ExLibris VV

Дунский Ю., Фрид В.

Избранные сценарии

Содержание


Известные советские кинодраматурги Юлий Дунский и Валерий Фрид родились оба в 1922 году и соавторами стали очень давно — еще когда учились в школе. Они вместе редактировали стенгазету, вместе руководили школьным драмкружком, вместе учились и во ВГИКе на сценарном факультете.

В 1957 году вышел на экран первый поставленный по их сценарию фильм — «Случай на шахте восемь». К этому времени за плечами у авторов был немалый стаж работы в горной и лесной промышленности, на строительстве. Это и определило сюжеты их первых сценариев.

Потом они пробовали свои силы в самых разных жанрах и с разным успехом. На их счету — шестнадцать фильмов. Кроме картин, сценарии которых публикуются в этом сборнике, зрители помнят, наверное, комедию «Семь нянек» и «Старую, старую сказку».

В 1970 году на Всесоюзном конкурсе, посвященном столетию со дня рождения В. И. Ленина, сценарий Ю. Дунского и В. Фрида «Красная площадь» получил первую премию.

Ю. Дунский и В. Фрид — профессиональные кинодраматурги и ничего, кроме сценариев, не пишут. Их творчество убедительно свидетельствует о том, что сценарий может быть не только основой для будущего фильма, но и книгой для чтения.


Жили-были старик со старухой

В селе Петраково Петраковского района жили-были старик со старухой. Старик был худ и горбонос. Волосы его завивались кольцами. Раньше они были черные, а теперь стали черные с белым, как стальная стружка. Когда старик маленькой цепкой рукой хватал лошадь за бабку и отрывал от земли лошадиное копыто, то больше был похож на цыгана-конокрада, чем на ветеринарного фельдшера. А он был именно ветфельдшером, и очень хорошим. Все совхозные называли его — из уважения — ветеринарным доктором, а то и просто доктором.

Старуха особых примет не имела. Она была чистенькая и уютная, с круглым морщинистым лицом.

Жили они и поживали в собственном домике на обрыве у реки, пока в октябре шестьдесят первого года у них не случился пожар.

С этой несчастливой ночи и начнется наш рассказ...

Кусок рельса, подвешенный на столбе возле сельсовета, гудел жалобно и назойливо.

Долговязый подросток лет четырнадцати колотил в рельсину не переставая, довольный тем, что ему поручили важное дело.

Окна сельсовета вдруг осветились, но не изнутри — это огонь пожара упал отсветами на стекла.

Мимо сельсовета, мимо «усадьбы» — правления совхоза, мимо разбуженных домов уже бежали люди. Из какого-то окна женщина в ночной рубашке, прикрывая плечи концом занавески, все спрашивала:

— Кто горит?.. Горит-то кто?

Люди не отвечали — осуждали, наверное, ее бездельное любопытство. Наконец кто-то кинул пробегая:

— Гусаковы горят.

Женщина охнула и сказала в глубину комнаты:

Гусаков горит... Доктор.

В конце улицы, за черными вербами, за крышами домов, полоскались на ветру языки пламени. Туда и спешили люди. А навстречу, с пожарища, бежала корова, ошалело мотая головой, вскидывая треугольный зад.

Горящий дом стоял на отшибе, и огонь вряд ли мог перекинуться к соседям. Все, кто прибежал на пожар, тревожились не о себе: некоторые оттаскивали подальше от огня пожитки стариков Гусаковых, другие ломали на всякий случай сарай; а остальные просто стояли, выстроившись подковой, п смотрели. Слышались голоса:

— А скотину вывели?... Откуда загорелось-то?

— У них керосин в сенях стоял, — сказала женщина в сапогах.

Но ей возразили:

— Ничего не керосин. Провода голые!..

Щуплый человечек в грубом экспедиторском плаще с поднятым капюшоном говорил, захлебываясь от возбуждения:

— Это ж какое бедствие! Ай-яй-яй!.. Дом сгорел — кидай две тысячи... Мебель — еще полтыщи кинем. Потом корова...

— Корова цела, — поправили его.

Но он не дал себя сбить и продолжал выкрикивать из глубины капюшона:

— А сено-то сгорело! Чем кормить?!.. Значит, продавай ее, кормилицу, с убытком!.. Ай-яй-яй, какое бедствие!

Человек этот не был злопыхателем: просто ему хотелось жалеть стариков, и убытки он преувеличивал, чтобы иметь для жалости больше оснований.

В стороне стоял барак, длинный, как пассажирский вагон. На его крыльцо высыпали дети, накинув кто пальтишко, кто одеяло. Они смотрели на пожар круглыми завороженными глазами. А из темноты, от сельсовета, по-прежнему несся тревожный звон.

И вдруг все дети разом повернули головы: с воем и грохотом подъехала пожарная машина. Не новая, закрытая, а устаревшая, похожая на линейку.

С нее на обе стороны осыпались пожарники, а из кабины водителя вылез грузный мужчина в плаще и шляпе. К нему подскочил чумазый, мокрый парень и сразу отрапортовал:

— Товарищ директор совхоза! Жертвов нет! А строение спасти нельзя!.. В клети торф, на чердаке сено...

— А где они сами? — перебил директор.

Парень показал рукой.

Отдельно от толпы, так близко к горящему дому, как только можно было терпеть, стояли погорельцы — старики Гусаковы.

Тяжело хромая (одна нога у него была протезная), директор совхоза пошел к ним.

Старик стоял неподвижно и с неодобрительной усмешкой смотрел, как огонь расправляется с его жильем. Старуха же, глядя в одну точку дикими от горя глазами, дрожала всем телом и переступала с ноги на ногу, будто ждала чего-то. И точно: когда ветром откачнуло пламя в другую сторону, старуха, прикрыв лицо локтем, кинулась к дому, схватила забытый у крыльца маленький самовар и со всех ног побежала назад к своему старику.

— Вот он, Гриня! — задыхаясь и кашляя, сказала она.

Но муж выхватил у нее самовар и, натужившись, кинул

его обратно к дому. Самовар покатился по земле и вкатился в огонь. А старик сказал старухе:

— И что ты колготишься? Стой... Грейся.

Он покосился на подошедшего сзади директора. Старик, собственно, давно его заметил, только делал вид, что не замечает.

— Мой костер в тумане светит! — громко сказал он — специально для директора.

— Тебе все трын-трава, — буркнул директор. Он был очень расстроен пожаром — как друг старика и как хороший хозяин.

А дом полыхал вовсю. Бревна горели весело и дружно. На пожарище даже гудело, как в хорошей печи.

Пробежали, волоча за собой плоский брезентовый шланг, пожарники. Один кубарем скатился под откос к реке — и через секунду шланг стал надуваться, круглеть, забирая воду.

— Сейчас потушат, — сказал директор без уверенности.

Старуха только вздохнула, а старик весело отозвался:

— Тушите, тушите. Тушители огня... Огнетушители.

— А шутки твои тут неуместны!.. — рявкнул директор и осекся.

По щеке старика катились слезы, пожар освещал их, и скрыть их было нельзя. Старуха тоже увидела и кинулась выручать старика.

— Дым-то какой! — запричитала она, заслонив собой мужа. — Прямо глаза ест! Прямо слезу выгоняет! — Она для убедительности потерла глаза, хотя они были сухие. — Пойдем отсюда, Анатолий Иванович!..

Директор понял и захромал прочь следом за старухой.

— Сейчас погрузим вещички — и ко мне, — говорил он на ходу. — У нас поживете.

А старик не трогался с места. Он все стоял и глядел на огонь.

...Итак, погорельцев приютил директор совхоза. Остаток ночи они, конечно, не спали; день тоже прошел в хлопотах — и теперь, когда их позвали чай пить, они сидели за столом усталые и притихшие.

Журчала струйка кипятка, наполняя чашки. Чай разливала хозяйка дома, а старик задумчиво следил за ее действиями.

Девочка лет пятнадцати, дочь директора, уже пила чай и читала при этом книгу.

Старик отхлебнул из чашки, подвигал губами и сказал — не в укор, а делясь опытом:

— А из самовара чай, что ни говори, вкуснее.

Старуха чуть улыбнулась: наверно, вспомнила загубленный стариком самовар.

Муж заметил эту улыбку.

— Развеселилась! — сказал он язвительно. — А вчера-то на пожаре металась, будто курица. Слезы горькие лила!

Старуха снова улыбнулась и снова промолчала.

Вошел хозяин дома Анатолий Иванович, а за ним плечистый мужчина с высоким залысым лбом — главный бухгалтер совхоза.

Директор подошел к столу и высыпал перед стариком пригоршню гвоздей — кривых, серых от окалины.

— Вот и все твое домовладение — сто грамм гвоздей да золы мешок!

Он сел к столу.

— Мы там были, все облазили. Так что будем строиться. Получишь страховку, ссуду у меня возьмешь, материалами тоже обеспечу...

— От тебя дождешься, — сказал старик.

— Обеспечу! — настаивал директор, радуясь своей щедрости, радуясь тому, что дружба переборола в нем чувство долга. — Дам кирпич, дам стройнее... Или нет. Знай ваши наших! Профилированный брус дам!

Но старик сказал миролюбиво и грустно:

— Не нужен мне новый дом. Мы со старухой уезжать надумали.

— Куда? — встревоженно спросил бухгалтер.

— К детям... Они давно зовут.

Директор встал и, хромая, заходил по комнате. Неприятное молчание нарушила жена директора:

— У вас ведь сыновья, кажется, в Москве?

— Один в Москве, другой в Гудауте, — излишне громко и подробно ответил старик. — Работает в санатории... Главным врачом.

— И дочка на Крайнем Севере... Ниночка, — робко добавила старуха.

Бухгалтер болезненно поморщился.

— Ну, ее-то нечего считать...

— Значит, в Москву захотел? — сказал вдруг директор со злобой. — А в Москве тебя не пропишут!

— Пропишут. У Мишки знаешь какие хоромы — три комнаты!

— Пропишут, — печально подтвердил бухгалтер. — Родителей к сыну пропишут... Только к чему это, Григорий Иванович? Объясните мне — зачем и для чего?

— Григорий Иванович, опомнись! — загремел директор. — Здесь ты первый человек!.. Ты ветеринарный фельдшер, коновал—а тебя народ доктором величает! Вот какой авторитет!.. А кто ты будешь там? Иждивенец! Приживалкой доживешь свой век!

Старик не обиделся. Он понимал, что главным, хотя и не высказанным в этом споре был вопрос: почему ты так легко решился уехать от нас, твоих друзей?.. На этот вопрос он и ответил:

— Ну, жалко, жалко мне от вас уезжать. Это вы хотите услышать?.. Так вот, заявляю — жалко. А все-таки уеду... Вы поймите: характер мне достался цыганский, а профессия оседлая. Даже в войну... Ты десять стран прошел, а я тут сидел в лесу. Числился партизаном, а все равно скотину лечил... Если вы хотите знать, для такого человека, как я, пожар — это счастье!

— Умен, умен, — пробурчал директор.

— Да, счастье! Потому что с этой недвижимостью мы со старухой сами недвижимые стали... Мне, может быть, всей жизни осталось года три. Так отдайте мне их! Дайте их-то прожить с радостью!

Снова наступило молчание — на этот раз растерянное.

— Значит, и преферансику нашему конец, — сказал бухгалтер.

Старик повеселел, поняв, что пересилил в споре.

— Зачем конец? Володьку научите. Он давно просится.

— Черт с тобой, — сказал директор и снова уселся за стол. — Но в Москву ехать—это уж вовсе глупость. Шум, гром, москвичи эти носятся как очумелые... Вместо кислорода бензиновой гарью дышат!

— Там снабжение хорошее, — рассудительно сказала его жена. — ГУМ, ЦУМ...

Дочка директора в это время с грустью думала о том, что

если бы это их дом сгорел, они бы все равно не поехали в Москву.

— В Москве театры, — тихо сказала она. — Все поэты живут в Москве. В День поэзии приходят пятнадцать тысяч человек, чтобы их послушать... В Москве есть открытый бассейн, в котором можно купаться даже зимой...

— Вот-вот! За этим он и едет, — съязвил директор.

— Ну хорошо! — закричал старик. — Могу не в Москву. Могу в Гудауту, чтобы тебе удовольствие доставить!

— Ехать надо бы к Ниночке, — сказала старуха.

Следует заметить,, что обычно компания собиралась у них, и старуха всегда пропадала на кухне. А теперь ее кухня сгорела, и в чужом доме старуха сидела за общим столом, но ее по привычке не замечали, пока она не сказала про Ниночку. Тут на нее набросились все разом.

— И думать не могите! — заорал директор, — Вы ей ни к чему, и она вам ни к чему!

— Да, — твердо сказал главбух. — Нина ваша — оторви да брось. Лучше про нее не скажешь.

— А я лучше скажу! — бушевал директор. — Нинка — дрянь! Она вам хоть письмо когда прислала? Только телеграммы! «Шлите денег точка». Я не чужой, я имею право!..

Старик тоже осудил жену.

— Ты, старуха, молчишь-молчишь, а потом такое скажешь!.. Дело решенное. Поедем к Максиму в Гудауту.

— Климат там не для пожилых людей, — задумчиво произнес бухгалтер. — Давящий климат — в летний период дышать нечем.

Старик обиделся.

— В Москве нечем, в Гудауте нечем... Только у вас тут и подышишь!

— Я скорее за Москву, — закончил главбух, а директорская жена и дочка кивнули.

— Гудаута! — буркнул директор в свою чашку.

— Да ну вас! — сказал старик с досадой. — Запутали вы меня совсем. Ладно, после решим. Утро вечера мудренее.

Спать стариков положили в специальной комнате для гостей. Они лежали на широкой кровати спинами друг к другу и не спали.

— И неправда, что всегда денег просит, — сказала старуха вдруг. — Помнишь, она телеграмму прислала, когда у нее Ирочка родилась? Никаких она денег не просила... Ты сам послал.

— Замолчи ты наконец... Спи.

— Кому дрянь, — продолжала старуха с тихим упрямством, — а нам родная кровь... Мы с тобой к теплому морю поедем, а ей там на Севере каково?.. И холодно, и дико, и одиноко...

— Да спи же ты! — закричал старик. — Не слушаю я тебя! Не слушаю глупые твои рассуждения!

Старуха обиженно замолчала. Некоторое время в комнате слышалось только тиканье шестиугольных стенных часов. Часы были слишком велики и нарядны для обыкновенной спальни. Но эта комната предназначалась главным образом для приезжего начальства — и директор обставил ее с комфортом и некоторым шиком. Вдохновляли его, по-видимому, воспоминания о многочисленных гостиничных номерах. Поэтому в углу стоял письменный столик с мраморной настольной лампой, на тумбочке дежурил графин с водой, накрытый стаканом, а еще одна тумбочка была отведена под чугунную каслинскую борзую с зайцем в зубах.

Старуха лежала и печально глядела на эту скульптурную группу. Старик внезапно приподнялся на локте:

— У Нинки есть муж! Пускай у него теперь голова болит!..

— Спи, Гриня, спи.

Старик улегся, но через несколько секунд заговорил снова:

— Я бы там и работы не нашел. По ветеринарной специальности... У них скотины всего — волки да медведи!

— Я же не спорю... Ты поспи — уже петухи кричали.

— Не могу я спать! Ты меня разговорила... Интересное растет поколение! Людям по двадцать пять лет, а с ними надо чичкаться, как с маленькими. Своим умом прожить не могут!

Старуха промолчала. Григорий Иванович вылез из постели и накинул на плечи свой синий плащик.

— Ты что, Гриня?

— Пойду покурю...

Он вдруг оживился: увидел на столе коробку папирос.

— «Казбек»! Метр курим, два бросаем... Это Анатолий для начальства бережет. А я вот одну казбечину скраду!

Старик взял папиросу и вышел из комнаты.

...Ночь была не по-осеннему ясная. Предутренний холодок высушил ее, воздух стал прозрачным и светлым, а тени от деревьев черными, как разлитая по земле тушь.

Старик нахохлившись стоял па крылечке и курил. Раздался скрип двери. Григорий Иванович неохотно поднял голову.

От маленького дощатого строения в глубине двора скакал на одной ноге директор. На нем тоже был плащ внакидку.

— Хорошо скачешь. Лучше кузнечика, — сказал старик.

Директор уцепился за перила крыльца и перевел дух.

— Мою кибернетику пока еще пристегнешь... А нужда поспешная.

Старик помог ему взобраться по ступенькам.

— Ты на меня не серчай, Анатолий, — сказал он. — Оба мы старые, оба Иванычи — зачем нам ругаться?

— Нет. Мне обидно. Ну, молодые, кто пожиже, разбегаются — это тоже обидно, но попятно. Наш совхоз не Гудаута... И Ленка моя удерет, это я уже предчувствую. Но мы-то с тобой!.. Если и мы разбежимся, кто работу делать будет?

Старик вздохнул.

— Мою работу давно Володька делает. А я при нем так... почетный караул. Будто не знаешь!

Они постояли молча.

— Куда же решился? В Гудауту?

— Нет.

— Так я и знал. Всем надо в Москву! Буквально всем!

— И не в Москву, — твердо сказал старик. — Я в Ужму поеду. К Нинке.

— И не шутишь?

— Нисколечко. Человек она в жизни неустойчивый — кто ее поддержит, если не родители?

— Давай, давай... Поддерживай, — пробормотал директор, снова начиная закипать. — А ты хоть понимаешь, какие там условия?

— Льготные. Там против нашего вдвое платят, — ответил старик самым простодушным голосом.

— Зря нигде не заплатят! Там люди по канату ходят!

— Ну? Как в цирке?.. Это моя старуха не сможет.

— Ты из меня дурачка не делай!.. Там пурга! Сбился с дороги — и пет тебя, пропал!.. Для того и канат: люди держатся за него и ходят!

— Люди ходят, и мы за ними пойдем, — сказал старик уже серьезно.

Анатолий Иванович плюнул и откачнулся к двери. Уже из коридорчика он спросил:

— Это тебе старуха накуковала?

— При чем тут старуха? — возмутился старик. — Я сам решил. Старуха что!.. Она за мной, как нитка за иголкой... А насчет Севера ты плохо знаешь. Это, Анатолий, красивейший край. Возьми хотя бы северное сияние. Северное сияние! Я всю жизнь мечтал на него поглядеть.

Старик никогда не врал; не врал и на этот раз. Просто ему уже казалось, что так оно и было — и про нитку с иголкой и про северное сияние...

Теперь мы расскажем немного о путешествии стариков на Север. Вообще-то ничего особенного с ними в пути не случилось, отчет о дороге можно было бы вовсе опустить, если б нам не хотелось рассказывать о стариках как можно подробнее.

До Коноши Гусаковы ехали в общем вагоне, бесплацкартном.

Рядом со стариками расположилась молодая, очень шумная компания. И парни и девушки были одеты одинаково: выгоревшие ковбойки, потрепанные тренировочные брюки. Все время они пели какие-то странные, не слыханные стариками песни.

Сейчас, например, по вагону разносилось:


...Паровоз тут рассердился,
Отдавил котенку хвост.
А котенок разозлился,
Опрокинул паровоз!

Машинист лежит в больнице,
Паровоз стоит в депо,
А котенок спит на крыше —
Это очень хорошо!
 

Старик и старуха сидели, положив руки на колени, и разглядывали поющих — старуха, надо сказать, несколько испуганно.

Парень и девушка на верхней полке не пели. Они сидели рядышком, поджав колени к подбородку, и, когда думали, что на них не смотрят, целовались.

И еще один «ковбоечник» — худенький, с перевязанным горлом — не участвовал в хоре. Он развлекался другим способом. Напротив него сидел и, не поднимая глаз, ел колбасу с булкой молодой, краснолицый пассажир. И вот парень с перевязанным горлом делал вид, что ужасно ему завидует. Он провожал тоскливым взглядом каждый кусок колбасы, собирал в пригоршню воображаемые слюнки, хватался за живот, который якобы нестерпимо болел от голода.

Делал он это на потеху своим товарищам — в каждой компании бывает один такой добровольный шут. Сидевшая

рядом с ним девушка очень смущалась. Продолжая петь, она толкала парня кулачком под ребра, но он не унимался.

Краснолицый пассажир покушал и завернул оставшуюся колбасу в газету, потом встал, многозначительно тронул старика за локоть и вышел в проход. Старик последовал за ним.

К этому времени песенка про котенка кончилась, но тут же началась другая:

Жил в городе Тамбове веселый счетовод.

Он целый день считает и песенку поет:

«Живи, пока живется, нам не о чем тужить,

Покуда сердце бьется, на свете можно жить!»

— Археологи, — сказал с омерзением пассажир. — Работники науки... Тот, перевязанный, который ваньку валял, это аспирант. Ничего, я напишу в ихний институт.

— Про что? — спросил старик.

— Про все, чему и вы свидетель. Ор, скаканье, песни эти похабные... Я проводнице говорил, но она отнеслась формально. А между прочим, вон тот наверху, который целуется, — он вообще без билета!

— Как так?

— Он местный. Учитель... Вот скажите, чему такой научит?.. Пока они копали, он в эту рыжую влюбился. Пошел

ее провожать, сел и сам поехал—зайцем. Уже пятый перегон провожает!

— А чего ж они ему билет не купят? — спросил старик недоверчиво.

— Да у них денег — ноль целых. Считали, считали, трясли копейками, а даже на суп не набрали... Полная потеря ответственности! И вот я хочу поделиться с вами мыслью...

— Интересные бывают люди! — перебил старик, вдруг рассердившись. — Горем своим поделиться или мыслями — это вы всегда готовы. А колбасой поделиться жалко! Неужели твои мысли дешевле чайной колбасы?

Пассажир заморгал желтыми ресницами, а потом сказал злобно и жалобно:

— Старый вы человек, а хам!

— Ну вот... Поделился, значит, мыслью, — удовлетворенно кивнул старик. Он отошел от собеседника, но, не дойдя двух шагов до своего отделения, остановился и украдкой поглядел

наверх.

Парень и девушка по-прежнему держались за руки и улыбались друг другу. Внезапно девушка сморщила носик и заплакала. Учитель зашептал ей на ухо что-то смешное и лас-

новое, а потом провел своим курносым носом вдоль ее щеки и стер все слезинки. Девушка засмеялась — так же неожиданно, как раньше заплакала.

Раз в городе Тамбове взрывали старый дом,

И счетовод случайно вдруг оказался в нем.

Вот дом взлетел на воздух, а с ним и счетовод.

Он по небу летает и песенку поет:

«Живи, пока живется, нам не о чем тужить,

Покуда сердце бьется, на свете можно жить!» —

заливались археологи внизу.

Старик отошел на шаг, набрал воздуху и закричал петушиным голосом:

— Па-прашу приготовить билеты!

Песня оборвалась. Учитель вздрогнул и стукнулся затылком о перекладину. А старик, заливаясь счастливым смехом, вышел из-за укрытия и сел рядом со старухой. Археологи перевели дух и заулыбались.

В буфете станции Коноша сидели за мраморным столиком старик и старуха. Старик ел из стакана компот, а старуха ничего не ела. Она очень волновалась.

— Компот затеял пить... А что как опоздаем?

Старик отмалчивался. Репродуктор над ними вдруг ожил и прокаркал что-то совершенно непонятное, вроде:

— Гырр-бу-бу-бу... Жирр-ду-ду-ду...

Старуха вскочила и кинулась было к вещам, по старик силком усадил ее на место.

— Ну, не нам это! Не нам! — сказал он с досадой.

— Так ведь, Гриня...-— сказала старуха. — Ведь боязно! Это хуже нет — с пересядкой ехать.

— Нету такого слова — «пересядка». Пе-ре-садка! Не срамись и меня не срами.

Подошел человек в хорошем пальто, без шляпы, взялся за спинку свободного стула и сказал:

— Вы разрешите?

Старику очень понравилась такая вежливость.

— Сделайте одолжение.

Новый компаньон раскупорил бутылку минеральной воды и налил себе стакан. Старик выловил из компота последнюю ягодку.

— Плохой компот, — сказал он старухе, имея, однако, Целью завязать разговор с новым человеком. — Вот прежде компот был чрезвычайно вкусный. В нем и барбарис был для

кислинки, и финик попадался... Также инжир — тогда его винной ягодой звали. А еще раньше он имел название фига. Но скушать такую фигу было одно удовольствие!

Старик хихикнул и повернулся к вежливому соседу, удивляясь, почему тот не откликнулся на шутку. Сосед пил воду, занятый какими-то своими мыслями. И тут Григорий Иванович вдруг узнал эти выпуклые глаза и чуть выпяченные губы.

— Извините за нескромность, — сказал он радостно. — Вы артист Аркадий Райкин?

— Да, — ответил Райкин, встал и поспешно отошел, боясь, видимо, расспросов и комплиментов.

— Очень! Очень приятно было познакомиться! — успел крикнуть старик ему вслед.

Снова над ними заскрежетал репродуктор:

— Гырр-бу-бу-бу... Жирр-ду-ду-ду...

Старуха снова кинулась к вещам, и снова старик потянул ее на место.

— Сиди! Я ведь слушаю... Я скажу, когда нам!..

Но в этот момент в буфете появился дежурный по станции.

— У вас на Ужму пересядка?— закричал он старику. — Так уже отправку объявили! Радио надо слушать!

Григорий Иванович заметался около вещей. Дежурный подхватил два самых тяжелых места и побежал к выходу. Старики потрусили за ним. На бегу старуха говорила мужу:

— Видишь, Гриня, все люди говорят— «пересядка». А ты меня попрекал...

От Коноши старикам предстояло ехать в мягком вагоне.

Проводница помогла им впести вещи в купе. Там уже было трое: муж, жена и ребенок лет четырех.

Муж — высокий, плотный, с маленькими голубыми глазами — недовольно сказал проводнице:

— Девушка, я же просил... по возможности не заселять купе.

— Нет у меня такой возможности! — отрезала проводница и вышла.

Высокий оглядел стариков, их багаж (в котором выделялась допотопная, вязанная из белых прутьев корзина с висячим замочком) и отвернулся.

— Ничего, Саша, — сказала ему жена. — Может быть, это и к лучшему.

Она обратилась к сыну:

— Игорь, если ты не будешь есть, я отдам тебя этому старику.

Но Игорь только мычал, вертел головой и отказывался есть куриную ножку, которую ему совала мать.

Оробевшие старики сидели молча, неудобно притиснувшись друг к другу: на их диване было раскидано имущество соседей — те забыли убрать, а старики стеснялись тронуть.

— Далеко вам ехать? — спросил наконец сосед.

Старик обрадованно ответил:

— Едем мы в Ужму, к дочке. Сам я медицинский работник... Ветеринар...

Но соседа интересовало другое.

— Значит, до конца вместе ехать, — мрачно сказал он, не дослушав старика.

Тот обескураженно умолк, но и долго молчать было неудобно.

— Кушай, молодой человек, — обратился Григорий Иванович к мальчику. — Как говорится по латыни: мене сана ин корпоре сано! В здоровом теле здоровый дух!

— Это мучитель! — сказала мать устало. — Утром запихнешь в него котлетку, а он ее до вечера за щекой носит...

— А вот мы познакомились недавно с Аркадием Райкиным... народным артистом... Так он для аппетита минеральную воду пьет! — подхватил старик, решив, что лед сломан. — Вообще, чем хороша дорога — новые впечатления, интересные знакомства...

Но и на этот раз ему не удалось договорить: женщина вдруг кинула куриную ножку на стол и шлепнула Игоря по руке. Мальчик заплакал.

— Нету моих сил! — крикнула мать. — Саша, ну сделай что-нибудь.

— А что я могу сделать? — хмуро ответил Саша. — Ну, давай съем за него... Только портишь ребенка.

Он достал коробку папирос, подумал и вышел курить за дверь.

Мать Игоря выскочила из купе следом за мужем. Ее худое увядшее лицо покраснело от обиды.

— Пожалуйста!.. Я тоже могу уйти!— И она пошла по коридору.

Но Саша даже не оглянулся...

Старикам ехалось неуютно в мягком купе. Не то чтобы их огорчила грубость соседей — грубости, собственно, и не было.

Но люди спорили, ссорились, двигались по купе так, словно находились там совсем одни — вот это показалось старикам неправильно и обидно.

Игорь перестал хныкать и исподлобья наблюдал за стариками. Старуха улыбнулась— первый раз за все время.

— Гриня, — сказала она. — А хлеб от зайчика, он у тебя?

Григорий Иванович понял и подхватил старую игру:

— Который нам зайчик дал?.. Вот он, тут.

— Какой зайчик? — спросил Игорь.

— Шли мы лесом, к поезду торопились... А навстречу заяц. Говорит: «Дедушка, на тебе хлебца, внучке отвезешь!..» У меня ведь внучка на Севере, Ирочка...

— А мальчонке заячьего хлебца неужто не дашь? — удивилась старуха.

— Дай, — тихо попросил Игорь.

Старик порылся в кошелке, достал серый каравай и сказал строго:

— Весь не дам, а краюшку можно.

Мальчик смотрел на хлеб во все глаза. Григорий Иванович отрезал кусок и положил на него ломтик деревенского сала.

— На вот... И ветчинки отведай.

— Сало тоже зайчик дал? — спросил Игорь.

— Нет. Это поросеночек дал, — сказала старуха.

— Попросили его хорошенько, он и дал, — усмехнулся старик.

Когда мать Игоря вернулась в купе с запудренным лицом — наверно, плакала в туалете, — мальчик уже доедал заячий хлеб. Мать не сразу поняла, что происходит, а когда поняла, вся вспыхнула, схватила сынишку на руки и унесла из купе. Хлеб с салом остался на столике. Через открытую дверь старики услышали:

— Саша, они его кормят своим хлебом.

— Ну и что?

— Как что? У этого старика глисты!

— С чего ты взяла?

— Но он же ветеринар!

— Отстань, не морочь голову.

С некоторым опозданием дверь закрылась.

— Ты для них по-латыни разговаривал, — сказала старуха. — А они и по-русски не знают... вот такие слова: «спасибо», «пожалуйста». Они их не знают!..

Против обыкновения Григорий Иванович не стал спорить с женой. Он только вздохнул и сказал:

— Ох, горюшко... Доехать бы скорей.

...В Ужму приехали к вечеру второго дня. Скорый стоял на этой станции всего три минуты. Едва старики выгрузились, поезд тронулся.

— Дедушка! А вас встретят? — крикнула проводница, проплывая мимо.

— Дочка встретит!

Однако на платформе никого не было видно, кроме дядьки в кожаном пальто и ушанке, который встречал Сашу.

Дядька подхватил чемоданы, а Саша взял на руки Игоря. Когда они проходили мимо, мальчик крикнул:

— До свиданья, дедушка!

Потом они сели в «победу» и уехали, а старики остались.

Платформа была покрыта наледью, за путями уже намело сугроб, ветер кидал в лицо иглистые снежинки. За каких-нибудь двое суток старики приехали из осени в зиму.

Григорий Иванович посмотрел на небо. Темно-серое, оно не светило ни единой звездочкой.

— А северного сияния нету, — сказал он разочарованно. — И Нинки тоже нету... Вот незадача.

В темноту от станции уходила телеграфная линия. Иней на проводах кое-где подтаял, осыпался, и получилось, что между столбами висят белые точки и тире — будто замерзшие в пути телеграммы.

Старуха подумала и спросила:

— Гриня! Может, ты телеграмму не так отбил?

Это бессмысленное обвинение старик даже не стал опровергать.

— Ну, Нинка!.. Ну, поганка! — сказал он. — Раз в жизни попросил встретить родителей — и то не соизволила!

— Вот ты говоришь со зла, а она, не дай бог, захворала?

Старик досадливо крякнул и отвернулся.

Возле станции вдруг вспыхнул свет. Это зажглись фары и окна автобуса, — он, видимо, решил уехать, не дожидаясь больше пассажиров.

— Автобус! — заволновалась старуха. — Может, нам подходящий?.. Ты пойди вызнай, а я вещи постерегу...

Со станции в город автобус шел полупустой. Старик продышал дырочку в белом шершавом от инея окне и не отрываясь смотрел на дорогу — хотя смотреть, собственно, было не на что.

Придорожные фонари освещали узкий край замерзшего кочковатого болота. Из снега торчали не то кустики, не то

мертвая трава — и дальше, в темноте, вряд ли было что-нибудь другое.

— Да... Лысые места... скудные, — вздохнул старик.

Сидевший напротив пассажир встрепенулся и посмотрел

на старика веселым сорочьим глазом.

— Извините, отец! — сказал он с легким грузинским акцентом. — Под лысой наружностью может скрываться больше содержания, чем под самой красивой прической. Вы поняли мою мысль? В недрах нашей тундры имеется уголь, нефть... Но вы, конечно, это знаете не хуже меня.

Он тонко улыбнулся, показывая, что старик, конечно, знает хуже, а сказал он так просто, из вежливости. Все зубы у него — и верхние и нижние — были стальные: прямо не рот, а замок-«молния»

— А может, ей Ирочку не с кем оставить? — сказала вдруг старуха. Она все время думала про Нинку.

— Погоди, — отмахнулся Григорий Иванович. Несмотря на плохое настроение, он не мог не побеседовать с новым человеком.

— Ну, а флора какая-нибудь... или фауна... здесь имеется?

— Любая, — бесстрашно ответил грузин. — Горностай. Белая куропатка. Ее тут тысячи! Миллионы! Они летают, как... как снежинки!.. А летом цветы, ягоды...

— Мошкара, — добавил, не открывая глаз, дремавший рядом парень. Грузин покосился на него и неохотно признал:

— Кто говорит? Есть еще трудности... Старые люди отсюда уезжают: сердечникам тяжело.

— У Ниночки сердце очень слабое... Наверно, болеет, — сказала старуха.

Автобус перестало трясти. Старик снова прильнул к своему смотровому глазку. Тундра кончилась — машина катилась теперь по улице между каменных домов. Горели городские фонари, разноцветно светились вывески.

— «Мясо — молоко»... «Парикмахерская»... «Ателье», — читал вслух старик. Настроение у него сразу поднялось. — А что, старуха, здесь можно жить!.. Кинотеатр «Космос»... Ресторан «Кос...». Тоже «Космос»?

— Ресторан «Кось-ю». В честь нашей реки, — пояснил грузин.

— А поселок Угольный? Он от центра близко? — с надеждой спросил старик.

Грузин вздохнул.

— Нет. Это шестнадцать километров от нашей столицы: новый поселок, маленький.

Поскольку Григорий Иванович заметно огорчился, грузин добавил:

— Но зато там шахта очень перспективная — миллионка... И замечательная местность! Весной тундра зацветет — крутом на километры иван-чай, пван-чай, иван-чай... Как сирень!

— Вы, я вижу, местный? — вяло спросил Григорий Иванович.

Грузин засмеялся — словно ширкнул своей нержавеющей «молнией».

— Теперь местный.

Он снова улыбнулся и пошел к выходу.

Каков собой поселок Угольный, старики в эту ночь так и не разглядели. Фонарей на улицах не было, одноэтажные дома только угадывались в темноте. Автобус свернул в проулочек, перевалил через какую-то канаву и остановился.

В нем уже никого не осталось, кроме старика, старухи и водителя. Водитель сказал:

— Дом восемь, говорите?.. Вроде здесь.

— Уж не знаем, как вас благодарить, — начала было старуха, но водитель не стал слушать. Он рявкнул сигналом: раз... два... три...

— Не торопятся, — сказал он и вылез из-за своей загородки.

...Водитель с чемоданом и корзиной, а за ним старики с прочими пожитками взошли на крыльцо дощатого финского домика.

— Квартира два, — прочел водитель па двери.

— Гриня, Гриня! Свет в окошке горит! — обрадовалась старуха.

— Ну вот, а вы боялись, — сказал водитель. — Спокойной ночи!

Он пошел к своему автобусу, а старик постучал в дверь. Никто не отозвался. Григорий Иванович постучал еще — и старуха, не вытерпев, тоже постучала.

Автобус пофырчал и уехал, а им все не открывали. Старик в раздражении стал лягать дверь ногой.

Изнутри послышалась возня. Кто-то долго не мог совладать с замком, но в конце концов дверь распахнулась. На пороге стоял круглолицый небритый мужчина в майке и молча смотрел на стариков. Наконец он сказал:

— Вы кто?

— Гусаковы мы... Ниночкины родители, — несмело ответила старуха.

— Понятно, — сказал небритый и показал им кукиш. — За внучкой приехали? Так вот вам!..

С этими словами он захлопнул дверь.

Старики остались на крыльце одни. Было холодно и немного жутко. Вдалеке светились огоньки. Одни стояли на месте, другие беспокойно двигались. А еще дальше остроконечная непонятная гора полыхала сипим и красным пламенем, как вулкан. Это была шахта с горящим террикоником, но старики этого не могли знать.

— Как же нам быть, Гриня? — сказала после долгого молчания старуха.

Но старик не слушал. Лицо у него вдруг стало злое-злое и по-детски жалкое.

— Ну что, ведьма старая? Довольна? — спросил он. — Конечно, довольна! Рада! По-твоему вышло: завезла на край света... А ведь могли бы сейчас в Черном море купаться!

— Ночью-то? — невольно улыбнулась старуха, и это была ошибка. Григорий Иванович так и взвился:

— А ты знаешь ли, что тут по канату ходят?!.. Тут сердечникам смерть!.. Нет, все. Раз в жизни тебя послушал... больше не будет этого никогда!

На этот раз старуха промолчала, и Григорий Иванович быстро успокоился. Он опустил уши своей меховой шапки и завязал шнурочки под подбородком.

— Что будем делать-то? — напомнила старуха.

— Спать будем. Стоя, как лошади в ночном. Положат голову друг другу на плечо и дремлют.

Но осуществлять эту странную идею Григорий Иванович не стал.

— Погреться, что ли, — сказал он, подошел к двери и начал колотить в нее руками и ногами. А старуха думала вслух:

— О, господи... Ниночка-то где? Что он с нею сотворил?

Дверь снова распахнулась. На пороге стоял небритый и с

Удивлением смотрел на стариков.

— Вы кто? — спросил он.

И старики только сейчас поняли, что он пьян. Они беспомощно поглядели друг на друга.

Не дождавшись ответа, небритый вспомнил сам.

— А-а, — пробормотал он. — Тесть любит честь... Ну заходите. Чего стоять?

Старики прошли темным коридорчиком и оказались в большой неприбранной комнате. Зять сказал:

— Вы люди, и я человек. На улице я вас морозить не должен.

— Гражданин, может быть, вы нам объясните... — начал старик, но зять его перебил:

— Стоп!

На столе, прямо на клеенке, лежала недоеденная жареная рыба. Зять внимательно посмотрел на нее и прикрыл газетой. Но под газетой, оказывается, скрывался другой непорядок: сковородка с лапшой, а в лапшу были натыканы окурки. Подумав, зять переложил газету на прежнее место.

— Товарищ дорогой, — осмелилась старуха. — Вы нам Ниночку позовите.

— Стоп! — снова сказал зять.

Твердым шагом он подошел к печке, выхватил из поддувала потухший уголек и прочертил на полу комнаты из конца в конец жирную линию.

— Вот моя половина, а вот ваша. Тут и будете находиться...

Он заметил, что линия вышла кривая.

— Ваша половина больше? Пускай. Пользуйтесь пока. Но помните — граница на замке!.. Л утром уходите куда знаете.

С этими словами он повалился на кровать.

Старики стояли на своей половине растерянные и пришибленные. Наконец Григорий Иванович подошел к самой черте и сделал еще одну попытку договориться:

— Уважаемый!.. Вы нам объясните толком!..

В ответ раздалось посапывание — зять уже спал. Тогда старик набрался решимости и перешагнул границу.

— Не надо, Гриня... Зашибет, — прошептала старуха.

Но Григорий Иванович только приложил палец к губам и пошел обследовать владения зятя.

На полу валялись велюровая шляпа и заляпанные глиной резиновые сапоги. В углу беспорядочно толпились пустые винные и водочные бутылки.

Старик остановился у двери в соседнюю комнату. Дверь была завешена порванным байковым одеялом. Оглянувшись на спящего, старик отвел одеяло в сторону, заглянул за дверь и вдруг замахал рукой, подзывая к себе старуху.

В соседней комнате все было по-другому: чисто вымытый пол, занавесочки на окнах. Мигал красным глазком электрокамин, а в аккуратной кроватке спала годовалая девочка — внучка Ирочка.

Старики вошли и остановились у кроватки.

— Капелька ты моя... Сладкая ты моя, — прошептала старуха, — Значит, Ниночка здеся. Хоть это слава богу.

Она сунула руку между простынками — сухие ли. Все было в порядке.

Ступая на цыпочках, старики отошли к дивану, сняли пальто, раскутались и сели рядышком. Старуха сказала:

— А зять-то какой безобразный.

— Ничего я не пойму, — грустно сказал старик.

Часов в шесть в комнате зятя пронзительно зазвонил стул. Зять вскинулся и поглядел на него дикими глазами. Потом, сообразив, поднял со стула свой скомканный пиджак. Будильник оказался под ним. Остановив звонок, зять слез с кровати, пошел к подоконнику, взял холодный чайник и напился из носика. Потом поднял чайник и стал лить воду себе на голову. Потом опять попил, поставил чайник на место, вытер лицо и руки полотенцем и пошел к дочке.

Перед дверью он скинул грязные ботинки (в которых спал) и вошел в комнату в носках.

Старики сидели на диване и с испугом смотрели на зятя. А он остановился в дверях, заморгал и робко спросил:

— Извините... Вы кто?

— Гусаковы... Ниночкины родители, — так же робко ответила старуха.

Зять всплеснул руками.

— Ну, до чего ж это замечательно, что вы приехали!.. Это же просто счастье.

Он посунулся было к старикам, чтобы поцеловаться, но те в смятении отпрянули. Тогда зять поймал их руки обеими своими руками и стал горячо трясти.

— Валентин... Валя, — представился он. — А у нас-то ведь беда. Ниночки уже нет с нами.

Старуха слабо вскрикнула и схватилась за сердце.

— Да нет!.. Она жива-здорова! — замахал руками зять. — Я не в этом смысле. Бросила она меня... Уехала с другим человеком. Инспектором Котлонадзора... В общем, чудеса!

Ирочка запищала в своей кроватке. Валентин кинулся к окну, достал стоявшую между рамами бутылочку с молоком.

Затем он включил электроплитку и поставил бутылочку греться в кастрюлю с водой. Все это время он не переставал говорить:

— Адреса она мне не оставила... Зато вот Ирочку оставила. Но адрес мне и не нужен: я ведь с нее алименты требовать не буду.

Он улыбнулся своей шутке, но улыбка получилась довольно жалобная.

Старики молчали, не зная, что сказать. А зять вынул бутылочку из воды, приложил к щеке, проверяя, достаточно ли молоко согрелось, и стал кормить дочку.

— Уехала она ровно девять дней назад, — рассказывал он через плечо.-— Один я бы, конечно, с Ирочкой пропал. Но тут, спасибо, есть соседка... Она сочувствует... Поскольку я теперь отец-одиночка... Чудеса, а?

Зазвонил телефон. Валентин встрепенулся.

— Григорий Иванович, подойдите вы! Или пет, не надо... Как будто я уже ушел. Это с шахты.

Старуха взяла у него из рук бутылочку.

— Ступай, ступай... Мы покормим.

Зять благодарно ей улыбнулся и побежал в другую комнату одеваться. Оттуда он кричал:

— Наталья Максимовна! Григорий Иванович! А может, вы у меня погостите? Если у вас есть такая возможность... Это для меня будет счастье и спасение!..

Хлопнула дверь. Старики кинулись в ту комнату, но зятя уже и след простыл.

— Вот суматошный, — посетовала старуха. — Не показал, где что, не объяснил...

— Но Нинка-то, Нинка! — закричал старик с отчаянием. — Кого мы с тобой породили? Кого любили-нежили?.. Свинья своих детей поедает — так на то она свинья! А человеку это не пристало!

Он задохнулся от ярости и стал топать ногами.

— Собирайся, старуха! Сейчас поедем к Мишке, в Москву... Объявлю всесоюзный розыск! Ее сюда на веревке приведут! Как шкодливую козу!.. Постой, ты что это делаешь?

Старуха тем временем собирала пустые бутылки и ставила их на стол.

— Прибрать хочу, Гриня... Никуда ведь мы не поедем. Тут надо оставаться, с Ирочкой.

— Тут? В сумасшедшем этом доме? Да никогда!..

По дощатому звонкому от мороза тротуару шел Григорий Иванович и чинно катил перед собой детскую колясочку. Дома поселка были новенькие, парадные. Прохожие одеты хорошо и даже щеголевато — на шахте, да еще северной, зарабатывают много.

Все без исключения огладывались на старика с доброжелательным любопытством.

Навстречу, по этому же тротуару, двигалась совсем молодая чета. Жена везла такую же, как у старика, колясочку, а

муж шел рядом п надзирал. Пропустив старика, молодые родители задержались и посмотрели ему вслед.

— Ой, какой дедушка появился. Старенький совсем, — сказала жена.

А муж сказал:

— Обрати внимание, как осторожно везет! А ты гонишь на третьей скорости.

Старик тем временем поравнялся с зеленым павильончиком, который официально назывался «Пиво — воды», а неофициально — «Голубой Дунай». Обогнув его, Григорий Иванович подъехал к задней двери и постучал. Открыл буфетчик.

— О!.. Новое лицо, — удивился он. —Вам кого, дедушка?

Старик откинул одеяльце. Коляска была доверху полна

пустыми бутылками.

— Примите стеклотару, — сказал он стыдливо.

Валентин вернулся домой поздно. Он долго возился с замком, пока наконец открыл дверь. Не раздеваясь, Валентин прошел в комнату.

Там, конечно, все было неузнаваемо: недаром старуха прибиралась целый день. Чисто вымытые полы еще пахли влажным деревом, а на столе, на парадной старухиной скатерти, дожидался Валентина ужин.

— Пол вымыли, — пробормотал зять и стал машинально оттаптывать валенки — посреди комнаты, а не на крыльце, как надо бы. Старики поняли, что он снова пьян. Валентин скинул пальто на пол и мрачно оглядел комнату.

— Наволочка чистая! — крикнул он, распаляя себя. — А может, я к той привык?.. Может, я на новой наволочке и не усну?..

В противоположность чаплиновскому миллионеру Валентин в трезвом состоянии был дружелюбен и приятен, а пьяный становился невыносим, как это часто бывает со слабовольными людьми. Сейчас он глядел на стариков мутными свирепыми глазами и кричал:

— А вообще, кто вы здесь такие? Погостили и хватит!

Он шагнул в коридорчик и распахнул дверь на улицу.

— Прошу покинуть зал!

Задохнувшись от злости, старик подскочил к зятю, сорвал У него с головы шапку и кинул наружу, в снег.

— Так... — зловеще сказал Валентин. — Это вам тоже учтется!

Он шагнул за шапкой, а Григорий Иванович поспешно захлопнул дверь и закрыл замок изнутри.

Валентин, разгадав маневр тестя, стал ломиться в дверь, по без успеха.

Было довольно холодно; вдалеке полыхал синим и красным терриконик, суетились огоньки на шахте — словом, все было, как прошлой ночью. Только на этот раз перед запертой дверью топтался сам хозяин дома.

Старики же сидели в комнате и обсуждали случившееся.

— А не замерзнет он, Гриня? Насовсем?

— Хорошо. Давай его в избу пустим, а сами на холод пойдем! — сердито ответил Григорий Иванович. — Уж молчала бы!.. «Останемся, останемся!..» — передразнил он тонким голосом. — Вот и добилась!.. Хлебнем мы тут горя—и не ложкой, а поварешкой.

В этот момент в окно сильно застучали. С треском распахнулась форточка.

— Гриня! Он в окно лезет!

— Пускай попробует! Убью его, бандита, и отвечать не буду!

Говоря это, старик схватил гревшийся у печки валенок и побежал к окну.

Но убивать никого не пришлось: вместо Валентина в форточку глядела незнакомая и очень сердитая девушка. Она влезла на доколь дома и стояла, цепляясь обеими руками за наличник.

— Вы люди или звери? — обрушилась она на стариков. — Человек замерзает!.. Мало он от вашей дочки натерпелся — теперь вы его мучите?.. Я в милицию позвоню!..

Тут она поскользнулась и исчезла —- свалилась, видимо, в сугроб под окном.

Старик растерянно посмотрел на старуху, пожал плечами и пошел открывать дверь.

Валентин, уже в шапке, стоял на крыльце. Он сгребал ладонью пушистый снежок, севший на перила, и растирал этим снегом себе лицо. Когда дверь отворилась, он зажмурился от света и вошел в дом.

Тесть и теща ждали его появления с опаской. А он остановился на пороге и жалобно сказал:

— Простите меня, папа... И вы, мама... Ничего, что я вас так называю?

Григорий Иванович уже начал постигать сложный характер зятя. Он стукнул ладонью по столу.

— Прочухался, сыночек ненаглядный?.. Так вот, заруби на носу: я тут решил остаться и старуху уговорил, но это значит, что...

— Понял вас! — заторопился Валентин. — Понял сразу.

Разложению, пьянке этой — конец!

— Трезвый ты ангел, а пьяный — хуже черта... Нельзя тебе пить!

— И не буду! Даю вам слово чести!

И, решив, что с этим вопросом покончено, Валентин перешел к другому:

— Папа! А ведь я вас не таким представлял. Думал, вы солидный, с бородой...

— Чего захотел!—, сердито сказал старик. — Нет уж, стар я бороду носить... Небось ты ждал, стиляги приедут — я с бородой, старуха моя в брючках!..

Старуха вдруг сказала:

— А та девушка все стоит, не уходит.

Действительно, за окном виднелась темная фигурка. Валентин смущенно улыбнулся.

— Да это Галя, соседка... Смотрит, чтобы вы меня не обидели. Вы постучите по стеклу — она застесняется и уйдет.

Старик стучать не стал. Тогда Валентин сам забарабанил пальцами по окну, и Галя сразу шмыгнула в темноту. Слышно было, как хлопнула ее дверь.

— Янки гоу хом! — крикнул Валентин в форточку. Ему очень хотелось подольститься к старикам, поэтому он с легкостью предал свою благодетельницу. Но старик и старуха не приняли шутки. Тогда Валентин вздохнул и сказал:

— Вообще-то она ничего... Но имеет один недостаток: очень хочет за кого-нибудь замуж выскочить. Вот и под меня клинья подбивает — Ирочку молоком поит и так далее... Но тут она может вытянуть только два номера — один пустой, другой — порожний...

— Балаболка ты... — сказал старик неодобрительно. — Все говоришь, говоришь... С приговорками какими-то ерундовскими.

Валентин надулся и умолк. Но уже через секунду не выдержал:

— Ас кем мне поговорить, как не с вами? У вас жизненный опыт, вы можете посоветовать, научить...

Он подошел к тумбочке и выключил радио.

— Я вам сейчас всю свою биографию расскажу... Хотите?.. Все факты выложу, как на партбюро...

Валентин рассказывал долго, наверное, часа три.

Сначала, с аппетитом поедая остывший ужин, он говорил о своей жизни с Нинкой:

— й вот я стал себя всесторонне анализировать: что я за человек? Получилось, что вроде -неплохой. Свое дело я знаю туго. Рабочие меня любят, начальство ценит... А вот Ниночка считала меня за абсолютный нуль... Она человек хороший, культурный. Но, вы уж не обижайтесь, кой-какие пробелы в ее воспитании имелись. Чуть поспорим — она меня по щеке— хлоп! Хоть в компании, хоть на танцах. И сразу домой — плакать, до чего я ее довел... А мне ведь ее жалко! И вот я же у нее прощения прошу. Чудеса!..

...Уже давно все трое перешли в Ирочкину комнату. Старик и старуха сидели на диване, ожидая, когда можно будет лечь спать. А Валентин ходил из угла в угол, укачивая на руках дочку, и рассказывал:

— В пятьдесят третьем году тут заключенные были. Это теперь никого не осталось... И вот наш десятник, волкодав, привык на ихнем горбу. Чего хотел, то и творил. Он мне толкует: «Тут страна Лимония. Двадцать километров от Советской власти! Так что ты этот шифоньер не приходуй, а отвези ко мне домой...» Я ему объясняю, что мы в техникуме этого не проходили. А он мне: «То был техникум, а здесь академия. Я тебе роги обломаю!..» И точно, полетел я с той работы метеором. Тогда и не такие чудеса случались...

...Уже давно уснула в своей кроватке Ирочка, уже выключили в поселке электричество, а Валентин все говорил:

— Мне и в детстве уже не везло. Время было военное, голодное... Мама эти конфеты по карточке получила и отправила на базар — сменять на хлеб. И вот ко мне подходит инвалид на костылях. Пьяный, конечно. Посмотрите, кричит, как Гитлер над его детством надругался! Свои детские лакомства он должен менять на хлеб... Скушай их, сынок! Скушай на здоровье!.. Я и съел. Инвалид ушел, а я стою и думаю: как теперь домой показаться?..

Тут Валентин заметил, что со старухиных колен соскользнул на пол платок.

— Вы, может, спать хотите, мама? — спросил он испуганно.

Никто ему не ответил — старики дремали, приклонившись друг к другу.

Валентин виновато улыбнулся, поднял платок и на цыпочках пошел в свою комнату.

Столько на территории шахты высоких зданий, столько галерей, прямых и наклонных, столько башен и корпусов, будто именно в них и делают уголь, а не добывают под землей...

Уголь путешествует по поверхности шахты в узкоколейных вагонетках (здесь их уважительно зовут «загонами»), взбирается к бункерам по резиновым дорожкам транспортеров, льется из «течек» в хопперы и полувагоны. Даже снег на шахтном дворе не белый, а черный, и сосульки свисают с крыш тоже черные.

В надшахтном здании, возле плаката со странным предупреждением: «Не езди на козе!», стоял Валентин и разговаривал с Галей. На нем была сырая перепачканная углем роба, а на Гале — чистенький синий халатик поверх пальто (она работала в шахтной химлаборатории).

Галя говорила то очень громко, то почти шепотом: надо было перекричать лязг клети, но не хотелось, чтобы услышал стволовой.

— Они приехали, чтобы вас опутать!.. Чтобы влиять на вас!

— Да что ты, Галя! Это же золотые старики.

— Нет, вы не понимаете... Нина пх нарочно вызвала!.. Вы скажете, что я не имею права вмешиваться...

Тут Галя сделала паузу. Но Валентин ее не опроверг. Он молча перекатывал носком сапога кусочек породы.

— Ну и пусть не имею, — продолжала Галя с горечью, — Но все равно я к вам... я вас считаю своим хорошим другом...

Валентин оживился. Он сказал с заметным облегчением:

— Ия тебя. Другом и товарищем.

— Не перебивайте!.. Я очень скучаю без Ирочки, но пока они там — я не приду... Я нарочно поймала вас на шахте, чтобы поговорить. Вы очень простой. Вы доверчивый, и все этим пользуются... И они тоже.

К ним подошел шахтер в новенькой спецовке и стал рядом. Галя глянула на него и даже вздрогнула. Это был Григорий Иванович. Каску он еще не надел и был похож в вязаном подшлемнике на бабу-ягу.

— Познакомься, Галя, — сказал Валентин смущенно.

Галя вскинула подбородок.

— Я давно знакома... с такими людьми: по литературе. Например, Лука из «На дне»... Или Иудушка Головлев.

Она быстро, но с достоинством отошла.

— Образованная девушка, — неприязненно сказал старик Валентину и надел каску. — Веди. Показывай свои владения!

В клети ехало много народу, и все с большим интересом смотрели на Григория Ивановича. А тот уже забыл о неприятных Галиных словах и от души радовался новым впечатлениям — даже тому, что на его плечи, на фибровую каску лилась струями подземная вода: ствол был «мокрый».

— С нами, батя? — весело спросил незнакомый шахтер, — Но зову партии, по велению сердца?

— На разведку еду. Скоро мне так и так под землю переселяться — вот и интересуюсь, какие там бытовые условия.

Шахтеры одобрительно засмеялись.

— Это мой тесть, — сообщил Валентин, сияя. — Уникальный старичок!.. Едем на экскурсию.

Зять и тесть шли по рудному двору — бетонированному, выбеленному, освещенному лампами дневного света.

— Валя, — говорил старик, прыгая по шпалам, как воробушек. — А тут тепло. Можно шампиньоны разводить.

— Вот еще выдумали, — обиделся Валентин. — Вы лучше кругом смотрите. Культурно? Похоже на московское метро?

— Я там не был, — грустно ответил Григорий Иванович. Зазвонил, приближаясь, одноглазый электровоз. Валентин

со стариком сошли со шпал и прижались к стене, давая дорогу.

В темноте двигались два огонька — головки аккумуляторов на шахтерских касках — и слышались голоса:

— Будет повсеместно атомная энергия... Или водородная. А уголь ваш окажется ни к чему.

— Вы лучше за стойки держитесь. Тут и загреметь недолго!

Это Валентин вел тестя по разрезной печи. Наверху показался еще один огонек. Он прочертил темноту, как падающая звезда; мимо колен старика мелькнуло чье-то лицо и умчалось вниз.

— Загремел? — испуганно спросил Григорий Иванович.

— Да пет, — объяснил Валентин, — По рештакам спускается, охламон. Время экономит, а штаны — нет.

Валентин посветил, и старик увидел уходящий вниз желоб. Он был составлен из отполированных до блеска железных лотков — рештаков.

— Давай и мы съедем! — азартно сказал старик.

— Нельзя. Техника безопасности.

— Давай! Разик-то можно!..

В промежуточном штреке рамы крепления стоят тесно, и похож он на бездонный бревенчатый колодец— только не вертикальный, а горизонтальный. По промштреку шел высокий человек в белой, чуть припачканной спецовке.

И вдруг прямо к его ногам из люка разрезной печи выкатился Валентин.

— Зорин!—недовольно сказал человек. —Начальник смены! Пример показываешь?.. А если за тобой все поедут?

В подтверждение его слов из люка выехал Григорий Иванович и шмякнулся на кучу мелкого угля рядом с Валентином.

— Ну вот, — сморщился высокий. — С какого участка?

— С первого, — усмехнувшись, ответил старик. Он легко сообразил, что раз тут есть участки, то один из них обязательно первый.

— После смены зайдете ко мне. Оба.

С этими словами высокий зашагал прочь.

— Вот чудеса, — сказал Валентин. — Это знаете кто? Это начальник шахты.

Старик беспечно махнул рукой.

— А мне-то что?.. Скажу, это ты меня научил.

Снова Валентин и Григорий Иванович ехали в клети, но на этот раз из шахты и без компании.

— Шахта — это, конечно, комплекс... Производит впечатление, — говорил Григорий Иванович серьезно. — И я вот что надумал: сыщи мне тут занятие. Лень дома сидеть.

Валентин даже присвистнул.

— Григорий Иванович, это исключается! Свирепеющая медкомиссия!.. Не то что пожилых—молодого не каждого возьмут.

Старик обиженно засопел.

— Да вы не обижайтесь, папа. Нельзя!.. Разве только на поверхности. Сторожем или истопником... Но ведь вы не пойдете?

— Не пойду, — сказал старик. — И не надо... Накопали тут нор, кроты подземные, и ковыряйтесь в них сами... А я без вас работу найду!

Григорий Иванович знал, что говорил: в поселке, вернее в двух километрах от поселка, имелась маленькая ветеринарная станция. Туда и пришли в один из дней старик со старухой.

Старик в радостном возбуждении оглядел бревенчатый домик, горчичного цвета вывеску, перекладину с кольцами — чтобы привязывать животных. Он даже потянул горбатым своим носом, вбирая привычный и приятный запах эфира и аммиака.

— Стой смирно и дожидайся, — сказал оп старухе и показал на перекладину. — Или, может, привязать тебя?

Старуха спустила мужу неумную шутку: она понимала, что старик волнуется, но не хочет показать этого.

— Книжку-то взял трудовую? — спросила она. — С благодарностями...

Старик еще раз ощупал карман, кивнул и прошел внутрь, прямо в кабинет. Там пожилой фельдшер осматривал грязно-белую козу.

— Что ж это вы, голубушка? — говорил он не то козе, не то ее хозяйке, стоявшей рядом. — Запустили, запустили... Но ничего. Станем колоть витамины, усиленное питание назначим — и лактация восстановится. Будете с молоком.

— Да нет, — вмешался Григорий Иванович. — Молочка от нее уже не допроситесь. Это не просто ведь истощение. Это старческая кахексия!

— Ас чего вы это взяли, товарищ? — самолюбиво спросил фельдшер и снял роговые очки.

— Габитус, — ответил старик. — Гляньте, коллега: вены набрякли, дыхание затрудненное... Сердчишко, видать, никуда. Лет восемь животному?

Хозяйка подтвердила:

— Да... Восемь лет.

— Вот-вот... Увольняйте свою козюлю на пенсию и купите помоложе.

Местный фельдшер понял, что имеет дело с человеком опытным, но все равно не сдавался.

— Восемь лет для науки не предел!— И, подняв палец, он закончил по-латыни:— Дум спиро, сперо!

Но тут уж нашла коса на камень.

— Квод лицет Йови, нон лицет бовй! — парировал старик. — Для этой козы, видимо, предел... Надо подходить индивидуально.

Коза смотрела на спорящих порочными и усталыми глазами.

— В общем, надо лечить! — сказал местный фельдшер хозяйке.

— Продавать надо! — стоял на своем старик.

Хозяйка поджала губы, дернула козу за веревку и пошла из кабинета.

— Сперва друг с дружкой дотолкуйтесь, — сказала она из дверей. — А потом уж людям советуйте.

Старик побежал к порогу и крикнул ей вслед:

— Если пауке не верите — гомеопата приглашайте! К вашей козе!..

Фельдшер раздраженно встал со стула.

— А ведь я вас, коллега, на консилиум не звал. Вы зачем, собственно, явились?

Вот только тут старик вспомнил, зачем он пришел.

— Я пришел насчет работы узнать, — сказал он упавшим голосом. — Материальная сторона меня не интересует...

— А хоть бы интересовала, — ответил фельдшер, не скрывая злорадства. — У нас штат заполнен. Вот так. К сожалению. Заполнен штат.

— Чем заполнен? — спросил старик, задохнувшись от обиды.

Фельдшер не удостоил его ответом и крикнул:

— Следующий!

Ввели большую кудлатую полуовчарку...

Домой старики возвращались по тундре. Снегу в этом году выпало много, и дорожка, глубоко протоптанная, была словно окоп — над белыми стенками возвышались только плечи пешеходов.

— Ничего, Гриня, — утешала мужа старуха. — Денег у нас с запасом, и пенсия тебе идет...

— Пенсия, пенсия, — бормотал Григорий Иванович, думая о своем. — А люди пенсионеров не любят... Знаешь почему? Могу сказать. У нас народ работает много, всю жизнь трудится. И к бездельному человеку нет уважения... Может, это и правильно... А может, и неправильно. Пенсионеру тоже нелегко. Он без занятия, как помидор без подпорки — сам собой ломается.

— Смотри, небо-то какое переливчатое! — переменила разговор старуха.

Небо в самом деле было удивительное. Мало красок в тундре, особенно зимой. Но все, что недодано земле, собирается в закатный час на небе. Никогда у себя на родине не видели старики такого заката. Он был во все небо — пламенный, багряный, алый, малиновый, золотой, — и все цвета мешались волнами и переходили один в другой, щедро красили облака и перекрашивали тут же еще краше.

Старик остановился поглядеть.

— Ничего, красиво... — сказал он, снова трогаясь в путь. — А северного сияния все нет и нет... Наверно, пенсионерам не Положено.

Узкая тропка отходила от дороги к пустырю, огороженному штакетным забором. Когда старики шли на ветстанцию, там никого не было. А теперь но плотно утоптанному снегу бегали люди в лыжных костюмах; высоко взлетал футбольный мяч. Старик, конечно, заинтересовался и свернул с дороги.

В воротах — это были настоящие ворота, ведущие на пустырь, — стоял вратарь. А ворота другой команды, на том конце пустыря, были обозначены двумя шестами.

— Заполярный футбол, — сказал старик вратарю. — Недотерпели, значит, до лета?

Игра шла на другой половине поля, поэтому вратарь, следя одним глазом за мячом, вступил в разговор:

— Тут ситуация: двенадцать месяцев зима, остальное — лето... А тренироваться надо.

Вдруг старуха охнула и потянула старика за рукав. Григорий Иванович проследил за ее испуганным взглядом и прочел на воротах пустыря табличку: «Квартал 24. Участки для захоронения».

— Это что же вы... на кладбище? — спросил он, не веря глазам.

— Да... То есть, не совсем. Какое это кладбище? Одно название! Тут и не похоронен никто.

— Как так? Не умирают у вас, что ли?.. Как в Абхазии?

— Почему? Умирают, — беззаботно сказал вратарь. — Вот Клюкин совсем уже умирал, а привезли ему профессора с Воркуты — он и ожил... А больше никто, поселок-то новенький... Хотя вру! Четвериков умер, крепильщик. Но этого родственники увезли, в России похоронили. Здесь ведь холодно лежать — никому неохота...

Но тут игра переместилась к его воротам. Вратарь пригнулся, растопырил пальцы в черных перчатках и сразу забыл о стариках.

— Да, — вздохнул Григорий Иванович. — «И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть...»

И снова впал в мрачное настроение.

— Обновим это кладбище, обновим, — сказал он старухе, идя от пустыря. — Буду в вечной мерзлоте лежать, как мамонт.

— Гриня! — не выдержала старуха. — А ведь ты оттого балагуришь, что смерти очень боишься. Не надо!.. Я вот раньше тебя помру, а не боюсь.

Старик остановился и затопал ногами.

— А я говорю — я раньше!..

Старуха вдруг улыбнулась.

— Уже и смерть не поделили. Спорим, как два цыпленка за червяка—один к себе тянет, другой к себе!.. Ну ее совсем.

И дальше они пошли молча.

В этот самый час Валентин без шапки, в пальто нараспашку стоял на крыльце —не на своем, а на Галином —и барабанил в дверь. Щелкнул замок, и на пороге показалась Галя.

— Это вы?— сказала она удивленно и радостно. — Входите скорей!.. Вы простудитесь.

— Галя... У меня Ирочка заболела. Пойдем к ней!

— А они?

— Их нету. И придут не скоро.

...Ирочка лежала в кроватке, захлебываясь от рыданий. Галя не вошла, а вбежала в комнату.

— Что ты, маленькая? Что ты, крохотная? Кто тебя обидел?.. Они ее простудили!

Галя схватила Ирочку на руки, прижала к себе. Та хныкнула по инерции и замолчала.

— Ну вот... Никто уже не плачет... Валя, где у вас градусник?

Валентин сморщил переносицу, припоминая, и пошел в другую комнату. Галя поцеловала девочку в лоб.

— Лобик не горячий, — сообщила она Ирочке. — Ну, расскажи, где у тебя болит?.. Не умеешь?

Ирочка бессмысленно пучила на нее глаза.

— Деточка моя... Ты моя доченька...

Галя оглянулась на дверь и вдруг попросила робким, молящим шепотом:

— Ну, скажи: мама... Скажи: мама Галя...

...Валентин нашел наконец термометр в стариковой белой корзине и пошел назад к Ирочке.

— Она совсем здорова, — сказала Галя. — Наверно, зубки режутся.

Валентин сунул термометр под мышку Ирочке.

— Хорошо, что ты дома была... Хотя ты всегда дома.

— Откуда вы знаете?

— Когда ни посмотришь — все у тебя окошко горит. Прямо как маяк.

— Этот маяк никому не нужен.

— А почему ты сама никуда не сходишь? Чего сидишь одна?

— Так... Читаю, думаю.

— А я вот литературу забросил. С тех пор как Нина уехала... Мозги плохо работать стали.

Говорить об этом при Гале ни в коем случае не следовало. Глаза девушки вспыхнули, тоненькие брови сошлись на переносице.

— Как вам не стыдно! — сказала Галя звенящим голосом. — После всего, что она причинила!.. У мужчин совершенно нет самолюбия. У вас — во всяком случае!

Валентин хмуро улыбнулся. Он подумал, что и Гале не хватало самолюбия — по крайней мере в отношениях с ним. И действительно, девушка уже испугалась своего бунта.

— Я говорила очень резко, но это потому, что я ваш друг, — сказала она и положила ребенка в кроватку. Ирочка сразу же пронзительно заверещала, заплакала.

— Опять!.. Нет, она все-таки больна, — заволновалась Галя и посмотрела на градусник. — А температура нормальная... Валя, нужно врача!

Хлопнула дверь. Это вернулись старики.

Галя секунду колебалась, потом набросила на голову платок и метнулась к выходу.

— Здравствуйте, — вежливо сказала старуха.

Девушка не ответила, только крикнула в комнату:

— Валентин, я вас прошу — бегите за доктором!

И выскочила за дверь.

— Болеет Ирочка, — объяснил расстроенный Валентин. Девочка прямо заходилась криком в своей кроватке.

— Зачем нам доктора, — пробормотал старик, поспешно моя руки. — Мы сами профессора. Лечим от чесу, от гомозу, от доброго здоровья.

Он направился к внучке. Зять заступил ему дорогу.

— Извините, папа, — довольно твердо сказал Валентин. — Но вы все-таки... по другому профилю.

Старик обиделся.

— Если хочешь знать, для маленьких детей ветеринар даже лучше врача! Мы к бессловесным пациентам привыкли, мы их понимаем!

Пока они спорили, старуха взяла Ирочку из кроватки. Девочка сразу перестала плакать. Старуха подумала и стала внимательно ощупывать внучкину одежду. Из ползунков она извлекла маленький жесткий «ежик», каким чистят бутылочки из-под молока.

— Садова голова! — сказала старуха укоризненно. — Тебе бы под рубашку такое — тоже, поди, заплакал бы!

Валентин облегченно засмеялся.

— Вот чудеса! Это я ей поиграть дал... Пойду Гале скажу, а то она переживает.

Он вышел из комнаты. Помолчав, старуха сказала:

— А девушка эта против нашей Нины никуда... Худа, большеглаза... Голос писклявый.

— Ниночка красавица, — подтвердил старик и вздохнул. — И способная. Училась как хорошо!.. А вот жизнь не удалась.

В конце ноября настали холода. Небо было прозрачное и вроде бы хрупкое. По вечерам вокруг луны, словно наледь, светилось белесое кольцо. Дым из поселковых труб подпирал небо ровными столбами.

В один такой вечер старик вышел к сарайчику набрать угля. Накидал ведерко и потащил домой. По дороге он успел отморозить ухо — вернее, так ему показалось.

Вбежав в комнату, он поставил уголь к печке и спросил у старухи:

— Ухо белое?

— Красное.

— А то? Ты хорошо смотри.

— То еще краснее.

— Ну, мороз! Клещами хватает!.. Сейчас бы спирити вини вовнутрь. Грамм одиннадцать.

Старуха вздохнула.

— Гриня... А Валентин-то наш опять выпивает.

— С чего ты взяла?

Вместо ответа старуха подняла край покрывала. Под Валентиновой кроватью стояло штук пять пустых четвертинок.

— И одна есть непочатая. Он ее тут хоронит, — показала старуха на резиновый сапог.

Старик сунул руку в бездонное голенище и вытянул бутылку водки.

— Так-так... Интересно, — зловеще произнес старик. Раздался стук в дверь.

— А ну-ка впусти его, старуха...

Старуха открыла дверь и в тревоге отступила. Вместо Валентина на крыльце стоял чужой парень — длинный, худой и очень плохо одетый. Старуху испугал беспокойный блеск его глаз и еще то, что парень сразу поставил ногу между дверью и косяком — так, чтобы дверь нельзя было захлопнуть.

— Разрешите войти, побеседовать, — скороговоркой сказал парень и просунул в коридор свое костлявое плечо. Старуха беспомощно оглянулась на мужа, но тот был не из пугливых.

— Заходи, молодой человек, — сказал он нахмурившись. — Побеседуй.

Парень вошел и остановился посередине комнаты.

— Здравствуйте. Вы меня не знаете, но я вас знаю. В поселке про вас говорят, что вы люди хорошие и справедливые. Я пришел к вам поделиться словом божьим.

Говорил парень громко — даже ненужно громко — и складно, но как-то боязливо: видно, привык, что его гоняют из квартир.

— Ты, родной, не в ту дверь попал, — сощурился старик. — Здесь тебе не церковь.

— Наше учение церковь презирает.

— Так ты сектант? — догадался Григорий Иванович.

— Называйте, как хотите. Но разве бог в церкви? Он везде! Он во мне. И в вас! — Тут парень повел по воздуху длинной рукой. — Вот он, бог!

— Правильно, — сказал старик и показал на дверь. — Вот бог, а вот порог... Лети отсюда, божья коровка!

Сектант не удивился.

— Гоните? Меня все гонят, — сказал он. — Потому что в споре победить не могут.

— Погоди, Гриня, — вмешалась старуха. —Он зазяб—видишь, синий, как пупок... И голодный.

— Спасибо, — сказал парень — Тогда обращусь к вам. Вот сейчас в вашей душе говорил бог, хотя вы сами этого еще не понимаете.

— Где мне понять, — улыбнулась старуха. — Я уже стара для таких разговоров... Сиди, покушать тебе дам.

И она ушла на кухню. Григорий Иванович букой смотрел на посетителя. А тот уселся и сидел тихо, положив большие руки на колени. Чувствовалась в нем какая-то сила, которая позволяла ему не сердясь переносить обиды.

На сектанте была железнодорожная шинель со штатскими черными пуговицами. Обут он был почему-то в баскетбольные кеды. Между кедами и короткими не по росту брючками сиротливо и в то же время бесстыдно синели голые щиколотки.

— Где работаешь? — спросил Григорий Иванович строго.

— Хожу по домам. Дрова пилю, ношу воду, а меня за это поддерживают. Где деньгами, где питанием.

— Тунеядец? — обрадовался старик.

— По моему мнению, тунеядец тот, кто живет для одного себя. Он есть свой хлеб втуне. А я хочу жить для людей... Я бы работал, я согласен камень дробить или ходить за гнойными больными. Но меня нигде не берут.

— Это ты врешь. Прошли те времена!

— Я объясню. Есть два дня в неделе, когда истинно верующий не может работать. Суббота — по Ветхому завету и воскресенье — по Новому. А в отделе кадров предлагают один выходной — воскресенье.

— Не признают, значит, Ветхого завета? Только Новый?.. Ай-яй-яй... Нет уж, ласковый мой, хочешь жить для людей — уважай людские законы!

— Божеские законы выше человеческих, — сказал парень твердо.

Старик стукнул ладошкой по столу и пошел в атаку.

— Терпеть я вас не могу! — закричал он. — Таких, которые в бога верят. Человек в себя должен верить. В человека!.. Что есть религия? Умственная лень! Слабость души!.. Хорошо устроились: сам не решай, сам не отвечай — бог за тебя думает. Урожай пошлет — хорошо, вирусный грипп пошлет — тоже неплохо. Ему виднее, чего посылать!..

Старуха тем временем принесла еду, накрыла стол и придвинула к сектанту сковородку с яичницей.

— Спасибо, — сказал парень, но есть не стал, а проглотил голодную слюну и продолжал диспут:

— Вот вы ругаете бога и верующих людей. А сами-то вы без бога больно хороши! Не вы лично, а вообще... Почитайте газеты! Каждый день: хулиганство, взятки, воровство!

— Остынет яишенка, — напомнила старуха, но сектант не слушал. Глаза его светили сумасшедшим огнем.

— Комсомольцы вино пьют! — обличал он. — Матом ругаются! Это, по-вашему, так и нужно?

— Я тебя понял! — закричал старик, целясь пальцем в грудь собеседника. — Выходит, коммунизм портит людей? Раньше на земле ангелы жили, а пришли большевики, крылышки им пообрывали, научили водку пить?.. Врешь, преподобный! Я свою молодость помню! И пили и ругались похабно... Еще и кольями друг друга убивали... Учти, мы только сорок пять лет правим! И была бедность, была огромная война. И несправедливость была, которая портит людей. Вы со своим Иисусом две тысячи лет старались — и не сделали ничего хорошего, кроме плохого. А с нас требуете немедленно!.. Ненавистник ты, провокатор! Ты, возможно, и шпион!

Дрожащей от обиды рукой сектант отодвинул неначатую яичницу и встал.

— Кушать я у вас не могу. Извините, — сказал он старухе и пошел к выходу.

— Нет, товарищ агитатор! Ты отсюда не уйдешь.

Старик забежал вперед сектанта и загородил собой дверь.

И неожиданно лицо парня просветлело.

— Арестовать меня хотите? Пожалуйста. Вызывайте милицию, доносите.

— А!.. Тебе пострадать за бога хочется, — презрительно сказал старик — Не учи, что мне делать. Захочу — донесу, захочу— своим судом казню!

Валентин бежал по хрусткому, как капуста, снегу, торопясь домой. Тем не менее он остановился против Галиного освещенного окна, специально, чтобы кинуть в него снежком.

Отодвинулась занавеска; за стеклом показалось встревоженное лицо Гали.

— «На окошке у девушки все горел огонек!» — крикнул Валентин и помчался к своей двери.

— Мороз — забодай нога ногу! — радостно сообщил он старикам, ворвавшись в комнату. И осекся: увидел за столом сектанта. Тот сидел и ел хлеб с маслом.

— Валентин! — сказал Григорий Иванович. — Этого гражданина возьми к себе на участок.

— Э-э... М-да... — замялся Валентин.

— Чего ты мычишь? Человек без работы. Дело ясное!

— Дело ясное, что дело темное, —пробурчал Валентин. — Папа, можно вас на минутку?

Он отвел старика в Ирочкину комнату и зашептал:

— Это же сектант... Его тут все знают. Сектант Володя... Он два дня в неделю не работник — как его возьмешь?

— Он тебе за пять дней больше наработает, чем другой за шесть. Я таких знаю.

— А как я его проводить буду?

— Это уж твоя печаль. Прихитрись.

— Папа, куда вы меня толкаете? Приписка, очковтирательство. Даже у них в Библии сказано: люби ближнего, как самого себя, но не больше! — не сдавался Валентин.

Если бы сектант Володя слышал этот разговор, он бы кинулся уточнять цитату. Старик же сказал только:

— А ты живи не по Библии.

...Сектант пил чай с хлебом, а старуха сидела напротив и с удовольствием смотрела на него. Вошел Валентин и хмуро сказал:

— Значит, так. Приходи завтра на шахту. Попробую оформить. Но чтоб ни отца, ни сына, ни святого духа!.. Ты меня понял?

— Я вам благодарен. И бог вас за меня отблагодарит.

Володя был очень рад переменам в своей судьбе, но говорил сдержанно и с достоинством. А про бога сказал нарочно,

чтобы не подумали, будто он за сытный ужин п трудоустройство отступился от истинной веры.

Дверь за сектантом закрылась. Валентин повернулся к столу.

— Покушаем, мама? Есть хочу, как дикая собака динго.

— Погоди, Валюта, я сварю, — сказала старуха. — Что было, он все съел.

— Блаженный этот?— огорчился Валентин. — Вот и устраивай их. А сало было, вы привезли?

— Говорю тебе — чисто все приел.

Назавтра немного потеплело.

Григорий Иванович катил по улице поселка детскую коляску, — как в день приезда. Но теперь уже прохожие улыбались ему, как старому знакомому, и здоровались:

— Добрый день, дедушка!.. Здравствуйте, Григорий Иванович!

Как и в тот раз, старик подъехал к «Голубому Дунаю», но за угол заворачивать не стал. Он откинул полог: в коляске оказалась не стеклотара, а Ирочка. Взяв на руки закутанную, словно кокон, внучку, старик прошел в буфет.

Там было людно и накурено. Посетители расположились за столиками и возле буфетной стойки, а кому не хватило места, ставили пивные кружки и закуску на пустые бочки.

Около одной такой бочки стоял Валентин и откупоривал бутылку портвейна, объясняя соседу:

— В такую погоду мотор и то прогревают!..

Григорий Иванович подошел к нему и молча сунул в руки Ирочку.

— Что это вы, папа?.. Зачем? — оторопел Валентин.

Старик сухо сказал:

— Для компании. В одиночку будешь пить — алкоголиком станешь.

И пошел к выходу. Валентин очень разозлился. Он крикнул вслед:

— Григорий Иванович! Если вы на принцип, то и я могу на принцип!..

Держа на руках дочку, он попытался налить себе портвейну, но это оказалось невыполнимым. Тогда он сдвинул локтем пустые кружки и в запальчивости хотел было положить Ирочку на мокрую липкую бочку.

Кругом поднялся ропот:

— Ты что, Зорин? Совсем чокнулся?.. Иди отсюда скорей! Ребенок табачищем дышит!

Валентин огляделся, не нашел пп в ком сочувствия и жалобно сказал:

— Вот чудеса... Ладно. Пойду антабус принимать.

Он вышел. Кто-то вслед засмеялся:

— Чувствует! Сейчас дед ему сделает вливание!..

...Обратно коляску катил Валентин. Тесть семенил рядом и читал ему мораль:

— Почему обязательно нужно пить?! Вот я познакомился в пути с Аркадием Райкиным... Народный артист, по-старому сказать — богема! А пьет исключительно минеральную воду... Ведь ты слово давал! Почему же не бросил? Характер слабый?

Валентин криво усмехнулся.

— Да нет, характер у меня очень сильный. Сколько меня прорабатывали, уговаривали, даже гипнозом давили, а я все равно держусь, не бросаю.

— Тебе шуточки? — взвился старик. — Так вот, я больше терпеть не намерен! Слово тебе даю: узнаю, что пил — и до свиданья! Я тут к месту не прирос. Уедем и Ирочку с собой увезем! Судись потом с нами!.. Ясно тебе?!

— Ясно, — мрачно сказал Валентин.

День кончился, наступил вечер. У Валентина было плохое настроение, а у стариков от этого тоже.

Григорий Иванович читал книгу, но не очень внимательно. Старуха вязала, а Валентин, заложив руки за спину, ходил из угла в угол и пел под нос одну и ту же строчку:

— «Я ждала и верила»... Туру-руру-ру...

Старик снял очки и заложил ими книгу.

— Старуха! Брось ты свою паутину... Расскажи чего-нибудь.

Совершенно неожиданно старуха обиделась:

— Что ты меня все время старухой зовешь?

— А как тебя называть? Ваше сиятельство?

— У меня имя есть. Наталья... Уже забыл, наверно?

— «Я ждала н верила»... Туру-руру-ру... — гудел свое Валентин.

Старик с досадой повернулся к нему:

— Завел, как пастух, «туруру, туруру»!.. Расскажи, как там этот. Работает?

— Архимандрит ваш? — вяло отозвался зять, — Работает...

— А как работает? — не отставал старик.

— Вообще хорошо... Но агитацию, конечно, разводит.

— Какую?

— Ну, чтоб не пили, не курили...

— А тебе это нож в сердце?

Зять не ответил. Он сел на свою кровать, потянулся, зевнул напоказ и сказал:

— Спать, наверно, лягу.

Старики поднялись и молча пошли в свою комнату.

Едва за ними закрылась дверь, сонливость соскочила с Валентина. Он нырнул под кровать, достал резиновый сапог, запустил руку в голенище и сразу, на ощупь, почувствовал: что-то не так... Действительно, в сапоге вместе четвертинки водки оказалась бутылка кефира.

С этой бутылкой в руке Валентин, постучавшись, вошел в комнату к старикам. Те еще не ложились.

— Спасибо, —с горечью сказал Валентин. — Хорошо вы меня разыграли.

— Я тебе свое условие сказал! — крикнул старик.

Валентин перебил его:

— Не хочется обижать вас, Григорий Иванович... Вы ее отец. Но ведь ваша Нина мне всю жизнь поломала. От этого я и стал выпивать... Я уже и сам не знаю — люблю ее или нет... Звать ее к себе? Просить прощения за то, что она от ребенка сбежала?.. Или плюнуть и забыть? Кто мне в этом поможет? Вы? .

Старик молчал. Он растерялся и не знал, что ответить, а это случалось с ним очень редко. Ответила за него старуха:

— Не знаю, Валя, кто тебе поможет... Но только и вино ни в каком деле не помощник.

— Нет, не хотите вы меня понять, — сказал Валентин и пошел из комнаты.

...Застегивая на ходу пальто, он вышел на крылечко и остановился.

Погода уже переменилась: мороз отпустил, на смену ему с юга пришел ветер. Кругом выло, свистело, трещало. Снег летел от земли к небу, завивался жгутами, колотился о стены домов. И Галино окно, до которого было пять шагов, светилось мутно и отдаленно, словно в тумане.

Валентин постоял минуту и пошел к этому окну. "

Прошел, наверно, час, старуха уже легла, а Валентин все не возвращался. Григорий Иванович, насупившись, сидел у окна и прислушивался к пурге.

— Обиделся... Грубо ты с ним говорила. Жестоко... — сказал! он, как всегда переваливая на старуху свои грехи.

А она думала о другом:

— Гриня! Смотри, дверь не замыкай. А то вернется, ждать будет. В такую-то бурю.

Ветер колобродил по-прежнему; метался по двору снег.

Галино окно вдруг погасло.

А к утру опять стало тихо — на севере погода меняется быстро.

Григорий Иванович, в рукавицах, с большущей лопатой в руках вышел на крыльцо. Он с удовольствием поглядел на снежные хребты, обступившие дом со всех сторон. Потом спустился по ступенькам и вонзил лопату в ближайший сугроб. Он очень любил откидывать снег.

Старик кинул раз, кинул другой п вдруг остановился прислушиваясь.

За углом Галин счастливый голос говорил:

— Валя, какой ты хороший!.. Ты даже сам не понимаешь, какой... Вчера я сидела и думала: если бы он ослеп... Или сломал ноги...

— Спасибо тебе, — сказал голос Валентина.

— ...Я бы стала ему нужна. Я бы всю жизнь могла быть рядом!.. И вдруг ты постучался — живой и невредимый.

Девушка стояла у своего крыльца и обеими руками держала руку Валентина, словно боялась отпустить.

— А сегодня вышла из дому — и попала как будто в другой город!.. Все стало красивое, повое...

— Это потому, что снегу намело, — сказал Валентин. Он смотрел на нее ласково и смущенно.

— Нет, не поэтому! — засмеялась Галя. Но улыбка тут же сошла с ее лица. — Валя! Что ты скажешь дома?

— А зачем нам скрываться?

— Нет! И не думай!.. Они меня не любят. А теперь станут презирать.

— Ну, скажу, что на шахту вызывали... На аварию.

— А он спросит: на какую аварию?

— Ну, скажу, что лава не садилась.

— А он спросит: почему не позвонил?

— Да не спросит оп.

— Нет, спросит... Оп очень хитрый.

Старик слушал нахмурившись.

Из-за угла донеслось:

— Ну, не знаю... Скажу, что на «Востоке» телефона нет. Иди, нос отморозишь.

— Иду... Валя! Валечка!.. Если бы ты только знал, как я тебя люблю.

Григорий Иванович приставил лопату к стене и осторожно, чтобы не скрипел снег, пошел к своей двери.

Валентин показался с другой стороны, обойдя домик кругом — для хитрости.

— Доброе утро! — сказал он, избегая глядеть на старика. — Меня, понимаете, на шахту вызывали. На аварию.

— На какую аварию?

— Лава не садилась.

— А почему не позвонил?

— На «Востоке» телефона нет.

— Ну да, правда, — грустно сказал старик.

Валентин прошел в дом, а Григорий Иванович остался стоять на крыльце.

Вышла старуха с ведерком дымящегося шлака.

— Ты чего, Гриня? — обеспокоенно спросила она.

Старик ответил загадочной фразой:

— Жизнь идет... А нам идти некуда.

Взял у старухи ведерко и пошел вываливать на снег.

— Человек создан для счастья, как птица для полета! Я не помню, чьи это слова, но лучше, по-моему, не скажешь, — взволнованно говорила красивая черноглазая девушка. Она стояла на сцене поселкового клуба. За ее спиной виднелся сколоченный из фанеры журнал. На двухметровой раскрытой странице было написано: «Сегодня в номере: 1. Почему я счастлив. 2. Внедрение анкерной крепи. 3. Наши самбисты».

За столом президиума сидело четверо ребят — редколлегия устного журнала.

— Счастье — это естественное состояние человека. Но только в наше время, в нашей-стране могут быть счастливы все — конечно, каждый по-своему! — закончила девушка и спрыгнула со сцены.

Аудитория — небольшая, человек восемьдесят — одобрительно зааплодировала. Парень, ведущий программу, встал изза стола.

— Ребята! Вот мы слышали разные мнения о том, что такое счастье. Лучше всех, мне кажется, выступила Люся Черняк.

Он улыбнулся черноглазой девушке, и все снова похлопали.

Ведущий продолжал:

— Редакция нашего устного журнала пригласила в гости товарища Гусакова. Это дедушка Валентина Зорина, то есть не его самого, а его дочки... А Зорину он тесть... То есть бывший.

Из зала закричали:

— Понятно!.. Знаем!.. Ясно! — и захлопали.

Старик вышел из-за кулис нарядный и торжественный — в черном двубортном пиджаке, в галстуке и не в валенках, а в ботинках.

— Григорий Иванович! Прошу вас поближе... Вот так.

Ведущий был простой и милый парень. Но сейчас он, сам того не замечая, изображал корреспондента Всесоюзного радио, беседующего с академиком Капицей. А старик подыгрывал ему— тоже бессознательно.

— Расскажите, пожалуйста, нашим слушателям, как вы понимаете счастье, — сказал ведущий. — Почему счастлива не только молодежь, но и люди пожилого возраста.

— Товарищи!.. — откашлявшись, произнес старик и задумался. Думал он довольно долго, в зале даже начали шушукаться. И вдруг старик сердито сказал:

— А откуда вам известно, что человек должен быть всегда счастлив?.. Кто счастлив двадцать четыре часа в сутки? Поросенок, извините меня, на откорме! Он лежит, а его синим светом греют...

Один из членов редколлегии написал записку и подвинул к ведущему: «Выступление согласовано? Кто готовил?» Ведущий отмахнулся и скомкал записку.

А старик говорил:

— Человек иначе устроен! Вот он голодный, несчастный, а накорми его, п он через одну секунду опять будет несчастлив! Но по-другому. Оттого, что рядом есть голодные... Или даже не рядом, а за тысячи километров!

Старуха сидела в третьем ряду и слушала старика, отвернув за ухо платок. Валентин с Галей сели в том же ряду, но поодаль.

— У меня было три сына, а теперь два, — продолжал Григорий Иванович. — Старший, Иван, погиб в Испании, куда поехал добровольно. И его можно понять!.. Поэт Светлов сочинил на эту тему замечательный стих: я, говорит, хату покину, пойду воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать!.. И многие в истории так же поступили, как мой Иван: лорд Байрон, Олеко Дундич, Федор Полетаев... Потому что боль за других, желание счастья для всех — это и есть самый ценный дар человека, который дан ему на всю жизнь!.. А само счастье есть короткое состояние души... Даже моментальное!

— Как все красиво говорят... Особенно на собраниях, — шепнула Валентину Галя. Тот недовольно поглядел на нее.

А старик отдышался и сказал:

— Я кончил... Или позволю себе еще. Человек всегда чем-нибудь недоволен. Ну, допустим, он доволен всем, что видит вокруг. Тогда он собой недоволен. Хочет стать лучше... А уж если он всегда всем доволен и сам собой удовлетворен — ничего я от него не жду хорошего!..

В зале стояла внимательная тишина. Сектант Володя тоже пришел в клуб на устный журнал. Он слушал, закатив глаза под лоб — видимо, в уме уже спорил со стариком. А тот заправил под пиджак выехавший наружу галстук и ладошкой утер пот со лба.

— Вот теперь я кончил... Или нет! Хочу еще сказать про обезьяну. Пока она была счастлива, то и оставалась обезьяной — скакала по деревьям, ела всякую дрянь... А как взяла ее тоска, что она живет неправильно, что надо бы ей на двух лапах ходить, пользоваться камнем и палкой, — вот только тогда и смогла она произойти в человека! По-латыни — гомо сапиенс!

С этими словами старик пошел со сцены в зал. Ему хлопали еще громче, чем Люсе Черняк. Ведущий победно поглядел на автора записки. Тот в сомнении пожал плечами.

— Страница вторая! — провозгласил ведущий. — Инженер Коваль сделает сообщение о внедрении анкерной крепи.

— Погоди! — крикнули из зала. Вокруг Григория Ивановича — он сидел на крайнем стуле, рядом со старухой — сгрудились люди. Все они говорили разом.

— В этой жизни — да! — надрывался сектант Володя. — Но в загробной жизни есть и вечное счастье!..

Его с хохотом оттеснили.

— Можно, я к вам в гости приду? — просил кто-то. — Посоветоваться, по семейному вопросу.

— Можно, — разрешил старик. Он чувствовал себя как дома и сидел в своей любимой позе: сцепив пальцы на затылке п разведя локти.

— Дедушка, вы насовсем сюда приехали? — спросила какая-то девушка, но ее перебили:

— Скажите, Григорий Иванович, как вы относитесь к абстрактной живописи?

Однако и на этот вопрос старик не успел ответить: разговором завладела энергичная Люся Черняк.

— Товарищ Гусаков! У нас работает хоровой кружок... Какие народные песни вы нам посоветуете?.. Из ваших любимых.

Галя шепнула Валентину:

— Вот увидишь, сейчас он скажет, что любит комсомольские.

После некоторого раздумья старик виновато сказал:

— Вот к музыке у меня способностей нету. Я и новых-то песен не знаю, не то что старых... Слушать, правда, люблю. Например, такую: «И снег, и ветер».

Вокруг одобрительно загудели, а Люся Черняк крикнула, перекрывая шум:

— Ребята и девочки! Давайте споем для Григория Ивановича его любимую песню: «И снег, и ветер»!

— Товарищ Коваль, ты не против?— спросил ведущий.

— Ти-хо! Ти-хо! — хлопнула в ладоши Люся. Наступила относительная тишина, и вдруг в этой тишине раздался зычный голос:

— Гусаков, на выход!.. За вами приехали!

Это кричал из дверей дежурный по клубу. Старуха испуганно поглядела на мужа.

Григорий Иванович встал.

— Гриня, я с тобой пойду...

— Сиди, — отмахнулся старик и зашагал к выходу. Он не мог понять, кому понадобился в такой поздний час.

По фойе нервно прохаживался очкастый ветфельдшер, в короткой оленьей дошке, в валенках. Он протянул старику РУКУ-

— Добрый вечер, коллега! Я весь поселок обыскал... Одевайтесь, и поедем в Ужму, в ветинспекцию.

Старик очень обрадовался, но постарался не показать этого.

— Никуда я не поеду! — сварливо сказал он. — У вас ведь штат заполнен-переполнен...

— Не надо конфликтовать, — попросил фельдшер. — Дело, имейте в виду, очень и очень срочное!..

Сухие кругляки из отходов крепежного леса колются легко и весело. Поэтому старик отобрал у Валентина право заготовлять растопку и теперь колол дрова сам.

В ватнике, в шапке с развешенными, как у барбоса, ушами он азартно взмахивал топором, а рассадив очередное полено, крякал п вытирал нос рукавичкой.

Рядом стояли старуха и сектант Володя.

— Гриня, ну скажи: куда тебя вчера возили?— выспрашивала старуха.

— Говорю тебе, в космонавты вербовали!

— Не шути»,. Почему ты скрываешь?

— Ладно, скажу. Из пенсионеров собрали футбольную команду... В Бразилию пошлют.

Старуха безнадежно махнула рукой.

— Григорий Иванович, дайте я поколю, — сказал сектант, очевидно, не в первый раз.

— Не дам!.. Я подхалимства не терплю.

Володя обиделся.

— Я вас чрезвычайно уважаю. Поэтому хочу помочь.

Но старик откинул топор к сарайчику и сел, отдуваясь, па толстый чурбак.

— Все, — сказал он. — Шабаш.

Сектант выбрал чурбачок поудобней и устроился рядом со стариком.

— Григорий Иванович! Вот вы не верите в бога. А почему?

— Тьфу ты!.. Кто про что, а вшивый про баню.

— Обидеть человека легко. Убедить трудно!

— Как же я тебя убежу? Мои доказательства на тебя не действуют, а у тебя доказательств и вовсе не имеется.

— Нет! Ваши доказательства — действительно только слова. А у нас были факты.

— Какие же это факты? — удивился старик.

— Для того чтобы люди уверовали, бог являет им видимое чудо.

Григорий Иванович оживился.

— Вот это уже разговор!.. Сейчас мы с тобой поставим научный опыт.

Он вскочил, хрястнул топором по чурбаку и развалил его надвое.

— Ты человек верующий. А в писанин сказано: вера величиной с горчичник может двигать горы!

— Не с горчичник, а с горчичное зерно, — поправил Володя. — Ведь вы прекрасно знаете!

— Знаю, — самодовольно подтвердил старик. — А как хочу, так и говорю... Так вот, пусть твоя большая вера сотворит чудо. Сделай так, чтобы это полено срослось. Опять стало целое!

Володя вздохнул и поглядел на старика, как взрослый на ребенка.

— Это не чудо, это фокус. А фокусы показывают в цирке... Вы человек выдающегося ума, а рассуждаете, извините меня, как не очень умный.

Он встал в волнении. Голос его дрогнул.

— Чудеса творились только для пользы и спасения людей! Христос воскрешал мертвых! Он лечил больных и насыщал голодных, нуждающихся!.. Вот что такое чудо!

— Толкуй Макар с пьяной бабой, — сердито пробурчал старик.

— Хорошо, — сказал Володя, снова усаживаясь, — Тогда возьмем другую сторону вопроса. В бессмертие души вы тоже не верите?

— Не верю, милый, не верю.

— Выходит, — не унимался Володя, — человек, царь земли, проживет свои семьдесят или сколько там лет и исчезнет бесследно? Ум его, душа — по-вашему, нервная система — только на эти семьдесят лет?.. Нет! Плохой был бы бог хозяин, если б так своим добром распоряжался. Останется все навек!..

— Останется. Но не так, как тебе хочется, — сказал старик, входя во вкус спора. — Возьмем... кого бы?.. Ну хоть бы Гиппократа, которого прозвали Отец медицины. Человек жил две тысячи лет назад, а мы знаем и помним благодаря его ученым трудам. В этом смысле он бессмертен.

— А не Гиппократ? А мы?

— Ну, и умрем, и не вспомнит никто, — сказал старик с досадой. — Какой ты прилипучий!.. Мне уже свое жить надоело, а ты о бессмертии толкуешь... Не надо мне никакого бессмертия!..

— Слышь, — сказала вдруг старуха очень удивленно. — Тройка, что ли, скачет?..

Действительно, издалека донесся согласный перезвон бубенчиков; тревожа и радуя сердце, он приближался к их двору. Старуха поднялась на крыльцо, поглядела и всплеснула руками:

— Ой, что едет!

Из-за домов вывернулись две оленьи упряжки и подкатили прямо к калитке.

— Это я знаю, — засуетился старик. — Это за мной!

Он опрометью кинулся в дом.

С нарт слез очкастый фельдшер, скинул с плеч тулуп и в своей короткой дошке прошел во двор.

— Здравствуйте, — сказал он. — Григорий Иванович готов?

Старуха окончательно растерялась.

— Куда это он собрался?

— А он вас не информировал? — удивился фельдшер. Он кивнул в сторону нарт. — У них в колхозе эпизоотия... Олени гибнут. Туда кинули всех специалистов... И Григорий Иванович любезно согласился.

Григорий Иванович появился на крыльце в теплом пальто, закутанный шарфом, с чемоданчиком в руке.

— Что ж ты не сказался! — зашумела старуха. — Я бы тебя не пустила!

— Потому и не сказался, — отвечал старик, очень довольный.

— Ты простынешь там! Легкие застудишь!.. Я бы дверь на ключ заперла!

— Потому и не сказался. Жди меня дней через пять.

Григорий Иванович пошел к нартам.

Олени— все мышиной масти, с белыми подпалинами— стояли смирно, опустив к земле головы. Рога у них были как сухие ветки с облупленной кое-где корой.

Один из возниц — коми в сером бумажном халате поверх меховой малицы — откинул широкий рукав и поглядел на часы.

— Время-то много, — сказал он окая. — Ехать надо.

Старуха с отчаяния не побрезговала прямым доносом:

— Какой он вам помощник?! Он оленя и в зверинце не видел!

Но даже это не испортило старику настроения.

— Эка невидаль олень!.. Та же корова — только рогов побольше, сисек поменьше!

Он надел поверх пальто приготовленный для него тулуп, плюхнулся на нарты, и обе упряжки, звякнув колокольчиками, сорвались с места.

Две пегие остромордые собачки встрепенулись и затрусили каждая за своими нартами.

Старуха и Володя стояли у калитки и глядели вслед. Все быстрее скользили нарты, все дальше убегали колокольчики...

Внучка Ирочка ползала по ковру в своей комнате; стукнулась лбом о ножку стула и захныкала. Сейчас же из кухни прибежала старуха и подхватила девочку на руки, приговаривая:

— Уехал от нас дед, некому поглядеть за Ирочкой... А вот он приедет с гостинчиком, олешка нам привезет — рожки золотые, шкурка бархатна!..

Старухино описание плохо подходило к тем неказистым работягам-оленям, которые увезли от нее Григория Ивановича, но Ирочка этого еще не понимала.

Вошел Валентин и, не снимая пальто, остановился у порога.

— Здравствуйте, товарищи женщины! — сказал он преувеличенно бодро. — Чем занимаемся?

— Пойдет скоро Ирочка, — сообщила старуха, — Уже на ножки становится.

Эта новость как-то не произвела впечатления на Валентина. Он пришел, чтобы сказать о другом.

— Наталья Максимовна! В моей жизни могут произойти большие перемены...

Старуха молчала, и Валентин продолжал, заметно нервничая:

— Я Гале сто раз говорил: ты их узнаешь и поймешь, что это люди замечательные!.. И она, Наталья Максимовна, тоже замечательный человек. Так давайте кончим эту холодную войну! Позовем ее в гости, а?..

— Что ж, зови, — сказала старуха.

Валентин обрадовался:

— Вообще-то я уже позвал.

— Ну, правильно сделал.

— Она вообще-то уже в той комнате находится... Пойдемте туда? Поговорим, поболтаем...

Галя сидела за столом напряженная и настороженная. Ее пальто и платок были перекинуты через спинку стула. Увидев старуху, она встала и без улыбки поздоровалась:

— Добрый вечер.

— Здравствуйте.

Валентин взял Галины вещи и понес на вешалку. Потом разделся, повесил и свое пальто, но возвращаться назад не торопился: он уже начал понимать, что от этой встречи добра не будет. Он потоптался немного, вздохнул, помотал головой — словно сказал свое всегдашнее «вот чудеса!» — и вошел все-таки в комнату.

Галя и старуха сидели, глядя друг на друга через стол, и молчали.

— Может, сообразим на троих? В честь такого события, — натужно сострил Валентин, — Шучу, конечно... Это все в прошлом.

Никто не улыбнулся. Ирочка со старухиных колен вдруг потянулась к Гале — то ли вспомнила старую дружбу, то ли прельстилась бусами. Старуха невольно отодвинулась и крепче прижала Ирочку к себе.

Галя вспыхнула, встала и решительно забрала Ирочку. Старуха не сопротивлялась, но лицо у нее сморщилось и губы задрожали.

Валентин беспомощно посмотрел на тещу, потом на Галю. Потом показал Ирочке «козу» и как бы невзначай взял девочку у Гали и посадил к себе на плечо. Но и это не помогло.

Галя резко отодвинула стул.

— Вот так всегда и будет! — сказала она срывающимся голосом. — Всем будет плохо... И тебе, и мне, и им!

Она повернулась к старухе.

— Вы меня терпеть не можете, я же понимаю. И я вас не люблю... Так зачем кривить душой?

— Что ты мелешь? — крикнул Валентин, трясясь от стыда и злости. — Они про тебя плохого слова не сказали!

Но Галя даже не обернулась к нему.

— Конечно, вам обидно, что я у вашей дочки мужа отбила... Да, отбила! И думайте, что хотите!

Она выскочила из комнаты. Слышно было, как хлопнула наружная дверь. Валентин заметался по комнате.

— Мама!.. Наталья Максимовна! Это же все ерунда... Просто она нервная!..

Он остановился, поняв, что говорит совсем не то. Старуха смотрела на него строго и печально. В полном отчаянии Валентин забормотал:

— Это все уладится... Сам не знаю, как, но уладится. Вот увидите!..

По улице поселка шла миловидная молодая женщина с чемоданом в руке.

Выпавший ночью снежок побелил наново сугробы и крыши. От солнца и белизны женщина щурилась, и это придавало ей надменный вид.

Ее обогнал горняк с синими угольными отметинами на лице — память о неудачном отпале. Он поглядел и удивленно спросил:

— Приехала?

— «Из дальних странствий возвратись», — отчеканила женщина и пошла дальше.

Она свернула к дому, где жил Валентин. Галя в это время шла от колонки с ведром воды. Увидев приезжую, она замерла на месте.

— Не узнаешь? — крикнула женщина и опять пошутила: — «Из дальних странствий возвратись».

Не ответив, Галя поставила ведро на снег и бросилась со двора. Женщина недоуменно проводила ее глазами и поднялась на крыльцо.

Она пошарила рукой над дверью, за наличником, но не нашла там ключа. Тогда она постучала, громко и решительно. Однако ее лицо уже не казалось надменным: она ждала перед закрытой дверью неуверенно и даже опасливо.

Дверь отворилась. На пороге показалась старуха. Приезжая от неожиданности отступила на шаг, потом радостно рванулась к ней и крепко-крепко обняла.

— Ниночка... деточка, — ахнула старуха.

Нинка лихорадочно целовала ее. Наконец оторвалась и спросила:

— Папа тоже приехал?

Старуха кивнула. А Нинка вдруг уронила ей на плечо голову и заплакала — громко и безутешно, как маленькая девочка.

— Мамуля... Мамуля... Моя жизнь на куски разбита!..

...Старик вернулся в этот же день, часом позже.

Нарты подкатили к самой калитке, возница воткнул в снег конец длинного шеста, и упряжка ловко, почти на месте, развернулась.

Григорий Иванович спрыгнул с нарт.

— Прошай, — сказал он вознице и увидел старуху. Она стояла у калитки, как и тогда, при расставании.

— Так всю неделю и простояла? — весело спросил старик.

— Я колокольцы услышала...

— Ну, олан-вылан!.. Не поняла? Это по-коми — «здравствуй». А «прошай» — значит по-ихнему «до свиданья».

Нарты отъехали. Старик закашлялся, а отдышавшись, продолжал:

— Ну работка была!.. У них основное стадо — двадцать тысяч голов! Вот какой масштаб... А чего мы стоим? Пошли в дом.

Старуха нерешительно тронулась за мужем. А он на ходу возбужденно говорил:

— А Ипполитыч этот — помнишь, в очках — весь авторитет потерял!.. Ничего не скажу—практик. Но кругозора-то научного нет!

Они уже поднялись на крыльцо.

— Гриня, — сказала старуха, решившись.

Но Григорий Иванович еще не выговорился до конца.

— А северного сияния там не было... И у вас не было?

— Гриня... К нам ведь Ниночка приехала... Сегодня.

Нинка играла с Ирочкой, когда вошли старики. Григорий

Иванович, волнуясь, обнял дочь и три раза поцеловал.

Потом подвинул себе стул и сел. На нем были высокие, выше колен, пыжиковые сапоги — подарок оленеводов. Их украшали шнурки, кисточки, пестрая вышивка. В другое время старик обязательно похвастался бы такими сапогами, но сейчас ему было не до этого.

— Ну докладывай, — сказал он.

Нинка села напротив.

— Да я уже маме все рассказала...

— И еще расскажешь! Язык не отсохнет! — крикнул старик.

— Так что же говорить, — жалобно сказала Нинка. — Ну, я ошиблась в человеке... В общем, мы друг друга бросили.

— Как ты сидишь?! — вспылил вдруг старик.

Собственно, Нинка сидела точно так, как любил сидеть он

сам — сцепив пальцы на затылке. Но она не стала спорить и послушно положила руки на колени. Она своего отца знала н боялась.

— Сколько я живу, — с отчаянием сказал старик, — не видел такого и не слышал... Чтобы годовалое дитя бросали!..

— Это он не хотел, Георгий... У него ни жилплощади своей, ничего, — глядя в пол, объяснила Нинка. — А я его любила, я не могла от своего счастья отказаться!

Старуха — она сидела в стороне, на диванчике — горько вздохнула. Отец внимательно поглядел на Нинку.

— Какое же тебе счастье мерещилось?.. С подобным человеком.

— У нас было счастье! — закричала Нинка с вызовом. — Было!.. Это все Райка, гадина, сестра его... Мои платья носила, чулки, а его против меня настраивала!..

— Хватит! Мне это слушать отвратительно, — крикнул старик и опять закашлялся. Справившись с кашлем, он спросил:— А зачем ты к Валентину вернулась?

— А что мне было делать? — грустно сказала Нинка.

Старики молчали — действительно, что ей было делать? Кому на свете она была нужна?

Нинка встала и взяла дочку на руки.

— Пойду ее купать... Я ехала и все думала: приеду, буду Ирочку купать...

Она пошла из комнаты, но в дверях остановилась.

— Конечно, я перед Валей виновата. Но он как человек очень хороший... Он меня простит.

— Да, — с надеждой сказала старуха. — Он простит!..

В лаве на участке Валентина выкладывали «костер», чтобы укрепить слабую кровлю. Дело это ответственное, и Валентин стоял рядом, приглядывая за работой.

— Володя! А бога-то нет, — говорил молодой крепильщик своему напарнику.

Напарник — сектант Володя — отвечал:

— Нет, есть.

— Вон Гагарин на небо летал—никакого бога не видел!

— А вы, товарищ Приходько, Гагарина видели?.. Нет? Значит, и Гагарина нет?

— Я не видел, так люди видели!

— Люди и бога видели. Нам вот с вами не дано, а другим было дано, и видели!..

— Балда ты, мракобес! — сказал Приходько, не найдя других аргументов. Работа, несмотря на диспут, шла споро. Поэтому Валентин не вмешивался, а только слушал и улыбался.

Вниз по лаве, придерживаясь за стойки, спускался человек. Поравнявшись с Валентином, он посветил лампой-горнадзоркой и остановился. Это был тот самый горняк с синими отметинами на лице.

— Зорин, сказать новость?.. Твоя Нинка приехала.

Валентин перестал улыбаться. Он глотнул воздух, помолчал. Потом сказал:

— А мне какое дело?

Горняк пожал плечами и пошел дальше. Слышно было, как шуршал мелкий уголь, осыпаясь под его ногами. Он уже скрылся из виду, когда Валентин крикнул ему вслед:

— Откуда ты знаешь?!

Из темноты донеслось:

— Встретились. Она домой шла.

— Валентин Андреевич! — сказал Приходько, — Где скобы взять?

— Что?

— Я говорю — скобы где взять?

— Да, — ответил Валентин невпопад. — Значит, так. Позовете Ионаса, скажете — Зорин уехал домой.

— Заболели? — участливо спросил Володя. Но Валентин уже шел по лаве вниз.

Пока Нинка купала дочку, старики разговаривали в Ирочкиной комнате. Старуха комкала в руках мокрый от слез платок, а Григорий Иванович не переставая ходил взад-вперед.

— Ну давай, еще поплачь... Этим делу не поможешь. Решай — или так или эдак!..

— Пожалеть ее надо, Гриня...

— Пожалей. И за это станет она его любить и уважать... Верная жена, подруга жизни.

Из кухни Нинка крикнула:

— Мама! Махровая простынка — это Ирочкина?

— Ирочкина, — поспешно ответила старуха. И она и Григорий Иванович как-то сжались, словно Нинка вошла в комнату.

— Она нам дитя, и у нее тут дитя, — сказала старуха, невольно понизив голос. Старик все ходил и думал. Наконец остановился, сел рядом с женой и обнял ее за плечи.

— Нет, старуха, я по-другому решу... Нужно ей отсюда уезжать... Вот сейчас, сразу — пока он не пришел. Встречаться им совершенно незачем.

’ Беззвучно валились с неба крупные, чуть не с одуванчик снежинки. На углу улицы был фонарь. Много он осветить не мог — бросал на снег желтый круг света. В этом кругу стояла, никуда не отходя, Галя. Она ждала Валентина. И наконец дождалась.

Он шел быстро, не разбирая дороги, почти бежал. Меньше всего на свете ему хотелось сейчас встретить Галю. Но она кинулась навстречу, схватила его за руку.

— Валя... Не ходи!.. Пойдем куда-нибудь... гулять... или в кино... Куда хочешь!

— Что ты, Галя... Мне домой надо.

—' Нет! Не надо! Ты к ней идешь!

Валентин высвободил руку и, не отвечая, пошел дальше.

Галя бежала за ним.

— Не ходи!.. Я тебя умоляю... Хочешь, я перед тобой на колени стану?!..

Каждое слово резало Валентина по живому мясу, и все-таки он не оборачивался. Они уже подошли к распахнутой калитке. Девушка забежала вперед и загородила дорогу, вцепившись руками в оба столбика.

— Я не пущу... Что ты со мной делаешь!..

— Ну, погоди... Ну, должен я с ней увидеться, — в смятении забормотал Валентин. — Я ей прямо скажу: все кончено!

— Ты не это скажешь... Ты все равно ее любишь!.. Что, не правда?!..

На это Валентин ничего не ответил. Он постоял секунду и уныло сказал:

— Ну, пусти меня, Галя... Дай пройти. Прошу тебя!

— А почему ты меня не ударишь, не оттолкнешь?.. Жалеешь?

Валентин заставил себя поднять голову — и дернулся назад, будто обжегся: такой болью и яростью горели Галины глаза. Девушка отступила в сторону, давая дорогу.

— Так вот, не жалей. Иди спокойно. Я тебя не люблю... Я тебя презираю и смотреть на тебя не хочу!..

Она метнулась мимо Валентина и побежала куда-то по улице. А он двинулся к своему крыльцу.

Он шел, все замедляя шаг, и вдруг остановился. Через открытую форточку до него донесся резкий Нинкин голос:

— Ладно. Я уеду. Но я Ирочку возьму!

— Куда возьмешь?.. У тебя ни кола ни двора...

— И пускай! Вы сами хотите, чтоб ей хуже было!

— Глупости болтаешь!.. Вот устроишься, тогда посмотрим!..

Это кричал на Нинку старик. Валентин дернулся к двери, но передумал и вернулся к окну. Шел снег, а ему было жарко. Пухлые снежинки таяли на его бровях и каплями сползали вниз по щекам.

За стеклом, матовым от изморози, продолжался разговор.

— Но почему сейчас? — кричала Нинка. — Мама, скажи ему... Нищих и то так не гонят!.. Почему нельзя завтра?

— Сама знаешь почему, — сказал старик. — Он человек безвольный, слабая душа... Оставь их в покое! Уезжай!

— Галька... Это вы меня прямо рассмешили! Нечего сказать, убила бобра!.. Значит, вам главное — чтобы Галька была довольна?

— А он?

— А я?!

— Ну, хватит!.. Хватит торговаться!.. Одевайся.

Голоса умолкли: видимо, отец с дочерью ушли в глубину комнаты. А Валентин по-прежнему стоял у окна. Снег лег ему на плечи белыми погонами, запорошил чуб, словно бедняга вдруг поседел.

Щелкнул дверной замок. Валентин отскочил в тень и прижался к стене.

На крыльце показались Нинка со своим чемоданом и старик. На нем было пальто внакидку, шапку оп не успел надеть.

— Нина, вернись, — просил старик. — Простись с матерью... Она-то чем провинилась?..

Нинка молча стала спускаться по ступенькам.

— Ниночка... Ты если в Москве не останешься, в Гуд ауту езжай, к Максиму... Я ему напишу.

— Я думала, вы мне отец-мать, а вы мне волки! — не оборачиваясь, сказала Нинка.

Старик хотел что-то возразить, но закашлялся и не смог вымолвить ни слова. Уже у калитки Нинка обернулась.

— Иди в дом! Простудился ведь!

Старик постоял еще, пока она не скрылась за оградой, потом пошел в дом.

Тогда Валентин вышел из своего укрытия. На снегу ясно виднелись следы — тоненькая цепочка, еще связывающая Нинку с этим домом. Валентин долго смотрел на них. Наконец, медленно двинулся от крыльца к калитке.

Глядя под ноги, он старательно наступал на каждый Нинкин след — то ли ему надо было хоть прикоснуться к ним, то ли хотелось запечатать насовсем.

Возле калитки он остановился. Теперь на снегу темнели только его следы.

Старики сидели в комнате зятя. Сидели и не смотрели друг на друга.

— Денег-то ей дал? — спросила наконец старуха.

— Сто двадцать восемь рублей, новыми... И еще посылать буду.

— Все равно не простит.

Тихо открылась дверь, и вошел Валентин. Старик тревожно поглядел на него, стараясь угадать по лицу — знает или нет?

А в Валентине вдруг поднялась, сжала горло обида за все: за то, что оп мучил Галю, за то, что Нинка мучила его, за то, что старики распорядились его судьбой, и за то, что они были правы. Он стоял и смотрел на них не мигая.

— Ну, какие у вас новости?

— Особенных никаких, — осторожно ответил старик.

И тогда Валентин сказал с каким-то по-детски бессмысленным злорадством:

— Вот и хорошо. А у меня есть... С Галей у нас все кончено. Навсегда.

Галя в это время брела по огромному пустырю, который отделял поселок от шахты. Она сошла с узенькой тропки (ведущей, наверное, к шурфу) и сразу оказалась по колено в снегу. Галя огляделась. Никого не было видно.

Тогда девушка скинула шубку и села в снег, упрямо сцепив зубы, обхватив руками колени. Но просидела она недолго: на тропинке показалась долговязая фигура в спецовке. "

Это сектант Володя вылез из шахты через колодец шурфа и теперь направлялся в Галину сторону. Галя надеялась, что он пройдет, не заметив ее. Но он заметил и остановился.

— Девушка, что вы здесь делаете?

Галя не ответила. Володя зашагал к ней, увязая В глубоком снегу.

— Я понял... Вы хотите замерзнуть? — спросил он с испугом л сочувствием. — Но он вам не простит! Он вас любит, вы ему нужны.

В Галиных глазах мелькнула невозможная надежда.

— Он?.. Ему до меня нет дела!

Она встала, и Володя набросил шубку ей на плечи.

— Нет! Ему есть дело до всех.

— Постойте... О ком вы говорите?

— Я говорю о боге, — ответил Володя с доброй улыбкой.

— Дурак! Дурак!.. Идиот! — закричала Галя в отчаянии. — Уходи отсюда, идиот!..

— В чем дело? — раздался чей-то напористый голос. К шурфу шли двое рабочих — спускать лес. Одного из них Галя видела в клубе, он там вел устный журнал.

— Он к вам приставал? — спросил этот парень. Галя со зла сказала:

— Да. Приставал!

— А еще божественный человек, — пробасил второй шахтер. — Правильно про вас пишут!.. Пошли в штаб!

Гале стало жаль сектанта.

— Он не в том смысле... Он приставал с религией! — уточнила она и быстро пошла по направлению к поселку. Ей было холодно и стыдно.

Парень из клуба посмотрел на Володю с веселым удивлением.

— Ладно, иди с богом. Которого, кстати, нет.

— А вот есть, — сказал Володя.

Была поздняя ночь, а старики все не ложились, даже постель не разобрали. Григорий Иванович глядел в черное окно, за которым ничего не было видно. Вздохнув, он обернулся к старухе.

— Была у меня в жизни мечта... И мечта-то так, с букашку ростом: хотел врачом стать. Так и то не смог — остался фельдшером!.. Объясни мне, сделай милость — для чего мы с тобой небо коптим?.. Чего мы достигли? Кто нам рад?..

Старуха грустно улыбнулась.

— Не всем же достигать, Гриня... А жили хорошо, есть что вспомнить. Дома-то у нас, выйдешь на обрыв — через реку луг видать. Такой он зеленый, что даже синий! А на нем стадо... Будто фасольки рассыпаны — красненьки, беленьки, рябеньки...

— Ждал я, что ты глупость скажешь, и дождался! — закричал вдруг старик. — Ты другое вспомни — как родную дочь из дому гнали! Будь моя воля, она бы тут осталась. Я бы из нее сделал человека!.. И зачем я тебя послушал?!

Против обыкновения старуха не смолчала.

— Нет, Гриня, — строго сказала она. — В этот раз ты меня не послушал. Зато по совести решили... Теперь нечего себя казнить.

— Нет! Нет! — крикнул старик и затопал ногами. Красные кисточки на дареных сапогах совсем нп к чему заплясали в воздухе. — Вырастили .детей п сами их губим... Правильно мне сказал один человек — волки мы!.. Волк и волчица!..

Он захлебнулся в кашле и сел на диван.

— Гриня, ляг... Ведь ты больной совсем.

— Здоровый!.. Дай градусник.

...В своей комнате Валентин старался заснуть п не мог. Он перевернул подушку другой, холодной стороной: думал, что так будет лучше. Но через секунду перевернул по-старому: наверно, давили на щеку наволочные пуговки.

Потом Валентин сел на постели.

Потом вздохнул и снова лег.

Старик уже лежал на диване, накрытый пледом. Старуха молча ждала. Григорий Иванович вынул из-под мышки термометр, поглядел и быстро стряхнул.

— Сколько, Гриня?

— Сколько надо... Достань, старуха, сульфодимезин... Он там, в коробке из-под ландрина... Или нет, неси всю коробку!

Голос его дрожал от озноба да и от испуга. Старуха направилась к двери.

— И шприц прокипяти! Буду себе камфору колоть.

Старуха вошла к Валентину, зажгла свет. Зять приподнялся:

— Что такое?

— Валюша, ты уж прости... Заболел наш дед. Посиди с ним, а?

...Когда Валентин подошел к старику, тот лежал с закрытыми глазами. Валентин осторожно придвинул себе стул и сел. Вдруг старик вскинулся на постели и посмотрел на зятя черными беспокойными зрачками.

— Григорий Иванович, — начал Валентин. — Вы меня извините за вчерашнее...

Но старик не слушал. Он закричал жалобно:

— Нина... Не ставь на одеяло чемодан!.. Ты почему не уехала?!

Валентин беспомощно оглянулся. Вошла старуха с лекарствами и блюдечком, па котором лежал шприц. А Григорий Иванович жаловался в бреду:

— Она мне на грудь чемодан ставит... Желтенький.

Старуха подсела к мужу и положила прохладную ладонь

ему на лоб.

— Надо доктора доставать, — сказала она Валентину.

Из откаточного штрека на руддвор вышли трое: Валентин, начальник шахты и главный инженер. Он был в очках, которые странно выглядели при каске и подшлемнике.

— Врачи считают — дела очень плохие! — рассказывал Валентин. — Из Ужмы был специалист. Теперь хочу на Воркуту поехать, привезу, может быть, профессора Гордона... Говорят, светило.

— Хорошо, дам тебе отпуск.

— И расходы надо оплатить! — сказал главный инженер. — Это старик замечательный... Его тут все знают.

— Оплачу, — согласился начальник. — Из директорского фонда.

Начальник с главным инженером пошли дальше, а Валентин задержался возле шахтного телефона — взрывобезопасного, бронированного, как сейф.

— Химлабораторию, — сказал он в трубку. — Галя? Ну, давай же поговорим... Обожди!.. Алло! Алло!

Он нажал рычаг и снова сказал:

— Химлабораторию!

На столе в химлаборатории телефон звонил не переставая, Галя сидела рядом, глядела на трубку, но не брала ее.

Наступил вечер. Старуха сидела возле больного со стаканом теплого молока. Старик слабой рукой отталкивал стакан.

— Не хочу я... — говорил он капризно. — Надоела ты мне' хуже горькой редьки. Выздоровлю — уеду от тебя... На Ангару. Женюсь на молоденькой, начну новую жизнь...

— Гриня, ты говори поменьше, — попросила старуха.

В комнату вошел Валентин.

— А я думал, вы уже на ногах! — сказал он весело, как полагается с больным.™ Как же вам не совестно! Как же вам не ай-яй-яй!

— Пьяный?

— Не пьяный, но выпил. Микродозу. Потому что кругом неприятности... Но ведь это так — исключение из правила. Честно говорю!

Старуха пошла на кухню, а Валентин уселся на ее место. Он показал старику железнодорожный билет.

— Еду сейчас на Воркуту. Загарпуню этого профессора и к вам доставлю.

— Ну, спасибо, — сказал старик обрадованно. Ему очень хотелось понравиться, и на профессора Гордона он возлагал большие надежды.

— За что спасибо? — Валентин даже вскочил со стула. — Это же мелочь!.. Я бы для вас — все!... Кровь перелить — пожалуйста! Кожу — пожалуйста!.. Да что там кожу! Душу бы для вас отдал.

Старик не принял его излияний.

— Ты для меня вот что сделай... На поминках моих не напейся. Это хоть сможешь?

Валентин замахал на него руками.

— Да ну вас!.. Я и слушать не хочу!.. В общем, я поехал.

Обеими руками он потряс руку тестя и поспешно вышел из

комнаты.

Утомленный разговором, старик откинулся на спину. В комнате никого не было — не перед кем было бодриться. Он прикрыл глаза и тяжело, с клекотом дышал. В другой комнате послышались тихие шаги.

— Старуха, — сказал Григорий Иванович с трудом. — Попить...

Никто не отозвался.

— Ты что, оглохла?

Дверь начала открываться медленно-медленно.

Глаза старика расширились: наверно, мелькнула в мозгу дикая мысль — уж не смерть ли пришла за ним в эту пустую комнату?

Но из-за двери просунулась крохотная красная рука. Раздалось сопение, и вошла Ирочка. Не вползла, а вошла.

Старик счастливо улыбнулся, поманил ее рукой:

— Иди сюда, золотко... Иди, иди ко мне...

Девочка сделала три шага на своих кривых неуверенных ножках и плюхнулась на пол.

Вернулась старуха. Григорий Иванович похвалился:

— Пошла Ирочка... Я первый увидел!

— Она уже три дня ходит, —сказала старуха и понесла внучку из комнаты. А старик откинул голову на подушку и засмеялся — слабо, словно закудахтал.

Старуха возилась на кухне у плиты. Рядом на табуретке сидел сектант Володя. Пальто он не снимал, а шапку держал в руке.

— Он и мне помог и многим другим, — говорил Володя, понизив голос. — Люди уже знают: он себя не пожалел, когда родную свою дочь...

— Молчи, молчи про это! — не дала договорить старуха. — И не ходи к нему, не надо...

— Я не к нему, я к вам пришел. Наталья Максимовна, не плачьте и не огорчайтесь. Он ведь не умрет, это я вам говорю точно.

Старуха повернулась к нему почти с надеждой: такая спокойная уверенность была в голосе сектанта.

— Как ты можешь знать?

— Врачи от него отказались, а я помогу. Я чувствую в себе силу и долг сотворить это чудо... Я буду у бога просить...

Последние слова он произнес громким шепотом. Старухе стало не по себе. Психический непорядок, точивший душу этого парня, вдруг проступил отчетливо и страшно на его окаменелом от напряжения лице.

— Глупый ты человек, — сказала старуха. — Глупый, и от этого поступаешь очень жестоко... Уходи поскорей. Не могу я.

Володя встал, надел шапку.

— Я уйду. А когда он поправится, приду и скажу: «Григорий Иванович, вы очень хороший человек. Но вы тоже смеялись надо мной, гнали... А ведь спас вас от смерти не профессор из Воркуты! Спас вас бог! Как же вы могли говорить, что его нет?..»

Дверь за ним закрылась.

Старуха села на табуретку и уронила руки. Она сидела, смотрела на сердито кипящий чайник и не снимала его с огня — такая усталость свалилась вдруг на нее.

Из соседней комнаты слабо и явственно позвали:

— Наташа!..

Старуха услышала, но не сразу поняла, что это ее имя.

— Наташа!..

Наталья Максимовна в тревоге побежала к старику.

Он сидел, привалившись к подушкам, и задумчиво смотрел на жену.

— Наташа... А ведь тяжело тебе было со мной. Всю жизнь я тебя обижал... грубостями всякими... Сам жил твоим умом, а кричал: глупа, глупа...

Старуха села к нему на кровать. Слезинка поползла по ее щеке и запуталась в морщинах.

— Выдумал не знай чего... Мы с тобой как два крылышка были. Всегда вместе, всегда в лад.

— Нет... Крепко обижал... Но я тебя любил.

Он вспомнил что-то и слабо улыбнулся этому воспоминанию.

— Когда же мы с тобой повенчались? В июле?

— В августе. Уже рябина краснела.

— Правда, в августе... Пятнадцатого года... Ах, как время быстро пролетело.

— Ты очень красивый был.

— Красивый... хоть па огород ставь. Вот ты была правда хороша. Настоящая русская красавица... Крылышко мое...

Григорий Иванович устал держать глаза открытыми. Веки его опустились, пальцы несильно сжали руку старухи.

— Наташенька, помнишь, мы спорили?.. Прав-то я оказался. Первый умру.

Старуха не стала его утешать. Разговор этот был важный, может быть, последний, и отвечать следовало по-настоящему.

— Много ли я тебя переживу?.. Две головешки вместе долго чадят, а разними — сразу погаснут...

Володя шел по обезлюдевшей ночной улице. И вдруг остановился. Руки его сжались в кулаки, весь он напружинился: почувствовал приближение одной из тех минут — желанных и страшных, — когда он мог говорить и знал, что его услышат.

Подняв лицо к черному небу, он зашептал:

— Господи, исцели его... Исцели!.. Я у тебя никогда ничего не просил, хоть п страдал много. И сейчас не для себя прошу!.. И не для него. Для тебя, господи... Это великая душа, пускай же она к тебе прилепится! Спаси его — тогда он уверует!.. Спаси!

Григорий Иванович лежал па спине неподвижно. Сидя на табуретке, старуха печально и внимательно смотрела на него. Внезапно голова больного дернулась от подушки, и он сказал быстро и испуганно:

— Умер... Умер я уже...

Его пальцы задвигались, лицо на одно мгновение уродливо исказилось, но когда голова Григория Ивановича снова упала на подушку, черты его уже успели разгладиться. Глаза закрылись. На лице старика появилось выражение спокойного достоинства, которого ему всегда не хватало при жизни и без которого он прекрасно обходился...

К стене сарайчика прислонились четыре венка. Это были мужественные северные венки — не из цветов, а из еловых веток.

Опустившись на колено, Валентин — небритый, потерянный — поправлял банты из черных и красных лент. Старуха стояла рядом. Ее лицо было спокойно, но вся она как-то сжалась, словно высохла.

Ни она, ни Валентин не слышали, как открылась калитка, как вошли во двор двое мужчин, две женщины и мальчик лет девяти.

— Мама! — сказал один из мужчин. — Это мы.

Старуха обернулась.

— Вот хорошо. Здравствуй, Миша... Здравствуй, Максим. — Она поклонилась женщинам. — Здравствуйте.

Больше никто не сказал ни слова. Только одна из жен — та, которая была поглупей, — стала тихонько всхлипывать. Муж поглядел на нее, и она умолкла.

Валентин поднялся с земли.

— Мама! Ведите их в дом... Я тут сам доделаю.

Старухины сыновья удивленно поглядели на него: их покоробило слово «мама». Но Валентин встретил их взгляд с угрюмым вызовом.

— Слышите, мама?

— Это Валя, — объяснила старуха. Мужчины обменялись рукопожатиями.

Старуха взяла мальчика за руку, и все пошли в дом.

Ирочка сидела в своей кроватке. Дверь ее комнаты приоткрылась. Видно было, как мимо этой двери проходят один за другим приезжие. Это они направлялись к столу, на котором лежал покойник, — попрощаться.

Потом все пришли знакомиться с Ирочкой. Один за другим родственники подходили к кроватке и целовали девочку. Мальчик тоже, встав па цыпочки, поцеловал.

Старухины сыновья были рослые, широкие в кости, оба были дорого и хорошо одеты, а все же напоминали чем-то своего сухонького, всегда растрепанного отца.

— Отличная племянница, — сказал старший, Миша. Мальчик спросил:

— А мне она тоже племянница?

Мать — та, которая всхлипывала па дворе, — испуганно дернула его за рукав.

— Нет... Тебе она сестричка, — сказала старуха и присела на диван. Тогда сыновья тоже сели, придвинув себе стулья.

Оба сцепили на затылке пальцы и развели локти в стороны — точь-в-точь как любил сидеть старик. И старуха вдруг заплакала впервые за эти дни.

Если смотреть на поселок Угольный с какой-нибудь высокой точки — скажем, с копра или с вершины терриконика, — видны все его дома и две дороги, уходящие по тундре к горизонту. Одна ведет к Ужме, другая на шахту и дальше к реке Кось-ю.

По этой дороге месяц назад шел старик, направляясь на ветстанцию. А теперь по ней двигалась похоронная процессия.

Вровень с ней по обочинам дороги непривычно медленно скользили оленьи упряжки — видимо, оленеводы в колхозе тоже узнали о смерти старика и приехали проводить его.

Грузовик, который вез гроб, казался сверху совсем маленьким. Слабо доносилась музыка.

Когда процессия поравнялась с шахтой, загудел паровоз на аварийном складе (кто-то попросил машиниста), и черные фигурки, сновавшие по шахтной поверхности, побежали все в одну сторону — к дороге. Свободные от смены шахтеры присоединились к толпе провожающих, и процессия сразу выросла втрое. Она направлялась к кварталу 24. Теперь там никто не играл в футбол. На белом огороженном штакетником пустыре чернел маленький прямоугольник — свежевырытая могила. Первая на этом кладбище.

На кухонном столе возвышались накрытые полотенцем стопки блинов, стояли тарелки с колбасой, сыром, рыбой. На полу выстроились бутылки. Даже подоконник и табуретки были заставлены мисками с холодцом и винегретом.

Старуха вынула из духовки пирог и придирчиво оглядывала его. Дверь за ее спиной открылась. Вошла Галя.

— Я пришла просить прощения, — громко и быстро сказала она, глядя в лицо старухе. — Вы меня видели на похоронах?

— Нет.

— Я шла... В сторонке...

Галин голос дрожал и прерывался.

— Я про вас выдумывала всякие низости... Потому что я сама, наверно, низкий человек!..

— Ну, зачем на себя клепать? — вздохнула старуха. — Ты еще молодая — людей не знаешь и себя не знаешь... Раздевайся, помогай-ка мне.

— Значит, вы меня простили?.. Спасибо, — сказала Галя, стараясь не расплакаться. — Но на поминки я не останусь... Не сердитесь... Умер такой человек, а они придут, будут есть, пить, смеяться... Они еще песни станут петь!

Если бы старуха, подобно своему мужу, любила философствовать, она объяснила бы девушке, что та неправа, что есть свой жестокий, но справедливый смысл в этом обычае, которым жизнь утверждает себя над смертью. Но она сказала только:

— Вот опять ты в сторонке!.. Что же плохого в поминках? Сама увидишь, сколько много людей придет. Для худого дела столько не соберется.

На поминках старика пили, ели, шумели — держались так, как держался бы сам старик на чужих поминках.

За столом рядом со старухой сидели сыновья, дальше — молодежь с шахты, еще дальше — очкастый ветфельдшер и с ним светловолосый застенчивый коми, оленевод. В самом конце, уставившись в неначатую тарелку, томилась Галя.

Валентин сидел на -другом краю стола. Рядом с ним поместился седой мужчина.

— Это кто? — поинтересовался какой-то шахтер.

Сосед ответил:

— Профессор Гордон. Приехал лечить, а поспел на похороны.

Профессор был картинный. В Москве таких уже нет, а на периферии еще попадаются: с эспаньолкой, в граненых золотых очках. Перед ним стоял коньяк «КВ» — даже на поминках есть своя иерархия. Он налил себе рюмочку и спросил у Валентина:

— А вы что же?

— Не пью.

— Напрасно. Рюмка коньяку не повредит — говорю как врач!

— А мне другой врач запретил.

— Какой?

— Ветеринарный, — сухо сказал Валентин.

Профессор понял, что речь идет о покойнике, и отстал.

Вошел сектант Володя и сел в углу. Черный, словно обуглившийся, он о чем-то мучительно размышлял. Мало кто обратил на него внимание. Ветфельдшер — он уже подвыпил — объяснял своему соседу:

— Конечно, это был практик. В теории-то он плавал... Но в целом выдающийся специалист!

Валентин обернулся к сектанту и сказал со злобой:

— Эх ты, молельщик... Хорошие люди умирают, а ты вот живешь. Справедливо это?

— Не нам судить. На все божья воля, — пробормотал Володя. Постучав ножом по столу, встал рослый шахтер — тот, который когда-то перешучивался со стариком в клети.

— Хочу сказать. Я с Григорием Ивановичем мало пересекался, а запомню его надолго... Живут наши отцы, выращивают нас, отдают нам свои силы, мысли, любовь — и умирают. Но такие люди — как корни. Они в земле, а дерево ими держится!

Все выпили, не чокнувшись: па поминках не полагается. Володя встал и никем не замеченный вышел из комнаты.

Над Галиным плечом наклонился Валентин.

— Можно тебя на минуту?

Галя молча встала и пошла за ним.

В Ирочкиной комнате никого не было.

— Галя, — серьезно и даже грустно сказал Валентин. — Выходи за меня замуж... Возьми такого, как есть...

Галино лицо словно застыло. Только ресницы дрожали.

— Нинку я очень сильно любил — теперь уж так не сумею... Это ведь вроде оспы: один раз переболел — и на всю жизнь. Только отметины не снаружи, а внутри. — Он взял девушку за руки. — Вот я тебе все сказал... Но я обещаю — я буду тебя уважать и беречь. Я тебе буду всегда благодарен... До последнего дня.

Галя обняла его голову, притянула к себе и зарылась подбородком в мягкие волосы Валентина. Потом сказала:

— Наверно, в каждой семье один больше любит, другой меньше. Пускай у нас я буду больше... Может быть, моей любви на обоих хватит.

А в другой комнате Люся Черняк говорила — правда, не так гладко, как в тот раз в клубе:

— Я всегда думала, что Григорий Иванович старый член Партии. Я говорила с ребятами — они тоже так думали... А он,

оказывается, был беспартийный... Но я хочу сказать, товарищи, что он вел себя в жизни, как настоящий коммунист... Как старый большевик!

Сыновья старика ничего не говорили. Они слушали речи внимательно и немного смущенно: отца они запомнили не таким, но, наверное, сами были в этом виноваты.

Поднялся парень, который в клубе вел устный журнал. Он сердито огляделся, будто заранее предвидя возражения, и сказал:

— Не знаю, может быть, это нельзя... Но я предлагаю спеть для Григория Ивановича «И снег, и ветер»... Мы тогда не успели.

Наступило молчание. Никто не возразил, но никто и не решался запеть первым. Потом девичий голос начал:


Забота у нас простая,
Забота наша такая:
Жила бы страна родная, —
И нету других забот.
 

Еще несколько голосов подхватило:


И снег, и ветер,
И звезд ночной полет...
Меня мое сердце
В тревожную даль зовет.
 

Старуха слушала, наклонив голову. К ней подошел Валентин и сказал тихо и значительно:

— Мама, пойдемте... Только оденьтесь.


Пока я ходить умею,
Пока глядеть я умею,
Пока я дышать умею,
Я буду идти вперед, —
 

пели теперь уже почти все за столом.

...Старуха, оба ее сына и Валентин с Галей вышли на крыльцо. Вышли и замерли пораженные. Небо светилось и вздрагивало — начиналось северное сияние.

Бывают северные сияния совсем неинтересные — будто бродит по небесам ленивый луч прожектора, останавливаясь то тут, то там. Но в эту ночь было не так.

С четырех сторон света поднялись в небо четыре зеленых столба. Их накрыл малиновый купол — и по нему заходили фиолетовые, сиреневые, лиловые огни. И люди на крыльце подумали, что именно этой ночи ждал старик, но так и не дождался.

А из комнаты летели слова:


И так же, как в жизни каждый,
Любовь ты встретишь однажды.
С тобою, как ты отважно,
Сквозь бурю она пройдет.

И снег, и ведер,
И звезд ночной полет...
Меня мое сердце
В тревожную даль зовет.
 

Сектант Володя стоял возле трансформаторной будки и глядел в бушующие холодным пламенем небеса. Глядел пристально, напряженно и вдруг сказал со страхом и вызовом:

— Бога нет.

Северное сияние молча продолжало свою работу. Тогда Володя повторил:

— Бога нет.

Он постоял еще немного. Ничего не случилось. И Володя пошел куда глаза глядят.

У железнодорожного переезда приплясывал, топоча огромными валенками, озябший сторож. Володя и ему сказал:

— Бога нет.

— Точно. А закурить есть? — весело спросил сторож.

Все уже разошлись с поминок, остались только свои. Старуха сидела на диване между сыновьями. Валентин с Галей стояли около.

— Ты ко мне поедешь, — говорил матери Миша. — Отец так и планировал... Это будет самое правильное.

Максим с некоторым раздражением сказал:

— Ты очень любишь решать за всех. Сим повелеваю!.. А почему не ко мне? Потому что не столица?.. Зато у мамы будет постоянный медицинский надзор.

Галя что-то зашептала Валентину, кося на старухиных сыновей сердитым черным глазом. Валентин даже не дослушал.

— Конечно, Галочка. — Он повернулся к приезжим. — Знаете, как сказал бы вам Григорий Иванович?.. Вы без нее жили двадцать лет — и еще сто лет проживете!.. Мама здесь останется. Со мной, с Галей и с Ирочкой.

— Не вижу смысла, — нахмурившись, произнес Миша.

— А я вижу. И беру на себя всю ответственность. Научился.

Сыновья посмотрели друг на друга. А старуха улыбнулась, покачала головой и сказала:

— Нет, Валюта. Уеду от тебя... Ниночка мне письмо прислала. Она в Кирове устроилась, на швейной фабрике... Вот

туда и поеду. Гриня так же бы рассудил.

По голосу Натальи Максимовны было понятно, что дело это решенное. Все молчали и глядели на старуху, на ее круглое морщинистое и доброе лицо.


1963

Служили два товарища

По звонкой дороге скакал верховой. В том году осень была сухая, холодная. От сухости и холода степь, лежавшая по обе стороны шляха, покрылась паутиной трещин. На краю степи стояло село. Туда и направлялся верховой.

Село это было маленькое и обиженное войной: обгорелый ветряк, церквушка с отбитой головою. Возле ветряка взвод пехотинцев проводил учения.

Бойцы штурмовали колючую проволоку, натянутую в три ряда: кромсали её садовыми ножницами, рубили лопатами, закидывали сверху соломенными тюфяками, чтобы по ним перелезть на ту сторону.

Верховой подъехал к командиру взвода и спросил, не нагибаясь с седла:

- Боец Некрасов - имеется у тебя такой?

Командир качнул головой - нету.

Всадник понаблюдал немного за пехотинцами, посмотрел, как они дерут и без того никудышные гимнастёрки об колючки проволоки.

- Не жалей портков, пехота! - крикнул он поощрительно. Сам верховой одеждой сильно отличался от замурзанных пехотинцев и был доволен этим. Папаху-кубанку он добыл смушковую, галифе - малинового сукна.

Комвзвода стерпел насмешку. У него был свой интерес.

- Слушай, товарищ... Как там насчёт наступления? Чего у вас в штабе болтают?

- А у нас в штабе не болтают, - кинул верховой через плечо и пустил коня рысью.

В селе, во всех его мазаных хатках, размещались бойцы 61-й дивизии. На белых каменных заборчиках сушились гимнастёрки и нательные рубахи.

Верховой остановился у церковного двора. Там заботливый к людям политработник проводил занятия по ликбезу. Аспидных досок взять было, конечно, неоткуда, бумаги тоже. Ученики - кто с усами, а кто и в бороде - выводили корявые буквы мелом на лопатах.

Всадник придержал коня и спросил:

- Эй, земляки... У вас бойца Некрасова нема?

- Некрасова нету. Пушкин есть! - крикнул боец в лаптях.

- Смотри, какай грамотей, - удивился верховой и сплюнул. - Прямо профэссор. И чего это тебя азбуке учат?

- Штабной!.. А штабной! - загалдели неграмотные. - Ты скажи там в штабе - наступать пора!

Но штабной не захотел разговаривать и поехал дальше.

Он остановился посреди базарной площади. Площадь была заставлена обозными телегами, тачанками пулемётной команды.

На одной телеге стоял курчавый молодой человек в пенсне и кожаной фуражке. Он вдохновенно декламировал:

Раз однажды у солдата
Еремеева Кондрата,
По невежеству-незнанью
Не слыхавшего про баню,
Завелися вши да гниды...
 

Бойцы, столпившиеся вокруг телеги, уважительно слушали. Послушал и вестовой из штаба. Потом тронул чьё-то плечо нагайкой и тихонько спросил:

- Это кто? Артист?

- Доктор, Семён Маркович... Всё сам сочиняет.

- Голова! - одобрил вестовой. - Слушай, тут Некрасова-бойца нету?

- Был, да куры склевали, - сердито сказал кто-то, кому разговор мешал слушать.

Вестовой отъехал. Вслед ему летело:Вши бывают головные,А бывают платяные -Где какая вошь живёт,То и кличку ту несёт!

Посреди площади стоял венский стул. На нём, широко расставив ноги в латаных сапогах, сидел комполка. Боец-татарин брил ему голову.

- Доброго здоровьичка, товарищ Приходько! - сказал вестовой. - Я бойца Некрасова шукаю... Не знаете такого?

Командир полка сдул с усов мыльную пену и ответил:

- Почему «не знаю»? Он со второй роты... Вон он, у колодца.

Вестовой глянул, но мало что увидел. Боец Некрасов нагнулся в колодец так глубоко, что наружу торчала только его казённая часть, обтянутая самодельными штанами из мешковины.

Подъехав поближе, вестовой прочитал на мешковине, на самом неподходящем месте: «и сынъ». (Отец, глава фирмы, достался, видимо, владельцу других штанов.)

- Некрасов! - сказал штанам вестовой. Из колодца гулко раздалось:

- Ну что?

- Сей минут отправляйся в штаб дивизии. Начдив тебя требует.

Недалеко от колодца дымила полевая кухня. Повар, услышав про штаб, насторожился.

- А я его не пущу! Нехай он мою ведёрку поймает... Он ведёрку упустил!

- Ты не командовай... Ишь, наел пузо, толстобрюх! - сказал вестовой злобно и несправедливо, потому что повар был нетолстый, скорее даже худой. Но это уж так с покон веков полагалось - попрекать поваров толстым пузом.

Боец Некрасов разогнулся. Был он очень большой, даже сутулился от своего высокого роста. Он положил багор, которым думал выудить ведёрко, и осторожно спросил у вестового:

- А зачем в штаб?

- Там скажут. Давай быстро.

Лошадь вестового перебирала тонкими ногами, тянула морду к колодцу, откуда пахло водой. Повар вздохнул и подобрал багор.

- В штаб - так в штаб... А чего там про наступление слыхать? Скоро?

- Покамест неизвестно.

- Это тебе неизвестно, - ехидно сказал повар. - А им, кто повыше, - очень хорошо известно...

Полевой штаб дивизии
4 ноября 1920 года
Карта Украины и Крыма.

- Дорогие товарищи! - слышится хрипловатый голос. - Вот вы смотрите на карту, и смотреть вам на неё - одно удовольствие. Всю Россию мы очистили от белой заразы, и осталась эта зараза только в одном Крыму А что такое Крым во всероссийском масштабе? Так, кое-что, пупочка. Вот я её ладошкой прихлопнул - и нет её на виду... Но так может рассуждать совсем глупый дурак. А мы с вами оценим боевую обстановку с умной точки зрения!..

Около карты стоял начдив. Комната была полна военных - в кожаных тужурках, во френчах, в гимнастёрках.

- И вы, товарищи политработники, - продолжал начдив, - должны вникнуть сами и довести до каждого бойца... Крым является последним оплотом для белых гадов. Мы их туда со всей России согнали - офицерья невпроворот, погон к погону стоят. Цельные полки из одних офицеров... и драться они будут озверело, имея против нас броневики, аэропланы и артиллерию всякого калибра... Вы меня спросите: зачем же нам переть против броневиков и артиллерии? Раз они всё равно заперты в Крыму и не высовываются...

Отвечаю: потому что они могут высунуться в любой момент, а их кусючее жало мы все, конечно, помним... Между прочим, Врангель ведёт спешные переговоры с Англией и Францией и если успеет заключить согласие о полной военной помощи, то наше дело будет швах. Но мы этого не смеем допустить. Вся советская Россия стоит у нас за спиной и просит раздавить этот змеючник... Теперь вы меня спросите: а как нам его раздавить, если Крым укреплён неприступно? Тут тебе Турецкий вал, тут Сивашские болота - всюду рвы, стены, колючая проволока, всюду сплошь пушки и пулемёты... Могу ответить: не знаю как, но только Крым будет наш. Потому что душа не может больше терпеть. Надо кончать войну и начинать мирную жизнь, которую все ждут, но никак не дождутся!.. И это будет радость и полная победа революции!..

Когда начдив говорил про мирную жизнь, в комнату протиснулся ординарец. Он дождался передышки и доложил:

- Товарищ начдив, к вам боец Некрасов. Который по срочному вызову.

- Пускай подождёт, - сказал начдив.

---

Боец Некрасов прохаживался взад-вперёд у входа в штаб. Помещался штаб в доме богатого колониста - полутораэтажном, крытом черепицей.

В своём ожидании Некрасов размышлял, вернётся ли весною аист в лохматое гнездо над крышей, к чему здесь, у штаба, стоит полевое орудие и зачем его, незаметного бойца Некрасова, потребовали к начальству Размышляя, он напевал себе под нос довольно бессмысленную песенку:

Служили два товарища... ага...
Служили два товарища... ага...
Служили два товарища в одном и тем полке...

На лавочке возле крыльца сидели рядком три кавалериста и лузгали тыквенные семечки. Были они, наверное, ординарцы или вестовые - балованный народ.

- «и сынъ»... - прочитал один из них на штанах Некрасова. - Эх, землячок, мало ты написал на своих галифях!..

- У него сиделка широкая, - сказал другой. - Туда всех можно напечатать: и сына, и отца, и святого духа.

Некрасов к таким шуткам давно привык и продолжал гулять своей дорожкой. Третий кавалерист - человек, видимо, злой и самолюбивый - крикнул:

- Ты отвечай, когда к тебе разговаривают! А то сдерём твои расписные - и ходи, свети кормой!

Некрасов опять ничего не сказал. Тогда третий кавалерист, будто не нарочно, сунул ему в ноги конец шашки. Некрасов споткнулся, но устоял. По-прежнему молча он протянул длинную руку и сорвал с кавалериста фуражку.

Затем нагнулся к станине пушки, приподнял её плечом и сунул фуражку под колесо.

- Ах, зараза! - закричал кавалерист и вскочил драться. Но тут с крыльца строго позвали:

- Некрасов! К начдиву По-быстрому!

Некрасов без торопливости двинулся к дверям.

Кавалерист погрозил его спине кулаком и пошёл выручать свою фуражку. Но, как он ни тужился, приподнять пушку не смог. На подмогу пришёл второй кавалерист, но пушка всё равно не поддавалась. Только втроём они исхитрились стронуть её и достать фуражку.

- Здоров бугай! - сказал, переводя дух, один из кавалеристов. И все трое уважительно поглядели на дверь, за которой скрылся Некрасов.

---

Совещание политработников кончилось. Теперь кроме начдива в комнате были только Некрасов и ещё один военный в летах - начальник штаба дивизии.

- Точно, - сказал начдив, глядя в какую-то бумажку. - Некрасов Андрей Филиппович. Всё сходится... Да ты садись, Некрасов.

Андрей сел, удивляясь неожиданному почёту. Начдив между тем говорил:

- Вот, черти, надымили!.. И махорка у них злая, хуже иприта... А я табак вообще презираю. - Он смущённо улыбнулся и постучал себя пальцем по груди. - Силикоз у меня... Но это присказка, а сказка вот какая: ты ведь в мирное время был фотограф?

- Так точно.

- Это хорошо. Это прямо замечательно. Сейчас мы тебя приладим к твоему родному делу... Трофимов! - крикнул он в сторону закрытой дверцы. - Волоки эту дуру сюда!

Дверь распахнулась, и ординарец внёс в комнату глазастый и ушастый аппарат на трёхногом штативе.

- Во!.. Боевой трофей, - объяснил начдив и закашлялся. А начштаба поднял голову от своих важных бумаг, чтобы добавить:

- Камера «Пате» и к ней плёнка, две тысячи футов.

- Так это же для киносъёмки, - разочарованно сказал Андрей.

А начдив продолжал радоваться:

- То-то и оно! Будет у нас теперь своя киносъёмка... А тебя назначаю съёмщиком.

- Не могу, товарищ начдив, - сказал Андрей в смущении. - Тут нужен специалист. Я с этой аппаратурой не знаком, у меня другая профессия...

Начдив перестал улыбаться. На скулах у него обозначились красные пятаки.

- Вот ты как заговорил!.. А у меня какая профессия? Я что, всю жизнь дивизией командовал?.. Я вот кем командовал! - Он выставил перед Андреем две тяжёлые ладони. - Дак ним кайло. Вот и вся аппаратура! Что это за «не могу»?! Я таких людей не люблю. Сказано тебе быть съёмщиком - значит, будешь! И кругом марш!

Андрей не первый день служил в армии. Спорить с начальством он не стал, а вытянулся и гаркнул:

- Есть!

Тогда начдив смягчился:

- Чудила-крокодила... Кино - это ж большое дело, кино! «В лохмотьях сердце», «Сказка любви роковой»... Сидишь - обмираешь! Или возьми видовые: «Приезд Пуанкаре в Алжирию», «Коронация короля Георга»...

Он перегнулся к Андрею и сказал хитро, как сообщнику:

- Но мы с тобой будем сымать совсем другое... У меня какая идея? Заснять наших красных героев, ихнюю революционную доблесть и славу!..

Начштаба слушал эту речь с плохо скрытым нетерпением. У него тоже были идеи.

- Меня это предприятие интересует в чисто военном аспекте, - сказал ой, едва начдив закрыл рот. - Вы, товарищ, наладите мне воздушную разведку В связи с предстоящим наступлением... Будете снимать с аэроплана перекопские укрепления белых. Ясно?

Седые усики у начштаба топорщились, два верхних зуба торчали вперёд, и был он похож на злую умную крысу. Андрей покосился на него и осторожно ответил:

- Постараюсь...

- Да, вы уж постарайтесь, - попросил начштаба своим интеллигентным голосом. - А то ведь пойдёте под трибунал.

Некрасов неприязненно поглядел на растопырившийся посреди комнаты аппарат и стал свинчивать камеру со штатива.

Севастополь
4 ноября 1920 года

В севастопольских ресторанах пили и шумели, пожалуй, больше, чем в мирное время. Ели, правда, поменьше. При гостинице «Париж» тоже был ресторанчик, и на зеркальных его стёклах многократно повторялось в золоте название гостиницы. Только изнутри оно читалось по-другому: «ЖИРАП».

За столиками сидели офицеры и штатские - офицеры с офицерами, штатские со штатскими.

- Почему «на бочке с порохом»? - говорили за одним столиком. - Генерал Врангель гарантирует, что в ближайшие двадцать лет Крым они не возьмут!

- Эка хватил - двадцать лет... Ну год, ну два, ну три...

За другим столиком офицер жаловался товарищу:

- Пара сапог - восемьдесят тысяч, портупея - двадцать тысяч. Гимнастёрка, дерьмо - тридцать тысяч. Откуда я возьму? У меня фамильных брилльянтов нету...

Неподалёку, под зелёными перьями пальмы, сидели два пожилых респектабельно одетых господина. Один из них, совсем лысый, волнуясь, говорил:

- Я это слышал от самого Василия Витальевича... Будем действовать на манер крымского хана. Перекоп неприступен. Отсидимся пока за крепостным валом, а там, глядишь, и набеги станем делать на Красную Русь!..

Сзади к нему подошёл молоденький прапорщик, пьяный до полного неприличия, с маленьким пистолетом в руке.

- Руки вверх! - гаркнул прапорщик.

Штатские вздрогнули, разговор сломался на полуслове.

Пистолет прапорщика на самом деле был зажигалкой, сделанной в виде браунинга. Но сидевшие за столиком этого не знали.

А прапорщик щёлкнул зажигалкой, вызвав к жизни жёлтый огонёк, и сказал:

- Прошу!

Господин с сигарой брезгливо отодвинулся:

- Идите... Идите спать, молодой человек.

Прапорщик, не обидевшись, отошёл.

- Да, так я говорю... Будем набеги делать, - продолжал свою мысль лысый. - За хлебом, за углём, за пленниками, наконец!

- Набеги, набеги, - разозлился господин с сигарой, и сумочки под его глазами задрожали. - Хватит, набегались!.. За Перекоп нам и носу казать на надо. А надо бы тут, в Крыму, развить земледелие, коммерцию... Показать наглядно: вон у большевиков мужик с голоду пухнет, а у нас благоденствует. Смотри, Россия, и выбирай!..

Прапорщик между тем успел пнуть своей игрушкой ещё кого-то из ресторанных посетителей и теперь вернулся к столику, где решались судьбы России.

- Р-руки вверх! - приказал прапорщик, забыв, что этих двух уже пугал.

Лысый вышел из себя:

- Ну что это, господи! Уберите же его. Это омерзительно!

На прапорщика закричали с других столиков:

- Лукашевич!.. Хватит тебе!.. Надоел!..

- А где Брусенцов?.. - вспомнил вдруг прапорщик. - Где мой Саша Брусенцов?

- Вот это правильно. Иди к нему... Он у себя в номере.

Прапорщик Лукашевич, ушибаясь о столы, пошёл к выходу Официант распахнул двери и выпустил его в вестибюль гостиницы.

Пройдя по тёмному гостиничному коридору, прапорщик отыскал нужный ему номер. Нацелившись зажигалкой, он толкнул ногой дверь и скомандовал:

- Руки вверх!

В ответ из тёмной комнаты ударило узкое пламя, грохнул выстрел. Прапорщик постоял секунду и упал головой вперёд...

В номере зажёгся свет. На кровати у стены сидел голый до пояса человек с пистолетом «манлихер» в руке. Рядом с ним лежала, зарывшись лицом в подушку, женщина. Видны были только спутанные длинные волосы.

Человек поглядел на того, кого только что застрелил, увидел погоны на узеньких плечах, светлый стриженый затылок и растерянно сказал:

- Так... Очень мило.

Из коридора слышалось хлопанье дверей, быстрый топот каблуков - соседи бежали узнать, в чём дело. Маленький номер сразу заполнился людьми, по большей части офицерами.

- Кого это?.. Что случилось? - спрашивали они друг у друга.

Стрелявший объяснил:

- Это Серёжка Лукашевич... Я в темноте не узнал.

В номер торопливо вошёл загорелый плечистый полковник. За ним шла девушка - сестра милосердия.

- Поручик Брусенцов! Что здесь происходит? - недовольно спросил полковник. - Кто стрелял?

Брусенцов встал было с постели, потянув за собой простыню, которой прикрывался. Но простыня была одна на двоих. Ойкнув, женщина рванула её на себя, и Брусенцову пришлось снова сесть. Так, сидя, он и отвечал полковнику:

- Стрелял, естественно, я... - Он со злобой поглядел на тяжёлый австрийский пистолет. - В комнату кто-то ворвался и заорал: руки вверх!.. А у меня под подушкой пистолет. Я и выстрелил... А это, оказывается, Лукашевич, адъютант Миронова... Что, зачем - понять не могу!..

- Попрошу имя и фамилию вашей дамы, - сказал полковник.

Брусенцов, несколько смутившись, повернулся к женщине:

- Как тебя зовут?

Та подняла на полковника испуганные глаза:

- Ксана... Нестеренко Ксения.

- Вы подтверждаете слова поручика?

- Да. Всё так точно и было, как они рассказали. Тот с револьвером зайшол, а они...

- Да не револьвер это, - с досадой перебил кто-то из офицеров. - Зажигалка... Он пошутить хотел.

- Вот и пошутил, - сухо сказал полковник. И велел женщине: - Одевайся и можешь идти... А вам, поручик, тоже советую одеться. И, пожалуйста, сдайте мне оружие. Вы под домашним арестом.

Брусенцов молча отдал полковнику пистолет.

Сестра за это время успела с помощью двух офицеров перевернуть Лукашевича на спину и расстегнуть на нём китель. Теперь она поднялась с колен и сказала:

- По-моему, он умер... Пульса нет.

Никто не перекрестился, не снял фуражку - как-то обстановка не располагала.

- Сестра, - попросил полковник. - Может быть, вы побудете с ним? До прихода врача?

Сестра покорно кивнула.

...Прапорщик лежал уже не на полу, а на постели Брусенцова. Рядом сидела сестра милосердия. Сам Брусенцов, в английском френче и бриджах, шагал по комнате, скрипя сапогами. Больше в номере никого не было.

- Ну что вы на меня смотрите, как... как сова из дупла, - раздражённо сказал Брусенцов. Сестра, действительно, смотрела на него с непониманием и страхом. - Молчим?.. Понятно. Убить мерзавца презрением.

Тогда сестра отвела глаза и сказала:

- Может быть, вы уйдёте? Вы уже своё сделали.

- Куда это я уйду? Я здесь под домашним арестом... Мой дом - моя крепость.

- Такие люди, как вы... - сказала сестра дрожащим голо» сом, - опозорили белое дело... Из-за таких нас ненавидят.

Поручик поглядел на её милое расстроенное лицо и буркнул:

- Много вы понимаете...

Он, видимо, хотел этим ограничиться, но не выдержал и заговорил снова:

- Да, по-идиотски убил приятеля... Так ведь время идиотское!.. Все с ума посходили! - Он вдруг усмехнулся. - И вы тоже сумасшедшая. Тут покойник лежал, вам бы плакатьили молиться, а вы про белое дело рассуждаете... Ну что ж, очень мило. Давайте про белое дело...

Брусенцов поглядел на неё опять, и она в первый раз заметила, что глаза у поручика серо-синие, цвета сабельной стали.

- А вы знаете, - сказал он, - что через месяц ни вас, ни меня и вообще никого из наших тут не будет?.. Против нас стотысячная армия. Сто тысяч голодных и злых пролетариев. Да они эти неприступные укрепления зубами прогрызут!..

Сестра подняла к лицу дрожащую ладошку, будто загораживаясь от Брусенцова.

- Какой вы всё-таки скверный человек... Вы боитесь - и вам надо, чтобы все боялись. Чтобы потеряли надежду... Зачем? Что я вам сделала?

- Вы мне? Ничего.

Поручик взял из вазы на подоконнике виноградинку, положил в рот. Потом спохватился и переставил вазу поближе к сестре.

- Ешьте виноград.

Она молча отпихнула вазу. Но Брусенцов, занятый своими мыслями, даже не заметил этого.

- Люди готовы поверить в любую чушь. Только правде никто не верит... У вас у всех одна надежда - Крым. Отберут его, и куда вы денетесь?.. Господа офицеры пойдут в дворники, дамы - на панель... Присутствующие исключаются.

Дверь распахнулась, и вошёл офицер, тоже поручик, в черкеске. За ним шли двое солдат. Офицер поклонился сестре, а Брусенцову сказал:

- Саша, поздравляю. Ты под следствием.

Он глянул на покойника и сочувственно поцокал языком.

- Жалко, жалко мальчишку... А?.. Во цвете лет... Ну, пошли.

Бруснецов снял с вешалки шинель и полевую сумку. Потом спросил поручика:

- У вас на конюшне стоит мой Абрек. Скажи Петренке, чтоб смотрел за ним. И пускай проезжает каждый день.

- Слушаю и повинуюсь... Гляди, что у меня есть. Улыбка Антанты.

Поручик в черкеске показал на свои газыри. В них были напиханы сигары. Одну штуку он вытянул и предложил Брусенцову:

- Бери... На губе пригодится.

Сестра спросила:

- Простите, а где же доктор?

Офицер не знал, но галантно ответил:

- Мадемуазель, он будет с минуты на минуту.

Уже в дверях Брусенцов остановился.

- Да! Ещё одно дело... Милосердная сестрица, где я вас найду? По какому адресу?.. Мы с вами не доспорили.

Сестра закусила губу и промолчала.

- Нет уж, вы ответьте. А то ведь я не уйду - Брусенцов уселся на стул посреди комнаты. - Будет грандиозный скандал.

- Будет, - с готовностью подтвердил поручик в черкеске. - Он не пойдёт. Нижние чины откроют огонь... К чему лишние жертвы?

- Хорошо, - сказала сестра и почему-то улыбнулась. - Я живу на Корабельной улице. Адмиральский переулок, крайний дом.

- Не знаю, но отыщу.

И Брусенцов двинулся к двери.

Деревня Жуковка
5 ноября 1920 года

Аэродром красной авиации размещался на выпасах за деревней. Самолётов было три, вернее, два с половиной: один - бескрылый, как кузнечик, - находился на ремонте.

Андрей Некрасов стоял возле этого самолёта и с грустным интересом смотрел, как в отдалении, за лётным полем, авиаторы хоронят товарища.

На могильный холмик водрузили пропеллер, командир сказал какие-то неслышные Некрасову слова. Пятеро лётчиков вынули револьверы, выстрелили в воздух - и в это время плечо Некрасова тронула чья-то рука.

Андрей обернулся и увидел незнакомого человека - щуплого, в кавалерийской шинели чуть не до пяток.

- Здоров! - сказал человек. - Ты, что ли, съёмщик?

- Ну я. А вы кто?

Человек в шинели не понял, к кому относится это «вы», и даже оглянулся через плечо, не стоит ли кто сзади. Потом сообразил и улыбнулся:

- Я-то? Карякин я, Иван Трофимович, сын собственных родителей. Прислан тебе на подмогу. - Он поправил на боку наган. - Охранять тебя и вообще для компании... - Тут Корякин замялся и, поскольку был человек честный, добавил: - Ну, и если что подсобить, таскать тяжести твои - это тоже можно. Есть такое распоряжение... Так что давай дружиться.

Он протянул Андрею руку, и тот с удовольствием пожал её: иметь помощника было хорошо. Карякин поглядел на могилку, возле которой всё ещё толпились лётчики.

- Это чего? - осведомился он.

Андрей объяснил:

- Авиатора хоронят.

- Не нашего? С которым лететь?..

- Да нет, - усмехнулся Некрасов. - Наш пока живой.

Тогда Карякин обратил своё беспокойное внимание на имущество Андрея - зачехлённую камеру, штатив, железный сундучок с плёнкой.

- Это всё наше?.. Сила! - одобрил он. - Я всякую такую механику уважаю. Я ведь сам механический человек. Жестянщик, рабочая косточка... А ты из каких?

- Вот происхождение у меня того... Я как бы попович, - сказал Андрей, смущённо улыбнувшись. - Меня дядька воспитал, священник...

Сказал - и тут же пожалел о своей откровенности. Лицо у Карякина сделалось нехорошее, злое.

- Поп воспитал? А зачем же ты в Красной Армии очутился?.. Мобилизованный?

- Доброволец, - хмуро ответил Андрей. - Бывают такие чудеса: попович за красных, мужик - за Врангеля... А известно тебе, например, что товарищ Ленин из дворян?

На лбу у Карякина надулись кровью жилы.

- Ты... Ты товарища Ленина не погань! - сказал он свистящим голосом. - Я тебя за такие разговоры...

И пальцы его цапнули воздух около кобуры. Андрей смотрел на него с огорчением. Карякин перевёл дух и продолжал уже поспокойнее:

- Поимей в виду, Некрасов. Я был комроты, а теперь разжалован в рядовые бойцы. Потому что гада-военспеца, полковника бывшего, застрелил вот этой своей рукой...

Некрасов поглядел на эту его руку - жёсткую, с короткими плашками пальцев.

А Карякин закончил:

- У меня на врагов революции глаз очень зоркий... Ты понял, к чему это я?

- Понял, понял, - сказал Андрей. - У косого Егорки глаз шибко зоркий. Одна беда - глядит не туда.

На это Карякин не посчитал нужным ответить, только сплюнул под ноги.

- Цоб! Цоб!.. Цобе! - прокричал мальчишеский голос. Из-за амбара, где были мастерские аэродрома, вывернулась пара волов. Они тянули за собой биплан - латаный-перелатанный, как старый ботинок. Волами управлял расторопный подросток, а бипланом - лётчик в кожаном шлеме и очках-консервах, сдвинутых на лоб.

Посреди поля аэроплан остановился. Подросток выпряг и увёл волов, а лётчик осторожно выбрался из кабины и, хрустя кожаными доспехами, пошёл к Некрасову. Всё на нём было кожаное, даже брюки. А на кожаной груди, будто амулет, болтался альтиметр.

- Вы со мной летите? - спросил авиатор. - Полезайте. Только аккуратненько.

Карякин подхватил в одну руку аппарат, в другую - штатив и весело осведомился:

- Где садиться-то? Назади?

Лётчик с недоумением посмотрел на Андрея. Тот неохотно объяснил:

- Это мой помощник.

- Ничего не выйдет. Беру одного пассажира.

- Как это - одного? Обое полетим! - заявил Карякин и упёрся в лётчика ненавидящими глазами.

Надо сказать, что в Карякине перемены от добродушия к лютой злобе и наоборот происходили моментально. Каких-нибудь промежуточных состояний он не знал.

- Тебе известно, что он за человек? - продолжал Карякин. - Нет?.. Так вот, я его в сортир одного не отпущу, не то что к белым летать!

И, считая вопрос решённым, Карякин полез в кабину.

---

Рыча и содрогаясь, «хэвилэнд» двигался по небу. Некрасов и Карякин сидели, тесно прижавшись друг к другу, на неудобной скамеечке позади пилота. Оба летели первый раз в жизни, и лица у обоих были уже неземные - застывшие и блаженные.

Над ними висели пышные, как оладушки, облака, а внизу лоскутным одеялом лежала местность, которую следовало заснять на плёнку.

Лётчик обернулся и что-то крикнул, но что именно - услышать было нельзя из-за шума мотора. Тогда лётчик раздражённо ткнул вниз пальцем и заорал изо всех сил:

- Стрелы! Кидайте стрелы!

Внизу по дороге ползла серая гусеница - колонна врангелевских пехотинцев.

Карякин первым понял, о чём кричал пилот. На полу кабины лежала груда железных авиационных стрел. Карякин стал кидать их за борт. Они уходили вниз с неприятным свистом.

Что-то вдруг изменилось в шуме мотора - то ли он стал громче, то ли его повторяло эхо. Некрасов, который всё время смотрел вниз, теперь заметил, что от их самолёта по земле бежит не одна, а две тени. Он огляделся и увидел другой аэроплан, который шёл чуть ниже, догоняя их. На плечах пилота поблёскивали погоны.

Белый лётчик грозил красному кулаком и орал что-то - наверное, ругал за стрелы. Но сделать он ничего не мог, потому что тоже был наблюдателем и его «сопвич» не имел пулемёта.

Карякин выругался в ответ, достал из кобуры револьвер и выпустил по «сопвичу» шесть патронов - весь барабан. Но чужой лётчик показал ему кожаный кукиш и отвернул всторону...

...Теперь «хэвилэнд» летел над Перекопским перешейком. Каменистая земля была иссечена траншеями, опутана колючей проволокой.

Лётчик снова обернулся и снова сказал что-то, ткнув рукавицей вниз. Андрей не расслышал, но понял: это и есть знаменитые перекопские укрепления.

Под левым крылом аэроплана плескалась весёлая голубая вода Перекопского залива. Направо, на востоке, тоже была вода - зелёная, неподвижная: Гнилое море, Сиваш. А отводы до воды вздыбился Турецкий вал, своими каменными плечами заслоняя вход в Крым.

Надо было начинать съёмку. Андрей поднял с колен неуклюжую камеру и приладил её на фанерном борту. Сжавшись в кулачок на своей четверти скамейки, Карякин смотрел на его действия с уважением.

Некрасов, приникнув глазом к видоискателю, опёрся обоими локтями о борт. Раздался сухой треск. Кусок борта оторвался и, трепыхаясь, улетел вниз.

Лётчик кричал что-то со своего места; Карякин ухватил Андрея за пояс и тянул к себе; а сам Андрей, свесившись за искорёженный борт, мерно крутил ручку своего «Пате».

Внизу, на валу, засуетились серые фигурки, застрекотали пулемёты. В нескольких местах орудия задрали кверху свои хоботы: это их переводили с полевой на зенитную стрельбу.

Андрей перестал снимать и повернул к лётчику взмокшее от напряжения лицо.

- Ниже! - крикнул он кожаной спине. - Ниже!

Лётчик с сомнением покачал головой, но всё-таки повёл машину на снижение. А в воздухе уже вырастали один за одним белые одуванчики. Это рвались фугасные снаряды: пушки Турецкого вала открыли по самолёту огонь.

Закостеневшей рукой Андрей держал на весу тяжеленную камеру и снимал, снимал не переставая.

Глаза у него налились кровью, горячий пот тёк по щекам.

- Ещё ниже! - заорал он. И Карякин, бледный от волнения, азартно поддержал: - Даёшь!

Теперь легко можно было разглядеть каждое пулемётное гнездо, каждый блиндаж, каждую пушку за брустверами. И всё это ухало, грохотало, плевалось огнём в маленький утлый самолёт.

«Хэвилэнд» снова начал карабкаться наверх: узкий перешеек кончился, под ними был Сиваш. Снимать стало нечего.

Андрей с облегчением откинулся назад, опустил камеру на колени и сказал, утирая лицо рукавом:

- Кончен бал.

Самолёт теперь шёл ровно, даже не вздрагивал.

- И у меня кончен бал, - сказал пилот. - Мотор заглох.

Только тогда Андрей сообразил, почему они с пилотом так хорошо слышат друг друга, секунды две назад наступила тишина. То есть пальба, конечно, по-прежнему была слышна, но мотор «хэвилэнда» молчал.

- Ты давай чини! - забеспокоился Карякин. - Чего сидишь, как барин?

Авиатор сказал не ему, а скорее подумал вслух:

- Попробуем тянуть через Сиваш. У белых я не сяду... Вам-то что, вас просто поставят к стенке. А меня живым в землю закопают.

- За что такой почёт? - спросил Андрей. Этот спокойный человек ему нравился.

- Бывший штабс-капитан. Они этого не любят.

...Под брюхом «хэвилэнда» лениво шевелился Сиваш. Карякин с Некрасовым сидели притихшие.

- Ты плавать можешь? - спросил Карякин. Андрей кивнул. - А я как топор без топорища... Или, может, дотянем?

Последний вопрос был обращён к лётчику, но тот не ответил: впереди совсем близко был берег.

Аэроплан чиркнул по воде колёсами. Карякина и Андрея сильно тряхнуло. Через секунду «хэвилэнд», подрагивая, уже бежал по засохшей твёрдой грязи. И вдруг перед глазами лётчика вырос чёрный треугольник. Раздался скрежет, треск проломленной фанеры. Самолёт остановился, уткнувшись головой в землю и задрав к небу хвост.

Какой-то рыбак бросил здесь на берегу свою лодку; её засосало в ил, и только острый нос торчал наружу. На него и напоролся «хэвилэнд»...

Андрей и Карякин отстегнули ремень и вывалились на землю. А лётчик остался сидеть в кабине, уронив руки и уткнувшись в целлулоидный козырёк.

Андрей, когда поднялся на ноги, первым делом стал осматривать камеру - не повредилась ли.

- Некрасов! - окликнул его Карякин. - Гляди, чего получилось...

Некрасов глянул и увидел, что пилот так и сидит, застыв в своей странной позе.

- Отлетался штабс-капитан, - огорчённо сказал Карякин.

Действительно, их товарищ был мёртв. Когда аэроплан встал на попа, лётчика кинуло на рукоятку управления, и она проткнула ему грудь под самым сердцем.

Андрей стянул с головы картуз, хотел что-то сказать и не успел. Неподалёку хлопнул выстрел, за ним другой. Карякин и Некрасов, не сговариваясь, упали на землю, а потом уже подняли головы поглядеть, кто и зачем стреляет.

Прямо на них летел конный разъезд - человек шесть или семь.

- Без погон! - радостно выдохнул Карякин. - Наши!

Действительно, всадники были без погон и одеты пёстро: впереди, например, скакал толстый усатый человек в расстёгнутом полушубке. Он бешено вертел в воздухе голой шашкой.

- Свои! Свои! - закричал ему Карякин, успокаивая.

- Свои по спине ползают, - ответил усатый и осадил коня. - Кажи документ.

- Вот документов, товарищ, у нас при себе нет, - объяснил Некрасов. - Мы красные бойцы, летали, делали разведку.

Конные тем временем окружили их так тесно, что лошади дышали Андрею и Карякину в затылок. Чернявый паренёк, спешившись, выдернул у Карякина из кобуры наган, отобралу Некрасова камеру и на всякий случай похлопал его по карманам галифе.

- Интересные вы птахи, - сказал усатый. - Сами красные, а прилетели от белых. Лучше расскажите добром - кто вы за люди?

- Говорят тебе, разведку делали! - завизжал вдруг Карякин. - Нечего языком болтать! Ты нас обязан предоставить в штаб!

- Это точно. Это золотые слова, - согласился усатый. - Заарештуйте их, хлопцы!

Тут уже возмутился и Андрей.

- Как это - арестуйте? Вы кто такие?

Усатый подбоченился:

- Мы повстанческая армия... Защитница угнетённого селянства. Понял, кто мы такие?.. И вас арештовали как видимых шпионов. Вы не белых, вы нашу силу вызнать хотели!..

---

- Повстанческая... Сказали бы просто: махновцы... Похоже, что они нас шлёпнут, - говорил Андрей Карякину. Они сидели под арестом в пустой кладовке на застеленном соломой полу. Под самым потолком было маленькое, в две ладони, окошко.

- Как такое «шлёпнут»? - не соглашайся Карякин. - Не могут они шлёпнуть... Батько Махно теперь союзник. Нам приказ читали!

- Тебе читали, а ему, может, не читали, - мрачно сострил Андрей. - В общем, нам с тобой амба. Даже не сомневайся.

Карякин встревожился. Он вскочил, побегал по комнате, потом стал барабанить в дверь:

- Часовой! Эй, часовой!

Дверь слегка приоткрылась. Часовой - небритый дядька с сонными глазами - лязгнул затвором карабина и сказал:

- Ну, що вы стучите? Що вы беспокойтесь?

- Отвечай, по какому такому праву нас тут держат! Мы, ядрёна шишка, союзники или нет?

- Може, союзники, - ответил часовой и задумался. - А може, и нет.

- Вот тебе на! Как же это так?

- А так, что большевикам веры немае... Вы революцию продали.

Карякин взбесился:

- Дуролом ты! Дубина стоеросовая!.. Кому это мы её продали? Ну, кому?

- А кто ж его знает, - сказал часовой и опять задумался. - Кому нужна, тому и продали.

И часовой захлопнул дверь.

Карякин опять стал гвоздить дверь кулаками, но часовой не откликался. Тогда подошёл Андрей, отстранил Карякина и постучал сам: вежливо и убедительно.

Дверь снова приоткрылась.

- Ну, чого вам ещё? - страдальческим голосом спросил часовой и взял карабин наизготовку.

- В туалет.

- Чого?

- Треба до витру, - пояснил Некрасов.

---

Через двор Андрей шёл медленным шагом, лениво поглядывая по сторонам.

Заехал с улицы верховой - матрос, перепоясанный шашкой, - неумело спешился, пошёл, метя клешами землю, в соседнюю хату. Там стояли у крыльца тачанки, запряжённые сытыми лошадьми.

Далеко в степи полыхало красное высокое пламя.

- Свинью палят? - простодушно спросил Некрасов. Часовой не ответил.

Возле уборной - оплетённой камышом клетушки - валялись два трупа в одном исподнем. Некрасов остановился.

- А их за что?

- Да так... Офицеры... От Врангеля до Красной Армии подались. Так само, как вы... А мы их вбили. - Часовой вдруг оживился. - Вы слухайте, що я вам скажу: яка я у тех Врангелей справная одежда! Френчички, сапожки шевро... Таки гарнесеньки!

- Кому ж это всё досталось? - вежливо поинтересовался Андрей.

- Та уж не мени... Тут е такие хлопцы... - Часовой задумался. - Тут е такие хлопцы, что у покойника с очей пятаки сымут, не то что чоботы... - Тут он спохватился: - Ну, вы, товарищ, делайте, делайте свои дела!

Андрей скрылся за камышовой стеночкой...

- Значит, вы, как я понимаю, за анархию? - донёсся оттуда его голос.

- А як же.

- Стало быть, за полную свободу для всех?

- А як же.

- Но что же получается на практике?.. Я от вас никуда не могу уйти - я под арестом. Но вы тоже от меня не можете уйти - вы часовой... А где же свобода?

Часовой подумал, потом со злобой сказал стенке, за которой помещался Андрей:

- Вы мне голову не крутите... Вот комиссаров с Украины геть выгоним, то и будет свобода! - Он стукнул в дверь прикладом. - Що вы так долго? Верёвку проглотили?.. А ну,выходьте!

Некрасов вышел, застёгивая ремень.

- Спасибо.

- На здоровьичко... Идить до хаты.

---

Карякин метался по кладовке, как волк. Когда вошёл Некрасов, Иван сказал с разочарованием, даже с упрёком:

- Воротился?.. Я уж надеялся, ты убег. Всё-таки ты большой, а без гармошки. - И он покрутил пальцем около виска.

Некрасов между тем расстегнул кацавейку и вытянул из-за пазухи железную скобу.

- Вот... В сортире позаимствовал.

Он поднатужился и выпрямил тот конец, который был поострее. Получилось что-то вроде штыка. Карякин смотрел на Андрея с интересом и ожиданием.

- Теперь слушай... Двое офицеров хотели от Врангеля удрать в Красную Армию - так махновцы их кокнули. И нас кокнут... Я огонь видел - это они жгут аэроплан, чтобы и следов не осталось.

- Во паразиты! - сказал Карякин с некоторым даже уважением к предусмотрительности махновцев.

- Слушай дальше. В соседней хате, по-моему, штаб. Возле него три тачанки. Одна запряжена вороными...

- А ты заметливый! - удивился Карякин. Андрей, не слушая, продолжал:

- Эта тачанка самая для нас подходящая. На ней «максим», даже лента заправлена.

- А выйти-то как? Тачанка там, а мы здеся. Андрей, не ответив, стал разгребать ногой солому на полу.

- Тут должен быть погреб... - Карякин в сердцах даже плюнул.

- Погреб ему надо!.. Молоко у нас, что ли, киснет?

---

Часовой задумчиво прохаживался вокруг хаты. В стороне, возле пушки, собралось несколько махновцев. Гогоча, они по очереди заглядывали в трубку дальномера.

Там, в веночке из цифр и делений, видна была голая девка, которая купалась на речке далеко-далеко за хутором.

- Семён! - крикнули от пушки часовому. - Ходь сюды!

Но Семён только покачал головой:

- Такого добра я богато бачил... Колы б вы мне показали колбасу, та сало, та вареники с киселём...

Он не докончил. Из кладовки донёсся требовательный стук. Часовой вздохнул, снял с плеча карабин и пошёл в хату.

- Ну що вам неймётся? Га?

Из-за двери не ответили. Часовой прислушался, подумал и осторожно приоткрыл дверь. В кладовке никого не было.

Выставив перед собой винтовку, часовой проверил, не спрятался ли кто за дверью. Потом вошёл внутрь, внимательно огляделся и опять никого не обнаружил.

- Цикаво!.. Де ж вони е? - спросил часовой сам у себя.

Около ног часового зашуршала солома, откинулась крышка погреба. В тот же миг две руки схватили махновца за лодыжки и сдёрнули вниз, в чёрный квадрат. Потом в подполе что-то затрещало, заворочалось, раздался придушенный стон, и наружу вылез Карякин, а за ним Некрасов - мрачный запыхавшийся. У Андрея в руке была скоба, у Карякина - карабин часового.

- Значит, так, - говорил на ходу Андрей. - Ты к тачанке - и хватай вожжи. А я на минуту в штаб.

- Куда? - спросил Карякин, не поверив ушам.

- В штаб, за киноаппаратом...

Полутёмные сени были пронизаны пыльными лучиками солнца. Андрей прислушался, через щель поглядел на улицу и рывком распахнул дверь. Они побежали: Карякин, подпрыгивая, как заяц, к тачанкам, а Некрасов к штабу.

В штабе за столом сидел длинноволосый, под батьку Махно, писарь, а на лавке у стены ещё двое каких-то.

Влетев в комнату, Андрей сразу увидел прямо тут, на столе, свою камеру. Он схватил её, направил объектив на махновцев.

- Ложись, гады!.. Ваша смерть пришла! - заорал он, срывая голос, и для убедительности крутанул ручку. Писарь в испуге откачнулся. А Некрасов вскочил на стол и нырнулв открытое окошко.

Карякин уже стоял на передке тачанки и рвал вожжи, выворачивая коней к воротам. Со всех сторон - от пушки, с улицы - сбегались махновцы. Некоторые стреляли на бегу.

Андрей плюхнулся в тачанку, кинул на сено камеру и взялся за рукоятки «максима». Пулемёт закашлял, захаркал свинцом.

Вороные вынесли тачанку на улицу. Они мчались мимо белых хаток, мимо акаций; пулемёт строчил не переставая.

Пешие махновцы отстали. Но зато вдогон летели две тачанки и полдюжины конников.

Карякин так и не сел на козлы: стоял, широко расставив кривые ножки, вертел над головой вожжами и дико, по-цыгански, гикал на вороных. Они неслись прямиком через степь. Тачанка стонала, ахала, прыгала то вверх, то вниз, будто лодка в шторм. В ушах свистело: то ли ветер, то ли пули махновцев - ничего уже нельзя было понять.

Но когда двое из догонявших вылетели из сёдел, когда, нестерпимо закричав, упала на коленки лошадь в махновской упряжке, - тогда погоня поостыла. Преследователи, один за одним, остановились, постреляли ещё от горькой досады вдогонку Некрасову и повернули назад к хутору.

А вороные, не сбавляя ходу, уносились дальше в степь, выручали из беды Карякина и Андрея.

---

На кургане посреди степи сидел орёл в мохнатых, как у Робинзона Крузо, порточках. Он едва повернул голову, когда мимо кургана проскрипела тачанка. Вороные шли теперь трусцой, роняя ошмётки пены на тёмный помороженный ковыль.

Андрей с вниманием рассматривал орла, а Карякин, потряхивая вожжами, радостно болтал:

- Я тебя сперва не полюбил, это действительно. Но сейчас прямо говорю: ты мужик геройский. Пролетарского поведения!.. Так что мы теперь друзья - не разлей водой. А за мою первоначальную грубость могу даже прощения попросить... Во я какой человек!

Некрасов слушал, улыбался и жевал ковылинку. Карякину между тем пришла в голову новая мысль:

- Эх, шамать охота... Я бы сейчас картошечкой обрадовался, У нас в Туле знаешь какая картофель!

Белая, рассыкчистая. Растопчешь её ложечкой, постным маслицем окропишь... Очень вкусно!.. Ты про что думаешь, когда кушать хочется?

- Про мясо, - сказал Андрей застенчиво.

- А я про совсем другое. Я подумаю, какая впереди обещается интересная жизнь, - и сразу мне полегче.

Лошади, оставленные без присмотра, перешли на шаг. А Карякин говорил:

- Через десять лет голодных людей вообще не будет. Ну разве кого с пережору на диету посадят... А не станет голодных - так и злобы не будет, воровства, безобразия всякого. Тюрьмы эти мы позакрываем... Нет, одну всё же оставим - для мировой контры... А прочие все на слом. Кого в них сажать?

- Найдётся кого, - сказал Андрей.

- Не веришь, значит? Сомневаешься?

- Накормить мы, конечно, накормим. А вот мозги переделать - на это десять лет мало. Может, и двадцати не хватит.

- Безрадостный ты человек! - сказал Карякин в раздражении. - И очень вредный. В каждый чугунок тебе плюнуть надо... - Он отвернулся от Андрея и отвёл душу, стегнув вожжами по вороным. - Н-но, махновское отродье!..

---

Верстах в двадцати от Сиваша стоял лагерем латышский стрелковый полк. В рощице между деревьями белели ребристые палатки. К ним и держали путь Карякин и Некрасов. Андрей рассеянно напевал:

Вот пуля пролетела и... ага...
Вот пуля пролетела и... ага...
Вот пуля пролетела, и товарищ мой упал...

- Ну что ты нищего за нос тянешь? - не выдержал Карякин. - И ноет, и ноет... Будто других песен нету!..

Андрей Пожал плечами, но петь перестал.

- Интересно, какая тут стоит часть? - подумал он вслух.

- Это нам без разницы. Тут кругом свои, - буркнул Карякин. Он потянул носом и несколько оживился. - Слышь? Кашу варят. Вовремя едем...

...В самой маленькой палатке жил комиссар полка. Комиссаром была молодая женщина с красивым строгим лицом. Она сидела на узенькой девичьей койке и заряжала маузер.

В палатке была монастырская чистота. На столбе висели ещё два пистолета - браунинг и парабеллум, а пониже - фотография какого-то брюнета в пенсне.

Из-за полога палатки кто-то сказал с сильным латышским акцентом:

- Товарищ комиссар, можно войти?

- Входите, товарищ Ян. У меня ни от кого нет секретов, - ответила женщина.

Вошёл боец в потёртой кожаной куртке и доложил:

- Товарищ комиссар, задержали двух подозрительных.

Хозяйка палатки встала, откинула со лба чёрные прямые волосы и вложила маузер в деревянную кобуру.

- Подозрительных? Сейчас разберёмся.

Вдвоём они вышли из палатки.

Подозрительные - Андрей и Карякин - стояли посреди лужайки под охраной двух хмурых латышей. Третий латыш, такой же хмурый, с винтовкой между колен, сидел в их тачанке.

- Кто вы такие? - звонко спросила женщина-комиссар.

- Да мы три раза объясняли. Наизнанку вывернулись! - ответил Карякин с раздражением. - Бойцы шестьдесят первой дивизии, делали воздушную разведку.

- На тачанке? - спросила женщина и проницательно поглядела на Андрея и Карякина.

- Разбился наш аэроплан... А потом его махновцы, паразиты, сожгли...

- Подождите. Не надо говорить так много.

Женщина наклонилась и поглядела на камеру, лежавшую у ног Андрея.

- «Пате», «Сосьетэ аксионэр, Франс», - прочитала она вслух с хорошим гимназическим произношением. - Аппарат у вас французский... Так. Где ваши документы?

- Видите ли, документов мы с собой не брали, - вежливо сказал Андрей. - И это естественно, ведь мы летели над территорией белых. Если бы нас...

- Не надо говорить так много, - повторила женщина, на этот раз более жёстко, и повернулась к латышу на козлах: - Товарищ Арвид, обыщите тачанку.

Покусывая губы, она прошлась взад-вперёд перед арестованными. И вдруг остановилась прямо против Некрасова.

- Я узнала вас! - выкрикнула она, целясь глазами в Андрея. - Вы пытали меня в контрразведке! Вы белый офицер!

Карякин так и ахнул от изумления. Но ещё больше удивился сам Андрей.

- Вы что-то путаете, - сказал он как мог спокойно.

- Молчать!.. Поглядите на свои руки - они в крови!

Карякин в растерянности переводил глаза с Андрея на женщину-комиссара. А её голос поднимался всё выше и выше и, наверное, перешёл бы даже в визг. Но тут её перебил товарищ Арвид.

- Вот какое, - сказал он, доставая из-под сиденья тачанки узелок с одеждой. Латыш неторопливо развязал его и бросил на землю две пары сапог, галифе и два френча с золотыми погонами.

Андрей сразу вспомнил разговор про френчички и сапожки шевро и мысленно проклял свою несчастливую судьбу.

- Всё понятно, - сказала женщина брезгливо и устало. - Расстрелять.

- Опять расстрелять? - заорал в злобе Карякин. - Это сколько ж можно?.. Браточки, да не слушайте вы эту ведьму! Мы есть красные герои... Ведите нас в штаб, к какому нина есть мужику!..

- Слушайте, вы! - сказал Андрей безнадёжно. - Киноаппарат хоть перешлите в дивизию.

Но женщина-комиссар не слушала их; её мысль работала как-то сама по себе, отгородившись от постороннего шума.

- Мы не будем вас пытать. Нам не нужны сведения, добытые под пыткой... Вас просто расстреляют.

- И на том спасибо, - пробормотал Андрей. Молчаливый латыш толкнул его в спину. Клацнули затворы винтовок, и Карякина с Андреем повели под конвоем в степь, подальше от палаток.

А женщина-комиссар пошла к себе, наверное, писать приказ о расстреле белых шпионов.

- И чего мы, дураки, спешили, коней загнали? - сетовал Андрей по дороге. - Сидели бы на старом месте! Свою пулю мы бы и там получили...

Карякин не отвечал. Он шёл, скрипя зубами и часто-часто озираясь, будто пойманный хорёк. Но бежать было некуда.

Некрасов вдруг вспомнил что-то и усмехнулся:

- Иван! А помнишь, ты рассказывал, как военспеца расстрелял! Может, ты тогда погорячился? Как вот эта дамочка.

Карякин недобро поглядел на него:

- Это ты брось!.. Там было совсем другое дело. Ничего даже похожего.

Их поставили у овражка. Четверо латышей, негромко переговариваясь на своём языке, отошли шагов на десять и выстроились в ряд.

- Ребята, - миролюбиво сказал латышам Андрей. - Ладно, пускайте в расход - мы на вас не в обиде. Свой своя не познаша...

- Что? - переспросил Ян подозрительно.

- Я говорю, дайте покурить перед смертью.

- Ты же как я, некурящий? - потихоньку удивился Карякин.

Андрей так же тихо объяснил:

- Слышишь, автомобиль тарахтит? Может, начальство едет. И ты давай кури.

Посовещавшись, латыши дали им кисет с махоркой. Андрей неуклюже свернул, вдохнул сизый дым, поперхнулся и поспешно передал цигарку Карякину.

- На, порадуйся в последний раз! - сказал он громко. Карякин с отвращением затянулся и закашлялся; из глаз у него пошли слёзы.

Бормотание автомобильного мотора стало явственней. Из-за рощицы вывернул открытый «мерседес-бенц» на рахитичных тоненьких колёсах.

Андрей впился глазами в его пассажира и вдруг заорал что было мочи:

- Товарищ начштаба! Докладывает боец Некрасов. Ваше задание выполнено!..

Автомобиль остановился. Из него вылез тот самый начштаба с седыми усиками, который отправлял Андрея на разведку Он с удивлением поглядел на латышей, на Карякина, на Андрея.

- Что вы тут делаете?

- Расстреливают нас, - объяснил Карякин.

Начальник штаба поднял брови.

- Я начштаба шестьдесят один, - объявил он латышам. - Расстрел откладывается.

Латыши опять посовещались и сказали:

- Мы не против.

- И мы не против, - сказал Андрей.

...Карякин сидел на заднем сиденье «мерседеса» и жевал ломоть хлеба, вкусно посыпанный солью. Второй такой же ломоть он держал для Андрея. Тот пока укладывал на подушку сиденья свой бесценный киноаппарат. А возле автомобиля ругались вовсю начштаба и женщина-комиссар.

- Я их узнала! - бушевала женщина. - Вот этот маленький, с глазами палача, - он пытал меня в контрразведке!

Карякин так и подавился своим хлебом-солью.

- Бред, - фыркнул начштаба. - Это герои! Я их к награде представлю.

- Не отдам! - продолжала кричать женщина-комиссар. - Вы, наверное, сами из офицеров, поэтому заступаетесь!.. Измена свила себе гнездо!..

- Хватит! - рявкнул вдруг начштаба и встопорщил на комиссара свои седые усики. - К вашему сведенью, мадам, я не офицер. Я путеец... И состою в партии с девятьсот второго года!.. А вас мы отсюда уберём. В телефонистки пойдёте! В судомойки!.. Психопатка!

И тогда женщина-комиссар вдруг зарыдала. Начштаба влез в авто, зачихал мотор, «мерседес» тронулся.

А женщина всё плакала, топала от обиды ногами, и маузер колотил её по круглым коленкам.

Севастополь
6 ноября

В гавани, на мёртвом якоре, стояло множество безработных кораблей. Белые пассажирские, чёрные грузовые, пакетботы, шхуны, а дальше, у старой пристани, всякая калечь:буксиры, фелюги, шаланды.

На всех кораблях жили люди: в городе не хватало квартир. На палубах стояли раскладные кровати-сороконожки, варилась какая-то пища на самодельных печках, играли дети. Их отцы курили и разговаривали, облокотясь о релинги, а матери штопали или занимались стиркой.

Вывешенное для просушки разноцветное бельё трепыхалось на снастях, словно сигнальные флажки, - и казалось, что дома-корабли переговариваются между собой, но уже не о морских, а каких-то хозяйственных делах.

Вдоль причала шёл поручик Брусенцов. Расстёгнутая шинель хлопала на ветру Поручик с весёлым удивлением разглядывал пёструю палубную жизнь. Перед маленьким катером, совсем ржавым и дряхлым, Брусенцов остановился.

Дальше кораблей не было: там плескалась маслянистая вода, Таская взад-вперёд арбузные корки. Брусенцов сделал из ладоней рупор и закричал:

- Эй! На судне!

Из каюты катера выглянуло встревоженное женское лицо.

- Здорово, боцман, - сказал Брусенцов. - Свисти в дудку, строй команду. Поднимаюсь на борт.

И он перепрыгнул с причала на катер, хотя можно было просто перейти: рядом была специальная досточка.

Женщина вышла на палубу, придерживая у горла халатик. Это была сестра милосердия, та самая, с которой поручик спорил у себя в номере.

- Это вы? - спросила она растерянно.

- Удивительно глупый вопрос! Глупее может быть только ответ: «Да, это я». Тем не менее да, это я.

- Как же вы меня разыскали?

- Улицу я вычислил. А потом спрашивал всех подряд: где тут живёт красивая сестра милосердия?.. Кстати, как вас зовут?

Он сказал и запнулся: вспомнил, как спрашивал о том же самом проститутку Ксану. Сестра тоже вспомнила и тоже смутилась:

- Саша, - ответила она после заминки.

- Очень мило. Значит, мы тёзки? Я ведь тоже Саша. - Он огляделся. - Плоховато вам тут живётся!

- А что делать?.. В городе комнаты не найдёшь...

На палубе соседнего буксира появился старичок в подтяжках.

- Александра Евгеньевна! - сказал он, подняв в руке жестяную кружечку. - Вот тут у меня рис. Как вы думаете, хватит этого на кашу?

Саша подошла к борту, серьёзно поглядела и ответила:

- Конечно, хватит... Рис очень хорошо разваривается.

- Тогда, - улыбнулся старичок, - окажите честь, пожалуйте на ужин.

- Это что, соперник? - громко сказал Брусенцов. - Не потерплю. Морской закон суров: кирпич на шею - и в воду!

Старик изумлённо глянул на него выцветшими глазками и ушёл со своей кружечкой. Сестра рассердилась:

- Ну как вам не стыдно. Это благороднейший человек!.. И очень несчастный! Его детей...

- А ну его! - не стал слушать Брусенцов. - Мы с вами очень счастливые!.. Я, например, прямо с гауптвахты. Клопы там - не клопы, а вампиры... У вас тоже, по-моему, насчётсчастья не густо. Или я ошибаюсь?

Саша вместо ответа спросила:

- А вас совсем отпустили?

- Совсем. Признали невиновным, - сказал Брусенцов и стал что-то вытаскивать из кармана шинели. - Вот я принёс водку, кофе и сахар.

- У меня хлеба нет, - призналась сестра.

- Перебьёмся.

...Саша и Брусенцов сидели друг против друга в крохотной каюте катера - она на своей койке, а поручик на узенькой скамеечке. Было так тесно, что они чуть не касались друг дружки коленями.

Брусенцов вёл себя так, словно это он был хозяин, а Саша пришла к нему в гости. Разливая водку, он успел свободной рукой подхватить с примуса пустивший пену кофейники поставить его на чемодан, который был у них вместо стола.

Саша исподлобья наблюдала за ним.

- Вот вы были уверены, что всё так и случится. Вы придёте, сядете со мной водку пить... А если б я была не одна? С мужем или там с любовником?.. И вообще - откуда вы знали, что я вас не выгоню?

- Дурацкий какой-то разговор! - сказал Брусенцов сердито. - Ну нет же у вас ни мужа, ни любовника - вообще никого нет, кроме примуса!.. И выгонять вы меня тоже не собираетесь. Так чего метафизику разводить? - Он поглядел на неё и добавил: - Просто мне очень хотелось, чтобы всё оказалось именно так. Чтоб вы были одна, чтоб вы былимне рады... Чтоб мы сидели вместе и разговаривали. Так оно и вышло. Чем же я виноват?.. Ваше здоровье!

Он чокнулся крышечкой от термоса с Сашиной мензуркой и выпил, прихлебнув вместо закуски кофе.

Саша пить не стала.

- Что-то в этом есть такое пошлое-пошлое! - сказала она жалобно. - Одинокая сестричка, пришёл поручик с водкой... Я вас, конечно, не гоню, но вы допейте - и уйдите. Ладно? Пожалуйста, я вас очень прошу...

Брусенцов поместил ноги поудобнее, и от этого чемодан-столик заходил ходуном.

- Новое дело! Никуда я не уйду, - объявил он. - Об этом даже думать бросьте. Вот возьму и останусь тут до завтра.

- Тогда я уйду. - Саша встала.

- Ну что вы! - сказал поручик вежливо и ногой загородил ей дорогу. - Так рано? Нет-нет... Посидите у нас ещё.

В этот момент с берега требовательно позвали:

- Брусенцов! Сашка!

Поручик насторожился. Он вскочил и стукнулся головой о низенький косой потолок. Чертыхнувшись, Брусенцов открыл дверь и выглянул наружу.

На пристани стоял офицер в черкеске.

- Я уж думал, не найду, - сказал он с облегчением. - Саша, тут вышел некий камуфлет: твоего Абрека забрал себе генерал Бриллинг.

- Очень мило... - Брусенцов даже перекривился от злобы. - А почему? По какому праву?

- Говорит, что ты не кавалерист, не адъютант. Значит, конь тебе ни к чему.

- Ясно... Ясно, - сказал Брусенцов и повернул голову к Саше: - Сукины дети! Негодяи! Я скоро приду. Вы ждите.

Он схватил фуражку, и через секунду его каблуки уже стучали по доскам причала.

Саша тоже вышла на палубу. Брусенцов быстро шёл, почти бежал по пристани. Офицер в черкеске еле поспевал за ним. Саше вдруг сделалось очень грустно.

Она облокотилась на перильца и стала глядеть на воду, всю в павлиньих узорах нефти, на лодочки арбузных корок.

---

Генерал Бриллинг обедал в ресторане. С ним была немолодая дама в шляпке и какой-то штатский, видимо, её муж.

- Они очень музыкальный народ! - говорил генерал, разглаживая ладонью салфетку на груди. Рука у него была морщинистая, в крупных, с копейку, старческих веснушках. - Удивительно музыкальный! За это им сто грехов простится... Яша Хейфец, Антон Рубинштейн... А когда приехал Пабло Сарасате - он ведь тоже наполовину еврей, - так весь Петербург...

Генералу не удалось докончить. Из вестибюля донеслись крики, женский визг, какой-то непонятный треск и топот. Бриллинг обернулся поглядеть, да так и замер с открытым ртом. В распахнутых на обе стороны дверях обеденного зала показался всадник.

Низко пригнувшись к лошадиной шее, он въехал в зал. Гнедой конь удивлённо и недовольно косился на мраморные столики, на вскочивших с места людей.

Это был Абрек. А в седле сидел Брусенцов. Лавируя между столиками, он подъехал к генералу Бриллингу.

- Господин генерал! - сказал поручик громким и неприятным голосом. - Или нет, разрешите по-старому, без демократических штучек. Ваше превосходительство!.. Ваше превосходительство, вы дерьмо собачье!

Генерал вскочил, сорвал с шеи салфетку, обнажив на груди боевые кресты, застучал кулаком по столу Дама закрыла лицо ладонями, откинулась на спинку кресла. От соседних столиков бежали какие-то офицеры, один даже тянул на ходу шашку из ножен. Шум стоял невообразимый, разобрать можно было только бешеные выкрики Брусенцова:

- Попробуйте отнимите!.. Абрек со мной с шестнадцатого года!.. Мерзавцы! Скоты!.. Всех перестреляю!..

Брусенцова хватали за сапоги, рвали у него из рук поводья. Абрек в испуге завизжал, сделал свечку, люди шарахнулись, со звоном посыпалась на пол посуда.

Генерала отжали в сторону. В суматохе он облился супом и жалобно кричал:

- Дикарь! Молокосос!.. Я старый солдат!.. Сам дерьмо!..

Деревня Жуковка
6 ноября

Между тыном и пегим глинобитным сарайчиком была развешана для просушки кинолента.

Карякин находился при ней для охраны. Две голодные козы - чёрная и белая - давно уже подбирались к гирляндам плёнки. Иван отгонял их голосом и хворостиной.

Дверка сарая распахнулась, и оттуда, согнувшись, вылез Андрей. В поднятой руке он, словно дохлую змею, нёс длинную ленту плёнки.

- Андрей! Держи хвост бодрей! - крикнул Карякин. - Ты чего невесёлый?

Некрасов не ответил. С каким-то ожесточением он стал сдёргивать высохшую плёнку с тына. Карякин благодушно продолжал:

- Интересно, какая нам выйдет награда?.. Если именные оружия - это мне без надобности. А хорошо бы сапожонки хромовые и тебе галифе...

- Галифе... Галифе... - бормотал Андрей машинально. Он пропускал плёнку между пальцами, разглядывая её на свет. - Не вышло у меня ни хрена. Вот какие галифе...

- То есть как это? - опешил Карякин.

- Сам не знаю. Где-то напортачил. - Андрей грузно сел на землю и опёрся спиной о стенку сарайчика. - Сплошная муть, ничего не видно... Может, экспозиция... Или фокус...

- Фокус... Нет, это не фокус, - пробормотал Карякин. - Это погибель наша... Всей дивизии погибель!

Он вдруг всплеснул руками и заметался по двору, как безголовый петух.

- Ты скажи, как теперь наступать?!

Андрей только помотал головой и с трудом выдавил из себя:

- Плохо, Ваня... Даже сердце болит.

Карякин подскочил к тыну, стал хватать плёнки и глядеть их на свет, хотя увидеть ничего не мог; потом заметил, что чёрная коза уже жуёт киноленту, и с яростью пнул её ногой:

- Брысь, чёртова кукла!

И вдруг Карякин остановился, будто вкопанный. Глаза у него округлились, зрачки полезли вверх, под веки.

- А ведь я этот фокус понял, - выдохнул он сквозь сцепленные зубы, шагнул к Некрасову и вдруг носком сапога ударил его в бок. - Вставай, паскуда!

Андрей дёрнулся от удара и оторопело поглядел на Карякина. А тот выдернул из кобуры наган, взвёл клювик и наставил дуло в лоб Некрасову:

- Встать!

Андрей поднялся. Карякин предусмотрительно отскочил шага на два - он помнил, какие у Некрасова длинные и скорые руки. Держа его под прицелом, он сказал тихо, но с бешеной ненавистью:

- Против тебя моё сердце всегда чуяло... Попович... Ты это всё нарочно навредил. - И Карякин сорвался на крик. - Собирай плёнку! Я тебя в штаб сведу!.. Сам доложишь о своей измене...

---

Перед штабом дивизии на деревянных козлах был укреплён велосипед. Солдат-самокатчик, сидя в седле, безостановочно крутил педали. На заднем колесе шины не имелось; на обод был заброшен приводной ремень динамомашины. От динамы тянулся провод к окну штаба.

Само окно было занавешено изнутри буркой. На столе начдива стрекотал проекционный аппарат, и на стенке дрожало мутное четырёхугольное пятно.

Начдив, начштаба и ещё один военный в папахе смотрели киноплёнки. Андрей возился возле аппарата, а Карякин стоял у двери, как часовой, и руку держал на кобуре.

В тягостном молчании шли секунды, а мутный четырёхугольник по-прежнему дрожал на стенке, и по-прежнему ничего нельзя было разобрать: какие-то белёсые разводы - и всё.

Но вдруг на стене появились человеческие лица - чёрные, с белыми волосами, потому что это был негатив. Шарахнулся куда-то вбок патлатый писарь, двое других махновцев задрали кверху руки - и сразу же четырёхугольник на стенке сделался ярко-белым.

- Как видите, ничего не вышло, - подвёл итоги Андрей. Начштаба сухо поинтересовался:

- А вот эти люди... Что это было?

- Да так... Это к делу не относится, - вздохнув, сказал Некрасов. Начдив вышел из-за стола, содрал с окна бурку. В комнате стало светло.

- Да, Некрасов, - неласково сказал начдив. - Как же с тобой поступить?..

- Товарищ начдив! Разрешите обратиться! - выкрикнул от двери Карякин. - Этот Некрасов беспартеец. Происхождением он чуждый и вёл злые разговоры против революции!.. Он свою киносъёмку нарочно загубил!

Наступило молчание. Андрей стоял посреди комнаты, переваливаясь с пяток на носки.

- Это ты брось, Иван! - сказал наконец начдив и погрозил Карякину узловатым пальцем. - Я тебя знаю!..

- Не надо, не надо пороть горячку, - согласился начштаба. - Ну, не удалось... Что теперь поделаешь?

Он встал и прошёлся по комнате. За столом остался сидеть только незнакомый командир в папахе - по петлицам комбриг. Был он широк в плечах - почти как Некрасов. Налитое здоровьем лицо украшали пышные, вразлёт, усы. На груди у комбрига красовался орден в шёлковом банте.

- Будем считать так, - сказал начштаба, кончая разговор. - На ошибках учатся.

- Точно! - насмешливо подтвердил комбриг и повернулся к Андрею. - Но ты заруби на носу: дурень учится на своих ошибках, а умный на чужих.

- Ладно, иди, Некрасов, - махнул рукой начдив. - У нас делов - лопатой не перекидаешь...

Но Андрей не тронулся с места.

- Товарищ начдив, - сказал он хмуро. - У меня феноменальная зрительная память...

- Чего?

- Если я что увидел - уже никогда не забуду... Хотите, я вам нарисую перекопские укрепления? Как я их видел с аэроплана.

Все поглядели на него с новым интересом, даже Карякин. Комбриг в папахе прищурился:

- А ты не брешешь?

- Это мы сможем проверить, - сказал начштаба. - Вот вам бумага, делайте кроки.

Он придвинул к Андрей стопку бумаги и снарядную гильзу, полную карандашей.

---

...Велосипед по-прежнему висел на козлах. Боец-самокатчик сидел развалясь в седле, курил козью ножку и давал разъяснения любопытным:

- Чего они там? - спрашивали его. - Может, приказ получили, чтоб наступать?

- Они фильму смотрели.

- Какую?

- Очень интересную. Заглавие не знаю, но только из нашей боевой жизни. Завтра, заради праздника, её всем бойцам покажут.

...На листках, разложенных цепочкой через весь стол, были нарисованы крестики, кружки, квадратики. Тянувшаяся от края до края толстая линия обозначала Турецкий вал, линии потоньше - проволоку, окопы, ходы сообщения.

- Крестики - это пулемётные гнёзда, кружочки - орудия, - пояснил Андрей. - Если впереди скоба - значит, кирпичный бруствер... А тут четыре пушки. Очень большие, без колёс...

- Морские орудия, - пробормотал начштаба. Начдив и комбриг разглядывали чертёж с надеждой и сомнением, Карякин стоял сзади и, поднявшись на цыпочки, засматривал через плечи начальства.

- Вроде похоже, - изумился он вслух.

- Вроде - у бабки на огороде: не то тыква, не то дедок без порток, - строго сказал комбриг. - А нам надо не вроде, а в самый аккурат.

Начштаба раскрыл тоненькую папку.

- Тут оперативные сведения, от перебежчиков. Два участка подробно описаны. - Он без улыбки посмотрел на Андрея. - Сейчас сравним с вашим творчеством.

Долго и придирчиво он сличал свои сведения с рисунком Некрасова, потом растерянно улыбнулся:

- Поразительно!.. Точка в точку!

И сразу все зашумели, заговорили вместе.

- Ну Некрасов! Ну змей! - ликовал начдив и хлопал Андрея по спине широкой, как лопата, рукой.

- Действительно, феноменальная память, - приговаривал начштаба, собирая листки. - Сейчас мы это отправим в штаб армии.

А комбриг гудел:

- Фотограф, ты, часом, не с Ростова? У ростовских у всех глаз очень зацепистый...

Вдруг он забеспокоился:

- Добре. Я к себе поехал. Некогда тут гулять. - Не вставая, комбриг повернул голову к Андрею и Карякину: - Друзья, ходите сюда... Обойму я вас покрепче, и поможете до коня добраться.

Карякин и Андрей глядели на него в недоумении. А он, уже нетерпеливо, повторил:

- Да что вы, оглохли?! Помогите сесть на коня.

Андрей с Иваном, всё ещё не понимая, обошли стол, глянули вниз - и оба изменились в лице.

Комбриг крепко обхватил их за плечи, они осторожно подняли его со стула и понесли к дверям. У комбрига не было обеих ног. Красные галифе с леями кончались у колен, а ниже ничего не было...

У крыльца ждал рослый, с крутой, как лемех, шеей конь. Два чубатых ординарца запричитали, увидев своего комбрига на руках у чужих людей:

- Петро Максимович!.. Шо ж ты нас не шумнул?!

Комбриг отмахнулся. Некрасов и Карякин подняли его в казачье седло - и сразу к этому калеке, который только что висел между ними тяжёлым кулём, вернулась его сила истать. С седла глядел на Андрея весёлый и уверенный в себе богатырь.

- Вот так, - сказал он. - А ну, давай я тебя поцелую. Ты золото хлопец!..

Он ловко перегнулся, чмокнул Некрасова в губы и стал отстёгивать от пояса маузер в деревянной кобуре.

- На. Возьми от моего щедрого сердца.

Комбриг крутанул коня и с места пустил его вскачь. Ординарцы - они уже были в седле - поскакали за ним. Они гикали, свистели, секли воздух нагайками - любо-дорого было глядеть, как уносятся три лихих всадника по широкой белой дороге...

- Андрюха! - попросил Карякин. - Дай маузер посмотреть.

- Иди ты знаешь куда...

Карякин огорчился, даже заморгал ресничками.

- Ты что, обиделся?.. Зря! Это ты зря!.. Ведь я как думал? Я думал, ты враг революции... У меня и закипело. А теперь вижу - ошибился... Давай обратно дружить? А? Ну, чего молчишь?

- Я же тебе сказал - иди куда подальше.

---

Штаб армии сильно отличался от штаба дивизии: у крыльца стояло два автомобиля, да и само здание было каменное, двухэтажное. Штаб был украшен красными флагами. Поперёк фронтона висели кумачовые лозунги:

«ДА ЗДРАВСТВУЕТ ТРЕТЬЯ ГОДОВЩИНА ПРОЛЕТАРСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ!»,

«СМЕРТЬ ВРАНГЕЛЮ! ДАЁШЬ КРЫМ!»

На балкончике стояли трое: два штатских и худощавый молодой военный в шинели с малиновыми бранденбурами. Это был прославленный командарм. Он принимал праздничный парад.

Дул холодный ветер. Штатские зябко подняли воротники кожаных тужурок. А командарм стоял, развернув плечи, и твёрдо держал руку у козырька островерхого суконного шлема.

Мимо штаба маршировали обтрёпанные, но бодрые духом пехотинцы, катились ряды самокатчиков с карабинами через плечо; со скрежетом проехали три броневика.

Потом прошла на рысях кавбригада во главе с безногим комбригом. За комбригом ехал оркестр. Два трубача были рослые, губастые, а третий - совсем ребёнок, лет четырнадцати. Подбоченясь, он сидел на умной ласковой лошадке и трубил в начищенный до сияния горн.

...Пение горна и звяканье эскадронных бубнов проникали внутрь, в комнаты, где работали штабисты.

Начальник штаба армии, повысив голос, закончил фразу:

- ...разработан товарищем Фрунзе и одобрен главкомом.

Он дотянулся до форточки, прикрыл её и заговорил снова.

- Согласно этого приказа наступление начнётся сегодня.

В комнате было много военных, среди них и начштаба 61-й дивизии.

Все они напряжённо слушали, разложив на коленях планшеты с картами, делая в блокнотах понятные им одним пометки.

- Главный удар будет нанесён на Перекопском перешейке, - продолжал начальник штаба армии. Он подошёл к стене и показал на карте. - Нашей армии приказано взять штурмом Турецкий вал и, прорвав укрепления белых, войти в Крым на плечах противника...

Начштаба 61-й дивизии, нахмурившись, провёл карандашом у себя на карте жирную линию. Это был Турецкий вал. Потом нарисовал короткую толстую стрелу, нацеленную сверху вниз. Это было направление удара. Нарисовав, он поднял голову и недовольно зашевелил усиками. Задвигались на своих местах и остальные военные: они тоже удивились, но не решались прервать начальство вопросом. А начальник штаба армии невозмутимо продолжал:

- Существует мнение, что Турецкий вал практически неприступен. Полученные нами последние данные подтверждают, - он отыскал глазами начштаба 61-й, - что оборонительные позиции белых действительно весьма надёжны. Поэтому командование решило одновременно с лобовым ударом провести обходной манёвр. Специальной ударной группе из частей нашей армии предлагается форсировать Гнилое море - Сиваш - и выйти на Литовский полуостров, с тем чтобы ударить по белым с фланга.

Он снова показал по карте, и снова в комнате зародился удивлённый шум. Кто-то спросил, не выдержав:

- А как его форсировать, Сиваш, если он непроходимый?

- Обычно Сиваш непроходим, - тем же деловитым голосом ответил начштабарм. - Но в последние дни сложилась исключительно благоприятная ситуация. Сильные северо-западные ветры отогнали воду на восток. Дно Сивашского залива частично обнажилось. Поэтому мы двинем вброд через Сиваш пехоту, кавалерию и даже артиллерию. Штурмовую колонну поведут опытные проводники из местных крестьян...

И опять комната наполнилась тихим гулом - на этот раз одобрительным.

Начштаба 61-й нарисовал на своей карте ещё одну стрелу. Была она кривая, начало брала рядом с первой, нацеленной на Турецкий вал, и загибалась далеко налево. Пройдя через Сиваш и Литовский полуостров, эта изогнутая стрела вонзалась клювом опять же в Турецкий вал, но уже не спереди, а с тыла...

...Парад кончился. Возле полевых кухонь, подкативших прямо к штабу, толпились бойцы с котелками.

С телеги раздавали газеты. Брали их охотно, но читать умели немногие: неграмотные с газетами в руках собирались вокруг грамотеев, вслух читавших новости республики.

На крыльце штаба устроился худой угрюмый мальчик в драной шинели. Он ел похлёбку из котелка. Непонятная тень упала на него, и он поднял глаза.

Перед ним красовался на коне другой мальчик - тот самый горнист, что ехал перед кавбригадой.

- Ты кто? - спросил горнист задиристо.

Худой мальчик покорно ответил:

- Я полковый сын.

Горнист хмыкнул:

- Сын... Мабуть, ты не сын, а пасынок! Шо ж твой полк тебя не оденет, не накормит?

Мальчик в шинели тихо сказал:

- Вот ведь я ем...

- А я эту пойлу сроду не кушаю, мне в любом эскадроне и сала дадут, и луку, и сахару.

Мальчик поглядел на горниста - какой он был чистенький и красивый, в сапожках со шпорами, с золотым горном на груди - и безнадёжно попросил:

- Дай в трубу подудеть.

- Ну да!.. А потом с горна сопли выбивать? В нос труби, пехота! - И он отъехал от крыльца.

Сверху, с балкона, на них молча смотрел командарм. Он вздохнул, повернулся и ушёл внутрь, в комнату.

Там продолжалось совещание.

- И в этот прорыв устремятся Первая конная и Вторая конная, - говорил начштаба армии. Когда вошёл командарм, он умолк. Все, кто был в комнате, встали.

- Какой ветер? - спросил с порога командарм.

- По-прежнему северный, скорость девять метров.

Командарм удовлетворённо кивнул и только тогда поздоровался:

- Здравствуйте, товарищи командиры. Садитесь... С приказом все ознакомились? Дополнений, оперативных поправок нет?

Комната почтительно молчала. Командарм расстегнул крючки шинели и сел на придвинутый кем-то стул, поставив между колен серебряную саблю с орденом на эфесе.

- План командования, на мой взгляд, прост, остроумен и убедителен. Великолепно найдено направление основного удара - обходной манёвр через Сиваш. Конечно, риск есть, большой риск - вы сами понимаете, что будет, если ветер переменится и вода вернётся в Сиваш... Но риск - это обязательный элемент стратегии.

Усатые темнолицые командиры с напряжённым вниманием вслушивались в длинные и не совсем понятные слова.

Командарм задумался, потом провёл ладонью по лицу, встал и сказал уже про другое:

- Товарищи командиры, в шестнадцать часов будет праздничный обед. Кроме того, получите папиросы - это нам подарок от Петроградского Совета...

Севастополь
7 ноября. 21 час. 10 мин

На Корабельной улице, где жила Саша, было темно и тихо; только шлёпался о берег прибой. Кое-где на неподвижных кораблях светились окна кают, круглые, как фонари.

Торопливо процокали по доскам пристани конские копыта, и снова стало тихо. Всадник спешился, привязал лошадь к чугунному кнехту и негромко позвал:

- Сашенька!

На маленьком катере приоткрылась дверь каюты. Сестра милосердия вышла на палубу.

- Ой, - сказала она и прижала кулачки к груди.

- Не рады?

- Рада... Ужасно рада.

Брусенцов перемахнул с причала на палубу.

- Чаю дадите?

- Сейчас? - испугалась Сашенька. - Что вы, милый, это неудобно... Правда, неудобно. Приходите завтра.

- Какое ещё завтра? - дёрнул плечом поручик. - Никакого завтра не будет. У меня всего час времени.

Саша испугалась ещё больше.

- Вы убежали с гауптвахты? Из-за меня?

Поручик сморщился:

- Бог ты мой, как романтично... Ничего я не убежал. Меня оттуда в шею выгнали.

- Почему?

- Еду искупать вину кровью. Как повелось на Руси: своей кровью чужую вину...

- Я ничего не понимаю, - растерянно сказала медсестра.

- Чего ж тут не понять? Всех офицеров посылают на фронт. Красные начали наступление.

Сашенька охнула и беспомощно схватилась за рукав его шинели.

- Саша... Вас-то зачем? Что с вами будет?

- Что будет, то будет, - сказал Брусенцов раздражаясь. - Ну что мы тут стоим? Холод собачий... Пошли в каюту.

...Абрек терпеливо ждал, только стриг ушами да время от времени шумно вздыхал.

Опять по доскам застучали копыта: вдоль пристани ехал конный наряд - наверное, к пакгаузам. Абрек тихо заржал, вроде бы поздоровался. Но чужие лошади не ответили.

У каждого всадника за спиной был карабин, при седле фонарь. Отблески этих фонарей бежали по воде мимо неподвижного катера. А казалось - наоборот: казалось, что это Сашин кораблик вдруг снялся с мёртвого якоря и поплыл куда-то.

...Брусенцов и Сашенька лежали, чуть не касаясь друг друга щеками - койка была очень узкая. Высунув тоненькую голую руку из-под одеяла, Саша осторожно трогала лицо поручика, проводила пальцами по векам, пробовала разгладить морщинки на лбу. Теперь эти морщинки, эти светлые брови и жилочки на висках были её, принадлежали ей.

Лёжа с закрытыми глазами, Брусенцов говорил:

- Знаешь, если бы ты только сказала: «Не надо, зачем это, ты всё испортишь», я бы плюнул и ушёл. Терпеть не могу!..

- А что, все так говорят? - слабо улыбнувшись, спросила Сашенька. Поручик не ответил.

- Не знаю, почему я не сказала... Я же тебя люблю. И потом, мне тебя всегда жалко.

Брусенцов открыл глаза.

- Очень мило... А почему это меня надо жалеть?.. Что я, нищий? Щенок на трёх лапах?

Теперь промолчала Саша. Только поцеловала поручика около уха.

- Зажги свечку, - велел Брусенцов. - Я посмотрю время.

Саша зажгла огарочек, пристроенный на полке. Брусенцов глянул на часы и присвистнул:

- Мне пора.

...На соседних судёнышках позажигали огни. С берега доносился надрывный крик паровозов. Море в ответ гудело сиренами пароходов.

Где-то рожки торопливо играли тревогу, выгоняя солдат из тёплых казарм.

Брусенцов и Сашенька вышли на палубу.

- Ага, заголосили, забегали! - сказал Брусенцов с непонятной злобой.

- Саша, - спросила медсестра, решившись. - Как же ты сможешь на фронте?.. Раз ты не веришь.

- Во что «не верю»? В непорочное зачатие?

- Ты знаешь во что. В то, что мы победим.

Брусенцов хотел опять ответить грубостью, но, посмотрев на Сашеньку, передумал.

- Конечно, я верю, что победим. Иначе зачем бы я жил?.. Только до этой победы знаешь как далеко!..

Он говорил, а сам уже машинально проверял, всё ли на нём как следует: застёгнута ли кобура, не съехала ли портупея.

- Из Крыма мы уйдём... Ну, я-то, если тебе интересно, уйду последним... Но это ещё не конец! Пускай комиссарики хозяйничают, пускай доводят Россию до ручки... А доведут - вот тогда мы вернёмся. Только бы нам не потерять себя в каком-нибудь Лондоне или там Лиссабоне... Остаться белой гвардией. Быть, как пули в обойме, - всегда вместе, всегда наготове... Вот во что я верю!

Саша смотрела на него внимательными глазами, но думала про другое. Эти слова, которые раньше были для неё важны и даже необходимы, теперь как-то пролетели мимо ушей. А важно было другое: увидит ли она ещё это лицо, будет ли водить пальцами по жёстким губам... Он понял, о чём она думает, и, нахмурившись, поглядел на часы.

- Ну, тёзка, прощай.

- Мы ещё увидимся, - сказала Саша неуверенно. - Обязательно!

- Увидимся, не увидимся... Кому это всё нужно? Сегодня было хорошо - и хватит с нас. И на том спасибо.

Они поцеловались, и Брусенцов пошёл отвязывать Абрека.

Привычно подхватив шашку, он сел в седло, махнул Саше рукой и уехал. А Сашенька осталась стоять, по-старушечьи обтянув плечи тёплым платком. И лицо у неё тоже стало старушечье - сморщенное и покорное.

Сиваш
8 ноября. 0 час. 30 мин

В ту ночь сильно похолодало. Дно Сиваша было белёсое, круто присоленное морозом. Стекляшками поблёскивали замёрзшие лужицы - всё, что осталось от угнанного ветрами моря.

С обрывистого берега на эту тоскливую равнину спускались бойцы - отряды штурмовой колонны. На берегу горели костры. Возле штабного автомобиля толпились командиры.

Съезжали на дно Сиваша трёхдюймовые пушки; каждую волокла шестёрка лошадей. Взвод за взводом вытягивались в узкую колонну и уходили в темноту.

...Хрустел под ногами мёрзлый песок. Впереди колонны шёл бородатый мужик в тулупе. В руке у него был длинный, как у библейского патриарха, дрючок.

Рядом шагал командир штурмовой колонны - худой, носатый, озабоченный. За ним несли развёрнутое красное знамя.

По обе стороны тропы чернели кляксами илистые болотца.

- Чёрные эти пятна - их надо берегчись хуже огня, - поучал командира проводник. - Это чаклаки называются, по-русскому сказать - топь, трясина. Туды оступишься - и всё, каюк.

Позади, там, откуда ушла колонна, дрожали красные точки - костры на берегу. Далеко впереди рубили небо, скрещивались голубые палаши прожекторов. Там был Литовский полуостров.

От головы колонны к хвосту торопливо шёл связной. Ясным голосом он повторял для бойцов инструкцию:

- Не кричать зря без толку. Не курить... Не стрелять без команды...

Оступилась и недоумённо заржала лошадь в артиллерийской упряжке.

- Стреляй её! Она приказ не сполняет, - сказал в темноте голос.

- Это кто же такой языкатый? - строго спросил связной.

Отозвался тот же голос:

- Ну чего жужжишь?.. Без тебя знаем! Тут не пешки деревянные, а сознательные бойцы... Может, все коммунисты.

Связной вдруг обрадовался.

- Иван Трофимыч! - сказал он, приглядевшись. - Командир желанный. Это ты ли?

- Ну, я, - ответил Карякин. Он шагал рядом с Андреем Некрасовым.

- А тут вся рота твоя! - доложил связной. - Ты чего ж не с нами? Кем командуешь?

- Командовал бы жинкой, да и той нету, - хмуро сказал Карякин. - Я теперь съёмщик.

Связной не совсем понял, но с уважением посмотрел на штатив и кассеты, которыми был навьючен Карякин.

- Хитрое дело!.. Ну, бывай.

Он отошёл, а Карякин повернулся к Андрею:

- Это Пудалов, комвзвода был у меня.

Некрасов не ответил.

- Всё серчаешь, - сказал Карякин с обидой. - Вроде мы с тобой бабу не поделили... А я за революцию огорчался! И ты на меня не можешь держать зла! Не имеешь такого права!

Андрей шагал молча, глядя себе под ноги.

...Проводник шёл, настукивая дорогу своим посохом.

- Кончилась сухость, - сказал он. - Теперь гляди в оба!..

Подбежал связной Пудалов.

- Товарищ командир! Надо бы ходу сбавить - там пушки вязнут.

...Вокруг увязшей пушки суетились бойцы. Бились в постромках, разбрызгивали чёрный ил кони. Ездовой без толку жёг их кнутом. Ствол пушки всё больше задирался кверху,а хвост уходил в трясину.

Подошёл Некрасов с широкой доской. Он кинул её на топкую землю, подлез под пушку и, упираясь коленями и руками в доску, медленно выжал лафету кверху. Рот у негра перекосился от натуги, белки выпучились на чёрном лине.

Бойцы подхватили скользкий от ила хвост пушки, лошади рванули - и орудие неохотно выкатилось из чаклака. А Некрасов, подняв с земли свою камеру, перекинул её за спину и снова зашагал вперёд.

Турецкий вал
8 ноября. 3 час. 00 мин

Тяжёлые морские орудия были привезены на Перекоп из Севастополя. Лёжа брюхом на бетонных подстилках, они тянули свои рыла на север, откуда должны были прийти красные. Зябко ёжилась на ветру артиллерийская прислуга.

В эту ночь на Турецком валу никто не спал. Притопывая сапогами, дозорные ходили вдоль проволочных заграждений, вдоль брустверов.

Неглубокий ход сообщения вёл из окопа в штабной блиндаж. По этому ходу торопливо шагал офицер в шинели с поднятым воротником. Сгорбившись, он нырнул в чёрную нору. Заскрипели мёрзлые ступеньки.

В блиндаже обстановка была деловая и спокойная. Три телефона выстроились на столе. Рядом с ними булькал кофейник на спиртовке.

За столом сидел молодой полковник и точил карандаш.

Он обернулся на шум открывшейся двери.

- Разрешите? - козырнул вошедший. - Поручик Брусенцов.

- Очень приятно, - сказал полковник с лёгким неудовольствием.

- Господин полковник, мы тут сидим, ждём лобового удара... А если красные пойдут в обход? Это ведь азбука. Они азбуку знают.

Полковник вздохнул:

- Да, да, поручик, вы правы. Они действительно готовят обходной манёвр - на Чонгарском направлении. Нам об этом известно.

- Да я о другом говорю, - нетерпеливо отмахнулся Брусенцов. - Что, если они тут, под боком, через Сиваш попрут?!

- По морю, аки посуху? Вы с ума сошли.

- Допустим, сошёл. А вдруг они тоже?.. Такую возможность вы не учли?

Полковник встал из-за стола, чтобы разговор был покороче.

- Вы давно к нам прибыли?

- Десять минут назад.

- Так вот, идите умойтесь с дороги, отдохните. - И вдруг полковник сорвался: - Ну что ты будешь делать! Каждый поручик - Бонапарт! Каждый, ядри его палку, принц Савойский!.. Только воевать некому.

Брусенцов поглядел на него - молодого, уверенного в себе - с обжигающей ненавистью. Но это был фронт, а не севастопольский ресторан. Поручик молча козырнул и вышелиз блиндажа.

А полковник сел и потянулся к кофейнику. Но по пути его рука передумала и сняла трубку телефона.

- Дай-ка мне Литовский полуостров... Губаревич?.. Это я, Васильчиков. У тебя прожекторы горят?.. Слушай, посвети на всякий случай на Сиваш. И обеспечь наблюдение... Что?.. Говорят тебе - на всякий случай!..

Он кинул трубку, уже сердясь на себя за то, что поддался панике.

Сиваш
8 ноября. 3 час. 15 мин

Штурмовая колонна вилась теперь между маклаками длинным узловатым шнурком: проход стал совсем узким и ненадёжным. Артиллерийских коней повыпрягали - от них было больше мучения, чем толку. Пушки тянули вручную, кидая под колёса доски, вязанки камыша, а то и шинели. Лошади брели где-то отдельно в темноте. То и дело раздавалось тоскливое предсмертное ржание: видно, ещё одну бедолагу затянула топь.

Страшнее всего были внезапные отчаянные выкрики:

- Тону!.. Товарищи, братцы, тону!..

Оступиться было легко, спасти из трясины трудно. Но бойцы шли вперёд, с трудом вытягивали ноги из ледяной жижи - падали, поднимались и опять шли, да ещё волокли за собой орудия, зарядные ящики и пулемёты.

Прожекторы на Литовском полуострове на секунду погасли, потом снова зажглись. Теперь они глядели на Сиваш. Голубые щупальцы опустились на тёмную воду, потрогали её и поползли на восток.

Во главе колонны тяжело хлопало на ветру намокшее знамя. Перед ним, по-прежнему держась рядом, шли носатый командир и проводник-крестьянин. Оба с тревогой смотрели на холодное зарево прожекторов.

Расплёскивая слякоть, к ним подбежал запыхавшийся Карякин.

- Слушай, командир. Сейчас этот прожектор нас накроет. Это как пить дать.

- Залегать будем, - хмуро сказал командир.

- Это конечно. Но ложиться надо не врозь, а кучками, человек по тридцать... Тогда он не разберёт, где чаклак, а где люди. Вот мне какая идея в голову бросилась.

...Прожектор задумался, потом повёл круглым немигающим глазом на запад. Обслуга - офицер в полушубке и два солдата - молча следила за движением луча.

Ничего интересного прожектор не высветил: белёсый грунт, озерца воды и чёрные неправильные пятна чаклаков.

...Когда полоснув под дну Сиваша, луч ушёл в высоту, одно из чёрных пятен зашевелилось. Бойцы поднимались на ноги, кое-как счищали грязь. Поодаль ожил другой «чаклак», ещё дальше - третий.

Отряды снова срослись в колонну и снова двинулись вперёд.

---

- Ваше благородие! - обратился пожилой солдат-прожекторист к офицеру. Обращение это было старорежимное и употреблялось только для приятности. - Когда нам сменабудет?

- Наверное, уже скоро, - ответил офицер и полез в карман за часами. Он не успел их вынуть. Прибрежные камыши затрещали, захлюпала грязь под сапогами, и на берег полезли мокрые чёрные люди.

Засуетился луч обманутого прожектора, но уже было поздно. Кувыркаясь, полетели ручные гранаты, воздух шатнуло взрывами.

Офицер лежал, раскинув руки по земле. Прожектор погас. Серое его бельмо бессмысленно уставилось в небо...

Волна атакующих дохлестнула до проволочных заграждений на берегу Колючую паутину кромсали щипцами, рубили сапёрными, острыми, как секачи, лопатками, рвали голыми руками.

По ту сторону проволоки берег полого уходил вверх. Там была линия окопов, и из этих окопов по красным били винтовки и пулемёты.

Висли на проволоке, падали на землю убитые, но те, кто уцелел, продолжали штурмовать колючий частокол.

А из камышей, с Сиваша, всё лезли и лезли на берег люди.

Двое пулемётчиков установили на позицию трёхногий «льюис», но не успели открыть огонь: срезанные пулемётной очередью, оба одновременно ткнулись в грязь лицом. К «льюису» подбежал Некрасов - огромный и словно бы горбатый: за спиной у него висела камера. Он лёг было за пулемёт, но передумал; вскочил, поднял «льюис» на руки, как винтовку, и двинулся вперёд, к проволоке.

Там в самой гуще атаки бесновался, махал револьвером Карякин. Проволоку уже почти не было видно: больше чем на половину её завалило трупами.

- Третья рота! - исступлённо орал Карякин. - Третья рота! Кто живые - за мной!.. - Он стал взбираться наверх - прямо по мёртвым.

Тогда отважились и другие. Ни щипцы, ни лопаты, ни вязанки камыша уже не нужны были бойцам. Мёртвые их товарищи своими телами настлали дорогу через проволоку.

Когда, перевалив на ту сторону, красные стали закидывать окопы гранатами, когда - оборванные, страшные - рванулись в штыковую атаку, врангелевцы не выдержали, стали отступать.

Андрей стоял, широко расставив ноги, и стрелял по бегущим из «льюиса», стрелял прямо с рук. Гильзы били косым фонтанчиком мимо его лица, тяжеленный пулемёт, будто молотом, колотил его в грудь, руки онемели, пот заливал глаза, а он всё стрелял.

Цепь наступающих бежала вверх по склону, и из пересохших глоток рвалось страшное, похожее на рыдание «ура».

Перевалив через гребень, бойцы увидели ровную, как ладонь, степь. А поперёк этой степи, в сотне саженей от гребня, лежала и ждала их вторая линия врангелевских укреплений - спрятавшиеся за брустверами пушки, пулемёты, винтовки.

И всё это разом обрушило огонь на атакующих.

Под свист осколков, под улюлюканье пуль штурмовая колонна повернула назад, сползла по склону вниз.

Только знаменосец задержался на гребне. Он всадил древко знамени в землю, попробовал, крепко ли, и кубарем скатился вниз, чтобы не убило...

Карякин полз на брюхе и вертел головой, как ящерица, - выглядывал носатого командира И наконец увидел чёрную тужурку, длинные ноги в обмотках. Командир был мёртв.

Карякин прикрыл ему лицо фуражкой, приподнялся и хрипло закричал:

- Колонна! Слушай мою команду!.. Окопаться! Будем ждать подкрепления...

Штаб армии
8 ноября. 5 час. 00 мин

Стрекотал телеграфный аппарат. Командарм сидел на стуле, устало прикрыв глаза, и диктовал бойцу-телеграфисту:

- Командующему Южным фронтом... В нечеловеческих условиях наши части форсировали Сиваш, закрепились на Литовском полуострове. Успешному развитию операции мешаетвнезапно переменившийся ветер. С каждой минутой вода прибывает, препятствуя посылке подкреплений героическим бойцам штурмовых колонн. Выезжаю для принятия срочных мер на месте.

В дверях появился начштаба армии. Не оборачиваясь, командарм спросил:

- Как ветер?

- По-прежнему, южных румбов... Воды всё больше.

Командарм потёр ладонями виски и двинулся к выходу.

Внизу, у крыльца, их ждал длинный чёрный «фиат». Оба в молчании уселись на скрипучие сиденья. Автомобиль тронулся.

Литовский полуостров
8 ноября. 5 час. 30 мин

Проволочные заграждения, которые два часа назад брала приступом штурмовая колонна, теперь наполовину скрылись под водой. Море возвратилось с востока в Сиваш и неотвратимо подбиралось к тому склону, где залегли красные бойцы.

Орудийные расчёты подтаскивали пушки повыше; раненые с помощью товарищей перебирались подальше от воды.

Карякин сидел у крохотного костёрчика, подкладывая камышинки в чадящий огонь. У другого такого же костра, всего шагах в пяти, Некрасов сушил футляр своей кинокамеры.

- Некрасов! Иди сюда, - позвал Карякин. - Иди, тебе говорят! Дело есть.

Андрей неохотно встал и перешёл к его костру.

- Нам тут жизни осталось всего ничего, - сказал Карякин, жмурясь от дыма. - Как рассветёт, они осмелятся, пойдут в наступление... И всем нам крышка..

Андрей молча ждал продолжения.

- Ты говорил, память у тебя... как это... запоминальная, что ли?

- Феноменальная, - поправил Андрей.

- Во-во... Ты дорогу запомнил? Мог бы назад дойти, к нашим?

- Вброд?.. Наверное, смог бы, - хмуро сказал Андрей. - Там вехи есть кое-где.

- Тогда выручай. Иди к нашим, объясни: так и так, пропадают красные герои... Сидят в мокром неудобстве, смерти ждут...

Андрей задумался. Карякин, видя это, добавил просительно:

- Дело рисковое, я понимаю... Но и ты пойми - надо!

- Я не о том, - отмахнулся Андрей. - Тут на одной подводе был полевой телефон. И катушки тоже, я видел... Дай мне человек двадцать, я тебе линию протяну. Будет связь.

- Дам! - обрадовался Карякин. - Действуй!

Андрей встал. Карякин тоже.

- Андрей! - попросил он. - Давай помиримся?.. На прощанье?

- Ну давай, - пожал плечами Андрей.

- Нет! Чтоб чин чином! - засуетился Карякин. - Ручки друг дружке пожмём... И вообще...

- Ладно, - усмехнулся Некрасов. - Держи пять.

И они пожали друг другу руки.

Сиваш
8 ноября. 7 час. 30 мин

На нашем берегу, в том месте, откуда штурмовая колонна начинала свой ночной поход, по-прежнему горели костры. Почти у самых костров плескалась вернувшаяся в залив вода. На берегу стояли, ждали приказа готовые к отправке отряды. Но приказа всё не было.

Возле штабных автомобилей - теперь их стало уже четыре - собралось всё начальство.

- Ну что ты с ней будешь делать! - ругался начдив 61-й. - Прёт и прёт, окаянная... Товарищ командарм! Моё предложение - идти прямо по воде... Может, брод найдём... Хотите - первым пойду!

Он закашлялся, заслоняя губы костистым кулаком.

Командарм молчал, с ненавистью разглядывая карту: адъютант разложил её на крыле «фиата» и для удобства подсвечивал фонарём.

Вдруг бойцы на берегу задвигались, удивлённо загалдели.

Начальство повернулось на шум, а шофёр «фиата» посветил фарами. Пучок жёлтого света лёг на Сиваш, и все увидели, что к берегу бредёт, по пояс в воде, человек.

Это был Некрасов. Он шёл, еле переставляя ноги, мокрый, весь зашлёпанный грязью, с камерой за спиной и со штативом на плече.

Когда Андрей подошёл ближе, стало видно, что он тянет за собой телефонный провод. К нему бросились, подхватили шнур, помогли вылезть на бугор к командарму.

Скинув на землю штатив и камеру, Андрей с трудом разогнулся и доложил:

- Товарищ командарм! Я с Литовского... Пока держимся. Ждём подкреплений... Очень ждём.

Командарм смотрел на него с уважением и даже с испугом.

- Как вам удалось пройти? - спросил он совсем не по-военному.

- Прошли... Нас двадцать человек.

- А где же остальные?

- Там. - Андрей показал в темноту. - Держат телефонный провод. Вешек не хватило...

- Понятно, - сказал командарм. - Спасибо, товарищ.

И он отвернулся от Некрасова.

Связисты на берегу уже приладили провод к ящику полевого телефона. Командарм секунду подумал, потом сказал адъютанту:

- Передай на Литовский: держаться до конца, держаться любой ценой. Подкрепление будет! - Он нашёл глазами начальника штаба. - Приказываю: форсировать Сиваш силами восьмой кавбригады, отдельной кавбригады, третьей кавдивизии... Брод есть, трасса точно обозначена телефонным проводом - кавалерия пройдёт!..

...Некрасов сидел на земле, закрыв глаза, привалившись к колесу автомобиля.

- Некрасов! - громко сказал над ним начдив 61-й. - Иди, милый, отдыхай!..

Андрей открыл глаза и тяжело встал.

- Разрешите вернуться на Литовский?

- Смотри, какой бедовый!.. Говорят тебе - иди спать!

Недалеко от них связист кричал в трубку телефона:

- Литовский!.. Литовский!.. Литовский!.. Слышу тебя!..

Отряды пехоты на берегу расступились, и в просеке между ними показалась кавалерия.

Безногий комбриг подбодрил мизинчиком усы и заорал во всё горло:

- Вот когда мне хорошо! Вот когда ножки не промочу!

Бойцы с готовностью засмеялись командирской шутке.

С плеском, с гиканьем, со ржаньем лошадей конница на рысях врезалась в воду.

Литовский полуостров
8 ноября. 9 час. 00 мин

Вода поднялась ещё выше, оставив Карякину с его отрядом совсем узкую полоску прибрежного склона. Уже рассвело, и хорошо были видны подводы по ступицу в воде, пушки, нацеленные круто вверх, притулившиеся в окопах бойцы.

Воздух был наполнен гулом. Орудия врангелевцев стреляли непрерывно; то и дело на нашей стороне вырастали кусты взрывов - чёрные, если снаряды попадали в берег, белые, если они рвались на воде.

Карякин подполз к самому гребню и, уткнув подбородок в землю, смотрел, что делается у белых. На его глазах из окопов в степи полезли зелёные английские шинели, слились в сплошную линию и двинулись вперёд. Чёткое «ура» неторопливо перекатилось справа налево, как на ученье. Заблестели иголочки штыков. Белая пехота шла в атаку.

- Амба, - с тоской сказал Карякин и сполз по склону вниз.

- Товарищи! - закричал он. - Слушайте меня. Занять боевую позицию! Выкатывай орудия! Будем бить прямой наводкой... И пускай белые гады не радуются. Мы помрём сегодня, а они завтра!.. Потому что революция победит, даже несмотря на нашу гибель...

---

По пояс в воде стоял посреди Сиваша человек. В одной руке он сжимал винтовку другой поддерживал телефонный провод. Саженях в тридцати от него был другой такой же человек, ещё дальше - третий, четвёртый... Они стояли неподвижно, будто вбитые в дно сваи, а мимо, чуть не задевая их мокрыми конскими боками, шла через Сиваш кавалерия. Конники двигались гуськом - притихшие, сосредоточенные. Только мальчик-горнист чёртиком вертелся в седле: ему нравилось всё странное, что происходило в эту ночь.

- Эй, мужичок! - окликнул он связиста. - Чего там по телефону гуторят?.. Тебе слыхать?

Связист, не отвечая, смотрел мимо него усталыми до беспамятства глазами.

Лошадка под горнистом вдруг нырнула в воду по шею - видно, оступилась с тропки. Она перепуганно заржала, кое-как поймала дорогу и, расплёскивая грудью воду, шибко пошла вперёд. Она обгоняла одного конника за другим, а мальчик смеялся и нарочно торопил её пятками.

Четыре карякинских орудия, задыхаясь от спешки, били по белым. Тявкали «льюисы» и «максимы». Бойцы, лёжа плечом к плечу, палили из винтовок.

А белые цепи, почти не редея, всё надвигались, и ничего с ними нельзя было поделать.

Ударил в уши гром, метнулась брызгами земля, и одна из пушек, развороченная врангелевским снарядом, заскользила вниз по склону и задом въехала в воду. Вода зашипела, поднялся пар.

Белые снова закричали «ура» и, пригнувшись, побежали вперёд.

Карякин вскочил с земли и в бессильной ярости швырнул «лимонку», хотя враги были ещё далеко.

- Врёшь! - заорал он. Мы ещё живые!..

Тяжело топоча сапогами, врангелевцы бежали на него.

И в этот момент на бугор, туда, где стояло, покосившись, красное знамя, вылетел всадник.

Он вскинул к небу горн, и воздух разорвала жестокая весёлая трель - сигнал кавалерийской атаки.

Белая цепь дрогнула, будто споткнувшись об эти звуки. Секунда - и врангелевцы попадали на землю, залегли; с красной кавалерией шутки были плохие.

А мальчик-горнист всё продолжал трубить. Карякин метнулся к нему:

- Где наши?! Где?

- А бис их знает, - сказал мальчик с досадой. - Отстали... А я всё равно буду трубить!

- Слазь! - закричал Карякин и дёрнул горниста за ногу. - Убьют!..

- Успею, - сказал мальчик и вдруг, уронив горн, сполз прямо на руки Карякину, его убило сразу, наповал.

Белые поняли, что сигнал горна обманул их. Цепь снова поднялась в рост, покатилась вперёд, нацелившись штыками.

Вот тогда-то над гребнем показались оскаленные конские морды, засверкали шашки.

Перемахивая через окоп, через головы карякинских бойцов, конники мчались в атаку - в кавалерийскую атаку, от которой нет спасения. А сзади, словно морские чудища, лезли, лезли на берег из воды мокрые лоснящиеся кони, и всадники свирепо шпорили их, торопя в бой.

Штаб армии
8 ноября. 15 час. 00 мин

На стене висела карта Крыма, и в неё были воткнуты красные флажки: три на Литовском полуострове и целая шеренга перед Турецким валом.

- Сейчас на Литовском полуострове идут ожесточённые бои. Остатки штурмовых колонн и прибывшая им на помощь конница делают героические попытки пробиться о глубь полуострова. Перебросить туда дополнительные подкрепления нет возможности... - Тут командарм сбился с привычного сухого тона и сказал вдруг с неимоверной горечью:- Всё против нас! И вода, и ветер, и холод!..

Командиры слушали в хмуром молчании. Начдив 61-й тихо покашлял и сконфузился, оттого что не смог удержаться. А командарм продолжал подчёркнуто бесстрастно:

- Только что получен приказ командующего Южным фронтом. Командюж приказывает атаковать в лоб Турецкий вал. Атаковать без малейшего промедления... Смысл этого манёвра, я думаю, вам ясен. Если белые снимут мобильные части с Турецкого вала и перебросят их на Литовский полуостров, нашим там не удержаться. Значит, мы должны отвлечь все силы противника на себя. А для этого необходим лобовой удар... Приказываю начать штурм в шестнадцать ноль-ноль силами пятьдесят первой дивизии, четыреста сорокшестого и четыреста пятьдесят шестого стрелковых полков и отдельной огневой бригады. Артподготовку начать немедленно!..

Ухали трёхдюймовые пушки, отпрыгивая назад при каждом выстреле. Сосредоточенно и неторопливо артиллерия красных долбила Турецкий вал.

Впереди орудийных позиций лежала, прижавшись к земле, пехота, ждала своего часа. Не больше версты разделяло красных и белых. Вдали, за полосой скучной ровной земли, высился Турецкий вал. Он неодобрительно смотрел на врага всеми своими бойницами, чёрными зрачками пушек, но пока, до поры до времени, молчал.

Андрей Некрасов пристроился со своей камерой на удобном бугорке и мерно крутил ручку, повернувшись задом к грозному Перекопскому валу. Он снимал красную артиллерию.

И вдруг все орудия разом смолкли. Стало слышно рычанье автомобильных моторов; в просветах между батареями показались броневики. Их было двенадцать. Отфыркиваясь чёрным дымом, бронеавтомобили пошли вперёд.

Едва один из них, с надписью «Красный варяг» на боку, поравнялся с Некрасовым, крышка люка откинулась. Оттуда высунулся матрос в тельняшке и бескозырке.

- Эй, фотограф! - крикнул он Андрею. - Сымай мою личность! - И, засмеявшись, нырнул обратно в люк.

Когда броневики миновали линию окопов, с земли стала подниматься пехота. Снова загрохотали наши орудия. Было шестнадцать ноль-ноль. Штурм начался.

Что могла поделать пехота и дюжина броневиков против вооружённой до зубов крепости? Отвесная стена высотой в двенадцать аршин щетинилась, как ёж иглами, стволами пушек и пулемётов. А перед стеной ещё был ров пятисаженной глубины...

Но наступавшие не думали об этом. Такая ярость, такая ненависть, такое желание победить толкали их вперёд, что казалось - каменные стены сейчас дрогнут и попятятсяназад перед этим напором.

- Ай-яй-яй, как страшно! - сказал Брусенцов. Не нагибая головы под пулями и осколками, разноголосо жужжавшими в воздухе, поручик глядел поверх бруствера - он командовал одной из батарей Турецкого вала.

Серая волна наступающих катилась вперёд. Ползли бронемашины, которые отсюда сверху казались похожими на утюги.

- Ничего, ребятки, сейчас мы их успокоим, - повернулся к артиллеристам Брусенцов.

Ребятки - бородатые старослужащие солдаты - стояли у орудий, ожидая команды. Откуда-то с правого фланга донёсся протяжный свисток.

- Огонь! - крикнул Брусенцов, продолжая улыбаться. И сразу же воздух начали рвать орудийные залпы.

---

Красные командиры шли в атаку вместе со своими бойцами - даже командиры полков, даже начдив 61-й. С винтовкой в руках начдив бежал вперёд и, задыхаясь, кричал:

- Даёшь Врангеля!.. Даёшь Крым!

Перед его глазами вдруг мелькнули мешковинные штаны с надписью «и сынъ».

Красноармеец, на котором были эти штаны, нагнувшись над убитым товарищем, высвобождал из мёртвых рук винтовку.

- Некрасов, душа с тебя вон! - крикнул начдив. - А ну марш назад!

Андрей, с винтовкой в руках, разогнулся:

- У меня плёнка кончилась...

- Назад, тебе сказано! Твоё дело...

Начдив не договорил. Ударивший рядом снаряд вырвал землю у них из-под ног, бросил в разные стороны...

Андрей поднялся, обтёр лицо рукавом. А начдив остался лежать на земле. Опустившись на корточки, Андрей приподнял его голову. Начдив силился что-то сказать и не мог. Вместо слов изо рта у него лезли розовые пузыри. Гимнастёрка у самого ворота набухла кровью.

Мимо них с криком бежали в атаку бойцы. Андрей подхватил с земли винтовку и побежал вместе со всеми.

Орудийная пальба сливалась в сплошной гул. Цвиркали над головами пули. В бычий лоб броневика ударил снаряд. С тяжёлым скрежетом машина повалилась набок, затрепыхались над мотором лоскуты огня.

Из люка вывалился матрос в тельняшке, закрутился волчком, сбивая с себя пламя.

С другого броневика сшибло башню. Неуклюже развернувшись, он пошёл назад, к своим.

Штурм продолжался, но атакующих становилось всё меньше. По обе стороны от Андрея падали бойцы: одни - чтобы хоть на время укрыться от смертельного огня, другие - насовсем утыкались мёртвым лицом в пыль.

---

По земле словно бы молотил ливень. Крохотные ямки возникали, пропадали и появлялись снова. Сюда были пристреляны пулемёты белых, и сквозь эту свинцовую завесу пройти было нельзя. Здесь, в каких-нибудь ста саженях от Турецкого вала, атака захлебнулась. Бойцы повернули назад.

Андрей остановился в нерешительности. Вперёд пути не было, а назад бежать не хотелось. Петляя, как будто этим можно было перехитрить пули, он резко метнулся в сторону и спрыгнул в глубокую воронку от фугаса.

Там уже было человек десять живых, почти все в чёрных кожаных тужурках. Андрей узнал в них - вернее, угадал - стрелков латышского полка. Здесь была и знакомая ему женщина-комиссар.

Ей бинтовали голову белой тряпкой - наверное, рукавом от чьей-то рубахи. На глазах у Андрея тряпка становилась красной.

- Здесь сидеть бессмысленно, - говорила женщина слабым и решительным голосом. - Надо идти вперёд.

- Наши отступили, - сказал Андрей в воздух.

- Тем более! Мы пойдём вперёд, и все пойдут за нами... Товарищ Арвид, товарищ Карл, идёмте.

Женщина выбралась на край воронки и распрямилась во весь рост.

- За революцию! Вперёд! - пронзительно закричала она и побежала, вернее, пошла, потому что бежать у неё не было сил.

Латыши молча двинулись за ней, Андрей - за ними.

Счастье улыбнулось этой странной и отчаянной женщине. Врангелевские пулемёты молчали, потому что стрелять сейчас было де по кому: красные откатились далеко назад.

Поддерживая своего комиссара под руки латыши что было сил побежали вперёд. Пулемёты белых, спохватившись, снова зататакали, замолотили пулями по земле. Но только поздно: латыши и Андрей уже были в мёртвой зоне, слишком близко к стене, чтобы их могли зацепить пули. Лишь двое в чёрных тужурках остались лежать, пришитые к земле свинцовой очередью.

Остальные скатились в глубокий ров и прижались к стене Турецкого вала. Андрей огляделся.

Латыши хлопотали над женщиной-комиссаром: во время перебежки её снова ранило.

- Товарищ, - едва слышно сказала она Андрею. - Я тебя помню. Я тебя где-то видела... Скажи - за нами, пошли?.. Атака продолжается?

- Да, да... конечно, - ответил Андрей.

Женщина гордо улыбнулась и закрыла глаза.

---

Батарея Брусенцова - как и все батареи на Турецком валу - получила передышку. Сам поручик сидел на подножке орудийного передка, курил папироску и смотрел, как солдаты прибирают стреляные гильзы, чистят после боя орудия.

- Четвериков! - сказал поручик беззлобно. - Это ж дальномер, деликатный прибор... Как же ты с ним обращаешься? Ты что, готтентот?

- Не, - ответил рябоватый солдат. - Вятский я...

Брусенцов улыбнулся:

- Вятские - ребята хватские. Семеро одного не боятся, попадись он сонный да связанный...

Артиллеристы охотно посмеялись - не старой этой прибаутке, а чтобы сделать приятное поручику. Они с ним ладили.

Вдоль бруствера шли, спеша куда-то, два генерала и молодой щеголеватый полковник. Наткнувшись взглядом на Брусенцова, полковник Васильчиков замедлил шаг, а потом ивовсе остановился.

- Поручик, можно вас на минутку?

Брусенцов узнал его сразу. Нарочно помедлив, он встал и, не бросая папиросу, пошёл к полковнику.

- Сегодня ночью красные форсировали Сиваш, - сказал Васильчиков.

Брусенцов покачал головой.

- Какой сюрприз, а? Кто бы мог подумать!

- Да бросьте вы, - поморщился полковник. - Ну, проспал, ну, профукал... Режьте меня на куски.

Поручик не мигая смотрел на него, ждал, что будет дальше.

- Сейчас в штабе дебаты, - продолжал Васильчиков. - Нужно ли снимать отсюда артиллерию, пехоту и посылать на Литовский полуостров?

Брусенцов бросил папиросу и затоптал её каблуком.

- Тришкин кафтан, - сказал он со злобой. - Ну, пошлём подкрепление. Там залатаем - тут пузо голое... Ещё один штурм - и они нас отсюда выбьют. А сидеть тут со всеми силами - тоже глупо. Они через Литовский, с чёрного хода, всё равно до нас доберутся.

- Ну конечно же! - Полковник хлестнул себя варежкой по колену. - Надо к Юшуни отходить, пока не поздно!.. Но в штабе-то у нас одни рамолики, ядри их палку... Попробуй им докажи!

Они помолчали ещё немного и разошлись в разные стороны. Полковник Васильчиков пошёл к своим генералам, Брусенцов к своим солдатам.

Уже стемнело. Маленький отряд, прорвавшийся к подножию Турецкого вала, ждал, не начнётся ли новый штурм! Но всё было тихо. Андрей и латыши сидели, привалившись спинами к каменной стене, а женщина-комиссар лежала на дне рва, и лицо её было прикрыто кожаной тужуркой.

Вверху, надо рвом, встречаясь и снова расходясь, медленно, как часовые, прохаживались лучи прожекторов. Они освещали равнину, лежавшую между белыми и красными.

Один из латышей сказал в воздух:

- Так сидеть холодно. Что можно делать?

Никто не ответил. Тогда заговорил Андрей: он понимал, что отряду нужен начальник.

- Назад нам не пробиться. Стало быть, надо идти вперёд.

- Куда вперёд? На стенку? - спросил Арвид.

Андрей встал. Латыши один за другим тоже поднялись с земли.

- Сейчас пойдём налево, - сказал Некрасов. - Вдоль стены...

- А потом?

- Потом увидите... Только тихо. Винтовками, гранатами не брякать.

...Левый фас Турецкого вала, упирался в Перекопский залив. И там, где у самой воды кончался ров, начиналось проволочное заграждение. Колючий забор уходил далеко в море.

- Эту проволоку я с воздуха видел, - сказал Андрей. - Если идти вброд, мы её обогнём. И выйдем в тыл к белым.

- А дальше? - бесстрастно спросил Арвид. Андрей ответил не сразу. Собой ему случалось рисковать часто. А вот чужими жизнями он распоряжался в первый раз.

- Дальше - как получится, - сказал он наконец. - Всё равно мы в мышеловке... А приказ был - атаковать любой ценой. Вот и будем атаковать.

- Значит, на смерть ведёшь? - уточнил Арвид и вдруг, к удивлению Андрея, улыбнулся. - Зря мы тебя тогда не расстреляли... - И тут же серьёзно объяснил: - Это шутка... Мы с тобой пойдём.

...По пояс в воде Андрей шёл вдоль колючей проволоки, остальные шлёпали за ним. Время от времени кто-нибудь, оступившись, хватался за проволоку, и тогда слышалась приглушённая латышская ругань.

С каждым шагом идти становилось всё труднее. Некрасову стало уже по грудь, другим, кто был меньше ростом, - по шею. Руки у всех были подняты над головой, чтобы не замочить винтовки и фанаты. А треклятая проволока всё не кончалась. Андрей с беспокойством оглянулся на своих латышей:

- Ну как? Ещё немножко пройдёте?

Низкорослый Арвид открыл было рот, чтобы ответить, но захлебнулся и пустил пузыри. Тогда он просто кивнул головой: мол, всё в порядке, пройдём.

Шага через три Андрей опять обернулся и объявил громким от радости голосом:

- Всё! Проволоке конец.

Друг за дружкой, осторожно придерживаясь за склизкие колья, бойцы стали перебираться на ту сторону.

...Стараясь не греметь оружием, латыши вылезали на врангелевский берег. Неуклюжие от усталости и холода, в мокрых лоснящихся куртках, они были похожи на тюленей. Онии отфыркивались, как тюлени.

Андрей выбрался на берег последним. Поглядел и скрипнул зубами от досады. Впереди опять была стена. Не такая ровная и крутая, как с фронта, но всё равно непонятно было, как на неё взобраться. Сажени на три вверх она шла отвесно и только потом переходила в откос.

Латыши молча смотрели на Андрея. Он был за командира, ему предстояло решать. Подумав, Андрей распорядился:

- Всем снять пояса... У кого на винтовках штыки - давайте мне.

...Стоя на плечах у Арвида, Некрасов с натугой всаживал штык в трещину между камнями. Попробовав рукой, выдержит ли, он, ухватившись за выступ стены, подтянулся и встал ногами на штык. Вокруг туловища у Андрея была намотана самодельная верёвка - сцепленные вместе солдатские пояса А из-за пазухи торчали ещё три штыка Осторожно вытянув один из них, он стал втискивать штык в подходящую щель повыше.

...Все четыре штыка торчали из стены, образуя неровную лесенку. Андрей уже поднялся на скат стены и теперь лежал, уперев пятки в камень, держа обеими руками конец своей верёвки из поясов. Придерживаясь за эту верёвку, по штыкам-ступенькам взбирались на стену латыши. Когда последний из них оказался наверху, Андрей, тяжело отдуваясь, поднялся с земли.

Отсюда без особых усилий можно было взойти на Турецкий вал. Пока латыши затягивали на себе пояса, насаживали штыки на стволы винтовок, Андрей говорил:

- Боевое задание такое. Делать как можно больше шума - стрелять, кидать гранаты. Пускай думают, что целый полк прорвался... Кто метко стреляет - бейте по прожекторам. Может, в суматохе закрепимся, продержимся сколько-нибудь...

Латыши поговорили между собой по-своему, потом один из них, Ян, сказал Андрею:

- Помнишь, ты просил покурить перед смертью? Теперь мы у тебя попросим. Дашь?

- Я некурящий, - виновато ответил Некрасов.

- Но ты тогда курил?

Андрей усмехнулся:

- Бросил... И вам советую. Дольше проживёте.

Повернувшись, Андрей полез вверх по склону Бойцы двинулись за ним. Когда до площадки Турецкого вала оставалось несколько саженей, Некрасов поднял над головой фанату и, заорав: «Ура!» - швырнул её как можно дальше. За ней полетели другие гранаты, латыши подхватили «ура» и, стреляя наугад, взбежали на Турецкий вал.

К их удивлению, в ответ не раздалось ни одного выстрела. Грозная крепость была пуста. Только прожекторы, странно неподвижные, продолжали светить в сторону красных да тяжёлые морские пушки по-прежнему целились на север.

- Спят они, что ли? - пробормотал Андрей в полной растерянности.

Если белые спали, то очень крепко - никто не вышел на шум.

...Блиндаж полковника Васильчикова был пуст. Дверь распахнулась. Вошли Андрей и Арвид.

- Все удрали. - Андрей попробовал рукой серебряный кофейник на столе. - И совсем недавно. Кофе ещё тёплый...

- Тёплый? Это хорошо, - сказал Арвид. Он налил себе чашечку и выпил одним глотком.

...Два латышских стрелка кромсали полотнище огромного трёхцветного флага. Белую и синюю полосы они оторвали совсем и кинули на землю. Осталась одна красная - узкая, как морской вымпел.

Это красное знамя латыши укрепили на бруствере, в ясном луче прожектора.

...В полуверсте от них, над окопами, где теперь залегли красные, понеслось радостное «ура».

Цепь за цепью поднимались бойцы, бросались вперёд к Турецкому валу, над которым полыхало знамя победы.

...На своём наблюдательном пункте стоял командарм. Адъютант, волнуясь, подал ему бинокль.

В бинокль был виден красный узенький флаг над вражеской крепостью, а под ним - машущие руками чёрные фигурки на бруствере.

Улыбка сняла тревогу и усталость с лица командарма.

- Белые отошли, - сказал он адъютанту. - Отступили, видимо, к Юшуни... Это хорошо.

Юшунь
10 ноября

По степи шли цепи красной пехоты, Они шли не стреляя, потому что до противника было ещё далеко. Укрывшись в ложбинках и оврагах Юшунских дефиле, врангелевцы обстреливали наших из орудий. Поднимались над землёй чёрные букеты взрывов, ныла в воздухе шрапнель.

А наши всё шли и шли вперёд, мерно и сосредоточенно, словно косцы, у которых впереди ещё много работы.

За ними следил внимательным глазом «пате». Штатив прочно упёрся в землю острыми железными копытцами; сгорбившись над камерой, Андрей крутил ручку. Это был, наверное, последний бой перед полной победой, и его надо было снять.

Артиллерия белых вдруг замолчала. Далеко-далеко, на границе между степью и небом, появилась чёрная кромка. С каждой секундой она становилась всё различимей, зазубривалась, распадалась на чёрные пятнышки. Это врангелевская кавалерия пошла в контратаку.

Красные цепи остановились, залегли. Пробежали вперёд пулемётные расчёты, волоча за собой «максимы».

А вражеская конница стремительно приближалась. Это была Астраханско-Терская бригада. В лохматых чёрных папахах, с пиками, выставленными вперёд, летели в бой всадники, и чёрным вороном летела за каждым его бурка.

Застрекотали пулемёты, защёлкали винтовочные выстрелы, но не под силу было пехотинцам остановить кавалерийскую атаку. И тогда из лога за спиной у пехоты вынеслиськрасные конники. Узкий их строй растёкся, захлестнул степь во всю ширь. Громыхало конармейское «ура», и ветер вгонял его обратно в глотки - так шибко мчались конники.

А терцы скакали навстречу нашим с улюлюканьем, с протяжным восточным визгом.

Вспыхивали на солнце шашки, дымила пыль. Две кавалерийские лавы шли друг другу навстречу, как два степных пожара. И сошлись, сшиблись посреди широкого поля.

Андрей крутил ручку своего «пате». Вокруг человеческими голосами кричали раненые кони, нечеловечески взвизгивали терцы. Хлопали выстрелы, трещали, ломаясь, пики.

Сражение раскололось на множество схваток, погонь и поединков.

Прямо перед собой Некрасов вдруг увидел гнутую молнию шашки. На него летел белый казак.

Андрей бухнулся на спину, успев дёрнуть на себя кинокамеру. Задранные пики штатива нацелились остриями в лошадиную морду.

Всхрапнув, конь шарахнулся в сторону. Казак, свесившись с седла, рубанул по ножкам штатива, потом второй раз, потом третий. При каждом ударе он натужно гакал и был похож на лесоруба, которому надо скорее обрубить сучья, чтобы добраться до ствола.

Лёжа на спине, Андрей нашарил у пояса маузер и выпустил четыре пули в квадратную чёрную бороду, в оскаленное лицо казака. Казак завалился набок, а конь, которого ужене удерживали на месте жёсткие поводья, поскакал, мотая головой, в степь.

Андрей встал, поднял камеру и только потом огляделся. Теперь на поле боя всё было по-другому. Чёрные бурки уходили, откуда пришли, а конармейцы летели вдогонку. Поднялась красная пехота, тоже побежала вперёд.

- Сдавайся, вражья душа! - гаркнул над Некрасовым чей-то голос.

Андрей вздрогнул, вжал голову в плечи - и увидел улыбающегося Карякина. Тот чурбаком свалился с седла, обнял Андрея и стал трясти.

- Здорово, Андрюха! Здорово, друг душевный!

Андрей хмыкнул, потом улыбнулся, потом радостно захохотал и хлопнул Карякина по спине.

Иван даже присел, но всё равно продолжал тараторить:

- Эта четвероногая мне всю сиденью повредила!.. Такая шершавая - как на рашпиле сидел! - Он потопал ногами, разминаясь. - Ах, Андрюша, до чего же мы геройски воевали!.. Прямо героически!.. А ты-то как без меня?

- Вот, жив, - сообщил Андрей. - Ты, значит, теперь командир?

Карякин на секунду погрустнел.

- Над кем я командир? Всё моё войско поубивало... Буду обратно при тебе. Теперь мы с тобой неразлучные, как два пальчика на одной ручке... - И вдруг Карякин спохватился: - Андрей! Ты чего стоишь, ухи развесил?.. Крути свою бандуру, сымай! Драпают беляки!

---

...На берегу Каркинитского залива офицерская рота отстреливалась от наступающей конницы. Деваться было некуда. Сзади тяжело дышало море, а спереди, охватывая берегподковой, напирали красные эскадроны.

Ротой командовал полковник Васильчиков. Прапорщики, поручики, капитаны были у него за рядовых. Стоя по колено в воде, лицом к берегу, они стреляли из винтовок расчётливо и метко.

Но всё равно конники стремительно приближались. Первым вылетел на прибрежную гальку молодой комэск.

- А ну сдавайтесь!.. Всё одно вам хана! - заорал он, вертя лошадь под пулями.

Полковник Васильчиков беззвучно выругался, выстрелил в комэска и не попал. Больше у него патронов не было. Бросив винтовку, полковник повернулся и зашагал в море. Его небритое лицо было каменно и спокойно, как у сумасшедшего.

Остальные офицеры, пятясь, пошли за ним. На ходу они отстреливались, но красные теперь даже не отвечали. Остановив коней у белой пены прибоя, они смотрели в изумлении, как всё дальше и дальше уходят в воду люди в английских шинелях.

Плыть офицерам было некуда, да и не поплывёшь в тяжёлом обмундировании по ледяной воде. Просто им хотелось умереть красиво.

Вот уже прекратилась стрельба... Скрылись в воде золотые погоны, только головы торчат над водой... А вот уже и ничего не стало видно. Только десяток фуражек покачивается на плоской волне.

Комэск покачал головой, сплюнул в море и повернул коня.

Джанкой
11 ноября

Карякин сидел подбоченясь на своей пузатой лошадке. В руке у него была шашка с махровым офицерским темляком, на груди болтался бинокль. Лошадь стояла смирно и равнодушно. Стрекотала камера. Андрей снимал своего друга для истории.

- Теперь я тебя, - сказал Карякин, соскочив на землю и загоняя шашку в ножны. Андрей пожал плечами и пошёл к лошадке.

- Ладно, снимай.

- Ты влезь! - попросил Карякин. - Шашку возьми, биноклю...

- И так хорош.

Карякин отдал шашку и бинокль терпеливо ожидавшему рядом кавалеристу. Тот отъехал, а Карякин стал суетиться около камеры. Ожидая, Андрей потихоньку гудел:

- Вот пуля пролетела, и товарищ мой упал... Ему я руку протянул, он руку не берёт...

- Брось, - уныло сказал Карякин. - Эта песня паскудная. Ты на меня беду кличешь.

- И это говорит сознательный боец!

- А всё равно не пой. Сколько тебя разов просить?

По дороге и по степи вдоль дороги двигались мимо них наступающие части - артиллерия, пехота, тачанки. Красная Армия вступала в Крым.

А в обратную сторону, к тылам, везли трофейное имущество, гнали пленных врангелевцев. Конвоиры и сами были в трофейном - в английских шинелях со споротыми погонами. Вот сапогами не все успели разжиться. Кое-кто топал в лаптях.

Окончив съёмку, Карякин зачехлил камеру. Они с Андреем навьючили своё имущество на лошадку и двинулись вместе со всеми по военной дороге.

- Во морды понаели! Ширше задницы, - злобно сказал Карякин, разглядывая идущих навстречу пленных. - И чего с ними возжаются? Эх, не я начальник! Я бы их всех пострелял...

- Вот опять ты с подковырками своими, - рассердился Карякин. - С прибаутками всякими... Беляков пожалел?.. Зачем же ты за Советскую власть воюешь? Нет у тебя к ней преданности!

- Этого ты не знаешь. И не лезь.

- Как это - не знаю? Очень даже знаю!.. Вот я - я чего думаю, то говорю. И каждый-всякий понимает: у Карякина за революцию сердечко горит!.. А по твоему разговору ничего не понятно. Отчего это так?

- Разные бывают люди, - пожал плечами Андрей. - Разные характеры, разные темпераменты...

- Чего?

- Один восторженный, другой спокойный... Один сангвиник, а другой флегматик... Или там меланхолик. Нельзя же их равнять!

Карякин растерялся от вороха незнакомых слов.

- Это раньше так было, - сказал он, секунду подумав. - А теперь хватит! Теперь все равны.

...Местность переменилась. Степь горбилась холмиками, западала в балки и овражки. Андрей и Карякин держали путь к деревне, которая начиналась впереди на пригорке. Недовольные друг другом, они шли один справа, другой слева от лошади.

Карякин, который не умел долго молчать, обежал конягу и пошёл рядом с Андреем.

- Тут есть такая ягода - виноград. Ты её кушал?

Андрей кивнул.

- А мне не привелось... Она сытная?

И вдруг Карякин осёкся. Глядя куда-то вбок, он отцепил притороченную к седлу винтовку.

- Ты что? - спросил Андрей.

Карякин лязгнул затвором, досылая патрон в ствол.

- Сейчас я его, гада, ликвидирую...

Некрасов посмотрел в ту сторону, куда указывала железным пальцем трёхлинейка, и сразу же пригнул ствол винтовки в земле.

К ветряку на холме шли два крестьянина - в тулупах, в мохнатых шапках. В одного из них и целился Карякин.

- Спятил?

- Ничего не спятил, - огрызнулся Карякин. - Ты замечай: вон тот, левый, - видишь, как он идёт? У него выходка немужицкая... Одной рукой отмахивает, а другая на боку, будто гвоздём прибитая. Сразу видно - офицер! Привык рукой шашку придерживать.

Некрасов прищурившись глядел на крестьян. Действительно, было в них что-то непонятное.

- Нет, - сказал Андрей всё-таки. - Так нельзя...

- В офицера-то?

- А если он не офицер?

...Двое в тулупах неторопливо подошли к мельнице и скрылись в дверях. Один был поручик Брусенцов, другой, моложавый, тоже офицер. Под расстёгнутым тулупом блестели золотые пуговицы, виднелась портупея.

Теперь, когда их никто не мог видеть, оба заторопились. Тот, что был помоложе, вытащил из ларя винтовку со снайперским прицелом и солдатский заплечный мешок. Брусенцов глянул сквозь щель в дощатой стенке, на месте ли кони.

Абрек и ещё одна лошадь топтались за мельницей у коновязи.

Почуяв хозяина, Абрек ласково заржал и потянулся к нему.

Молодой офицер, присев на корточки, увязывал мешок.

- Побыстрей, товарищ Краузе, - скомандовал Брусенцов.

- Да бросьте вы, - жалобно сказал Краузе. - Что за глупые шутки?

- Привыкайте, товарищ барон! Мы с вами на красной территории, в Совдепии... - И Брусенцов с удовольствием повторил: - Товарищ барон фон дер Краузе. - Он взял винтовку Краузе, проверил магазин и спросил: - Зачем она вам? Тут один патрон.

- Я оставил последний патрон для себя, - застенчиво признался Краузе.

- Похвально. И главное, снайперский прицел, чтоб не промазать... Эх, товарищ Краузе, товарищ Краузе!.. Для вас-то уж у красных всегда патрон найдётся.

Он отошёл к оконцу, высунул ствол винтовки наружу и стал целиться.

- Что вы придумали?!

- Зачем пуле пропадать?.. Хоть одного пристрелю напоследок.

Губы у поручика дёргались, лицо побелело.

- Ползут... Расползлись по земле, как вши... Вши тифозные!..

Он прижался глазом к окуляру оптического прицела.

По дороге уходили от мельницы два красноармейца - большой и низенький. Низенький вёл на поводу лошадь.

Краузе попытался оттащить Брусенцова от окна.

- Не надо... Александр Никитич, вы нас погубите!..

- Отойди, дурак! - бешено заорал Брусенцов.

Чёрный крест прицела отметил большого красноармейца, потом, помедлив, двинулся к низенькому. Но низенький не шёл спокойно, а всё время елозил и махал руками - видимо, что-то доказывал своему попутчику.

Крест прицела двинулся обратно и опять перечеркнул большого. Стукнул выстрел...

Андрей сел на землю. Карякин в растерянности глядел на него. Потом повернулся к мельнице, откуда был выстрел, и увидел двух верховых. Во весь опор они мчали в степь.

Карякин пронзительно закричал, схватил винтовку и выпустил вслед верховым всю обойму, но из-за дальности не попал. Другие, кто был на дороге, тоже открыли по всадникам торопливую стрельбу. Стреляли пехотинцы, стреляли с тачанок.

Брусенцов и Краузе, пригнувшись пониже, скакали к длинному глубокому логу. Их тулупы нелепо хлопали на ветру.

Когда до лога оставалось шагов десять, Краузе дёрнулся и вылетел из седла. А Брусенцов, колотя Абрека каблуками, домчался до оврага и вместе с конём нырнул вниз.

Отбросив винтовку, Карякин тормошил Андрея. Тот сидел, зажав обеими ладонями живот; между пальцами текли чёрные струйки. Пуля попала в спину и вышла возле пряжки ремня.

- Андрюша! - кричал Карякин. - Андрюша, ты живой?..

Андрей не мог ответить ни слова, только тяжело дышал.

- Сердечный ты мой... Ты не бойся... Я тебя в лазарет...

Некрасов вдруг сказал внятно:

- Кровь... тяжёлая... не удержать...

- Удержу!.. Удержу!.. Не бойся, - бессмысленно повторял Иван, а сам уже ловил постромки проезжающей тачанки.

Некрасова подняли, положили на солому. Карякин вырвал у ездового вожжи и погнал коней вскачь.

Он хлестал коней, а сам плакал от злобы и горя.

Севастополь
14 ноября

По улице всё двигалось в одну сторону - пешеходы с узлами и чемоданами, пролётки, коляски, телеги, набитые вещами и людьми. А из порта, торопя беженцев, доносился взволнованный многоголосый вой пароходных сирен.

Окна подвалов были распахнуты. Те, кто там жил, никуда не спешили. В злорадном молчании смотрели они, как жильцы вторых и третьих этажей удирают из города, удирают из России.

...В двери маленькой церкви дубасил кулаком поручик Брусенцов. Он снова был в форме, при шашке, с пистолетом в жёлтой кобуре. Рядом стояла Саша и растерянно повторяла:

- Не надо, я тебя умоляю... Зачем? Ну зачем?

Двери наконец приоткрылись. Старенький священник спросил испуганно:

- Что вам угодно?

- Нам угодно обвенчаться, - сказал Брусенцов.

Священнику показалось, что он ослышался.

- Как вы сказали?

- Обвенчаться. И давайте, батюшка, поскорее.

Сашенька опять попросила:

- Уйдём, Саша... Пожалуйста.

Но Брусенцов отодвинул священника плечом и вошёл в полутёмную церковь, не отпуская Сашиной руки.

- Делайте, что вам говорят, батюшка... А то ведь я вас пристрелю. В Божьем храме.

Эта бессмысленная угроза не испугала старика.

- Ах, глупости какие... Не могу я вас венчать и не стану. И дьякона даже нету - я один. Все разбежались!..

- Мы тут торгуемся, - озлобляясь всё больше, сказал Брусенцов, - а там последние пароходы отваливают... Я должен поспеть, ясно вам?

Блеклые глазки священника зажглись вдруг интересом и надеждой.

- Молодой человек, - сказал он. - А ежели я вас повенчаю, вы меня с собой возьмёте?.. Посадите на пароход?

- Посажу, посажу, - брезгливо пообещал Брусенцов.

...Сашенька и Брусенцов с тускло горящими свечами в руках стояли перед аналоем. Священник, как был - без ризы, без камилавки, - торопливо бормотал:

- Призри на раба твоего Александра и на рабу твою Александру и утверди обручение их в вере и единомыслии, и истине, и любви...

А Саша, чуть не плача, шёпотом говорила Брусенцову:

- Ну объясни: зачем это тебе нужно? Ты же меня ни капельки не любишь...

- Нужно. И тебе и мне... Я тебя люблю! - раздражённо шептал в ответ Брусенцов. - Пускай всё летит к чёртовой матери, но хоть это будет нерушимо!..

- Сего ради прилепится человек к жене, будет два в плоть едину, - жужжал своё батюшка. - О еже возвеселитися им видением сынов и дщерей...

---

Воем сирен, криком и ошалелым метанием людей севастопольский порт был похож на тонущий огромный корабль. И словно шлюпки от тонущего корабля, торопились отойти от мола переполненные пароходы.

Военные и штатские, мужчины и женщины смешались в одну кашу. Никому уже не нужные пушки, сундуки, несгораемые шкафы, барабаны военного оркестра, зеркала-трюмо, баулы, корзины, чемоданы загромоздили пристань. Люди натыкались на брошенные вещи, чертыхаясь, перешагивали через них. Через павших, тоже перешагивали и снова устремлялись вперёд. Но чем ближе к молу, тем труднее становилось продвижение. Отчаливали последние пароходы - самые последние, - и около сходен толпа сбилась так тут, что протиснуться не было никакой возможности.

На пароход «Валенсия» сейчас грузили маленьких кадет - стриженых, лопоухих, в серых мундирчиках с погонами. Некоторые плакали - от страха, от толчков, от враждебного рёва толпы. Офицеры-воспитатели с шашками наголо и с револьверами отжимали от сходен людское месиво.

...Сашенька, священник и Брусенцов пробивали себе дорогу к пароходу «Валенсия». Поручик вёл на поводу Абрека. Увидев перед собой сплошную стену из человеческих спин, Сашенька остановилась. Остановились и Брусенцов со священником.

К ним сейчас же подошёл мальчик лет семи в бархатной курточке с белым отложным воротником и сбитым набок бантом. За руку он держал пятилетнюю сестрёнку.

- Господа, - сказал мальчик. - Вы не видели нашу маму? Корсунскую Веру Петровну.

Наверное, он уже многих так спрашивал, и никто ему не помог. Не помогли и Саша с Брусенцовым.

Постояв чуть-чуть, дети отошли. Священник вздохнул им вслед и неловко поёжился.

Сашенька опустилась на какой-то ящик.

- Что такое? - удивился Брусенцов.

- Саша, это невозможно... Давай никуда не поедем.

Ты что, нарочно меня дразнишь?

- Здесь страшно, очень страшно... Но там будет ещё страшнее... В чужой стране всегда будет плохо!

- Идиотка! - закричал поручик, срываясь. - Эта... Эта страна чужая! Самая чужая! Чужее Африки!

Саша заплакала и подняла к нему мокрое лицо.

- А эти кто? Свои? Погляди на них!.. Ну погляди!.

Брусенцов уже взял себя в руки.

- Сашенька, это у тебя истерика, - сказал он как мог мягче. - От усталости...

Неподалёку давешний мальчик спрашивал кого-то:

- Господа, вы не видели нашу маму?

Вдруг не то крик, не то стон разочарования пронёсся над толпой. Это «Валенсия» убрала мостки.

И сейчас же толпа стала редеть, рассеиваться - люди побежали искать, нет ли где ещё парохода, катера, лодки...

Брусенцов напружинился, напрягся, потом сунул поводья Абрека священнику и кинулся вперёд к причалу.

Кучка солдат, странно равнодушная среди общей суеты, глядела на отваливающую от пирса «Валенсию».

- Братцы! - крикнул Брусенцов. - А ну, кто хочет уехать?

Никто не отозвался. Потом кто-то из солдат, решившись, сказал:

- Да мы оставаться надумали... Всё одно нехорошо.

- Все остаётесь? - спросил Брусенцов, задохнувшись от ненависти. - Все?

Трое солдат отделились от остальных.

- Мы бы поехали.

И Брусенцов сразу успокоился.

- Тогда так... Заряжай орудие, наводи на пароход. - Он показал на одну из брошенных пушек, ствол которой уставился в море. - Живо!

Солдаты в недоумении пошли к пушке, открыли зарядный ящик.

А поручик сделал из ладоней рупор и надсаживая глотку заорал вслед «Валенсии»:

- Эй, вы! Причаливай обратно!.. Считаю до трёх, открываю огонь!

Солдаты - и те, кто оставался, и те, что хотели ехать, - злорадно загоготали. Не ожидая команды, один из них дёрнул шнур - пушка выпалила, и снаряд, гудя, пронёсся мимо парохода.

С капитанского мостика закричали в мегафон;

- Прекратите огонь!.. Сукины дети!.. Иду назад!

...Снова «Валенсия» стояла у пирса. По узенькому трапу на борт поднялась заплаканная Сашенька и сразу потерялась в гуще забивших палубу людей.

За ней пошли три солдата.

- Живей!.. Живей! - орали с парохода.

- Идите, батюшка, - нетерпеливо сказал Брусенцов. Священник виновато поглядел на него.

- Вы уж меня извините, господин офицер... Я, наверное, останусь... Мне, наверное, не годится уезжать...

- А!.. Добрый пастырь? - скривился Брусенцов. - Ну и чёрт с тобой!..

Он потянул Абрека за повод и, пятясь, стал подниматься по трапу.

Рёв ярости и возмущения прокатился по палубе, когда пассажиры парохода поняли, что Брусенцов собирается взять с собой и коня.

- Уймите его, господа!.. Не давайте безобразничать! - надрывался мегафон. Какой-то офицер со страшным рябым лицом махал наганом и кричал, дёргаясь от злобы:

- Ты что, белены объелся?.. Брось коня, тебе говорят! Не то сейчас мозги на волю выпущу!

Абрек упирался, не хотел идти навстречу крику.

Скрипнув зубами, поручик обернулся к пароходу, увидел десятки ненавидящих лиц и понял, что придётся уступить. Нарочно медленно он огладил красивую шею Абрека, поцеловал белую отметину между ноздрями. Потом бросил уздечку и, не оглядываясь, пошёл на пароход.

...Во второй раз «Валенсия» отваливала от причала. Стиснутый со всех сторон людьми, Брусенцов стоял у борта и смотрел на берег.

Он увидел священника, который остановился возле брата с сестрой, искавших свою маму. Все трое поговорили о чём-то и пошли дальше уже вместе.

Потом поручик поглядел на Абрека. Тот по-прежнему стоял на самом краю пирса, вытянув шею, и недоумённо, испуганно следил за пароходом, который увозил его хозяина.

И вдруг, найдя решение, конь тяжело прыгнул в воду. Он поплыл за пароходом, за белой струёй, тянувшейся от винта.

Поручик долго смотрел на лошадиную морду, задранную над водой. Кругом плакали, ругались, молились - каждый о своём - чужие, ненужные люди.

С трудом двигая рукой - так тесно было в толпе, - Брусенцов расстегнул кобуру, вытянул пистолет и сунул чёрное дуло в рот.

Выстрел прозвучал глухо.

Сашенька на другом конце палубы даже не услышала его.

Севастополь
17 ноября 1920 года

Прямо на мостовой стояли накрытые столы. Их приткнули в торец друг другу, так что получился один общий стол, длинный, как товарный поезд.

Тут же, посреди улицы, шипело на противнях мясо, булькали, закипая, котлы. При них находились ошалелые от хлопот повара.

Это город Севастополь давал Красной Армии праздничный обед.

Взводы и роты уже шли занимать места. Шли с разных концов улицы, из переулков, и каждый отряд со своей песней.

Так пусть же Красная
Сжимает властно
Свой штык мозолистой рукой.
И все должны мы
Неудержимо
Идти в последний смертный бой!..
 

С другой стороны улицы слышалось:

Эй, комроты!
Даёшь пулемёты!
Даёшь батареи,
Чтоб было веселее!
 

Печатая шаг, вышла из переулка рота огневой бригады.

Распустила Дуня косы,
А за нею все матросы.
Эх, Дуня, Дуня, Дуня - я,
Дуня, ягодка моя!..
 

Около столов отряды встречал малорослый усатый командир. На боку у него была огромная, с окорок, кобура. Австрийский палаш на колёсике катился за ним по мостовой, дребезжа, как таратайка. Командир был начхозом дивизии, и это была первая военная операция, которой он командовал.

- Третья рота! - кричал начхоз бесстрашным голосом. - Напра-о!.. Огневики! Кру-у-ом!.. Ваше место - левый фланг!

Рядом с ним стоял пожилой рабочий в зимнем ватном пиджаке, перепоясанный наганом. Он счастливо улыбался и говорил каждому отряду:

- Кушайте, товарищи!.. Кушайте на здоровье... Севастопольский ревком угощает.

На окрестных балконах жители вывесили красные флаги, ковры - кто со страху, но большинство от радости.

В одном из домов этой улицы разместился штаб дивизии. У парадного стояли часовые; дожидались кого-то шарабаны и тачанки.

Высокую светлую комнату с лепным и разрисованным потолком загромоздили столами с телефонами, телеграфными аппаратами.

Завиваясь кольцами, стекала на пол узкая бумажная лента. Телеграфист читал с неё вслух, а два писаря записывали:

- «Боевые товарищи - красноармейцы, командиры, комиссары! Ценою ваших героических усилий, ценою дорогой крови рабочего и крестьянина взят Крым. Уничтожен последний оплот и надежда русских буржуа и их пособников - заграничных капиталистов...»

В дверях показался Карякин. Он огляделся, отыскивая знакомые лица, и не нашёл ни одного. После перекопских боёв комсостав обновился: прежние были кто убит, кто в госпитале.

Карякин вошёл в комнату и сложил на пол свою ношу - кинокамеру «Пате», штатив, сундучок с плёнкой. А телеграфист читал:

- «Честь и слава погибшим в борьбе за свободу, вечная слава творцам революции и освободителям трудового народа...»

Открылась дверь в глубине комнаты. Оттуда вышел, неся свёрнутую трубкой карту, начштаба 61-й. Карякин увидел знакомые седые усики, шагнул навстречу и сказал:

- Товарищ начштаба!..

Но тот остановил его строгим взглядом. Записывали важную депешу - нельзя было мешать.

- «Да здравствует доблестная Красная Армия, да здравствует конечная мировая победа коммунизма!.. - закончил диктовку телеграфист. - Приказ зачитать во всех ротах, командах, эскадронах и батареях... Командующий Южным фронтом Фрунзе».

Только теперь начштаба пожал руку Карякину.

- Здравствуйте, товарищ Карякин... Что у вас?

Карякин скривился, заморгал глазами.

- Вот... сдать хочу... Аппарат, съёмки и всё прочее...

- А где же Некрасов?

- Помер мой боевой дружок, - сказал Карякин тусклым голосом. - Помер в лазарете.

- Жаль, - нахмурился начштаба. - Очень жаль. - И ещё раз добавил: - Очень жаль.

Карякин обрадовался его сочувствию и пониманию.

- Беззаветный был человек! - сказал он громко, чтобы слышали новые штабисты. - Преданный боец делу революции!.. - Он задумался, потом горестно и тихо добавил: - Авот мысли у него были глупые.

Постояв секунду, он повернулся уходить.

- Товарищ Карякин, - задержал его начштаба. - Сегодня подписан приказ. Вы назначены командиром второго отдельного батальона... Поздравляю.

- А чего поздравлять? - равнодушно сказал Карякин. - Война-то вся. Кончилась. - И пошёл к дверям.

...Гудели трубы, бухали барабаны военного оркестра. Музыканты играли для обедающих. Вдоль столов, за которыми ели бойцы, шёл Карякин. К нему подскочил усатый начхоз.

- Опоздавший?.. С какой части? - азартно спросил он. - Ложка есть?

- Не хочу, - сказал Карякин и пошёл дальше.

На столах были навалены горки белого хлеба, вкусный пар поднимался из мисок. Многие из тех, кто праздновал здесь победу, были в бинтах и окровавленных повязках. Их винтовки отдыхали, прислонённые к скамьям. За крайним столом сидел мальчик в драной шинели - полковой сын. Робко и жадно он ел баранину из глубокой тарелки. Этот мальчик первый раз в жизни ел жареную баранину, хотя ему было уже четырнадцать лет.

Приложение

Кинокадры, снятые оператором А. Некрасовым

Госкиноархив

Поседевшие от старости, исцарапанные, побитые, запрыгали на экране торопливые кадры немого кино. И перед каждым мелькал на долю секунды написанный от руки номер.

Мы увидели:

...Начдива 61-й, который шёл от двери своего штаба, кашляя в ладонь.

...Пушки, бьющие по Турецкому валу.

...Карякина на лошади, с шашкой в руке.

...Атаку Красной конницы - неудержимую лавину, несущуюся по степи.

...Самого Андрея, который со смущённой улыбкой глядел в объектив.

Последний кадр снимал Иван Карякин, а не оператор Некрасов, но в киноархиве этого не знают.

Красная площадь

Когда идет на Красной площади парад, от рыка моторов, от грохота стальных гусениц дрожит земля, дрожат кремлевские стены, дрожит небо. Ползут через площадь самоходки, нацелив вверх реактивные снаряды; тянутся за тягачами ракеты, огромные, как поваленные наземь башни.

Удивляясь и радуясь, мы смотрим на могучие машины, на сосредоточенные мальчишеские лица солдат, а перед глазами встает то далекое и славное время, когда только создавалась Красная Армия, когда все победы были еще впереди.

Вспомним молодость своей страны, вспомним ее с улыбкой и грустью - как всегда вспоминают молодость.

Рассказ первый
КОМИССАР АМЕЛИН. 1918 ГОД

Молодцы, вагонные колеса! Потому молодцы, что ни с кем не спорят, каждому поддакнут. Запоешь, к примеру, «Чубарики-чубчики» - и сразу они застучат тебе в лад, словно подпевают. Желаешь малороссийскую «Ой ты, Галю, Галю молодая» - пожалуйста, они и это могут.

А петь-то хочется, все кругом поют. Едем ведь не на войну, а с войны - домой едем, к жинке под бочок!..

Шел мимо белых февральских полей эшелон. Похрустывали замерзшие шпалы, звенели рельсы. Паровозик с большой не по росту трубой суетливо работал острыми локтями - тянул красные теплушки; на каждом вагоне была трафаретка:

«Сорок человек или восемь лошадей». Но в этом эшелоне лошадей не было, ехала пехота.

И каждая теплушка орала свою песню: «Чубарики-чубчики», «Галю молодая». А из одного вагона - в нем ехали самые идейные - неслось «Смело, товарищи, в ногу».

В раздвинутых дверях теплушек виднелись нары, печки-времяночки, а кое-где выглядывал из дверей, будто сторожевой пес из конуры, пулемет «максим».

На маленькой станции - неприбранной, заснеженной, с водокачкой в седых космах сосулек - комиссар Амелин ругался с железнодорожным начальством. Начальство стоялона балконе станционной башенки, а комиссар метался внизу.

Комиссар был молодой, видно, только что назначенный. И все на нем было новенькое: черный с серой оторочкой полушубочек, высокие, как сапоги, английские ботинки, браунинг в шоколадной кобуре.

- Не буду я их останавливать! - кричал сверху начальник станции. - Это оголтелая публика... Фронтовики! Пускай себе едут с богом!

- Нет, остановите! - кричал снизу комиссар. - У меня мандат Петросовета!

(Мандат тоже был новенький, хрустящий, еще не потертый на сгибах.)

- Ах, господи!.. Да у меня у самого три мандата - от Викжеля, от Викжедора, от ВРК!..

Вдалеке раздался паровозный гудок, и комиссар, не дослушав начальника, спрыгнул на пути, побежал к железной часовенке - дистанционному управлению семафором.

- Гражданин комиссар! - кричал ему вдогонку начальник своим плаксивым голосом. - Что вы придумали?.. Это нельзя!..

А комиссар уже крутил заляпанный мазутом вороток.

В сотне саженей от станции семафор, закряхтев, опустил свою негнущуюся руку и круглой красной ладонью загородил дорогу приближающемуся эшелону.

...Недоуменно, обиженно заревел паровоз, и, впопыхах сбивая скорость, скрежеща тормозными колодками, состав вкатился на запасной путь. Как ни упирался локомотив, эшелон все-таки добежал до самого конца тупика и столкнулся лоб в лоб с заслоном из ржавых рельсов и буферов. Грохнуло железо о железо, посыпался уголь с тендера - и весь состав тряхануло так, что мало кто из пассажиров усидел на нарах.

С сердитым жужжанием, прямо как пчелы из ульев, полезли из теплушек солдаты - разобраться, что за непорядок.

...Комиссар Амелин ждал на перроне, засунув руки глубоко в карманы: его колотил озноб. Подошел начальник станции.

- Гражданин комиссар, вы хоть объясните им, что это не я, что это...

- Да не тряситесь вы, - отмахнулся комиссар. - Ничего вам не будет.

- Вы тоже трясетесь, - грустно ответил начальник.

Комиссар с трудом улыбнулся:

- Я - другое дело... Малярия у меня. У вас тут хину... можно хину достать?

Железнодорожник отрицательно мотнул головой. Но вообще-то, он уже не слушал комиссара, а смотрел с испугом на шинели, на папахи из нитяной смушки, прихлынувшие серой волной к перрону.

Впереди всех бежал длинный костистый солдат. Он один был не в папахе, а в железной фронтовой каске. Солдат этот еще издали углядел красную шапку начальника станции и несся прямо на него.

- Хто? Хто поезду остановку давал?.. Ты?..

Начальник в страхе попятился.

- Уважаемый, вы совсем не по адресу... Это вот... Комиссар.

Солдат не дал ему договорить, сдернул с головы каску, размахнулся ею, держа за ремешок, и с жестоким расчетом обрушил на небритое личико под красной фуражкой.

- На ж тебе фронтовое спасибо!

Вскрикнув, как зайчонок, начальник станции повалился на снег. А солдат уже подступал к комиссару, раскачивая каску, будто дьякон кадило. Глаза у него - белесо-голубые, цвета снятого молока - были совершенно сумасшедшие.

- Давай, Кащей! - подзуживала толпа. - Благослови его! Поднеси окопного гостинца!

- А ну брось. Брось свою кастрюлю, - тихо приказал комиссар. И такой напор злобы и угрозы был в его сдавленном голосе, что Кащей остановился. - Я тебя, негодяя, запомнил. Я тебя судить буду за твое преступление!

(Впоследствии Амелину было смешно и страшно вспомнить, как он - один среди вооруженной враждебной толпы - грозил судом припадочному фронтовику. А вот поди ж ты, нелепые его слова возымели действие!)

- Судья какой нашелся! - выкрикнули из толпы, но уже не так уверенно. - Все вы над нами судители!.. Ты ответь, змееныш, зачем поезд задержал?

Комиссар поднял руку, прося тишины.

- Товарищи фронтовики! На вопросы я отвечу после. А пока что помогите раненому человеку.

Двое солдат подняли начальника станции и повели в дом. Он шел между ними, спотыкаясь, боясь отнять ладони от разбитого лица.

- И давайте все на митинг, в помещение буфета! - продолжал нажимать Амелин. - Я комиссар Всероссийской коллегии по формированию Красной Армии!.. Фамилия моя Амелин, звать Дмитрий...

В станционном буфете давно уже никого не кормили, не поили. Было там грязно и холодно. На стойке бездельничал богатырский самовар с гирляндой медалей на груди - как у циркового борца Збышко Цыганевича. Со стены свисал разодранный надвое плакат Временного правительства. На одной половинке можно было прочесть: «Война до по...», а на другой - «бедного конца». Рядом имелся плакат поновее - «Вся власть Советам!». Здесь же была представлена и царская Россия - но не плакатом, а выцветшим меню («Балычок провесной... Тетера под белым соусом...»).

В помещении густо набились солдаты. Кащей тоже был тут: сидел, помахивая каской, на буфетной стойке и пялил свои белесые зенки на комиссара. Тот стоял посередке и говорил:

- Вам обидно, что я задержал эшелон, нарушил ваше путешествие... А мне? А советской власти не обидно?.. Вот вы оголили фронт, снялись с позиций - по ничьему веленью, по своему хотенью... Нахально погрузились в эшелон и айда в тыл!.. И теперь кричите о своих правах. А права-то у вас шаляпинские.

- Это как понимать? - спросили из переднего ряда.

- Очень просто. У кого бас здоровше, тот и прав!..

По рядам прогулялся смешок.

- Так ведь время такое, - беззлобно объяснили комиссару. - Громкое, не для тихого народа.

Комиссар понял, что нашел правильную линию разговора.

- Интересная вы публика! За царя-отечество воевали, а за Советскую власть не желаете... Ну правильно - она же силком на фронт не гонит... Своя, рабоче-крестьянская. Значит, плюй ей на голову!

Митинг обиженно загудел. Амелин отер ладонью лоб, расстегнул крючки полушубка: озноб кончился, теперь малярия бросила комиссара в жар. Но на эту ерунду не надо былообращать внимания.

- Тихо, товарищи! Сейчас вы сможете легко и просто доказать, что я на вас клепал напраслину, что никакие вы не дезертиры, а наоборот!.. Дело такое. Совет Народных Комиссаров и лично товарищ Ленин издали декрет. Для защиты Республики будет у нас социалистическая Красная Армия рабочих и крестьян!.. Это армия строго добровольная, в нее принимают сознательных граждан, стоящих на платформе Советской власти... Жалованье - пятьдесят рублей в месяц... И вот я предлагаю вам - всему вашему тридцать восьмому гренадерскому полку - вступить немедленно в ряды Красной Армии!

От этих слов собрание заполошилось, загалдело, как вороний табор, по которому шарахнули дробью. А комиссар достал толстую гимназическую тетрадку, лизнул чернильный карандаш и крикнул:

- Прошу подходить записываться!

Шум оборвался, но записываться никто не подошел. Наоборот, все даже как-то оттиснулись от комиссара.

- Чепуха какая, - сказал он севшим от обиды голосом. - Кажется, я понятно объяснил... А вам как горох об стенку... Кто командир полка?

- Нетути! Мыши съели! - крикнули из толпы.

- А полковой комитет есть?

- Нетути!.. Как это «нетути»? Есть, выбирали!.. Полковой комитет имеется.

Сквозь толпу пробрались четверо: рваный, как пугало, солдатик, другой солдат - аккуратный, розовый, с нерусской трубочкой в зубах, подпоручик - самый настоящий подпоручик в погонах и непонятно откуда здесь взявшийся матрос.

Солдат с трубочкой без усилия приподнял за один конец скамейку, на которой сидело человек пять. Те ссыпались со скамьи, и на нее уселся полковой комитет.

- Кто у вас главный, товарищи? - поинтересовался комиссар.

Подпоручик поднял бровь, но ничего не ответил.

- Нема главного, - сказал драный солдатик.

- Все главные, - буркнул солдат с трубкой.

- А зачем нам главный? - усмехнулся матрос.

- Ну, пускай так, - согласился Амелин. - Товарищи, обращаюсь к вашей революционной сознательности... Объясните им!

Светя улыбкой из-под черных крылышек усов, матрос сказал:

- Хорошо, товарищ комиссар Амелин Дмитрий. Сейчас я им объясню - а попутно и тебе... В русском языке имеется полтора миллиарда слов. Это вычислил ученый Менделеев. Но он так и не смог определить, какие два слова из них самые дорогие... А ты можешь?

- Так сразу не могу, - настороженно ответил комиссар.

- А я могу. Сразу. Два самых драгоценных слова - это свобода и воля. - Широким взмахом руки матрос словно бы обнял всех слушателей. - Революция дала им свободу и волю. А ты хочешь забрать назад?.. Революция возвысила человека, а ты хочешь унизить?.. Армия есть неизбежная странная крупорушка, которая перемалывает людей в серую крупу. Армия никому не нужна... А нужна сознательная вооруженная личность...

- Такая, как ты, что ли? - глупо, по-мальчишески выкрикнул комиссар.

- Да. Как я... Чтобы пойти в любой момент и умереть для революции. Но только по своей свободной воле... Без твоего кнута и хомута!

- Во! Правильно!.. В самую точку!.. - закричали солдаты. - Давай, Балтфлот, стриги его под ноль!

Комиссар беспомощно огляделся.

- Товарищи, кого вы слушаете?.. Это же анархия... Он анархию проповедует!

Матрос даже удивился непонятливости Амелина.

- Да, анархия. Я член партии анархистов... Что? Не нравится?.. А когда вместе Зимний брали - тогда мы вам нравились?.. К твоему сведению, меня Центробалт послал в армиюагитатором!

- Агитатором! - кипя злобой, передразнил комиссар. - Саботажник! Вот ты кто!.. А кричишь - умру за революцию...

- Я никогда не кричу. Это ты кричишь, - поправил его матрос. (Он и в самом деле никогда не кричал, а говорил неторопливо и тихо - уверен был, что его все равно услышат.) - А кто готов умереть за революцию, это мы сейчас увидим...

Он вытащил из кармана гранату-лимонку, зажал ее в кулаке, так что только кольцо высовывалось наружу, и приложил к своей груди.

- На. Рви кольцо... рви!

- Я в такие игрушки не играю, - презрительно сказал Амелин.

- Боишься? Ну давай я вас рвану.

И матрос, не переставая улыбаться, схватил кольцо зубами.

- Братва, ложись на пузо! - пискнул тщедушный солдатик. - У их дискуссия, а нам помирать!

- Брось! Брось, чума бешеная!.. - зашумели кругом. - Не надо, Володя!..

- Не надо, так не надо. - Володя спрятал лимонку в карман и сел на место. - Ты мне не поверил, товарищ комиссар. А я ведь в самом деле согласен умереть за каждую свою идею!..

- Ты дурак и идеи у тебя дурацкие! - сказал вдруг солдат с трубочкой - товарищ матроса по полковому комитету. Говорил он с эстонским акцентом, так что у него получалось: «Туррак!.. Туррацкий!» Комиссар повернулся к нему с ожившей надеждой.

- Я большевик. И я скажу - армия нужно. А вы, - эстонец встал со скамейки и сердито оглядел присутствующих. - А вы никому не нужно!.. Вы всякий дрянь, дезертирски ребята!.. Я уйду от вас к чертовой мать. Пойду Петроград, пойду настоящий Красный Армия!

И опять Амел ин не смог найти правильного слова.

- Ищешь где полегче?.. Какой же ты после этого большевик?

- Я знаю какой! Тебе такой большевик не хочется? - Эстонец вынул изо рта трубку и, как револьвером, нацелился ею в комиссара. - Бери глина, лепи себе маленькие большевики. Они все будут такой, как тебе хочется!

И, не глядя на комиссара, он снова уселся на скамейку.

- Я не с комитета, я от народного лица, - сказал худущий сутулый солдат и протиснулся вперед. - Кто солдата кормит-питает? Армия! Но разве ж это суп? Крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой!.. Суп-ритатуй - хочешь ешь, хочешь плюй!

Но слушатели и без него знали все эти прибаутки.

- Пошел талдычить, - с досадой пробасил какой-то бородач. - Ты, Мясоедов, давай про дело!

- Суп покушаешь с треской, брюхо щупаешь с тоской! - заторопился Мясоедов. - А если щи - хоть портянки полощи! По краям капуста, посередке пусто!

- Да сгинь ты, ненажора! - заорали в задних рядах. - Ребя, кто ближе, стукни ему по хоботу!

Мясоедов испуганно нырнул обратно в толпу. Как ни худо было на душе у комиссара, он не выдержал, улыбнулся. Но оказалось, что и это было ошибкой.

- Ён смеется! Ему смех! - послышался новый голос. Еще один член полкового комитета поднялся со скамейки - драный, как пугало, солдатик. - У его одна забота: каб нас назад в окопы затягнуть. Хватит! Я четыре годочки воевал - раненый, контуженый, газом травленный... И вось чего сабе завоевал.

Он поставил на скамейку ногу и показал всем худой башмак, откуда, точно горошины из лопнувшего стручка, лезли на волю босые пальцы.

- А у нашего пана Дзевульского... я сам с Полесьяу его три тысячи десятин. Гэто ж скольки голодного народу можно притулить, осчастливить!

Белорус наклонил набок нечесаную голову и даже прищурил глаза - слушал свои слова, как музыку.

- Ах, коли бы поехать нам туды всем полком!.. Жили бы мы, братики, в сердечной дружбе. Вместе бы сеяли, вместе жали... А в реке рыбка... А в ульях мед... А вечером выйдешь схаты - луна в небе, як яечечко!..

Он с ненавистью поглядел на комиссара. И Амелии понял, что этот мечтательный голубоглазый солдатик - самый опасный для него человек.

- На что тебе армия? С кем воевать? - требовал ответа белорус. - Война-то вся? Ее товарищ Ленин окончил... Ён велел мужику скорей ехать до хаты, панский майонтек делить!.. А ты против?.. Ты не от Ленина! Ты дорогим его именем загородился, а сам от чужих приехал. Тебя убить надо. Братики, нам потребно его расстрелять и ехать сабе дале!

И опять станционный буфет до потолка заполнился криками, руготней, шумом. Зловредный белорус сумел повернуть дело так, что солдаты, не желающие вступать в Красную Армию, выходили не противниками Советской власти, а, наоборот, как бы защитниками ее от самозванца Амелина.

- Бей его, контру! Чего на него глядеть! - орали на комиссара со всех сторон. - Кащей! Дай ему от души, чтоб мозги на стенку!

Белоглазый Кащей уже ломился через толпу, размахивая своей каской. Побледнев от волнения и злобы, Амелин расстегнул кобуру браунинга.

- Видали? Ён, злочинец, стрелять нас хочет! - выкрикнул подстрекатель-белорус. Но тут раздались и разумные голоса:

- Ну уж стрелять, - пробасил бородатый солдат. - Напугали парня до смерти... Пустите вы его с богом!

- Точно! Пускай катится! - поддержали бородача. - Еще отвечать за него... Вали отсюда, комиссар! Чеши, пока живой!

Толпа раздалась на две стороны, предлагая комиссару дорогу. Он подумал секунду, потом застегнул кобуру и, ни на кого не глядя, вышел из буфета.

Молчавший до этого подпоручик лениво поднялся со скамейки:

- Граждане свободной России! А чего вы, собственно, ржете? - сказал он, легко перекрыв солдатский гогот. - Комиссар-то правильно говорил... Кому нужна советская власть? Только вам, обормотам. Так защищайте ее!.. Государство без армии - это урод. Черепаха без панциря. Каждый рад ее склевать!..

(Выйдя на перрон, комиссар Амелин жадно глотнул колючий зимний воздух, потом спрыгнул на путь и пошел быстрым шагом, чуть не побежал, туда, где у водокачки сопел привезший фронтовиков паровоз.)

- Турки на Кавказе наступают? Польский легион бунтует? - говорил подпоручик. - А немцы? Мир-то не подписан. Еще неизвестно, как оно обернется... А вы говорите - не с кем воевать! Сказали бы прямо: есть с кем воевать, да не хочется!

Митинг отозвался на речь подпоручика враждебным гулом.

- Землячки! - волновался тщедушный солдат. - Он нас позорит, разводит наглую контру, а мы уши развесили?.. Да кто его, элемента, в комитет выбирал?

- Гражданина Кутасова мы выбирали. Третья рота, - ответил рассудительный бородач. - За его боевую храбрость и человечество. А если он против шерстки говорит - так это он всегда... Такой интересный человек.

И опять солдаты закричали, заспорили все сразу.

---

Комиссар Амелин стоял на подножке локомотива «ОВ» (по-простому сказать, «овечки») и беседовал с паровозной бригадой.

- И нету из вас ни одного большевика?

- К партии не приписаны, но сочувствие имеем, - ответил за всех машинист. - Да ты не финти, комиссар. Говори, чего нужно?

- Нужно и даже необходимо угнать отсюда этот паровоз. Прямо сейчас, сразу, сию минуту.

- А фронтовики, стало быть, тут останутся. - Машинист задумчиво комкал ветошь в черных ладонях. - А если они нам за это секир-башка?

- Не успеют.

Машинист поглядел на помощника, на кочегара и решился:

- Поехали. Садись, товарищ комиссар!

Амелин благодарно улыбнулся:

- Не. Я тут останусь.

- Останетесь? - Машинист даже перешел на «вы» от уважения к такому отчаянному человеку.. - Ну, дело ваше.

Комиссар спрыгнул на землю, но тут же обернулся. Понимая бессмысленность просьбы, он все же сказал:

- Ребята, у вас у кого-нибудь хины нет? Малярия меня крутит - ужасное дело...

- Вот чего нет, того нет. - И машинист скрылся в будке.

Паровоз выдохнул струю мятого пара, дал отвальный гудок - так надо было по железнодорожным правилам - и поехал в темноту.

Этот гудок услыхали и те, кто был в теплушках, и те, что митинговали на станции. Комиссар увидел, как из дверей буфета повалили взбудораженные люди. Он поежился, вздохнул и пошел к ним навстречу. А не хотелось, ох как не хотелось.

Понявшие обман солдаты бушевали вовсю. Некоторые даже открыли стрельбу по удирающему паровозу - кто с колена, кто лежа. Но два фонарика на тендере, подмигивая, уходили все дальше.

Первым увидел комиссара белорус.

- Вось ён! Сам пришел!

Толпа с ревом кинулась к Амелину - и впереди всех, конечно, Кащей со своей страшной каской. Но добежать им не дали. На перехват бегущим вывернулась из-за пакгауза шестерка солдат с винтовками наперевес. Эти шестеро выстроились перед комиссаром, отгородили его от толпы колючим частоколом штыков. Командовал подмогой знакомый Амелину эстонец с трубочкой.

- Не трогать комиссар! - крикнул он сердито. - Мы полковая фракция большевики!.. Мы не позволим!

- Уно! Друг!.. Ты ж не понял! Он, черная душа, паровоз угнал!

- Все равно. Убивать не дам, - сказал эстонец Уно. - Эй ты, длинный... Одевай шапка, простудишься!

Он нахлобучил на голову Кащею его каску и припечатал по стальной макушке прикладом. Раздался гул, словно ударили в колокол. Кащей сел на землю, ошалело закатив глаза.

Толпа притихла. И в тишине послышался насмешливый голос подпоручика:

- Ай да комиссар. Всех обштопал!

Народный гнев сейчас же переметнулся на офицера, тем более что заступиться за него было некому.

- К стенке!.. Арестовать золотопогонника! - подхватили и другие. - Судить солдатским судом!.. Шагай, ваше благородие!

И Кутасова повели в кладовку при буфете: там имелись решетка в окне и замок на двери. А матрос-анархист Володя от лица всех сказал Амелину следующее:

- А ты, оказывается, политик. Словами убедить не смог, так решил обманом загнать в свою добровольную армию?.. Пустые хлопоты, напрасная надежда! Завтра утречком мы разлетимся отсюда, как вольные птицы чайки - которые мы и есть... А ты останешься скучать на этой ничтожной станции.

---

День этот, такой суматошный, наконец угомонился. На смену заступила ночь.

...На запасном пути, будто змея с отрубленной головой, протянулся эшелон без паровоза.

В теплушках было жарко - уголек-то рядом... Солдаты спали на нарах, доверчиво прижавшись друг к дружке - прямо как деревенские ребятишки на полатях. Один только белорус, притихший и грустный, сидел на корточках перед «буржуйкой», подкидывал ей в пасть антрацитную крупку.

...Спал на своём посту часовой, охранявший арестованного подпоручика. Караульный тулуп на нем был большой и теплый, словно стог, - в таком и не заметишь, как заснешь.

- Часовой! - позвал из кладовки сердитый голос Кутасова.. - Часовой! Ты как смеешь спать?

- Никто и не спит, - пробурчал часовой и проснулся. - А? Чего тебе?

- Выпусти меня. Или переведи куда-нибудь... Тут мыши.

- Ну и чего?

- Ничего. Я их боюсь, - раздраженно и стеснительно признался подпоручик.

- Ох, и вредный ты человек!.. Нашего суда не боишься, а мыша боишься, - с неодобрением сказал часовой. И, засыпая, добавил: - Чего их бояться? Мыш чистый, он хлеб исть.

...Спал и комиссар Амелин на скамейке посреди станционного буфета - крутился на этой скамейке, как грешная душа на сковородке. Его пекла малярия.

Рядом сидел с винтовкой между колен эстонец Уно, посасывая свою трубочку-носогрейку, и жалостливо качал головой. Когда Амелин спихнул с себя полушубок - видно, не в первый раз, - Уно снова накрыл комиссара, потрогал ему лоб.

- У-у, какой горячий... Можно трубку прикурить.

Амелин вдруг приподнялся и схватил эстонца за обшлаг шинели.

- Часовой!.. Товарищ часовой!.. Пропусти меня к Владимиру Ильичу. Прошу тебя всем сердцем... Я ему объясню. Что ж это получилось? Не сумел... Не смог... А ведь я для революции жизнь свою...

- Лежи спи, - добродушно сказал Уно и попробовал уложить комиссара на скамейку. - У товарища Ленина только делов - слушать твои несчастья.

- Товарищ часовой!

- Я не часовой. Я стрелок Уно Парте... Охраняю тебя от всякие дураки... Не бойся, спи.

Комиссар смотрел на него не мигая, что-то соображал. Потом сказал отчетливо, словно и не в бреду:

- Матрос! Ты в корне неправ. - И он погрозил эстонцу строгим пальцем.

- Я не матрос. Я стрелок Уно Парте.

- Запомни, матрос, - продолжал комиссар, - Красная Армия не подавит свободную личность!.. Она даст простор...

Эстонец усмехнулся.

- Ты умный потом. Надо было тогда так красиво сказать! Теперь молчи, спи.

Амелин послушно улегся на скамью. Уно намочил из фляги-манерки тряпицу, пристроил комиссару на лоб и снова запыхтел своей трубочкой. Но не надолго. Комиссар рывком сел на скамейке и уперся в эстонца дикими малярийными глазами.

- Я стрелок Уно Парте, - сказал он тревожно. - А ты кто?

- Я тоже, - ответил эстонец.

---

Утро началось как-то непонятно. Сонными мухами ползали по перрону солдаты - кто с заплечным мешком «сидором», кто с чайником. Впрочем, чайники были ни к чему. Торчал, правда, из стены медный кран и над ним имелась заманчивая надпись «КИПЯТОК». Но корытце под краном было до краев заполнено льдом, а из медного носика, словно замерзшая сопля, торчала сосулька.

Перед станционным буфетом сидел, грелся на зимнем солнышке эстонец Уно. К двери буфета была прилеплена бумажка «КОМИССАР 38-го ГРЕНАДЕРСКОГО ПОЛКА АМЕЛИН Д.С.».

Подошел рябой солдат, почитал эту бумажку, потом оторвал краешек: не из баловства, а для дела - соорудить самокрутку.

- Зачем портил? - строго сказал Уно.

Солдат офызнулся:

- Ты, Уно Гансович, при своем комиссаре прямо как цепной бобик стал... И какой тебе в этом интерес?

Уно посопел своей черной трубочкой и неохотно сказал:

- Есть один интерес... Но это секрет.

- А ты поделись, - попросил рябой. - Я ведь, знаешь, не из колокольчиков. Языком зря бить не буду.

- Аустрийские ботинки, - сообщил эстонец, понизив голос. - Двойные подметки, спиртовой кожа... Тут медный заклепочки, тут и вот тут стальной подковки...

Солдат жадно ждал продолжения.

- Завтра, ну послезавтра комиссар будет получать целый вагон такие ботинки... Дадут добровольцам Красной Армии, а больше никто не дадут. А мне дадут. Две пары.

И эстонец с торжеством поглядел на рябого. Тот заволновался:

- Иди ты!.. Австрийские! Это ж неизносная обувка!

Подошел тщедушный солдатик, поднялся на цыпочки и тоже оторвал от комиссарской записки на козью ножку.

- Шамарин! - обрадовался ему рябой. - Слыхал, какая весть? Уно Гансович, ему можно! Он мужчина-кремень, трепать не станет!

Немилосердно тарахтя бензиновым моторчиком, к перрону подкатила дрезина. Молодцеватый железнодорожник выгрузил из нее два баула, белую корзину и молодую красивую женщину. Дрезина двинулась дальше, а пассажирка, бросив свои вещички без всякого призора, пошла, застучала каблучками по перрону На ней была бархатная шляпка с черным птичьим крылышком и плюшевая шубка.

- Добрый день! - улыбнулась она, поравнявшись с Уно и его компанией. - Вы не скажете, где мне найти подпоручика Кутасова?

- Кутасова? Николай Павлыча? - переспросил тщедушный солдатик. - А чего его искать? Он здеся. Сидит под арестом, ждет суда.

- Почему? Какого суда?! - ужаснулась женщина.

- Революционного... Возмездие, значит, ему будет.

Женщина всплеснула руками в маленьких черных варежках, оглянулась, ища помощи или хотя бы разъяснения, и наткнулась глазами на общипанную бумажку с надписью «...МИССАР 38-го..».

Она толкнула дверь обеими ладошками и рванулась внутрь.

- Фигурная дамочка! - сказал пришедший поглядеть солдат с желтыми усиками. - Кто ж такая? Жена или так?

- Да брось ты! - перебил рябой. Ему не терпелось договорить про ботинки. - Уно Гансович, давай. При нем можно. Это гроб-могила!

...Амелин стоял за буфетной стойкой, стесняясь своего вида: щеки намылены, в одной руке бритва, в другой портупейный ремень - для правки.

А приезжая стучала кулачками по стойке и выкрикивала в лицо комиссару:

- Вы его мизинца не стоите! Как же вы могли? Как вы посмели?.. Он три раза ранен! У него два Георгия!.. Да нет, не в этом дело... Он отказался присягать Керенскому! Он... А вы... Вы тут пьянствовали всю ночь!..

Она всхлипнула и прикусила варежку, чтоб не заплакать.

- Почему пьянствовал? - сумел наконец вставить слово Амелин.

Женщина кинулась на него с новой яростью:

- Вы думаете, я слепая?.. У вас руки дрожат, у вас вон какие круги под глазами. Вы отвратительны!.. Это вас надо судить!.. Боже мой! Боже ты мой!

Тут она расплакалась навзрыд.

- Да не сажал я его, - сказал Амелин. - Меня самого вчера чуть не шлепнули.

От удивления женщина даже перестала плакать.

- Обождите... А вы кто такой? Я думала, вы комиссар.

Амелин от стыда чиркнул бы себя по горлу бритвой - благо она была в руке.

- Я и есть комиссар, - сказал он и покраснел. - Но меня, как бы вам выразить... Они меня не слушают. Не признают.

Жена Кутасова вытерла варежкой свои красивые глаза.

- Так что же вы сразу не сказали?.. Господи! И перед этим ничтожеством, перед этим пустым местом я унижаюсь битый час!..

И она вылетела из буфета так же неожиданно, как в нем появилась.

Комиссар торопливо обтер мыльные щеки полотенцем, надел полушубок, перекрестил его портупеей и тоже выбежал на перрон. Но женщины уже нигде не было видно. Зато прямо против двери стояла молчаливая, ожидающая чего-то толпа.

- Ботинки давай! - выкрикнули из толпы.

- Какие ботинки? - ошалел Амелин.

- Австрицкие! С подковками!.. Которых к тебе вагон едет!

Видно, и рябой, и мужчина-кремень Шамарин, и желтоусый солдат не утерпели, поделились-таки с землячками.

- Товарищи, чего-то я вас не пойму...

Но тут из толпы вывернулся эстонец Уно и не дал комиссару договорить.

- Ребята! Если такое дело, я сам с ним буду потолковать!

Эстонец животом впихнул комиссара обратно в станционный буфет.

- Это я придумал ботинки... Ты боялся, ребята уйдут. Теперь никто не уйдут. Я их поймал, как мухи на липкую бумагу!

Но комиссар нисколько не обрадовался.

- Эх, товарищ Уно!.. Если уж большевики начнут народ обдуривать, тогда вообще... Большевик всегда говорит правду - даже если она самая неудобная.

Уно очень разозлился. Черная трубочка запрыгала у него во рту.

- Так! Так! Ты умник, а я глупый... Я за тебя пошел против свои полковые ребята! Караулил ночь, мокрая тряпка менял!.. Разве умный так делает?

Он повернулся к комиссару спиной и вышел из буфета.

Толпа за это время расположилась напротив дверей тяжелой подковой.

- Не хочет вам сказать, - доложил эстонец. - Хитрый, как три лисица!

...Амелин стоял посреди буфета в невеселой задумчивости. Дверь распахнулась, и в помещение прошли человек двадцать солдат - видимо, делегация. Уно тоже был с ними. Разговор начал рябой солдат.

- Гражданин комиссар, - сказал он мирно и рассудительно. - Мы четыре года из окопа не вылазили, сражались с Вильгельмом. И вот теперь заслуженно едем домой. А посмотри, как мы одеты-обуты. Хуже нищих побирушек.

Белорус в драной шинели шагнул вперед и опять, как вчера, показал свой башмак. Башмак щерился на комиссара щучьей пастью, полной гвоздиков-зубов.

- Товарищи дорогие! - взмолился Амелин. - Да нету у меня никаких ботинок. Нет и не будет!.. Даю вам в этом честное слово!

Уно спокойно выколотил трубочку о буфетную стойку:

- Ну? Что я вам сказал?.. Вот какой! Нет где пробу ставить.

Делегация возмущенно зашумела, и комиссар подумал, что этих людей не переубедишь, хоть бейся головой об стенку. А рябой говорил ему - уже с наскоком в голосе:

- Ты хитрый, Митрий! Но дядя Семен тоже умен... Никуда мы отсюда не стронемся, будем ждать. А как придет вагон - контрибуцию устроим, реквизируем твои ботиночки! Вот и весь сказ.

- Нет, не весь, - возразил комиссар, начиная закипать от такого нахальства. - Вы тут останетесь? А на чьих харчах?

- На казенных. Мы есть войсковая часть!

- На сегодняшний день вы есть банда! Хотите оставаться здесь - дело ваше. Но полком вы можете быть, только если признаете меня за комиссара. Будете подчиняться. Ясно? А не то дам телеграмму по линии - и адью! Не будет вам ни хлеба, ни приварка...

---

Кладовку, где содержался под арестом Кутасов, сторожил все тот же огромный тулуп. Сменился только обитатель тулупа: теперь это был совсем молодой солдатик. Быстрымшагом подошел комиссар Амелин, скомандовал:

- Открывай!

- Почему такое «открывай»? - забеспокоился солдатик.

- Будешь пререкаться, сам туда сядешь! Я комиссар полка. Понятно?

Часовой неохотно открыл большой, с фунтовый калач, замок. Амелин распахнул дверь и оторопел... Часовой виновато развел руками: не смог, мол, отказать. Дело в том, что в кладовке вместе с арестованным находилась его жена. Они сидели рядом на дощатом ларе, и подпоручик грел в ладонях ее озябшие руки.

Амелин не стал ругать часового, а сразу обратился к арестованному:

- Гражданин Кутасов! Вы, конечно, свободны. От лица солдат извиняюсь за постигшее вас беззаконие.

- Значит, в полку переворот? - усмехнулся Кутасов. - К власти пришли большевики?

Амелин как-то не мог шутить на такие темы.

- В общем, я теперь полковой комиссар. Они меня слушают.

- Поздравляю... Наташка, разреши тебе представить: мой друг и единомышленник, полковой комиссар Амелин.

- А мы уже знакомы, - сказала Наташа и доверительно улыбнулась Амелину. - Мы тогда оба погорячились. Правда?.. Но я на вас ни чуточки не в обиде.

Комиссар смотрел на ее милое курносое личико, и ему уже казалось, что все было именно так: он грубил, горячился, и Наташа вполне могла бы обидеться, но, по счастью, обошлось.

- Знаете что, - щебетала между тем Наташа. - Приходите к нам чай пить. Я коржики привезла - такие вкусные!..

---

Чем было заняться солдатам в ожидании австрийских ботинок? Прямо сказать, нечем. Курили, чесали языками.

Белорус в драной шинели - фамилия ему была Карпушонок - подсел на лавочку к эстонцу Уно.

- Имел бы я бумажку, закурил бы - да жаль табачку нема, - сказал Карпушонок вроде бы для смеха, но с тайной надеждой. Уно продолжал хлюпать своей трубочкой, будто ине слышал. Тогда белорус попросил:

- Братка, дай табачку кроху.

- Надо меньше петь и свой иметь, - ответил эстонец.

- Тады дай из трубочки потягнуть.

- Трубка, лошадь и жену не дам никому.

Карпушонок обиделся:

- У, черт нерусский!

- Ты сам черт нерусский!

- Жила чухонская!

- Белорусский бульба... На, закури.

И Уно полез в кисет за табаком.

---

Кутасовы сняли комнатку у кого-то из станционных. От хозяев на стене остались картинки из «Нивы» и балалайка. Рядом новые жильцы повесили шашку и планшет подпоручика, крылатую Наташину шляпку.

Амелин сидел у Кутасовых в гостях и пил с подпоручиком чай. На тарелке посреди стола чернел последний осиротелый коржик.

- Я с детства тянулся книжки читать... Даже вот и в типографию поступил работать, именно чтобы прочесть все книжки, которые только напечатаны, - рассказывал Амелин.

Наташа слушала, а сама занималась делом: выгружала из белой корзинки какие-то свои флакончики, коробочки.

- Я тогда воображал, что от хороших книг человек возвышается, становится не такой, как все... Не может уже допустить низость, грубость, буянство...

- Ха-ха, - хмыкнул Кутасов.

- А я, по правде сказать, и сейчас так думаю, - глядя в свою кружку, признался Амелин. - Хотя понимаю, что, может быть, и ерунда.

Наташа внимательно поглядела на него.

- Слушайте, - сказала она вдруг. - А вам трудно будет у нас... Ой, как трудно.

- Где «у вас»? - не понял комиссар.

- Ну, в армии...

- Армия - дело грубое. - Согласился с женой подпоручик. - Жесткое... Даже жестокое...

- В каком смысле? - настороженно спросил Амелин.

- Она приказывает людям умирать и не спрашивает их согласия.

Комиссар решительно покачал головой:

- Буржуазная армия - да. А Красная Армия - добровольная. Каждый знает, на что он идет.

- Милочка моя, - неприятно улыбнулся Кутасов. - Это вам хочется, чтобы так было. Потому что вы добрый человек. Вы и мухи не обидите.

Подпоручик повернулся к окошку, ширкнул согнутой ладонью по стеклу и протянул Амелину сжатую в кулак руку.

- Нате вам муху. Обидьте.

- Глупость какая-то, - сморщился комиссар. - Пустите вы ее!

- Я пошутил. Сами подумайте - ну какие зимой мухи? - И Кутасов разжал пустой кулак. - Так вот, вы говорите - добровольная. Это значит, хочу - воюю, хочу - нет?.. Дудки! Как только начнутся серьезные дела, вы тут же введете воинскую повинность. Никуда не денетесь!

И подпоручик стал сердито пить свой остывший чай.

Наташе этот разговор был не особенно интересен. Она накинула на плечи оренбургский платок, забралась с ногами на койку и тихонько мурлыкала:

В путь, в путь, кончен день забав.
В поход пора!
Целься в грудь, маленький зуав,
Кричи ура!

Амелину казалось, что Наташа поет очень хорошо. Он бы слушал и слушал.

Много дней, веря в чудеса,
Сюзанна ждет...

- Наташка, что это ты поешь? - заинтересовался Кутасов.

- Так. Песенку.

- Она для строя годится. Напиши мне слова. Ладно? - И подпоручик повернулся к гостю. - А то они поют черт знает что. «Царь Ерманский», «Тетушка Аглая»... Новых-то песен нет.

- Видите, вы сами хотите новое, - уколол Амелин.

Кутасов пожал плечами:

- Конечно, новое. Новая армия - новые люди. Новый дух... Но основа-то, законы-то войны остаются старые!

- Законы войны тоже будут новые. Эта ведь война революционная.

- Вы человек штатский. Что такое законы войны, понятия не имеете. Но зато знаете, как их изменить... Поразительно!

- Мальчики, не ссорьтесь, - сказала Наташа жалобно.

Но Кутасов закусил удила:

- Если б вам велели построить новый курятник - ведь не смогли бы? Небось и рубанка в руках не держали... А строить новую армию беретесь!..

Если Амелин и обиделся, то не показал этого. Прихлебывая чаек, он задумчиво глядел на подпоручика.

Со скрипом отворилась дверь и вошел тщедушный солдатик Шамарин. Уже в комнате он кашлянул для вежливости и спросил:

- Можно взойти?.. Товарищ комиссар, требуется подписать бумагу. Чтобы, значит, все было законным способом...

И он протянул Амелину заполненный крупными буквами тетрадный листок. Комиссар начал читать, и у него глаза на лоб полезли.

- Вы только послушайте, - повернулся он к подпоручику. - «Приговор полкового солдатского суда. За съедение взводного пайка консервов, который был выписан на весь взвод, солдата Мясоедова как мародера и грабителя своих товарищей казнить через расстрел...»

---

Возле водокачки мотались невысоко над землей желтые пятна света. Трое солдат с фонарями «летучая мышь» и еще двое с винтовками сторожили мародера Мясоедова. Мясоедов ждал, что с ним будет, покорно, как лошадь на живодерке. Кругом стояли молчаливые зрители. Быстрым шагом подошли Амелин и Кутасов.

- На что нам бумагу ждать?.. Стрелять его, злодея! - услышал комиссар. Это, конечно, агитировал Карпушонок. А рядом с фонарем в руке стоял Уно Парте.

- Товарищ Уно! - ужаснулся комиссар. - И ты тоже?

- Полковой комитет присудил. Ему мало стрелять, вор проклятый, - непреклонно сказал эстонец. - Ему надо руку перед смертью рубить! Как Финляндия!

- Шестеро банок говядины было - и он их беспощадно съел! - объяснил кто-то.

Среди прочих Амелин увидел матроса Володю. Тот глядел на происходящее с презрительной улыбкой. Ленточки его бескозырки змейками винтились на ветру.

- И ты тут, вольный альбатрос? - неприязненно спросил Амелин.

- Я был против, - ответил Володя. - Это в них играет озверелая мелкая буржуазность. Такие же рабы консервов, как и он.

Матрос вдруг поднял лицо к небу и показал пальцем на высокую красную звезду:

- Если сейчас на Марсе какой-нибудь головастик лупится в телескоп и видит весь этот гротеск - какого же постыдного мнения будет он о человечестве!

И анархист плюнул себе под ноги.

- Теперь слушайте меня, - отчетливо сказал комиссар, повернувшись к толпе. - Вот ваша филькина грамота...

Он порвал «приговор» на четыре части. Мясоедов обрадованно икнул.

- За этот самосуд, - продолжал Амелин, - я вас могу и обязан отдать под трибунал. Но я сделаю по-другому... Я как полковой комиссар распускаю ваш комитет - за дурость, за свирепость, за круглую неспособность руководить массой. И назначаю вам командира полка!

Раздался недовольный шум. Володя горько усмехнулся:

- Понятно, товарищ большевик. Еще один шаг вдаль от свободы. Кого же ты назначаешь? Себя?

Наташа стояла перед зеркалом, одну за одной вынимала из прически шпильки, и освободившиеся волосы мягко ложились ей на плечи. А шпильки она брала в зубы - больше некуда было деть. Вошел Кутасов.

- Слыхала шум?

Наташа утвердительно кивнула зеркалу.

- Это по поводу моей персоны. Товарищ комиссар поздравил меня полковником. Теперь я командир полка... И знаешь, я рад, просто рад.

Комполка Кутасов сел за стол и тоже стал готовиться ко сну - разбирать и чистить наган. Это у него было такой же привычкой, как чистить вечером зубы.

- А твой комиссар в меня влюбился, - сказала вдруг Наташа, шепелявя, потому что во рту мешали шпильки.

- Ах, ах, ах, - снасмешничал Кутасов. - В тебя, в макаку, все влюбляются.

- Все не всё, а он влюбился... Он похож на Алешу Карамазова. - Наташа обернулась к мужу. - А вдруг я в него тоже влюблюсь? Что тогда будет?

- Что тогда будет? - рассеянно переспросил Кутасов. Тогда я его застрелю.

Он нажал спуск револьвера, проверяя, как ходит барабан. В путь! В путь! Кончен день забав! В поход пора! Целься в грудь, маленький зуав! Кричи ура!

Эту новую строевую песню пела третья рота второго батальона, направляясь на ученья. Полк ожидал, выстроившись на пристанционных путях.

Ать! Два! Веря в чудеса,
Сюзанна ждет!
У ей синие глаза
И алый рот!

Третья рота заняла свое место на левом фланге.

Командир полка Кутасов подошел к самому краю перрона. На шинели у него теперь не было погон - это Кутасов сделал уступку новой власти.

- Ребята! - сказал он своим далеко слышным голосом. - Для полковых учений плац я вам выбрал довольно непривычный. Но это с расчетом. Позиционная, окопная война позади. Готовиться надо к войне полупартизанской - в лесу, на железных дорогах, в городах... Засим приступим.

Стена строя дрогнула, распалась на кирпичики взводов.

- Так. Опять муштра, опять долбежка, - это сказал матрос Володя. - А где же комиссар? - допытывался анархист. - Завертел эту позорную карусель - и в кусты?

- Комиссар болен. Малярия, - сухо ответил комполка.

- На меня не рассчитывай, гражданин подпоручик. Я в этом не участвую.

- А я бы вас и не пустил в строй. Одеты не по форме. Мне нужен солдат, а не адмирал Нельсон.

- Я не адмирал Нельсон хотя бы потому, что у меня во лбу два глаза. И каждым из них я вижу тебя насквозь!

Анархист отошел к скамейке и сел, скрестив руки на груди.

Между тем полковые ученья уже начались. В тупике стояла (с давнего, видно, времени) платформа, груженная сеном в кипах. Теперь это сено пошло в ход. Часть кип солдаты разложили вдоль путей и прыгали на них с крыши вагона, с мостика водокачки. А третья рота наделала из сена чучелок и со свирепым «ура» побеждала этих чучелок в штыковом бою. Занятия были солдатам не в тягость, даже наоборот: куда лучше, чем безделье.

Кутасов прогуливался взад-вперед по перрону, наблюдал за ученьями. А матрос наблюдал за Кутасовым - сидел и не спускал с него немигающих глаз. Так смотрит кошка на воробья: навряд ли схватишь, а хочется.

Комиссара опять трясла неотвязная малярия. Он лежал на топчане в станционном буфете, и на него курганом были навалены солдатское одеяло, полушубок, чья-то шинель, аповерх всего - Наташина шубка.

Сама Наташа возилась у «буржуйки»: подсевала в нее уголек.

Амелин открыл глаза и увидел прямо над собой вывешенное для просушки свежевыстиранное белье. Рубаха тянула к нему сверху мокрые рукава. Рядом висели кальсоны и полотенчико. Комиссар посмотрел на Наташу с тревожным вопросом.

- Угу, - улыбнулась она. - Я сделала обыск и все грязное постирала.

Амелин сделался прямо пунцовый.

- Наталья Владимировна!.. Ну как же это так? - сказал он с невыразимым страданием. - Кто угодно, только бы не вы!

- Неужели я хуже всех? - невинно спросила Наташа.

- Лучше... Вот поэтому мне просто невозможно...

Тут в голову Амелину пришла еще одна неприятная мысль.

- А если ваш супруг узнает? Что он скажет?

- Не дай бог! - засмеялась Наташа. - Он скажет: могла бы и мне постирать!..

Ученья продолжались. Солдаты стреляли по движущейся мишени. Мишень была самодельная: фанерный немец в каске с острым шипом. Его приладили к вагонному скату. Когда скат ехал по рельсам, немец то высовывался, то нырял вниз.

Сейчас по нему вел огонь эстонец Уно. Он совсем не по-уставному сидел на снегу, раскинув ноги циркулем, и стрелял. Всегдашняя трубочка дымилась у него во рту.

- Ба!.. Ба!.. Ба! - сказала коротенькая винтовка-драгунка, и на мишени появились три дырки.

К Кутасову подбежал бородатый солдат, командир роты.

- Гражданин комполка! Патроны кончаются... Нам бы сейчас...

- Погоди, Камышов, - остановил его комполка. - Ты в армии не первый день... Подойди как положено - отдай честь!

Матроса Володю пружиной подбросило со скамейки: он своего дождался.

- Товарищи! - позвал он яростно. - Вали все сюда! Золотопогонная измена!

Ровный ход учений сломался. К перрону стали сбегаться солдаты.

- Он заворачивает к старому режиму!.. Честь ему отдавать! - Матрос уперся своими бешеными глазами в холодные кутасовские. - Мы тебе быдло, мы тебе хамье, а ты нам - ваше благородие?

- Ваше высокоблагородие, - мрачно поправил Кутасов. - Я ведь как бы полковник.

- Ты эти шуточки брось, зародыш Бонапарта!.. Ты хочешь по нашим горбам шагнуть к пьедесталу власти!

- Хватит!.. Поиздевались! - заорали солдаты. Разом припомнились старые обиды: не на Кутасова - на все офицерство. - Дисциплина бьет нижнего чина!

- Шкура! Дракон! Царский опричник! - поддавал жару матрос.

На перрон вскарабкался Карпушонок. Без него, конечно, не могло обойтись.

- Братики! Мы перед ним хлопы, ён над нами пан!.. А не-хай ён сам честь отдаст! Всему нашему полку!..

---

- И в тот же год мама... - рассказывал Наташе комиссар, - померла, даже и не поболела нисколько.

- Так это же хорошо?

- Нет... Полежала бы, отдохнула перед смертью. Она ведь всю жизнь не отдыхала, и вот я тогда еще подумал: если женюсь, я жене не велю работать. Все буду сам. Пол помыть или даже сготовить - это я не стыжусь... А она чтоб только светила в нашей жизни. Вы ведь знаете, бывают такие женщины, от которых в доме не только теплота, но и свет.

Наташа тихо засмеялась.

- Дай вам Бог счастья... Но таких женщин не бывает.

- Бывают, - грустно сказал Амелин, боясь поглядеть на нее.

За окном торопливо прогремели солдатские каблуки. В буфет влетел эстонец Уно - с вытаращенными глазами и на этот раз без трубки во рту.

- Комиссар, беги скорей! Командира полка хотят убивать!..

Кутасов - без фуражки, в распахнутой шинели - стоял у стены пакгауза. Прямо напротив него растопырился на своих трех ногах пулемет «гочкис», а кругом столпился весь полк.

- В последний раз предлагаю! - сказал матрос Володя. - Отдай трудовому народу честь!

Кутасов презрительно молчал.

- За свое ослиное упрямство ты можешь заплатить башкой, - серьезно предупредил матрос.

- Ништо! - крикнул Карпушонок. - Ён зараз нам в ножки поклонится!

Он лёг за пулемет. Второй номер - это был белоглазый Кащей - поправил жесткую металлическую ленту, и «гочкис» дал по Кутасову длинную очередь. Вернее, не по Кутасову, а повыше его головы. На стенке появилась длинная пунктирная линия.

Посыпалась известковая пыль. Волосы Кутасова сразу побелели, будто он поседел от страха. Но если комполка и напугался, то виду не показал. Стоял отставив ногу и насильно улыбался.

(Вдоль путей к пакгаузу бежали Амелин, Уно и Наташа. Наташа плакала на бегу, а Уно - тоже на бегу - кричал ей в ухо:

- Не плачь, не плачь! Я шутил. Никто не будет убивать!..)

Теперь над головой Кутасова были уже две черные пунктирные линии. Бородатый комроты не выдержал:

- Гражданин командир! Да отдай ты им честь. Ну их к лешему!

- Отдай, не связывайся, - поддержали в толпе. - Отдай честь!

- Честь я никому не отдам, - сказал Кутасов и усмехнулся невеселой волчьей улыбкой. - Она у меня одна. Отдашь, а где новую взять?

- Огонь! - скомандовал матрос Карпушонку. Новая очередь легла пониже, чуть не над самой макушкой упрямого комполка.

- Отдашь?

Ствол пулемета опустился еще ниже, глянул прямо в лицо Кутасову. И в этот момент из-за угла пакгауза выбежал Амелин.

Уговаривать и рассуждать не было времени. Комиссар подскочил к исчерненной пулями стене и стал рядом с Кутасовым.

Карпушонок крякнул, скривился - и все-таки нажал гашетку. Но матрос подшиб ногой ствол пулемета, и «гочкис» выплюнул последнюю очередь куда-то в небо...

Наташа плакала, уткнувшись лицом в шинель Уно. А эстонец осторожно, чтоб не толкнуть ее, доставал из кармана кисет и трубку.

- Зачем плакаешь, молоденький девчонка?.. Все хорошо! Все хорошо!

---

По перрону шли Кутасов и комиссар, а за ними охрана - двое солдат-большевиков с винтовками и гранатами.

- Отдание чести категорически отменено! - внушал комиссар, клацая зубами от злости и от малярии. - И зачем оно вам?.. Это что, тоже закон войны?

- Да, закон, - стоял на своем Кутасов.

- А ну вас!.. И вообще, надо понимать, с кем имеете дело. Это пока еще не воинская часть, а так... шарага!

Кутасов ухмыльнулся.

- Нет, милочка моя. Вот тут вы ошиблись. Это полк прекрасный - бывалый, дружный... Фронтовики! Я бы с ними до Индии дошел, как Александр Филиппыч.

- Какой Александр Филиппыч?

- Македонский.

Перед дверью знакомой кладовки Кутасов резко остановился.

- Сюда? Я сюда не пойду.

- Опять двадцать пять!.. Это для вас единственное безопасное место!

- Да я про другое, - смущенно буркнул Кутасов. - Тут мыши... Я их боюсь.

Амелин даже растерялся.

- Ну, я не знаю... Ну хотите, я вам сюда кошку принесу?

- Кошек я тоже терпеть не могу.

Наташа сидела съежившись у «буржуйки» в станционном буфете. Вошел Амелин, поглядел на нее удивленно и обрадованно.

- Можно я у вас посижу? - попросилась Наташа. - Я дома боюсь.

- Наталья Владимировна, зачем же вы спрашиваете? - Амелин стал торопливо застилать свою раскиданную постель. - Да вы не переживайте. Как-нибудь уладится.

- Ну почему они на него? Ведь он очень хороший... Вы знаете, он даже добрый.

- Николай Павлович?.. Да, - согласился Амелин. - Он у вас...

Комиссар не докончил. Под его подушкой, плоской и твердой, как ржаной корж, лежал, оказывается, пакет. Серый пакет, прошитый ниткой и засургученный.

- Это вам, - объяснила Наташа. - Его еще ночью привезли. Когда вы бредили.

- Тут написано - «срочно», - мягко укорил Амелин.

- Ах, господи. Они всегда пишут «срочно».

Комиссар сломал печать, вытащил депешу. И, как всегда бывает, в глаза ему бросились самые главные строчки: «...вероломно нарушив перемирие, немцы перешли в наступление широким фронтом. С получением сего вам надлежит...»

- Что они вам пишут?

- Это секретное.

Он сидел ссутулившись, уставя глаза в какую-то непонятную ей точку.

- Плохие новости?

- Хуже не бывает. - Амелин не жаловался, просто думал вслух. - Хоть бы Николай Павлович был... А что ж я могу один?

В дверь крепко постучали - наверное, прикладом. Вошли Карпушонок, матрос Володя, Уно и бородач Камышов. Все были при винтовках, даже у матроса торчал за плечом кавалерийский карабин.

- Извините за беспокойство, - вежливо сказал Володя Наташе и сразу отвернулся к комиссару. - Мы к тебе пришли как полковой комитет.

- Комитет я распустил, - жестко напомнил Амелин.

- Ты слушай, а не петушись. Без комитета сейчас нельзя. На нас вдут немцы.

- А вы откуда знаете? - вскочил комиссар. - Это сведения секретные!

Уно вынул изо рта трубочку.

- Пойди на улицу, одевай очки и увидишь свой секрет... Без очков тоже увидишь.

---

По дороге, ведущей к станции, неспешно двигался германский полк - пехотинцы в зеленых шинелях и плоских фронтовых касках, обоз, пушки, гаубицы. В орудия были впряжены пегие першероны - по шесть битюгов в упряжке. Немцы чувствовали себя уверенно, даже разведки не выставили - чего им было бояться?..

С балкона станционной башенки Амелин смотрел на приближающегося врага в бинокль. Рядом топтался начальник станции с обмотанной бинтами головой.

А 38-й гренадерский выстроился вдоль путей, молчаливо ожидая приказа.

Амелин опустил бинокль и рванулся вниз по винтовой лесенке.

---

Перед арестантской стоял тулуп - стоял сам по себе, свесив пустые рукава.

- Николай Петрович! - закричал еще на бегу Амелин. - А где часовой?

- Побежал воевать с немцами, - сказал из кладовки голос Кутасова.

- И ключ унес?.. Николай Павлович, я сейчас!

- Не надо! - запретил комполка. В зарешеченном окошке появилось его лицо: видимо, Кутасов встал ногами на ларь, заменявший ему койку. - Говорите быстро, что происходит.

- Немцы от нас в версте... Примерно полк.

- С артиллерией?

- Да. Шесть орудий.

- Что думаете делать?

- Наши к бою готовы, - твердо сказал Амелин. - Умрем, а станцию не отдадим.

Кутасов на секунду прикрыл глаза, соображая.

- Приказ будет такой. Не умирать, станцию отдать. Уступить без боя!

- То есть как? - вскинулся комиссар.

- Вот так, и никак иначе! - Когда Кутасов хотел быть неприятным, у него это хорошо получалось. - Их больше, они сильнее. Значит, надо ударить внезапно, в самом неожиданном месте... И обязательно выключить из боя их артиллерию. Не то нам капут... Ставьте один пулемет на водокачку...

- Да что ж мы так разговариваем! - опомнился Амелин. - Я сейчас за ключом!

- Успеется!.. Значит, пулемет на водокачку. Пулеметчиков туда - этого растрепанного, который по нас с вами стрелял. Его фамилия Карпушонок... И еще нужен храбрый и сравнительно интеллигентный человек... Ага! Братишка-матрос...

---

Теперь на станции ни одной серой шинели не было видно; зато кишмя кишели зеленые германские.

Пристанционный пятачок был забит орудиями и обозными фурами.

Два обер-лейтенанта и седоусый гауптман - в шинели с меховым воротником, в обтянутой фетром остроконечной каске «пикельхаубе» - разговаривали на перроне с начальником станции. Начальника станции изображал матрос Володя. На нем была красная фуражка и чужая железнодорожная шинель.

- Мы хотим получить пять пульманов для лошадей и шесть платформ для артиллерии, - объяснял гауптман.

- Яволь, яволь, - поддакивал Володя по-немецки, хотя офицер говорил с ним на чистом русском языке.

- И мы хотим получить тридцать чистых пустых вагонов для наших солдат.

- Яволь, яволь, - угодливо кивал Володя.

Маневровый паровозик «кукушка» - чумазый и расторопный, как мальчишка-подмастерье, - уже подтягивал с запасного пути вереницу красных вагонов. Состав остановился напротив перрона.

- Айн момент, - извинился Володя перед немцами, подошел к станционному колоколу и ударил в него три раза.

По этому сигналу двери теплушек раздвинулись, оттуда полетели гранаты, с криками полезли серые русские шинели. С подножки паровозика спрыгнул комиссар, размахивая браунингом, он побежал вдоль перрона. А за ним солдаты с уставленными вперед гранеными жалами штыков.

Матрос Володя рванул из-за пазухи наган.

- Битте! - сказал он с удовольствием и выстрелил в грудь гауптману.

...С водокачки бил по немцам пулемет. Карпушонок стрелял короткими очередями - по-крестьянски расчетливо и по-снайперски метко.

...Перрон уже очистили от немцев. Запыхавшийся Амелин подбежал к дверям кладовки, где все еще томился Кутасов.

- Николай Петрович! - жалобно крикнул комиссар. - Вы не поверите... Дурак часовой потерял ключ!

И Амелин стал выворачивать замок, действуя браунингом как рычагом.

- Да черт с ним! - орал Кутасов через решетку. - Посылайте роту, чтобы ударить по обозу! Главное - не дать им увезти пушки!

Мимо пробегал Уно. Он поглядел на замок и отцепил от пояса гранату.

- Сейчас делаем ключ.

Вынув из «лимонки» запал, он сунул его в скважину кованого лабазного замка. Потом ударил по запалу пяткой приклада. Хлопнул маленький взрыв, замок развалился, и Кутасов наконец выскочил на волю.

---

...Напавшим на обоз отрядом командовал матрос Володя. Он чувствовал себя как рыба в воде. Вот когда можно было показать себя! Матрос отстреливался от немцев из нагана и одновременно рубил кортиком орудийные постромки, отгонял битюгов. Испуганные першероны метались по площади, трамбуя снег мохнатыми копытами.

...Рядом с депо было кладбище старых вагонов. Сбившиеся в груду хопперы, теплушки, классные служили надежным укрытием. Здесь закрепились выбитые со станции немцы. Дюжина немецких пулеметов пошла хлестать свинцовым ливнем, заставила наших залечь.

Амелин по-прежнему с пистолетом, и Кутасов лежали за кучей антрацита.

- Дима, - сказал вдруг Кутасов. - Вы что, очень хороший стрелок?

- Да нет, не особенно, - смущенно ответил Амелин, который стрелял сегодня первый раз в жизни.

- Ну так спрячьте свой браунинг. Вы командир, ваше оружие - батальоны и роты. И, конечно, голова... А пистолет - это личное оружие, для личных дел.

Кутасов поднялся на ноги и, низко пригнувшись, перебежал к другой куче угля, где лежал Уно Парте. Они заговорили о чем-то - Амелину не слыхать было, о чем.

Немцы между тем приободрились. Под защитой пулеметов первые их цепи стали выходить из укрытия.

За спиной Амелина послышался визг железа. Комиссар повернул голову.

Человек двадцать солдат катили по рельсам платформу, груженную сеном. Эстонец Уно плесканул на сено керосин из железнодорожного фонаря и поджег. Потом той же спичкой прикурил свою носогрейку и стал смотреть, как платформа, набирая скорость, идет под уклон - в сторону немцев.

Все быстрее неслась платформа, все жарче разгоралось сено; пламя взметнулось чуть ли не до неба. Полыхая огненным хвостом, словно комета, платформа врезалась в кладбище вагонов.

И не выдержало, драпануло грозное германское войско. Заткнулись пулеметы, тараканами с пожара побежали во все стороны немцы. А наши поднялись в рост и с бесшабашным отчаянным «ура» пошли вперед...

---

Бой кончился. Победители складывали на перрон трофейное оружие: винтовки, гранаты, офицерские палаши и парабеллумы. Хозяйственный бородач Камышов, мусоля карандашик, писал реестр.

Шедший мимо комиссар остановился, поглядел и отправился дальше.

На черном от мазута и крови снегу неудобно, как лежат только неживые, лежал убитый немец. Карпушонок, присев на корточки, снимал с него ботинки, резал сыромятные шнурки германским ножевым штыком.

- Ты что делаешь? Прекрати мародерство! - возмутился комиссар. - Ты же гражданки Советской Республики!

Карпушонок выпрямился, прижимая к груди немецкий ботинок.

- Я гражданин... У мене хата небом крыта, ветром шита!.. - Губы у него кривились, дрожали, он с трудом выговаривал слова. - Мои детки як совята - не спят ночью, с голоду кричат!.. Мне у гэтых ботинках не ходить. Я бы их сменял... На поросеночка.

К невыразимому смущению комиссара, Карпушонок вдруг заплакал. Громко всхлипывая, он кинул оземь ботинок.

- На, зарой их в землю с тым германцем!.. Коли гэто правильней, чем моим деткам отдать!

Белорус вытер щеки и нос драным рукавом и пошел от Амелина, спотыкаясь о шпалы. А комиссар сказал - с презрением к себе и жалостью к Карпушонку:

- Черт с тобой... Бери.

Солдат вернулся, не глядя на комиссара, подобрал ботинки и стал связывать их шнурками.

---

Пристанционный пятачок стал похож на хорошую ярмарку. Торчали к небу оглобли немецких фургонов, топотали и фыркали битюги. Весело шумели, толклись между повозкамисолдаты - все охмелевшие от удачи, от победы.

Комиссар пробирался через праздничную толпу, грустно размышляя о том, что он все-таки нетвердый и безыдейный человек, раз уступил Карпушонку с такой легкостью.

- Товарищ комиссар! Милый! Ты где ж гуляешь? - теребили со всех сторон Амелина. - Открывай митинг! Душа разговора просит!..

Лицо комиссара разгладилось. Нет, ничем нельзя было испортить сегодняшний замечательный день. Амелин влез на зарядный ящик.

- Товарищи! Ребятки! У меня к вам разговор недолгий... Сегодня вы отогнали немцев, и об этом вашем подвиге я послал телеграмму товарищу Ленину... Но германские войска наступают по всему фронту и республика в большой опасности. Я снова призываю вас - вступайте в ряды Красной Армии! Кто согласен - прошу поднять винтовку!

И сразу над площадью вырос колючий ельник штыков.

- Согласны!.. Записывай!.. Твоя взяла!

- Вот и ладно, - счастливо улыбнулся комиссар и вытащил из-за пазухи свою тетрадку (пригодилась наконец). - Кто хочет сказать несколько слов к моменту?

- А чего говорить! - Вперед протолкался тщедушный солдатик. - Давай, комиссар, пиши меня первого!

- И писать нечего! - пробасил бородач Камышов. - Всем полком вступаем... Берешь весь полк?

- Беру с радостью и удовольствием, - засмеялся комиссар. - Вот я пишу у себя в поминальнике: 38-й гренадерский полк пожелал коллективно вступить в ряды РККА... - Комиссар запнулся. - Какое у нас число?

- С утра десятое было! - крикнул кто-то, но его поправили:

- Какое тебе десятое! Это по-старому десятое, а по-советскому - двадцать третье!

(Новый календарь ввели всего неделю назад, привычки к нему еще не было.)

- Правильно, - сказал комиссар. - Десять плюс тринадцать... Так и запишем - двадцать третье февраля одна тысяча девятьсот восемнадцатого года... Но, товарищи, если вы хотите всем полком, то нужна круговая порука. Есть такой параграф.

- За меня поручитесь? - повернулся к полку Камышов.

- Поручимся! Поручимся!

Бородач снял папаху, поклонился однополчанам и веско сказал:

- И я за всех ручаюсь.

- За меня поручаетесь? - спросил Уно Парте.

- Ручаемся! - закричали солдаты.

- И я за всех ручаюсь... Даже за эта маленькая Карпушенция!

- И я, братики, за вас поручаюся, - растроганно сказал Карпушонок.

На ящик вскочил матрос Володя. Он поднял руку и дождался полной тишины.

- Волк никогда не может оглянуться, потому что так устроена анатомия его хребта. Но человек - не волк. Он может и должен оглядываться назад, на свои прошедшие ошибки - чтобы не повторить их никогда... Вчера я ненавидел одного человека, готов был порезать его с пулемета - а сегодня он вел меня в бой за революцию. И я первый хочу поручиться за него!

- Это правильно, граждане! Это золотые слова! - закричал солдат с головой, обмотанной пегим от крови бинтом. - Давайте все с любовью и доверием поручимся за геройского нашего командира, который тихо стоит в стороночке... За Кутасова Николая Павловича!

- Даешь!.. Ура!.. Качать его! - заорали солдаты. Комиссар с гордостью, как будто это его собирались качать, смотрел на Кутасова. А тот провел ладонью по вдруг осунувшемуся лицу, выступил вперед и сказал глухо, непохоже на себя:

- Спасибо, друзья... Спасибо... Но служить в Красную Армию я не пойду. Тут наши дорожки расходятся...

---

Наташа накачивала примус. Он завывал, сопротивляясь, маленькая синяя папаха огня капризно моталась над горелкой.

- Вы думаете, я с жиру бешусь... Да поймите же, это я теряю, а не вы! - объяснял Амелину Кутасов. - Я военный человек - каждой своей жилочкой... Даже фамилия у меня военная: кутас - это кисточка на солдатском кивере...

Примус наконец разжегся, и Наташа поставила на него медный чайник.

- Аллах его знает, как я буду дальше жить, - говорил Кутасов. - У меня же нет никакого ремесла, кроме военного!.. И все равно...

- Да зачем другое? Ваше ремесло сейчас самое необходимое! - В сердце у Амелина мешались недоумение, печаль, досада. - Вы нужны Советской власти... И она вам тоже нужна! Я же знаю.

- Нужна, - согласился Кутасов. - Не только мне - всей России нужна... Конечно, много сейчас дикости, грубости, крови. Но я солдафон, армеут - мне это легче понять и принять, чем другим. Без крови побед не бывает!

- Так в чем же ваше препятствие, я не пойму, - начиная раздражаться, спросил Амелин. - Офицерская честь не позволяет?

Кутасов тоже ощетинился.

- Угадали, милочка моя. Я готов сражаться с немцами, французами... Готтентотами! Ирокезами!.. Но со своими русскими не буду.

Наташа тревожно глядела в их сторону.

- Граждане, чай вскипел!

Но никто не обратил на нее внимания.

- А какие русские вам свои? - допытывался комиссар. - Я или Каледин с Корниловым?

- С Корниловым и Калединым не знаком. А вот с их офицерами, со многими, вместе учился, вместе сидел в окопах... И воевать против них не считаю возможным.

- Да эти однокашники ваши - они для вас выйдут хуже всяких ирокезов! - не выдержал, повысил голос Амелин. - Николай Павлович! Я на вас с первого дня смотрел снизу вверх. И мне это ничуть не было стыдно. Что делать, раз человек такой высокий. Смотришь снизу... А сегодня вы вот говорите, говорите, а я сижу, думаю: ну прямо как мальчонка рассуждает. Неужели ж я умнее его?

- Коля, Дима! Зачем вы спорите? Ведь вы не знаете, что будет завтра... Хотите, я вам погадаю? Тогда все станет ясно.

И Наташа подошла к столу.

- Отстань! - отмахнулся Кутасов и продолжал самым своим неприятным голосом. - Конечно, вы умнее. Вы же комиссар, а я беспартийная шушваль!..

- Ну давайте я вам погадаю! - приставала Наташа. Голос у нее был веселый, а глаза испуганные. - Дима, Коля, дайте сюда руки!

Кутасов пожал плечами и дал жене руку - знал, что все равно не отвяжется. Нехотя протянул руку и Амелин.

- Нет, надо левую! - И Наташа затараторила, как профессиональная гадалка. - Вам никогда не надо ссориться, судьба велит вам быть друзьями... Вот эта линия - самая главная. Это линия жизни...

Наташа свела их ладони вместе, так что они коснулись краешками.

- Смотрите, у вас эти линии совсем похожи. Значит, у вас одна судьба. Не смейте ругаться!.. - Она болтала всякий вздор, не умолкая ни на секунду: боялась, что опять вспыхнет ссора. - Вы будете всегда вместе. Впереди у вас долгая жизнь и блестящая карьера... Вы оба станете генералами...

- Наталья Владимировна, - грустно усмехнулся Амелин, - в Красной Армии нет генералов.

- Иди, Наташа. Ведь мешаешь. - Кутасов решительно высвободил ладонь. - Нет, Дмитрий Сергеевич. Линия жизни у нас с вами разная... Теперь о делах. Прошу вас меня демобилизовать.

Наташа накинула платок, вышла из комнаты.

- Демобилизовать не имею права, - ответил комиссар, помедлив. - У вас призывной возраст. Не хотите быть командиром - должны служить рядовым...

- И на том мерси, - сказал Кутасов, позеленев от злости.

- Да нет... Конечно, я вас отпущу. Езжайте, куда хотите.

Амелин поднялся и стал надевать свой полушубок.

- А чай пить? - буркнул Кутасов.

- Спасибо. Не хочется...

Комиссар вышел в сени. Там зябла, ожидая его, Наташа.

- До свиданья, Дима, - сказала она тихо-тихо: не хотела, чтобы слышал муж. Амелин понял это, заволновался, вдохнул воздух, чтобы сказать какие-то важные слова на расставанье, но так ничего и не сказал. Они стояли в полутемных сенях и смотрели друг на друга. -

В путь, в путь, кончен день забав.
В поход пора, -

напевал за стенкой Кутасов.

Наташа приподнялась на цыпочки и поцеловала Амелина в подбородок: наверное, хотела в губы, но не дотянулась. Потом молча побежала в комнату. Оттуда доносилось:- Целься в грудь, маленький зуав. Кричи ура!..

Амелин постоял еще секунду, распахнул дверь на улицу и шагнул в темноту.

В одной из теплушек еще не спали. Сидели вокруг накаленной, прямо-таки вишневой «буржуйки» и, как всегда, спорили.

- А я кажу - он из самых-самых бедняков! - убеждал Карпушонок. - А то чего бы ему за нас стараться?

Матрос Володя надменно улыбнулся.

- Глупое и даже примитивное рассуждение. Если хочешь знать, он был единственный наследник миллионного богатства... Но он отрекся от него. Сменял это золото на железо арестантских кандалов...

В двери показалось лицо Амелина. Ему сейчас не хотелось идти к себе.

- Вот с кем бы я хотел поговорить, - продолжал свою речь матрос. - Поговорить, поспорить о разных идеалах... Я его уважаю как очень великого человека.

- Кого это? - спросил комиссар, влезая в теплушку.

- Товарища Ульянова-Ленина... Но ко всей твоей партии и лично к тебе это не относится, - предупредил Володя. - Я продолжаю ехать на платформе анархизма.

- Комиссар! Ты питерский... Ты до Ленина доходил? - спросили из темноты.

- Не пришлось, - смущенно признался комиссар.

- Я если товарища Ленина увижу, я ему сразу пожалюсь, - сказал солдат Мясоедов. - Так, мол, и так, питают нас слабо.

- Мясоед! Ты знаешь, зачем у человека два ухи? - сердито спросил эстонец Уно.

- Ну? - сказал Мясоедов и на всякий случай отодвинулся.

- Затем, чтоб удобней отвинтить ему голову. Если он булькает всякую глупость.

У самой печки сидел бородач Камышов и занимался делом: плавил в жестянке из-под консервов олово - отливать ложку Он тоже вступил в разговор:

- А я, если бы с Владимиром Ильичем повстречался, ничего бы с ним не спорил, не просил... Но я бы с ним обязательно поздоровкался... За ручку.

- Зачем?

- Ни за чем... Чтоб от сердца к сердцу ниточка протянулась.

Присяга

В хороший весенний день 1918 года первые отряды РККА принимали присягу в Москве, на Красной площади.

Серо-зелеными прямоугольниками, лицом к кремлевской стене, замерли полки и батальоны - замерли в полной, совершенной тишине. Микрофонов не было, и такая тишина требовалась для того, чтобы услышать голос Ленина.

Председатель Совнаркома РСФСР вместе с другими членами правительства стоял на трибуне и читал своим немного картавым решительным голосом:

- Я, сын трудового народа, гражданин Советской Республики, принимаю на себя звание воина рабочей и крестьянской армии...

- Я, сын трудового народа, гражданин Советской Республики, принимаю на себя звание воина, - прогудело над площадью. Это красноармейцы повторяли вслед за Лениным первые слова торжественного обещания.

- Я обязуюсь строго и неуклонно соблюдать революционную дисциплину и беспрекословно выполнять все приказы командиров, - продолжал читать Ленин.

- Я обязуюсь строго и неуклонно соблюдать революционную дисциплину, - гулко повторила площадь.

На тротуарах - у храма Василия Блаженного, у Верхних торговых рядов - толпились притихшие москвичи. Среди других стоял тут и Николай Павлович Кутасов - до обидного штатский, в долгополом бобриковом пальто и картузе с наушниками.

- Все свои действия и мысли направлять к великой цели освобождения всех трудящихся, - присягала Красная площадь.

И Кутасов поймал себя на том, что его губы шевелятся, повторяя простые и торжественные слова о солдатском долге.

Ленин вдруг перестал читать. Он передал листок с текстом присяги стоящему рядом длинноусому военному - главкому, а сам повернулся и пошел с трибуны.

- Я обязуюсь по первому зову Рабочего и Крестьянского Правительства выступить на защиту Советской Республики... - Теперь присягу зачитывал главком.

- Я обязуюсь, - повторяла площадь.

- Выступить на защиту Советской Республики, - беззвучно шептал Кутасов.

Сойдя вниз, Владимир Ильич встал в строй к бойцам того полка, который был ближе других к трибуне. Это оказался амелинский полк - бывший 38-й гренадерский. Строй остался неподвижен. Только все глаза повернулись к Ленину.

Невысокий человек в стареньком аккуратном пиджачке - вождь всей огромной страны - был совсем близко от Амелина, Уно, Карпушонка. А бородач Камышов так и вовсе стоял с Лениным плечо к плечу: протяни только руку - и поздороваешься. Но поздороваться сейчас было никак нельзя. Камышов, Уно, Володя и все остальные повторяли:

- За Российскую Советскую Республику, за дело социализма и братство народов не щадить ни своих сил, ни самой жизни...

И Владимир Ильич говорил вместе с ними, наклонив усталое большелобое лицо:

- Не щадить ни своих сил, ни самой жизни...

...Присяга кончилась. Сводный оркестр, блеснув на солнце медью труб и тарелок, заиграл старый марш - новых еще не было.

Чуть скосив голову набок, Ленин оглядел своих соседей - внимательно и любопытно, как всегда, когда видел новых людей.

Солдаты тоже глядели на него молча. Не то чтобы заробели, а просто было совестно беспокоить человека своими пустячными разговорами. Только Мясоедов беспокойно зашлепал губами - видно, хотел-таки пожаловаться на питание. Но и он смолчал.

Ленин попрощался с солдатами штатским кивком головы и пошел на трибуну.

...Отчетливо впечатывая шаг в брусчатку, отряды уходили с Красной площади.

Ушел амелинский полк, так и не увидев в толпе своего бывшего командира.

Ушло с трибуны правительство, разбрелись зрители.

Удалился и оркестр - только музыка осталась. И пока звучит над Кремлем старый марш «Тоска по родине» - волнующий сердце мужественный и печальный марш, - мы, знающие больше, чем знают наши герои, задержимся на главной площади страны, чтобы заглянуть в ее будущее.

...Мы увидим черные скорбные очереди у Мавзолея великого человека, который так недавно принимал здесь присягу вместе с красноармейскими полками.

...Увидим парад 1927 года в честь девятилетия советской власти. Улыбнемся неказистости вооружения и порадуемся энтузиазму красных бойцов.

...Мы увидим и другой парад - незабываемый Парад Победы в 1945 году. Увидим десятки тысяч пьяных от счастья людей, запрудивших Красную площадь в тот вечер.

...Увидим майский парад 1969 года - стальную реку бронетранспортеров, амфибий, ракет, с грохотом текущую мимо Мавзолея.

А потом вернемся к нашим героям в далекое время Гражданской войны.

Рассказ второй
ВОЕНСПЕЦ КУТАСОВ. 1919 год

Проселочная дорога виляла между полями. Дымилась под солнышком сырая весенняя земля. Самое бы время пахать - да некому. По полям бродили грачи, удивлялись: почему земля не перевернута червяками кверху?

По проселку неторопливо скрипела телега. Возница, небритый, насупленный, как еж, молчал, думал о своем житье. Седок тоже молчал, тоже думал. Седок этот был Амелин - похудевший, побледневший за тот год, что мы его не видели.

Молодой грач нашел в земле винтовочную гильзу, клюнул разок и отвернулся. В ту весну только война перепахивала поля, сеяла в земле свинец да железо.

Возница, не оборачиваясь, ткнул кнутовищем вперед. Там, вдалеке, толпились на пригорке серые домики - старый деревянный городок Маламыш. Туда и ехал Амелин.

...У крыльца купеческого, на каменном фундаменте особнячка толклись военные. Спрыгнув с телеги, Амелин показал часовому свои бумаги и прошел внутрь.

Большая комната была сплошь, как обоями, оклеена плакатами и воззваниями. За «ундервудом» сидел усатый красноармеец и печатал одним пальцем.

Согнутый этот палец коршуном кружил над клавишами, выбирал нужную букву и падал на нее с высоты. Другой красноармеец диктовал:

- Несмотря на героизм бойцов второй и третьей армий, врагу удалось прорвать... Тебе кого, товарищ? - спросил он у вошедшего Амелина.

- Начальника политотдела.

- Садись, ожидай. - И красноармеец снова стал диктовать: - Врагу удалось прорвать наш фронт...

Амелин не стал садиться. Он разглядывал плакаты - картинки и надписи: «Вперед, на защиту Урала!», «Победа или смерть! Но мы победим!»

- Сибирская армия белых занята Ижевск, Сарапул, Воткинск, - медленно вычитывал красноармеец.

«Братья - рабочие Германии, Англии и Франции! Поднимайтесь, восстаньте против капитала!» - призывали плакаты. «Смерть Колчаку! Близок его конец!»

- Сломив упорное сопротивление пятой армии, колчаковцы заняли Уфу...

В комнату выходили три двери. На одной была табличка «Наштабарм», на другой - «Оперод», на третьей «Нач. политотдела армии». Эта дверь отворилась, и из нее вышел посетитель - военный с кривой кавказской шашкой и в пенсне. Амелин прошел к начальнику политотдела.

- За последнюю неделю, - продолжал диктовать красноармеец, - белые заняли Чистополь, Бугульму, Белебей, Стерлитамак, Бугруслан...

...Начполитотдела был местный, уральский, - с широким медвежьим переносьем и внимательными глазками. Этими глазками он буравил Амелина и допрашивал:

- А где ж твоя фронтовая путевка? Где мандат от Всероссийского бюро?

- Кроме военной книжки, ничего не имею. Я восемь месяцев по госпиталям...

- Ранение?

- Нет. Сперва малярия, потом сыпняк.

- Понятно, - сказал начполитотдела и с неудовольствием отодвинул от себя военную книжку Амелина. - Значит, не долечился, убег от врачей и сам себя определил на фронт?.. В теории это, конечно, геройство, а на практике...

Тут в распахнутое окошко заглянул со двора конопатый веселый ординарец.

- Герасим Иваныч! Обед... Щец горяченьких!

Он передал начальству круглый котелок со щами.

Начполитотдела аппетитно облизнулся, но, доставая хлеб и ложку, продолжал неприятный разговор:

- На практике одна морока и огорчение!.. Покушай со мной. Ложка есть?.. Нету?.. Ну вот, я и говорю - только морока с вами.

Он достал из ящика стола еще одну ложку - деревянную.

- Нам хворых не надо. Нам нужны здоровые. Тут тебе не лазарет. Ты кушай, чего ждёшь?..

Начполитотдела отломил гостю хлебца. Некоторое время они ели из котелка молча. Потом хозяин сказал:

- И вообще, откуда я знаю, что ты за человек? Может, ты проходим какой-нибудь... Может, тебя вообще Колчак подослал... Да ты кушай, кушай.

Но Амелин посмотрел на него неприязненно и отложил ложку.

- Не серчай, - вздохнул начполитотдела. - В теории, конечно, коммунист, особенно руководящий, никого не должен напрасно обижать. В теории. Но на практике мы тоже люди... Сейчас, знаешь, какие нервы нужны? Сыромятные!.. У меня таких нету. - Он тоже положил ложку. - Мы письмо перехватили от Деникина Колчаку. Они, варнаки, о чем торгуются: кто первый в Москву войдет!.. А нас с тобой они и в расчет не берут. Считают, Красная Армия вполне разбита... Но это, конечно, в теории. А на практике мы еще посмотрим... Ты вот что, ты мою ложку не заиграй! Давай-ка сюда...

Начполитотдела полистал красноармейскую книжку Амелина.

- У тебя перед Советской властью заслуги, хоть малые, имеются?

- Нет, - подумав, сказал Амелин. - Заслугу меня нету.

- М-да... Куда ж мне тебя приткнуть?.. Библиотекарем пойдешь?

- Нет. Не пойду.

Дверь комнаты приоткрылась, и показалась рука с красным шевроном пониже локтя. Рука легла на дверной косяк, но ее хозяии медлил входить, доспаривая с кем-то знакомым неприятным голосом:

- У меня, милочка моя, дивизия, а не веселый дом!

Амелин вскочил. И действительно, в комнату вошел Кутасов.

Был он в полном командирском облачении: гимнастерка с бранденбурами (по-тогдашнему - «разговорами»), парабеллум, сабля, планшет и на груди бинокль.

- Николай Павлович? - сказал Амелин недоверчиво и радостно.

- Дима!.. Дима!.. Дима!

Гремя своей амуницией, Кутасов кинулся обнимать Амелина.

Возле штаба дожидался Кутасова длинный, как щука, «даймлер». Шофер, одетый под авиатора - в перчатках с крагами, в кожаном шлеме и в очках-консервах, - сидел на подножке, точил лясы с порученцами.

- А ну, гони их всех от авто! - закричал Кутасов еще с крыльца. И объяснил Амелину: - Они горючее пьют... Честное слово! Бензину нет, ездим на чистом спирту. Вот они и липнут как мухи на мед...

Шофер уже крутил заводную ручку.

- Петин! - сказал Кутасов, садясь в машину. - Знакомься. Это наш дивизионный комиссар... Орел, а?

Петин оглядел худую обтрепанную фигуру и с сомнением сказал:

- Так точно.

Кутасовская дивизия стояла далеко от Маламыша. Трясясь по плохим дорогам, «даймлер» вез начдива мимо полей, лугов, перелесков. Солнце сначала прыгало над головой, потом съехало вбок, потом вовсе укатилось с неба. А друзья безостановочно разговаривали:

- Чего ж ты тогда так упирался?.. Свои» русские, не пойду...

- Дурак был. А потом стал умный... Пришел, дали мне батальон, через месяц полк, теперь дивизию. А комиссар у меня...

(Это они ехали вверх по косогору... А когда «даймлер» катился по трескучему, как ксилофон, мостику, разговор был совсем другой.)

- ...что Клаузевиц в гробу вертится. Где у нас тыл? Сегодня сзади, завтра спереди... Где фланги? А бог их ведает!.. Но в этом есть своя прелесть. Сейчас я тебе...

(Недовольно фырча, «даймлер» выбирался из оврага. Уже темнело, стало свежо. От холодного ветра Кутасов оделся буркой, другую, запасную, отдал комиссару.)

- ...и с тех пор его не видел. Николай Павлыч, а ты кого-либо из наших гренадеров встречал?..

- Никого. Абсолютно никого.

(Совсем уже было темно. «Даймлер» шел медленно, светя карбидными фонарями.)

- ...все время хотелось, просто меня сверлило - чтобы об этом знал один человек. Знаешь кто, Дима? Ты!.. На остальных плевать, а ты чтобы знал: Кутасов вернулся, служитверой и правдой.

- Почему именно я?

- Не знаю. Ты.

Автомобиль остановился посреди поля.

- Товарищ начдив, - сказал Петин жалостно. - Мы вроде как бы фактически заблудились... По случаю темноты. Там деревенька маячится - заехать, спросить?

- Шляпа ты, шляпа, - не рассердился Кутасов. - Ладно, заедем. Может, молочка напьемся.

Вдалеке брехали собаки, горели желтые искорки окон. Петин погнал автомобиль к этим огонькам прямиком через поле.

...Возле первой большой избы «даймлер» затормозил. Кутасов, а с ним для разминки и Амелин вылезли из авто и пошли в избу спрашивать.

Стукаясь о какие-то кадки, они пробрались через темные сени.

- Эй, хозяева! Кто живой? - весело спросил Кутасов, толкнул дверь и оторопел.

В горнице было полно погон - колчаковских, синих с белым кантом. Там расположились кавалеристы. Настлали на пол соломы и отдыхали - кто сидя, кто лежа.

Вот тут-то Кутасов и показал комиссару, что такое быстрая сметка военного человека. Он мгновенно сдернул с себя фуражку, зажав большим пальцем звезду над козырьком, и перекрестился на закопченного Николая Угодника в углу горницы.

Амелин тоже проворно скинул фуражку, чтобы не светить красной звездочкой.

- Накурили, надышали, насмердели тут... дегтем каким-то, - капризно сказал Кутасов. - Хороши!.. А почему охранения нет? Почему разлеглись, как коровы? И вообще - почему бордель?! Небось дезертиры?

- Никак нет, - отвечал босой кривоногий вахмистр. Остальные стояли по стойке «смирно» и тоскливо ждали, когда уйдут начальственные бурки. Но Кутасов уходить не собирался.

- Какой части?

- Третий эскадрон отдельного кавполка, ваше... - вахмистр запнулся, не зная, как величать офицера в бурке - благородием, превосходительством?

- А сюда как попали? - продолжал напирать Кутасов.

- Так что делали рекогносцировку. (У вахмистра получалось «рикинисировку».) Пришлось тута заночевать...

- А не врешь?.. Ну-ка быстро: где стоит ваш полк?

- В Покровском стоим...

- Сколько орудий?

- Четыре полевых батареи. По штату.

- Ха!.. Допустим. - Кутасов взял со стола крынку с молоком, обтер венчик ладонью, попил и передал Амелину. Потом продолжил допрос: - А кто сосед справа?

- Сибирская артбригада.

- Кто сосед слева?

- Бессмертный офицерский полк.

- Вот тут я тебя и поймал! Сколько у них броневиков?

- Не могу знать! - Вахмистр переминался на своих кавалерийских, ухватом, ногах. - Наверное, с дюжину будет.

- Ошибся, но не очень... Ну, вольно... Пойдем, Дима.

Он вышел из горницы. Амелин за ним. В темных сенях Кутасов вдруг выругался:

- А, черт!.. Самое-то главное я забыл!

И он пошел назад к колчаковцам. Амелин тоже.

Опять солдаты нехотя встали, опять вахмистр скомандовал «смирно».

- Вот ты говоришь, делал рекогносцировку, - сказал Кутасов, на этот раз добродушно. - Так где же, по-твоему, краснопузики? Где их позиции?.. У меня авто, не наскочить бы в темноте.

- Это, васкородь, очень просто, - заторопился вахмистр. - Только по большаку не ехайте, а то как раз угодите... Ихо царство за лесочком начинается.

...Шофер Петин клевал носом над рулем.

- Иван Сусанин! Проснись! - тряхнул его за плечо Кутасов.

Усаживаясь на мягкое кожаное сиденье, Амелин спросил:

- Николай Павлович, ты боялся?

- Я боюсь только мышей и бормашины.

- А я опять боялся... Каждый раз одно и то же. Трясется сердце как овечий хвост... Я смерти очень боюсь, - признался Амелин. Ему было стыдно говорить об этом, но умолчать показалось еще стыдней.

«Даймлер», как назло, не заводился. Только деликатно, по-кошачьи чихал: в баке-то был спирт, а не бензин. Лязгая заводной ручкой, Петин беззвучно ругался. Нетерпеливый Кутасов распахнул дверцу, хотел уже вылезти, помочь шоферу. Но в это время послышалось чмоканье копыт и чей-то удивленный голос:

- Кутасов? Колька?!

Начдив резко обернулся. У избы спешивались трое: два солдата и молодой ротмистр. Это он окликнул Кутасова.

Начдив растерялся только на малую долю секунды.

- Фортунатов? А я тебя ищу, ищу. Садись, едем!

- Куда?

- Все узнаешь. Давай быстро!

Мотор наконец завелся, и Петин занял свое место за рулем.

- А говорили, ты у красных служишь? - сказал ротмистр неуверенно.

- Кто говорил? Назовите! - нашелся Амелин.

- Я не помню...

- Не помните, так нечего болтать! Вы, милочка моя, офицер, а не баба базарная! - И Амелин отвернулся от ротмистра. - А ну садитесь. Некогда мне.

Фортунатов неохотно влез в автомобиль.

- Познакомьтесь, - усмехнулся Кутасов. - Капитан Амелин. Из контрразведки.

- У меня неприятности? - понизив голос, спросил Фортунатов.

- Да нет, ерунда. Через полчаса вернешься.

«Даймлер» мчался галопом по ухабистому большаку. Кутасов и Амелин угрюмо молчали.

- Куда мы все-таки едем? - не вытерпел Фортунатов. Кутасов вздохнул:

- Ладно, сейчас объясню... Видишь ли, я действительно служу у красных.

- Ну вот, всегда ты, - поморщился ротмистр. - Брось дурака валять...

Вместо ответа Кутасов распахнул бурку. На ротмистра глянули бранденбуры и овальный нагрудный знак командира Красной Армии.

Фортунатов дернул из кобуры наган. Но Амелин успел схватить ротмистра за кисть, крутанул что было силы - и револьвер со стуком упал на дно автомобиля. Охнув, Фортунатов стиснул между коленками поврежденное запястье.

- Понял? - назидательно сказал Кутасов. - Это тебе не ваша контрразведка. Это железная рука пролетариата... Познакомься - дивизионный комиссар Амелин. Впрочем, явас уже знакомил.

- Сволочь!

- Сиди тихо и слушай. Ты в плену... И мой тебе совет - переходи к нам. Большевикам нужны специалисты. Сразу получишь эскадрон, а там видно будет... - Кутасов повернулся к Амелину. - Мы с ним вместе юнкерское кончали. Толковый офицер - я за него поручусь.

- Чем поручишься? Честью? - с невыразимой ненавистью сказал Фортунатов. - Так нет же у тебя ни чести, ни совести. Искариот!.. Ты Родине присягал и предал, продал ее,мразь человеческая!

- Заткнись, Фортунатов. Ты договоришься! - предупредил начдив прыгающим от злобы голосом.

- Вези в чека, ногти рви. Жилы мотай на шомпол! - точно таким же голосом отвечал Фортунатов. - Вот там я буду молчать. Я тебе сейчас скажу... Ты свои тридцать сребреников пропить не успеешь. Военспец! Проститутка!.. Чуть что не так, чуть поскользнешься, они ж тебя шлепнут. Сколько вас таких постреляли на Юге?.. Но я, покуда жив, будумолиться за тебя. Чтоб Господь Бог не дал тебе этой легкой смерти!.. Чтоб ты дожил до нашей победы! Чтоб тебя повесили на одном суку с твоим жидом-комиссаром!..

- Петин! Останови! - рявкнул начдив.

- Вашей собачьей жизни осталось десять дней! - гремел ротмистр, как гром, как протопоп Аввакум. - Гнусь! Мерзавцы! Растрипросукины...

Но Кутасов уже распахнул дверцу «даймлера».

- Вылезай!

Ротмистр выбрался из автомобиля. Он стоял на дороге, под белой луной и орал:

- Стрелять? Стреляй в лоб!.. Не побегу, не надейся!

- Иди к чертовой матери, - сказал в ответ Кутасов. - Петин, поехали.

Удивленный Фортунатов остался на обочине, а «даймлер» поехал дальше.

- А не зря? - спросил комиссар у начдива. Кутасов виновато вздохнул:

- Ну его к монаху... Все равно на допросе ничего не скажет. Ты же видел... Тьфу! Только настроение испортил. А ведь такой хороший был вечер... - Вдруг его осенило: - Петин, тормози!

Автомобиль снова остановился.

- Нацеди-ка нам из бака... Выпьем по стаканчику для успокоения души.

---

По утренней деревенской улочке, распугивая кур, бежала вприпрыжку Наташа Кутасова. От хорошего настроения она декламировала сама себе:

- «Что ты спишь, мужичок, уж весна на дворе! Все соседи твои уже пашут давно!»

С этими словами она взбежала на крыльцо, постучала и, не дожидаясь ответа, толкнула дверь.

В чистой комнатке - это был дом местного богатея - сидел Амелин в рубахе с подоткнутым внутрь воротом и брился.

- Это я! - сказала Наташа радостно, подбежала и чмокнула его в щеку. От поцелуя у Наташи на носу получилась мыльная нашлепка. Амелин тихо засмеялся.

- Я ведь загадал... если спрошу, тут вы или нет, - вас не будет. А сдержусь, никого не спрошу - тогда, может, и увижу...

- Наколдовал, наколдовал!.. Так вы, Димочка, суеверный?. А я думала, что все про вас знаю.

Амелин наконец решился и неловкими пальцами снял мыльную пену с Наташиного носа.

- Наталья Владимировна...

- Я сейчас заплачу от этой Натальи Владимировны. Наташа я! Наташа!

- Наташа... почему вы всю жизнь приходите, когда я в самом безобразном виде? Больной или небритый?

- Ну, кому это важно, солнышко вы мое!.. Да, да, Дима, вы мое солнышко. Я это особенно поняла, когда вы уехали. Как сказал бы матрос Володя - исчезли с горизонта моей жизни.

Наташа и шутила и не шутила. Амелину до смерти захотелось поцеловать ее. Поэтому он отодвинулся подальше и сказал, чтобы напомнить себе и ей:

- А где Николай Павлович?

Наташа поняла, почему он так спросил, и немножко обиделась.

- Уже соскучились?.. Уехал ваш Николай Павлович. Его опять командарм вызвал...

За окном послышалась солдатская песня:

Ать! два! Кончен день забав!
В поход пора!

Пели где-то далеко, и слова не сразу дошли до сознания комиссара. А когда дошли, Амелин не смог не улыбнуться.

- И этих он научил?

- Каких «этих»? Это не эти, а те. Бывший 38-й гренадерский.

- А он сказал, что никого из наших не видел.

- Что вы, не знаете Кольку?.. Тут они, все тут. Он вам нарочно, чтобы вышел сюрприз... Только теперь они называются Беспощадный пролетарский полк.

К стене амбара был криво приколочен самодельный плакат:

«Одну прививку получив,

Тебе брюшной не страшен тиф!»

Под этим плакатом стоял накрытый белой простынкой стол. Вокруг стола хлопотали две медсестрички и старый небритый фельдшер - кипятили шприцы, выкладывали из коробок ампулы. А напротив амбара выстроился в ожидании Беспощадный пролетарский полк. Подойти первым никто не решался.

- Ну что это, ей-богу! - привычно сердился фельдшер. - Прямо как детвора какая-то... Ничего тут нет страшного. Никакого вреда, кроме пользы!..

Поскольку ряды Беспощадного полка не дрогнули, фельдшер продолжал:

- Не слышите? Уши заложило?.. Тогда попрошу персонально командиров. Товарищ комполка! Покажите бойцам пример.

Вперед выступил Камышов - такой же, как был, только с наганом на боку.

- Я один не буду, - мрачно пробасил он и поискал глазами надежных людей. - Карпушонок! Партс! Два шага вперед!

К нему шагнули эстонец Уно и Карпушонок, сменивший драную шинель на новенький английский френч.

- Мне прививка не потребна, - враждебно глядя на медсестер, сказал Карпушонок. - Ну ее к ляху. От ней чахотка бывает.

- Товарищ Карпушонок! - устало возмутился фельдшер. - Вы же культурный человек...

Уно и Камышов уже спускали штаны - безропотно, как дети перед поркой. Карпушонок вздохнул и тоже стал расстегивать ремень. И вдруг щеки его разъехались в улыбке, глаза радостно выпучились.

- Ён! Ён!.. Комиссар!

Действительно, к амбару шел быстрым веселым шагом комиссар Амелин. Карпушонок кинулся к нему навстречу. За белорусом, придерживая штаны, трусцой побежали к Амелину Уно и Камышов. А за ними, поломав строй, - добрая половина полка. Чем-то это было похоже на самую первую их встречу, когда солдаты бежали по перрону, чтобы убить комиссара за то, что угнал паровоз.

Карпушонок первым добежал до Амелина и вцепился трясти руку. При этом он причитал:

- А и худой! А и лядащий!.. Але куды ж ты такой годишься?!

Его оттер плечом Камышов. Этот жал комиссарскую руку степенно и бережно.

- Дмитрий Сергеич! - гудел он. - Воротился?.. Вот это радость без краев... Это сердечко маслицем помазали.

Амелин озирался, искал глазами матроса.

- А где ж наш анархист?

- Володя-то? - улыбался Камышов. - Здесь он. Большой начальник стал.

- И я здесь, и я! - высунулся обжора Мясоедов. - Товарищ комиссар, провиант у нас очень недостаточный...

Уно, не добежав до комиссара шага три, остановился. Глядя куда-то вбок, мимо Амелина, он стал неторопливо закуривать трубку. Тогда тот сам подошел к эстонцу - вернее, не подошел, а пролез сквозь плетень протянутых рук.

- Уно, товарищ! Ты, что ли, не узнал меня?

- Сразу узнал, - спокойно сказал Уно, трамбуя желтым ногтем табак. - Но зачем прыгать, как молодой коза? Я уже старый коза...

---

Солнце припекало совсем по-летнему. Наташа с Амелиным сидели на завалинке, лениво и приятно беседовали.

- Какое солнышко хорошее, - говорила Наташа, подставив лицо под плывущее с неба тепло. - Кстати, Дима... Я неправильно сказала, что вы мое солнышко. Это я ваше солнышко! Где я, туда вы поворачиваетесь - прямо весь, как подсолнечник.

Наташины глаза были зажмурены, и поэтому комиссар смотрел на нее не боясь.

- Я вам нужна Я вам необходима. Что, не так?.. А это самое-самое главное - знать, что ты нужна... За это я вас и люблю...

Она вдруг раскрыла глаза, и Амелин сразу опустил свои.

Возле его сапог суетились рябые длинноногие курчата Комиссар стал разглядывать их с вниманием, какого они не заслуживали.

- Кыш! - закричала Наташа, и курчата шарахнулись врассыпную. - Ну чего вы молчите?.. Кого вы боитесь? Меня? Колю?.. Или комиссарам вообще не велят разговаривать с дамами?

- Вас действительно боюсь, - без улыбки ответил Амелин.

- Не бойтесь... Я пошутила. Ничего я вас не люблю.

...Кутасов ехал по деревенской улочке на своем жеребце Мячике и вел на поводу второго коня, по имени Фабрикант. Мячик - тонконогий, нервный - от волнения все время приплясывал. А Фабрикант был смирный и пузатый. У амелннского дома начдив остановился. Наташа и Амелин сидели молча, не глядя друг на друга.

- Садись, комиссар! Поехали кататься, - сказал начдив с седла. - Познакомься - это твой боевой конь. Имя ему - Фабрикант.

- Я с вами, - оживилась Наташа. - Мне серого Прошу заседлают.

- Брысь.

- Я серьезно!

- И я серьезно. Брысь под лавку. - Кутасов был весел, решителен, как-то по-боевому подобран. Наташа внимательно поглядела на мужа поняла, что ее не возьмут, что прогулка эта непростая. Отойдя в сторонку, она стала смотреть, как Амелин (с завалинки, а не с земли) садится на Фабриканта, а Фабрикант старается укусить его за коленку.

Когда они отъехали, Кутасов сказал своему комиссару:

- Если опять станет кусаться, не убирай ногу. Бей его коленкой в нос... И еще одно. Я заметил, тебя коробит, что я грубо говорю с Наташкой. Но поверь - я к ней отношусь... В общем, я знаю, как я к ней отношусь. А вот она этого знать не должна... Если жена начинает понимать, что она тебе нужна, что ты без нее не можешь - тогда конец, всему конец. Она сразу теряет к тебе интерес!.. Как видишь, я стратег не только на войне...

Амелину этот разговор был неприятен. Чтобы переломить его, он спросил:

- Зачем тебя командарм вызывал?

- Расскажу. Только сначала подъедем к штабу...

...Штаб дивизии размещался в поповском доме. Все окна были открыты настежь. Возле одного Кутасов осадил коня.

В окне виднелась склоненная над бумагами голова с симпатичным мальчишеским завитком на макушке.

- Борис Николаевич, ознакомились? - сказал завитку Кутасов. Борис. Николаевич поднял голову.

- Ознакомился и готов доложить.

- Это позже.

Отъехав, начдив объяснил Амелину:

- Я тебе нарочно показал. Аленцев Борис Николаевич. Большая сволочь... Знаешь, он кто? Шпион.

- Шутишь?

- Ничуть. Настоящий колчаковский шпион. К нему с того берега каждую среду рыбак приезжает... Но мы терпим.

- Зачем?

- В хорошем хозяйстве и шпион пригодится. Даже чужой... Ладно, поехали...

Весенняя мутная река плыла между двумя непохожими берегами. Наш, лесистый, высокий, где стоял стенкой, где спускался к реке укосом. А неприятельский берег был совсем низкий, луга, простроченные линией окопов, подходили там к самой воде.

Выехав к обрыву, Кутасов и Амелин на секунду задержались. Потом начдив показал прутиком дорогу вниз, и они наискось съехали по песчаному склону.

Из рыхлой стены обрыва драконом лез наружу черный многолапый корень. На спину этому корню и уселись начдив с комиссаром.

- А теперь поговорим о делах важных и секретных... И очень радостных, - сказал Кутасов. - Итак, зачем меня вызывали? Вот зачем. В ближайшие дни начнется наступление. Настоящее, решительное и целью имеющее ликвидацию фронта - полный разгром Колчака... И знаешь, кто нанесет первый удар?

- Ты? - угадал Амелии.

- Да... Мы с тобой. Наша дивизия. Я рад, Дима. Честно сказать, я об этом прямо мечтал. Дело в том, что у меня есть план операции - очень хороший!.. Смотри.

В песке у их ног проклюнул себе дорогу и бежал, торопился к большой воде тоненький апрельский ручеек.

- Представь себе, что это река, - велел Кутасов и показал своим прутиком: - Наш берег... Их берег... Мы с тобой сидим вот тут... А вот здесь, верстах в двадцати, - железнодорожный мост.

Начдив поднял с земли щепку и перекинул ее через ручеек.

- Вот он, мост... Он у белых, и они за него держатся руками и зубами. Он им нужен для наступления... А мы отберем у них мост и сами начнем наступление на том участке... План у меня такой. Дивизии придан бронепоезд - им, кстати, командует наш общий друг, матрос Володя... К бронепоезду прицепим десяток платформ и посадим на них десант - самый надежный полк. Беспощадный пролетарский. Они ударяют по белому плацдарму, захватывают мост. - Кутасов рассказывал и чертил прутиком по песку направление ударов. - Переправляются на тот берег и там занимают оборону Их задача - удержать мост. По нему в прорыв пойдет вся дивизия, а за нами - соседние соединения... Ну? Что скажешь?

Амелин по своей привычке ответил не сразу.

- Николай Павлович, ты не сердись... Я, может быть, чего-то не уразумел... Значит, вся надежда на этот мост? По нему пойдет наше наступление?

- Именно так.

- Начало мне понятно. Мост ребята захватят, закрепятся на той стороне... Но представь, что белые все-таки умудрятся, разрушат мост. Дальнобойной артиллерией или аэроплан с бомбами пошлют, или там катера со взрывчаткой по реке... Что тогда? Захлебнется ведь наступление. Основные силы переправиться не могут, а весь авангард отрезан на том берегу...

Кутасов слушал своего комиссара с большим интересом. А когда Амелин кончил, начдив даже рассмеялся от удовольствия.

- Дима, пять с плюсом, - сказал он и взъерошил твердыми пальцами комиссарский ежик. - Не зря я тебя обучал военной науке!.. Сомнения твои вполне резонны. Но фокус втом, что никакие основные силы в прорыв за бронепоездом не пойдут. Настоящее наступление будет совсем в другом месте.

Носком сапога начдив пренебрежительно откинул щепочку, изображавшую железнодорожный мост. Потом встал.

- Вот где будем наступать. Здесь, где мы с тобой беседуем... Беляки думают, что тут они в полной безопасности - река широкая, мостов нет, даже окопы вырыты... На этом яих и поймаю. Ударю именно здесь.

- Это план хороший, - медленно сказал Амелин. - А что будет с бронепоездом? С Беспощадным полком?

- Я ж тебе объясняю: это блеф, обманка... Выражаясь по-ученому, демонстративный отвлекающий маневр. Они захватят мост, прорвутся на тот берег. Белые, безусловно, поверят, что там заварилась крупная наступательная операция - в этом нам поможет и господин Аленцев... Помнишь? Шпиончик... А раз поверят, то перебросят туда силы с соседних участков, в том числе с этого. Что и требовалось доказать.

- Это я понял. - Комиссар пристально поглядел на Кутасова. - Ну, а с ребятами-то что будет?

Начдив нахмурился.

- Будут держаться, сколько сумеют.

- А потом?

- Ну что ты заладил - потом, потом!.. Потом суп с котом, - грубо сказал Кутасов. - Это война!..

И будто в подтверждение слов начдива, с белого берега затрещали далекие выстрелы. Привязанные к закорючке корня лошади обеспокоились - стали фыркать, переступатьс ноги на ногу.

- Поехали отсюда. А то еще подстрелит какой-нибудь дурак, - буркнул Кутасов. - Хотя, конечно, шансов мало.

---

Назад комиссар и начдив ехали по лесной дорожке, то и дело наклоняясь, чтобы не хлестнула по глазам ветка. Вдруг Амелин резко осадил своего Фабриканта.

- Выходит, всех своих спокойно посылаем на смерть?.. Володю, Карпушонка, Уно - на верную смерть?

- Не их, так других. Я тебе уже сказал: это война.

---

Окна штаба были закрыты ставнями - рабочий день кончился. Кивнув часовому, Наташа прошла внутрь.

В прихожей она задержалась, прислушалась, но ничего не услышала. Тогда, осторожно сняв туфли, она на цыпочках подошла к двери с надписью «Начальник дивизии». Оттудадоносился какой-то сердитый шум, однако понять его было невозможно. Стараясь не лязгнуть ключом, Наташа отомкнула соседнюю дверь.

Это была их комната: Кутасовы жили прямо в штабе. Наташа встала на кровать и шпилькой из прически ловко - видно, не в первый раз - вынула сучок, неплотно сидевший в дощатой стенке. Потом прилипла ухом к дырочке и стала слушать.

...Начдив и комиссар продолжали спор в кутасовском кабинете.

- Значит, так нельзя? - тихо и яростно спрашивал Кутасов. - А как можно?.. Давай, предлагай свой план. Чтобы все были живы, все были здоровы - и чтоб еще Колчака разбить.

- Нет у меня плана. Но и твой не годится! - так же яростно отвечал Амелин. - Ну как тебе объяснить?! Был бы здесь товарищ Ленин, он бы меня понял!..

- Ленин и меня бы понял... А ты не хочешь понять! Да, посылаю на смерть... Но я при этом сам рискую жизнью. Я - гражданин военспец. Если что не так, если мой план сорвется, меня тут же расстреляют - перед строем!.. Я это знаю и все равно делаю, как считаю нужным!

- Коля, ну конечно же, ты не боишься... Но я совсем не про это. Ты понимаешь - мы в самом начале всего. Нельзя нам с тобой делать жестокость, несправедливость! Как от нас поведется, так оно и будет потом... Это как стенку кладут... в нижнем ряду кирпичи кривые - и вся стена криво пойдет, завалится!

- Я с тобой согласен. Сто раз согласен!.. Но только ты скажи, как мне быть именно в этом случае? У них пятнадцать тысяч, у меня - пять. А я должен, победить!.. Научи - как?

Наступило молчание.

(У себя в комнате Наташа вслушивалась, хотела понять, о чем идет спор.)

- Не знаю, - сказал Амелин. - Но все равно, обманывать людей нельзя. Надо им объяснить и сказать честно, на что они идут... Увидишь, никто не струсит.

- Объяснить? Сказать?.. Ты, милочка моя, в своем уме?

Давно уже Амелин не слыхал этого неприятного носового голоса. Вздохнув, он упрямо мотнул головой:

- Тогда я сам скажу.

- А я тебя арестую! Я тебя расстреляю своей рукой! - В эту минуту Кутасов верил, что так он и сделает. - Это же военная тайна!.. А если среди них найдется предатель? Даже не предатель, просто слабая душа... Перебежит с испугу к Колчаку, расскажет - и конец! Наступление сорвано!..

Снова в комнате наступила тишина.

На стене висела - памятью от прежнего домовладельца - большая литография с подписью «Явление Христа народу». Перед словом «народу» было для смеха вписано от руки«трудовому». Амелин спросил рассеянно:

- Ты придумал?

- Я.

Некоторое время они молчали.

- Хорошо, - устало сказал комиссар. - Пусть будет по-твоему. Но есть одна вещь, которую ты мне запретить не можешь... Я пойду с ними.

У начдива кровь отхлынула от лица. Конечно, ему не были безразличны ни матрос Володя, ни Камышов, ни Уно Партс. Но вот этого человека, который глядел на него сейчас непримиримыми, враждебными глазами, - его он по-настоящему любил. За тихую твердость, за прозрачную чистоту сердца.

- Не пущу, - выдохнул Кутасов, когда смог разжать губы. - Дима, не смей....

Амелин мстительно улыбнулся.

- Пустишь... А то не подпишу приказ о наступлении... Без подписи комиссара приказ недействителен, ты порядок знаешь.

(Наташа села на кровать, застланную солдатским одеялом, зажала ладонями щеки и беззвучно, чтоб не услышали за стенкой, заплакала.)

Кутасов и Амелин стояли по обе стороны стола и глядели друг на друга. Потом начдив сказал с горечью, но без злобы:

- Вот ты и доказал, насколько ты лучше меня. Пойдешь, отдашь свою жизнь... А мое ремесло - отдавать чужие жизни. Тысячи чужих жизней... И ты, наверное, думаешь, что это легче.

Кутасов сел к столу, раскрыл планшет и достал бумагу - писать приказ.

...День был не дождливый, а какой-то слезливый, склонный к дождю. Кутасовский «даймлер» ожидал перед штабом. На заднем сиденье расположились начдив и его жена. Кутасов - молчаливый, злой - сидел, сцепив зубы, как бульдог.

С крыльца штаба быстро сбежал Аленцев - в офицерских бриджах, в чистенькой солдатской гимнастерке.

- Слушаю вас, Николай Павлович, - улыбнулся он Кутасову.

Начдив достал из планшета конверт.

- Вот приказ... Вы знаете о чем. Ознакомьте с ним всех, кого надлежит... Кстати. Командовать авангардом я поручил дивизионному комиссару.

Аленцев округлил глаза.

- Даже так?

- Даже так. Мы придаем этой операции огромное значение.

---

На железнодорожной ветке стоял под парами бронепоезд. Похожий на утюг, весь закованный в железо паровоз дышал черным дымом. В затылок ему пристроились два вагона - блиндированные, с орудийными башнями. Впереди паровоза имелась, как полагается, платформа с балластом, шпалами и рельсами, а к хвосту бронепоезда была прицеплена дюжина гондол - товарных вагонов без крыши. В них должен был разместиться десант.

Комиссар Амелин стоял на подножке. Рядом с ним на стальной стенке вагона было выведено название бронепоезда: «Красный Варяг». Комиссар проводил беседу: отвечал на вопросы Беспощадного пролетарского полка.

- А правда, что в Америке тоже революция загорелась?

- Нет, товарищи, в Америке пока нет... А вот в Венгрии точно - советская власть. И у немцев в Баварии - тоже.

- Товарищ комиссар, - спросил знакомый Амелину тщедушный красноармеец Шамарин, - как там товарищ Ленин? Как он сам себя чувствует? Пульки-то, которые в него стреляли, были не простые, а отравные.

- Я тоже слыхал. Но точно сказать не могу. А здоровье у товарища Ленина хорошее. Это я видел своими глазами.

- А про нас он не поминал? Мы ведь с ним знакомцы, - сказал Камышов и сам смутился. - Я, конечно, понимаю, не до нас ему. Но, может, ненароком, шутейно: как, мол, они там, щучьи дети? Присягу исполняют?

- Нет. Про это разговора не было, - ответил Амелин серьезно.

Подъехал «даймлер», остановился поодаль. Из него выбралась Наташа и пошла к бронепоезду. Комиссар заторопился:

- Товарищи, еще вопросы есть?.. Нет? Тогда все. Он спрыгнул с подножки и стал протискиваться через толпу навстречу Наташе. Она шла к нему с потерянным, отчаянным лицом. Амелин протянул обе руки и стиснул ее ладошки, холодные, как две льдинки. Они отошли в сторону, к тоненьким вербам.

(Кутасов сидел в «даймлере», оперев подбородок на эфес сабли, и пристально смотрел на комиссара и свою жену.)

Опомнившись, Амелин выпустил Наташины руки.

- Это что такое? - сказал он, как мог бодро. - Почему похоронный вид?

- А чему мне радоваться? - с трудом выговорила Наташа.

От бронепоезда к ним подходил матрос Володя - ничуть не изменившийся за год. Так же аккуратно были подстрижены усики, с одного боку болтался, кортик, с другого - низко, по-флотски, подвешенный наган. С Наташей матрос поздоровался дружелюбным кивком, а Амелину сухо сказал:

- Товарищ комиссар, можно тебя на короткий момент?.. Осталось восемь минут. Я гружу десант. Разрешаешь?

- Конечно.

- И еще. Ты теперь мой начальник. Я это понимаю. Конечно, мы с тобой думаем по-разному, но у нас обоих мысли высокие... Прошу тебя об одном: внутри бронепоезда я хозяин. Я там завел ослепительный флотский порядок. Бьют склянки, ребята стоят вахту... И ты мне в этом не мешай.

- Согласен, - пожал плечами Амелин и не удержался, спросил: - А как же анархия при такой дисциплинке?

Матрос обиделся совершенно по-детски:

- Я для пользы дела временно отшагнул от своих принципов. Для пользы твоего большевистского дела!.. А ты сумел меня этим укорить. Как это глупо тебя характеризует!..

И он отошел. А Наташа, теребя веточку вербы, сказала:

- О чем вы говорите... Господи, как вы можете сейчас о пустяках...

- Наташа, кончайте панику, - приказал Амелин, силясь улыбнуться. - Будто на год расстаемся... Ну, хотите, открою военную тайну? Мы начнем наступление, а вы нас догоните. Только давайте поскорей, а то соскучусь...

- Да?.. Ну, хорошо... Тогда хорошо, - повторяла Наташа, а сама глядела не на Амелина, а на вербу, на пушистые жемчужно-серые шарики, облепившие ветку.

- Когда я была маленькая, - ни с того ни с сего сказала она и осторожно тронула пальцем пушистый комочек, - я их обрывала и в коробок... Это были мои кролики. Я их... я им... травку стригла...

И вдруг Наташа заплакала, никого не стесняясь, громко и пронзительно.

Грузившиеся в гондолы красноармейцы оборачивали головы - поглядеть. Амелин стоял, не зная, что сказать: самому хотелось плакать.

(А Кутасов по-прежнему сидел в автомобиле, опершись на свою саблю, покусывал кожаный темляк и не смотрел в ту сторону, откуда доносился Наташин плач.)

...«Красный Варяг» тронулся в путь. Стонали рельсы под тяжестью бронированной махины; над бортами гондол торчали головы и прощально машущие руки.

Наташа медленно шла к «даймлеру». Раза два она оглянулась на бронепоезд: не видать ли Амелина. Но его не было. На подножке первого вагона стоял матрос Володя и картинно махал бескозыркой.

Муж ожидал Наташу, придерживая распахнутую дверцу автомобиля. Наташа заговорила - сначала тихо, потом все громче и быстрее:

- Они все уже мертвые... Никто не вернется. Ни один человек... Ни один человек из них не вернется!..

- Замолчи! - Начдив с грохотом захлопнул дверку. - Петин, езжай! Мы пешком...

«Даймлер» испуганно рванулся вперед. Наташа и Кутасов остались одни.

- Ты понимаешь, что ты говоришь? - сдавленным голосом спрашивал Кутасов. - Кто тебе рассказал?

А Наташа, не слушая, говорила:

- Я с тобой не пойду... Я с тобой одного дня не останусь. Мне даже смотреть на тебя страшно!..

Начдив дернулся, словно его ударили по лицу.

- Наташа, не надо сейчас... Я тебя прошу! Пойдем домой, успокойся, отдохни... Ну, хочешь - я тебя умоляю! Пойдем, ты успокоишься, тогда поговорим.

- Как ты все знаешь наперед, - сказала Наташа глухо. - Поплачу, успокоюсь и забуду... Не надейся, не забуду! Никогда!.. А то, что он мертвый, - пускай. Мертвых любят еще больше, чем живых...

Огромным напряжением гордости и воли Кутасов пересилил себя. И сказал своим всегдашним неприятно ровным голосом:

- Дело твое. Хочешь уйти - уйди. Хочешь плакать - плачь... А я плакать не буду.

---

Покачиваясь, неторопливо пересчитывая, шпалы, бронепоезд шел мимо сосен и молодых елочек.

В одной из гондол бойцы десанта слушали граммофон. Ребята сидели, привалившись к мешкам с песком. Этими мешками для неуязвимости были обложены изнутри борта гондол. За бортами плыли назад зеленые волны хвои; колыхалось над головой тяжелое небо. Из граммофонной трубы сиплые мужественные голоса пели: - Наверх вы, товарищи, все по местам! Последний парад наступает.

Камышов, наклонившись к уху Амелина, объяснил:

- Уральский полк за эту машинку три пулемета давал. Но Володя, молодец, не отдал.

- Все вымпелы вьются и цепи гремят...

- Володя! Может, хватит ее? - попросили красноармейцы. - Ставь бимбомчиков!

Матрос презрительно дернул плечом.

- Это искусство. Но вам интересней предаваться пошлости... Пожалуйста.

Из ящика в граммофоне он вытянул другую пластинку.

Эстонец Уно хлопнул комиссара по коленке:

- Сейчас будем посмеяться!.. Комиссар, не грусти! Это очень хорошо, что вместе едем... Я им всегда говорил: вы, ребята, твердый, как железо. Один комиссар мягкий, как подушка... Но пуля железо пробьет, а подушку - нет!

Граммофон зашипел, потом закаркал, потом заговорил с дурацким акцентом:

- Здрасти, Бим!

- Добри ден, Бом!

Бойцы заранее благодарно засмеялись.

- Слюшай, Бим! Я посадил у себя под окно три фрюкты: диня, тиква и арбюз!

Хохот усилился. Смеялся, будто кудахтал, Уно с трубочкой во рту Улыбался в бороду Камышов.

- Ну, артисты! Ну, лайдаки! - счастливо всплескивал руками Карпушонок.

Матрос Володя тронул Амелина за плечо:

- Пошли, комиссар.

Они выбрались из гондолы по железной лесенке. Вдогонку им неслось:

- И знаешь, кто первый взошель?.. Взошель околодочный надзиратель и сказаль: убрать все к чертям!..

...Матрос с комиссаром прошли по коридорчику блиндированного вагона, стукаясь о пупырчатые стальные переборки, и оказались в отсеке, где жил Володя. Там была узкая, как пенал, койка, столик величиной с ладонь, а на стенке телефон и полочка с книгами.

Комиссар вытащил одну наугад. Морис Метерлинк, «Пелеас и Мелиссанда»... Взял другую. «Земский суд в России».

- Находишь время?

- Время - это бельгийская красная резина. Его можно растянуть, чтобы хватило на все. Была бы сила!.. У меня есть время и на мысли, и на чтение, и на войну. - Володя самодовольно улыбнулся. - А между прочим, я раньше был вполне заурядная личность, не выше прочей матросни... Напитки, мордобой, продажная любовь. Отдал дань увлечения этой моде... Но для революции нужно совсем другое. Человек доложен быть чистый, твердый и неделимый, словно кристалл. Я это понял и преломил себя, как тростинку...

Он аккуратно вернул на полочку вытянутые комиссаром книги.

- Я поставил перед собой точное расписание жизни. Когда кончим войну, первые пять лет читаю книги. Вторые пять лет изучаю основы наук... Только основы, но зато всех наук... Лишь после этого я стану считать себя достойным новой жизни. И будет мне тогда... - Он прикинул в уме. - Тридцать четыре года... По-моему, еще живой возраст. Или ты считаешь, тридцать четыре - это уже упадок? Дряхлость души и организма?

Амелин слушал его и думал о том, как странно они похожи с этим парнем. Вздохнув, комиссар вытащил из кармана толстые часы вороненой стали и поглядел время.

- Пора останавливать... А то лес кончится - в чистом поле не спрячешься.

Матрос покрутил ручку телефона, похожего на кофейную мельницу.

- Машинное? - крикнул он в трубку капитанским голосом. - Стоп машина!

Потом повернулся к комиссару:

- Есть. Будем ждать... А кого пошлешь снять часовых?

- Уно и Карпушонка.

- Ты им вбей в сознание: если только беляки успеют взорвать мост...

- Им объяснять не надо.

Бронепоезд замедлил ход, а потом и вовсе остановился, немного не доехав до края леса.

В серый предрассветный час, когда всех неспящих - даже часовых на посту - гнет к земле сон, на охраняемый белыми мост въехала ручная дрезина-качалка. В ней сидели двое в замасленных робах, в путейских фуражках.

Часовой загородил дрезине путь.

- Кто такие? - спросил он, зевая. - Без пропуска не положено!

- Один из путейцев (с нерусской трубочкой во рту) протянул колчаковцу сложенную вчетверо бумажку. И пока тот разворачивал ее, второй путеец со всего маху ударил часового по виску железнодорожным молотком на длинной полуторааршинной ручке.

Дрезина спокойно покатилась дальше.

...Второй часовой, на втором конце моста, лежал возле своей будочки, недоуменно раскинув руки. Рядом валялась не пригодившаяся ему винтовка.

Уно и Карпушонок торопливо шарили лучом фонарика «Бычий глаз» по балкам, по укосинам моста.

- Вот она, - сказал Уно тихо. Серой змейкой вился по настилу бикфордов шнур.

Этот шнур привел их к пакету пироксилиновых шашек. Пакет был прикручен проволокой к железной балке. Карпушонок достал из-за пояса германский саперный штык, зубчатый, как пила, и стал кромсать проволоку. Пироксилиновые плюхнул вниз, в воду. Уно смотал бикфордов шнур и отправил вслед за взрывчаткой.

Потом белорус приладил к перилам моста фальшфейер, Уно поджег его, и над мостом поднялся пучок белого огня.

По этому сигналу вылезла из-за леса черная громада бронепоезда. Проснулись колчаковцы, пулеметы предмостных укреплений затараторили наперебой - но бронепоезд невозмутимо полз вперед, к мосту, и никакая сила не могла его задержать.

Предмостные укрепления белых были разворочены, как сусличьи норы, до которым прошелся плуг. В окопах остались только убитые: живые разбежались кто куда.

А «Красный Варяг», переехав мост, шел уже по колчаковской территории, Впереди, бронепоезда бежала дрезина - как собачка впереди хозяина.

Отойдя от моста на полверсты, «Варяг» остановился. И сразу же через борта гондол посыпались красноармейцы.

На подножке вагона стояли Амелин и матрос Володя.

- Давай, комиссар... Скажи ребятам речь.

- Не хочу.

Володя удивился, но и обрадовался.

- Да?.. Тогда я скажу. - Он вскинул руку с бескозыркой. - Товарищи!.. Нам досталась особенная честь: мы с вами - ключ, который открыл тугую дверь к победе... Слышите - рельсы звенят и гудит почва земли! Это идут за нами в сделанный нами прорыв родные красные войска!..

Комиссар слушал с неподвижным лицом.

- Идут худые на жирных! Идут голодные на сытых, справедливые на негодяев!.. А наша задача благородная и простая. Каждый из вас понимает ее: оборонять мост, по которому сейчас на Колчака пойдет красная лавина, огненная лава наступления!..

Матрос утер бескозыркой взмокший от волнения лоб и поглядел на комиссара.

- Приказываю занять оборону, - четким голосом сказал Амелин.

...Бойцы рыли окопчики, таскали из вагона мешки с песком - выкладывать брустверы и пулеметные гнезда.

- Дай трубочку потягнуть, - приставал Карпушонок к своему напарнику Уно.

- Трубка, лошадь и жену не дам никому.

- Чухна белоглазая!

- Бульба дробненький!

- И что ж это за местность - Эстония? - бурчал Карпушонок. - Нема такой местности. Никто не слыхал.

- Не слыхал только глухой!.. Это правда, у эстонца колыбель маленький - его Эстония. Зато могила большой - весь мир... Нас повсюду есть.

Над головами у них вдруг засвистела, заныла шрапнель. Ее догнал гул далекого пушечного выстрела.

- Началось, - сказал Уно и вытащил кисет. - На, закури.

---

На карте-трехверстке чернилами был обозначен мост. Возле него торчал красный флажок, а против этого одинокого флажка - четыре трехцветных. Карта лежала на столе в штабе Кутасова.

Один из штабных докладывал начдиву обстановку:

- Завязали бой... Белые подтягивают отовсюду мобильные части...

Кутасов - серый, осунувшийся - слушал, прикрыв глаза веками.

Двое конвоиров провели через комнату Аленцева Он шел, испуганно улыбаясь, руки держа, как полагается арестованному, за спиной.

Начдив даже не обернулся, поглядеть на него. К столу подошел молодой военный.

- Офицерский полк туда идет! - сказал он весело, нагнулся над картой и прибавил к четырем колчаковским флажкам пятый.

Возле моста шел свирепый бой. Белые батареи палили издалека по бронепоезду. Он отстреливался своими четырьмя орудиями.

Три колчаковских броневика с черепами и костями на боках (эмблема Бессмертного офицерского полка) пытались подобраться к нашим окопам. Их встречал пулеметный огонь, ручные фанаты.

Комиссар и матрос торопливо разговаривали у подножки Володиного вагона.

- Как у тебя со снарядами? - спрашивал Амелин.

- Фугасок хватит, а шрапнель кончается... Ты лучше скажи - почему подкреплений нет? Ну чего они тянут?.. Твоему Кутасову за это голову сорвать!..

Теперь на кутасовской карте флажки тесной толпой обступили наш бронепоезд.

- Николай Павлович, не пора начинать? - обеспокоенно спросил кто-то из командиров. Начдив покачал головой:

- Подождем... Они еще долго будут держаться. Я этот полк знаю.

Молодой военный оторвался от телефона и с удовольствием доложил:

- Товарищ начдив! Беляки туда артбригаду двинули. Все четыре дивизиона!

- Это хорошо, мрачно сказал Кутасов. - Это отлично.

---

Окопы Беспощадного пролетарского полка стали похожи на незасыпанные могилы - убитых было куда больше, чем живых.

Лежал, уткнувшись смятой бородой в мешок с песком, комполка Камышов, рядом смотрел в небо мертвыми глазами тщедушный боец Шамарин.

Молчали покореженные пулеметы. Дым и пыль черным туманом висели над землей. Колчаковские пушки, осмелев, били по бронепоезду прямой наводкой.

В командирском отсеке сидели Володя и Амелин. Стальные стены дрожали, гудели от ударов: сыпались на пол зеленые чешуйки краски.

- Второе орудие заклинило, - сказал Володя и бросил телефонную трубку.

- У меня людей осталось не больше сотни. - Амелин тяжело двигал запекшимися губами. - Я их переброшу к тебе в бронепоезд.

- Есть, - согласился Володя. Комиссар встал и пошел из отсека.

- А я ведь понял, - вдруг сказал в затылок ему матрос. - Не придут подкрепления. И не должны были прийти... Так или не так?

Амелин обернулся, посмотрел в требующие ответа Володины глаза и кивнул.

- Ну, Кутасов... Ну, волкодав, - протянул матрос с неприязненным уважением. - Хитромудрый Кутасов. Сейчас наступает где-нибудь, чешет их в хвост и гриву... А все-таки обидно. Мог бы честно сказать... Да нет, не мог. Вот тебе круговорот жизни и войны.

- Я пойду, - угрюмо сказал Амелин. Но матрос попросил непривычно мягко:

- Обожди, Амелин... Скажи, ты ведь с самого начала знал эту процедуру?

Комиссар не ответил.

- Знал и поэтому поехал с нами?

- Я пойду, - повторил Амелин.

Он прошел по коридорчику, спрыгнул с подножки вагона, и тут, будто нарочно дожидалось его, ударило рядом желтое пламя взрыва. Комиссар повалился на землю.

Эстонец Уно и Володя подбежали к нему почти одновременно.

- Кровь нет... Сердце бьет, - сказал Уно, ощупывая Амелина. - Контузия.

Матрос скрипнул зубами.

- Эх, в Бога, в душу, в трех святителей... Уно! Бери дрезину, вези его к нашим. Как хочешь - но спаси!.. Такой человек обязан жить!

---

Кутасов отвернулся от карты.

- Пора. Едем.

Он пошел к двери, а за ним его молодой адъютант и двое штабных.

У крыльца их ждали кони. Начдив привычно махнул в седло и тронул поводья.

---

Дрезина торопилась к мосту. Шум боя остался позади. Уно и Карпушонок отчаянно - как помпу на пожаре - качали рычаг В ногах у них, поперек железной тележки, лежал контуженный, ничего не чувствующий Амелин.

А сзади дрезину нагоняли шибкой рысью трое кавалеристов. Над лошадиными гривами крутились, взблескивали шашки.

Уно оглянулся раз, другой. Потом выпустил рукоятку рычага и осторожно пересел лицом к кавалеристам. Раскинув ноги циркулем, с потухшей трубочкой в зубах, он поднял свою винтовку-драгуночку и выстрелил три раза.

Двое всадников вылетели из седел, а третий повернулся и, петляя, поскакал назад. Эстонец достал его четвертым выстрелом.

...Уно и Карпушонок согласно качали рычаг. Дрезина уже въезжала на мост. Карпушонок поднял голову и увидел над собой колчаковский аэроплан. Летчик заходил на цель. Под брюхом «ньюпора», будто вымя у козы, болтались две бомбы.

- Ён за нами! - с испугом и злобой крикнул Карпушонок.

- Хуже, - ответил эстонец. - Он будет разбивать мост. Жми скорей!

Летчик уронил бомбы точно на полотно моста.

К этому времени дрезина уже почти добежала до нашего берега. Но бомбы разломили мост пополам, и та половина его, на которой была дрезина, накренилась, пошла вниз, повисла над водой отлогим скатом.

Дрезина попятилась назад по этому скату медленномедленно. Карпушонок и Уно изо всех сил налегли на рычаг, пытаясь погнать ее вперед. Капли пота, крупные, как горох, катились по их лицам.

А комиссар лежал по-прежнему спокойно, ничего не зная, ничего не боясь.

Из уважения к усилиям людей дрезина секунду постояла на месте, но потом все-таки заскользила вниз, набирая скорость, словно салазки с ледяной горки. Она доехала до зазубренного обрыва и рухнула в воду с десятиаршинной высоты...

---

А бронепоезд продолжал воевать. Искалеченный, с заклиненными башнями, полуслепой - он все равно поливал врага огнем.

Два колчаковских броневика чернели в поле грудами обгорелого железа. Третий носился с пулеметным лаем вдоль бронепоезда, не решаясь приблизиться к раненому, но еще опасному зверю.

Матрос Володя стоял в тесной башенке и бил по этому броневику из пулемета. Он сосредоточенно садил очередь за очередью. И когда бронеавтомобиль вдруг скособочился, закрутился на месте, закопченное Володино лицо осветила короткая улыбка.

Но у колчаковцев имелось в запасе еще одно средство, чтобы одолеть упрямый бронепоезд. С белой стороны по рельсам выбежал на «Варяга» товарный паровоз. Когда междуними осталось саженей двести, колчаковский машинист вылез на подножку, прыгнул, перекрестившись, и кубарем покатился по земле.

С пугающим протяжным воем - гудок специально был закреплен намертво - локомотив врезался в бронепоезд. Взорвались паровозные котлы, в небо ударили два белых столба пара. Полезли друг на друга вагоны, гондолы - и все, что могло гореть, забушевало пламенем.

Матроса Володю зажало в башне погнувшейся бронеплитой. Он попробовал выбраться, но только застонал от боли: ноги его крепко стиснул железный капкан.

Володя потянулся к пулемету - и не смог, не достал рукояток всего на вершок...

Молчали орудия «Варяга». Горела черным пламенем масляная краска на броне. Со всех сторон сбегались к пожарищу осмелевшие колчаковцы.

Так погиб матрос Володя и с ним весь экипаж «Красного Варяга».

---

На высоком лесистом берегу - там, где три дня назад начдив с комиссаром вели разговор о наступлении, - теперь съехались пять конных: Кутасов на своем Мячике и еще четыре командира.

Рядом, прямо на земле, сидели связисты с полевыми телефонами. Никто не говорил ни слова, и кругом все было тихо. Тихо текла река, беззвучно стригли воздух ласточки-береговушки.

И вдруг началось.

Затрещали заранее подрубленные деревья, повалились ничком, и стали видны спрятанные за ними трехдюймовки. Ударил первый залп, из пулеметных гнезд открыли огонь через реку «максимы», «льюисы», «кольты». Весь наш берег ожил, сплошь покрылся фигурками в буденовках и серых шинелях.

Бойцы выкатывали из рощи широкие плоскодонные лодки-шитики, спускали их по жердям-покатям к воде и сами на ходу кувыркались через борта в эти лодки.

Делая стая плоскодонок поплыла от нашего берега к чужому. Появились и катера, до поры таившиеся под бурозелеными маскировочными сетями. Конвоируя десант, они били по колчаковцам из палубных пулеметов.

Кутасов, по-прежнему в седле, наблюдал за ходом операции со своей высотки. Отсюда было похоже, будто на реке идут веселые лодочные гонки. Только взметывались время от времени над водой белые фонтаны, и пробитая осколками лодка переворачивалась, всплывала кверху брюхом, как мертвая рыбина.

Но все равно - первые шитики уже ткнулись тупыми носами в песок. И бойцы, поднимая над головами винтовки, с нестройным радостным «ура» полезли на вражеский берег.

Белые окусывались, как могли. Свистели над рекой пули, жужжали осколки. Кутасовскому коню это не нравилось. Он морщил горбатый нос, перебирал ногами.

Поглаживая твердую теплую шею Мячика, начдив смотрел, как наш авангард закрепляется на белой стороне.

Пустые плоскодонки - это было придумано и разучено заранее - выстроились шеренгой поперек реки. Саперы, торопясь, укладывали поверх шитиков брусья - делали настил понтонного моста.

...И вот уже по этому мосту двинулись с нашего берега орудия, броневики.

В висках у начдива стучали барабаны, в сердце пели звонкие военные трубы, кипела, клокотала радость полной удачи. Вот для таких минут - редких и неповторимых - живет полководец. В них награда за все - за риск, за жестокие решения, за многие вины перед собой и другими людьми.

Его армия шла вперед, его армия громила врага - и больше не надо было Кутасову ничего на свете...

---

В деревню, где был штаб кутасовской дивизии, канонада докатывалась неясным гулом, как дальняя гроза. Толпа красноармейцев, крестьян, ребятишек собралась перед избой, где квартировал Амелин!

На крыльце сидел Карпушонок - босой, в чужой шинельке, с исцарапанным и страшным лицом. Он рассказывал громко и сбивчиво, видно, не в первый раз:

- Гэтый кружит, кружит.» А мы качаем, качаем... Раптом мост, як соломина, переломился... И мы - плюсь в реку! И дрезина, и мы разом с ней...

На крыльцо рядом с белорусом кто-то постелил полотенчико, поставил котелок каши, положил хлеб. Но Карпушонок даже не глядел в ту сторону.

- Вытягнул я комиссара. Але як вытягнул - сам не ведаю... А Уно, чухонец, золотой мой друг - той в реке утоп...

...Комиссар лежал на своей койке поверх одеяла. Около него хлопотали старик фельдшер и Наташа.

- Я тут останусь, - волнуясь, говорила Наташа. - Я буду с тобой... Я все время буду. Можно?

Амелин глядел на нее внимательными спокойными глазами и ничего не отвечал.

- Дима, почему ты молчишь? Ну почему? - спрашивала Наташа, чуть не плача.

Фельдшер не выдержал, вмешался:

- Да не слышит он! Глухой от контузии - неужели непонятно?

- Господи боже мой...

- Ерунда! Через недельку пройдет.

...А Карпушонок на крыльце рассказывал:

- Вода стюденая-стюденая... Але я выплыл. И его вытягнул...

Подошел Мясоедов, покосился на котелок с кашей.

- Кушай, Климка. Без соли, без хлеба какая беседа?

Карпушонок помотал головой.

- Не хочешь? - заторопился Мясоедов. - Может, я бы скушал?

И он вынул из-за обмотки ложку.

- А Уно, дружок мой золотой, он там остался... - продолжал свой несвязный рассказ Карпушонок.

Мясоедов - уже с полным ртом каши - обвел всех радостными глазами и сказал:

- А меня доктор не пустил... Кишки болели... А то и меня бы убило... Это ж какое могло быть несчастье!.. Это ж какое могло приключиться бедствие!

Он снова принялся за кашу, очень довольный своей удачливостью и справедливостью судьбы.

Во дворе штаба дивизии Амелин подписывал какие-то, документы, положив их на планшет. Наташа стояла сбоку, смотрела на него и говорила сосредоточенно, как заклинание:

- Ты самый хороший... Лучше тебя никого нет... Ты мой самый любимый.

Амелин заметил, что губы ее шевелятся, и спросил ненужно громко (он ведь не слышал себя):

- Что, Наташа? Говори громче!

Наташа засмеялась.

- Не скажу, никогда, ни за что! - прокричала она прямо ему в ухо.

С крыльца сбежал, придерживая саблю, Кутасов. Увидев рядом с комиссаром Наташу, он остановился - будто на стенку наткнулся. Но сразу же взял себя в руки и подошел к ним обычным уверенным шагом.

- Ты умеешь с ним разговаривать... Скажи или напиши... В общем, растолкуй, - горько и размеренно сказал Кутасов, - что мы через полчаса должны ехать. Он и я... Наступление продолжается.

Начдив хмуро усмехнулся.

- Выходит, и правда - линия жизни у нас одинаковая. Никуда от этого не уйдешь.

Комиссар напряженно смотрел, стараясь понять, о чем идет разговор.

- И еще скажи ему, если хочешь, что я его беспредельно уважаю... И ничего против него не таю...

- А против меня? - спросила Наташа и попробовала улыбнуться.

Лицо у Кутасова перекосилось, под скулами выперли желваки. Он хотел сказать что-то очень жестокое и обидное - но опять совладал с собой. Молча повернулся и пошел в штаб.

---

В стороне от тракта был невысокий курган. С этого кургана смотрели на идущие по дороге войска начдив и комиссар. Кони под ними стояли не шелохнувшись - только ветер трепал гривы.

Шли мимо кургана пехота и кавалерия, катились обозные подводы, тачанки с пулеметами, полевые кухни. Армия двигалась на восток - бить Колчака.

На сказочном, сером в яблоках коне подскакал к кургану молодой трубач. Отвороты буденовки, как два крылышка, бились над его плечами.

Не спросившись, даже не поглядев на Кутасова с Амелиным, он поднял ввысь золотую воронку трубы - словно хотел через нее напиться небесной сини - и затрубил атаку.

По этому сигналу поле вдруг покрылось белым снегом, побежали вперед красноармейские цепи - но это наступала уже не дивизия Кутасова, а бойцы Особой Дальневосточной. Они шли громить белокитайских генералов...Это был 1929 год - но с невысокого кургана смотрели на них Кутасов и Амелин, трубил атаку трубач.

...Через желтую завесу степной азиатской пыли шли на японцев наши танки... Это было под Халкин-Голом. А с кургана глядели два неподвижных всадника, пела труба.

...«Катюши» хлестали воздух огненными плетями, низко над землей неслись краснозвездные штурмовики. Гнали фашистов бойцы Советской Армии.

С кургана по-прежнему смотрели на них начдив и комиссар - беспощадный мозг армии и ее благородное сердце. А молодой трубач трубил атаку, трубил славу, трубил победу...

Когда идет на Красной площади парад, дрожит земля от рыка моторов. Едут через площадь могучие боевые машины, и с трибун смотрят на них военачальники - маршалы, генералы... Приглядимся внимательней к одному из них, высокому, морщинистому и совсем седому. Да, это Стасов, А где Амелин?

Он тоже тут, на Красной площади. Черная мраморная доска, золотые буквы: «Амелин Дмитрий Сергеевич. 1895-1921». Совсем молодым погиб он за свою молодую республику, и прах его покоится в кремлевской стене...

Движутся мимо Мавзолея бронетранспортеры, тянутся ракеты. Идет через главную площадь страны самая могучая армия в мире.

Гори, гори, моя звезда

Сценарий написан в соавторстве с режиссером А. Миттой.

Пролог

На холме за местечком стоял монастырь. Монахи бросили его, утекли кто куда. Окна были побиты, а двери сняты с петель и унесены. Теперь тут никто не жил.

Но странное дело: от одной из монастырских труб вдруг полез в ночное небо жгут дыма. А когда этот черный жгут хорошо вырос и мазанул размочаленным хвостом по самой луне, тогда в степи показались тихие, неслышные всадники.

С четырех сторон скакали они к монастырю - по шляху по тропкам и прямиком по белому от лунного света ковылю.

Всадники съехались у порушенных монастырских ворот, слились в один черный ком, и этот ком покатился вниз с холма по разбитой степной дороге.

Тишина кончилась. Конники гикали, свистели, палили в воздух из обрезов. Вот они скрылись в лощине, где спало местечко, и спустя немного над крышами заметалось петушьими гребешками пламя. Это горели крестьянские хаты.

В ДВАДЦАТОМ ГОДУ ПО ЮГУ РОССИИ ГУЛЯЛИ БАНДЫ. ОДНА ТАКАЯ БАНДА ДОНИМАЛ А МЕСТЕЧКО КРОПИВНИЦЫ. НИКТО НЕ ЗНАЛ, ОТКУДА ОНА БЕРЕТСЯ, КУДА УХОДИТ ПОСЛЕ НАЛЕТА. ВПРОЧЕМ, НАШ РАССКАЗ БУДЕТ СОВСЕМ ПРО ДРУГОЕ...

Пасмурным утром по столбовой дороге двигалась военная часть. Впереди на рослом сухопаром жеребце ехал полковник, за ним конники в черных лохматых папахах, потом пехота, а позади - артиллерия и обоз.

В ТЕ ЖЕ ДНИ ОТСТАВШИЙ ОТ СВОИХ БЕЛЫЙ ПОЛК ПРОБИВАЛСЯ В КРЫМ, К БАРОНУ ВРАНГЕЛЮ. ПУТЬ ЕГО ЛЕЖАЛ ПО КРАСНЫМ ТЫЛАМ, ЧЕРЕЗ МЕСТЕЧКО КРОПИВНИЦЫ. НО И НЕ ПРО ЭТО БУДЕТ НАШ РАССКАЗ...

Действие первое

В местечке Кропивницы шумела, суетилась ярмарка. Постная, конечно, ярмарка, не то что в мирное время.

На дверях кирпичной лавчонки дегтем было написано: «Карасину нема и не ждите», мануфактурная лавка была заколочена, в бакалейной гулял по пустым прилавкам ветер.

На майдан въехала бричка с рогожной халабудой. Пегая костистая лошадь плохо слушалась вожжей, потому что возница был городской человек и она его не уважала.

Вертя головой во все стороны, приезжий с интересом оглядывал базар. Только тыква имелась тут в изобилии. Ею торговали и в шорном, и в скобяном ряду. Повсюду высилисьштабеля, пирамиды, горы щекастых тыкв. Этот нетребовательный овощ урождался при всех режимах - его будто и не касались революция, интервенция, Гражданская война.

Еще были на ярмарке синенькие, беленькие и красненькие - так назывались по-местному баклажаны, кабачки и помидоры.

Покупатели слонялись между рядами, но не покупали: такого добра у самих было богато. А чего у них не было, того и на ярмарке не было.

С развлечениями тоже обстояло плоховато.

Карусель не крутилась уже третий год, деревянные лошадки порастеряли за это время свои хвосты и головы. А в бывшем тире торговали опять-таки тыквой.

И совсем уж бедным был конный ряд: четыре негодящих клячи и жеребенок с замаранным хвостом. Возле них вертелась девочка-заморыш лет шестнадцати в разбитых мужских сапогах.

Задевая чужих волов, стукаясь о чьи-то оглобли, бричка с халабудой выкатилась на середину площади. Городской человек достал из-под козел медный охотничий рог, приставил к губам, надулся и затрубил.

Все головы враз повернулись к нему. А приезжий встал на козлы, откашлялся и заговорил. Фигурой он был мал и тщедушен, но голос у него оказался позычней охотничьего рога.

- Товарищи! - загудел он, легко перекрыв ярмарочный шум. - Революционный Всенародный Театр-Эксперимент начинает бесплатное представление!

Смотрите и слушайте «Юлий Цезарь», трагедия Вильяма Шекспира в обработке Владимира Искремаса!

Он оглядел толпу - усатых хлеборобов, злых на скудные времена теток, черноногих ребятишек - и сказал, как приговорил:

- Вы римляне. Ваш император Юлий Цезарь убит. Убит революционерами... Но у тирана остались друзья. И вот один из них, Антоний, над телом Цезаря говорит речь. Антоний - это я.

Артист скрылся на секунду в халабуде, а когда появился снова, то на нем уже был длинный белый балахон.

Неподалеку, между тиром и каруселью, стояло дощатое зданьице - не то балаган, не то театр - под вывеской «АНТРЕПРИЗА г-на ПАЩЕНКО». Оттуда вышел тучный молодой мужчина в шапочке «здрасьте-прощайте», сделанной из морской травы.

- А ну, ходи сюда, - закричал он, стараясь перекрыть набатный голос артиста. - Все ходи до меня! Иллюзион! Синематографическая лента «Драма на пляже»! Все видели, как в праздник Луперкалий. Я трижды подносил ему корону,И трижды он ее отверг... -

гремел приезжий артист.

Иллюзионщик тоже перешел на стихи: - Дамочки на пляже в одном неглиже! Кто не увидит, сам себя обидит!

Он схватил палку с гвоздем на конце и при ее помощи повесил на стенку фанерную картину, изображающую даму в купальном костюме и шляпе с перьями. Рядом он повесил вторую картину, потом третью - и все они были такие же интересные.

Римляне, не дослушав Антония, потянулись через базарную площадь к иллюзиону.

- Вот пакость-то! - говорили они, конфузливо косясь на афиши. - Ну-ну, пойдем поглядим...

Артист умолк на полуслове. В растерянности он стянул с головы лавровый венок и закричал по-детски беспомощно:

- Товарищи! Как же вам не стыдно!.. Куда вы? - Голос его утратил всякую зычность и дрожал от обиды и удивления. - Ведь если бы я жонглировал помидорками, вы бы стояли и глазели, разинув рот... Разве не так?.. А когда настоящее искусство - вам неинтересно!.. Почему?

К этому времени около брички осталась только одна слушательница - похожая на утенка девчушка, в больших сапогах - та самая, что крутилась раньше у лошадей.

Жидким, но непрерывным потоком селяне уже текли в двери иллюзиона. Торжествуя свою мерзкую победу, иллюзионщик помахал конкуренту травяной шапочкой. Но в этот момент начались новые и неожиданные события.

Словно дождь по крыше, зацокали копыта, ударили гулкие выстрелы.

- Банда! Банда! - закричал народ, и все, кто был на площади, бросились врассыпную.

С пушечным громом, будто ярмарка отстреливалась от наступающего врага, захлопывались ставни лавчонок, подпрыгивая, катились по земле тыквы.

На майдан вынеслись остервенелые всадники. Они палили во все стороны из куцых обрезов, орали, свистели.

Бараньи шапки у всех были надвинуты низко-низко, лица до самых глаз укутаны то ли шарфами, то ли рушниками.

Пролетая мимо карусели, самый веселый из бандитов махнул шашкой и срубил голову деревянной лошадке.

На обезлюдевшей базарной площади скалились желтыми зубами расколотые тыквы. Визжали, тычась друг в друга, перепуганные мешки с поросятами.

Иллюзионщик, шмыгая между рядами, спасался бегством.

А в другую сторону мчался, нахлестывая лошадку, артист, и римская его тога хлопала на ветру, как белый флаг.

Третья сила, сказавшая последнее слово в споре двух искусств, проскакала табуном кентавров через площадь и оставила за собой жгуты пыли, эхо пальбы да труп единственного представителя Советской власти на ярмарке - пожилого милиционера.

Повозка с халабудой остановилась, въехав на боковую улочку Здесь было тихо и безопасно. Артист стянул с себя тогу и вдруг обнаружил, что возле брички стоит и не мигая смотрит на него все та же девчушка в больших сапогах.

- Опять ты! - улыбнулся артист. Он был польщен. - Тебе понравилось? Ты любишь театр?

- Дядичко, - сказала девчушка, - я бачу, у вас коняка, як була у моего батька... Може, это она и есть?

Артист обиделся и огорчился.

- Ничего подобного! Я ее купил у цыгана.

- А мени сдается - это наш Лыско. Отдайте его, будьте ласковы. - И девчушка нежно позвала: - Лыско! Лыско!

Лошадь и ухом не повела.

- Вот видишь, - сказал артист с облегчением. - Никакой это не Лыско. Его зовут Пегаш. Но я его называю Пегас... Н-но, Пегас!.. Н-но!.. Н-но, Пегаш!

Но лошадь не отзывалась и на эти клички.

Артист сердито хлестнул ее вожжами по пегим ребрам. Такое обращение Пегас понимал, и бричка медленно покатилась по заросшей лопухами улочке.

Тяжелое медное солнце скатилось уже к самым крышам.

Ведя под уздцы совсем приморившегося Пегаса, артист переходил от дома к дому, а девчушка в сапогах уныло и упорно следовала за ним.

В конце проулка, где уже начинались огороды, стояла хибара с выбитыми окнами и гостеприимно распахнутой дверью. Перед ней приезжий и остановился.

- Хозяин! - крикнул он зычно. - Кто хозяин? - Поскольку никто не отозвался, артист сам ответил: - Я хозяин!

Он вошел в хибару, огляделся и остался доволен своим новым жильем. Пол не был загажен, из мебели имелись стол и лавка, а крыша просвечивала только в двух-трех местах.

Приезжий снова вышел на улицу, начал распрягать Пегаса и вдруг вспомнил про свою преследовательницу Ну конечно! Она была тут как тут. Стояла шагах в десяти и угрюмонаблюдала за действиями артиста.

Тот забеспокоился.

- Уходи сейчас же! - сказал он суровым голосом. - Кыш!

Девчушка отодвинулась на шаг.

- Отдайте Лыска, то и уйду.

...Уже давно вместо солнца над крышами повисла луна. Искремас сидел в хибаре у окошка и с ненавистью глядел на девчушку» столбиком торчащую посреди улицы. Обоим хотелось спать.

Девушка зевнула. Зевнул и Искремас. Внезапно в его глазах, совсем уже слипавшихся, зажегся свет какой-то идеи.

- Ты что, всю ночь собираешься тут стоять? Но это же дико!.. Ну, давай, так: утром пойдем в ревком. Они разберутся, чья это лошадь. А пока заключим перемирие... Заходи в дом и спокойно спи до утра. По рукам?

- Ни, - сказала девчушка, подумав.

- Но тебе холодно! Тебе хочется спать!.. Я ведь вижу.

- Ни. Не пийду до хаты... Вы щось со мной зробите.

- Что? Что зроблю?

- Будто не знаете... Юбку на голову, тай годи... Была девка, стала баба.

Искремас даже задохнулся от возмущения.

- Ведь ты ребенок! - выкрикнул он, когда к нему вернулся дар речи. - Откуда у тебя такие мысли?..

Он отбежал от окна, но тут же возвратился.

- Стоишь? Ну и стой на здоровье...

И он уселся за стол спиной к окну.

При свете керосиновой лампы была видна только спина Искремаса, но эта спина так понятно двигалась, что девушка могла угадать каждое действие своего врага.

Вот он постукал о стол, лупя крутое яичко... Вот он запихал его в рот - видимо, целиком, потому что когда он повернулся и спросил: «У тебя, случайно, соли нету?» - щека у него была оттопырена, а голос как бы закупорен.

Не получив ответа, артист снова нагнулся к столу и повозился, разворачивая что-то.

Потом вытер жирные пальцы о волосы и опять спросил:

- Хоть ножик-то у тебя найдется? Сало порезать.

- Нема.

- Эх ты... Ну ладно. Заходи, сала поедим.

Девушка не ответила, но подошла ближе к окну.

Артист стал рвать сало зубами. Шмат был, наверное, очень большой и тугой: голова Искремаса моталась из стороны в сторону, даже лопатки шевелились.

Девушка не выдержала и двинулась к открытой двери.

Надо сказать, что никакого сала у Искремаса не было. И он давно забыл, каковы на вкус крутые яйца. Он сидел за пустым столом и делал вид, что ужинает: кусал несуществующее сало, заедал воображаемым хлебом. При этом он посматривал уголком глаза на дверь.

Как только девушка переступила порог хибары, Искремас метнулся к двери и проворно задвинул щеколду.

- Ага! Попалась! - закричал он, радуясь успеху своей затеи.

Пленница рванулась назад, но было уже поздно. Она отчаянно замолотила кулачками по спине Искремаса, как заяц по барабану. Однако отпихнуть артиста от двери ей не удалось. Он был сильнее.

Поняв, что бой проигран, девчушка печально утерла нос рукавом и села на лавку. Она поглядела на голый стол, и глаза у нее стали вдвое больше от удивления.

- А дэ ж? - спросила она испуганно.

- Нету! - засмеялся Искремас. - И не было. Просто я тебе показал, как умный человек может перехитрить глупого!

- Нема сала... Ничого нема, - прошептала девчушка. И вдруг заплакала злыми, безнадежными слезами.

Искремас смутился.

- Девочка, перестань! Ну перестань! - Он забегал по комнате, натыкаясь на стол и лавку. - Ах я скотина! Ах я дурак! Ну прости меня... Слушай, не плачь, у меня есть еда! Должна быть. Вчера, во всяком случае, что-то было...

Говоря это, артист выгребал из своего саквояжа разные предметы: лохматую бороду, корону, шерстяной носок и наконец то, что искал, - краюху хлеба и пол-луковицы.

- На, на, на!

Девушка взяла хлеб и стала жевать, не переставая плакать. А Искремас суетился вокруг нее:

- Не плачь! Ты же подавишься! И не торопись. Как тебя зовут?

- Крыся!

- Крыся? Странно... Это что же, прозвище?

- Ни, прозвище у меня Котляренко. А зовут Христина.

- При чем же тут Крыся?

- Я ж вам русским языком кажу!.. - Крыся действительно старалась говорить с Искремасом по-русски. Для этого она, как могла, коверкала украинский язык, разбавляя его русскими словами. - Я ж вам русским языком кажу... У меня хозяева были поляки. Они меня Крысей звали. По-нашему Христя, а по-ихнему Крыся... Хорошие такие хозяева - только они меня прогнали. Я ихнее дитя убила.

- Убила? - с ужасом переспросил артист.

- Та не до смерти!.. Уронила с рук, шишку набила.

- Понятно... А родители твои где?

- Вмерли от тифу. Уже год, як вмерли.

- М-да... Невесело. Ну что же, Крыся, будем знакомы. Моя фамилия Искремас.

- То нехристианское имя.

- Конечно нет! Это псевдоним. Искусство революции массам. Сокращенно - Иск-ре-мас. Поняла?

- Не... Та мени все равно.

- Тем лучше. Так вот, Крыся, ты умная девочка и должна уяснить себе: это лошадь не твоя. Это моя лошадь.

- Ни.

- Ну как хочешь... Кретинка!

Кроме горницы в хибаре был чулан. Там Искремас постелил на полу попону, а вместо подушки пристроил свой сак.

- Тут ты будешь спать, - объяснил он Крысе.

Потом пощупал сак - не слишком ли жестко - и извлек из него два альбома. Один альбом был толстый, другой - тонкий. На обложке тонкого был нарисован рукой Искремаса лавровый венок, а на толстом - череп и скрещенные кости.

- Знаешь, что это такое? Рецензии. - Искремас помахал тощим альбомом. - Вот тут меня хвалят, а тут... Тут всякая чушь. Писали злобные идиоты...

Толстый альбом с черепом артист швырнул в угол, а тоненький небрежно протянул девушке:

- На. Можешь почитать.

- А навищо?

- Как хочешь. - Искремас обиделся. - Тогда ложись и спи. И даю честное слово, что никто тебя не тронет. - Он вышел, прикрыв за собой дверь, и сказал уже из комнаты: - Но и ты дай мне слово, что не убежишь. Ведь должны мы верить друг другу?

- А як же, - донеслось из чулана.

Искремас подумал, потом взял табуретку и, старясь не шуметь, просунул одну из ее ножек в дверную ручку. Теперь дверку нельзя было открыть изнутри.

Крыся лежала, сжавшись в комочек, и настороженно прислушивалась к непонятному шороху. Потом встала, неслышно подкатила к двери кадку, на кадку взгромоздила какой-то ящик и для надежности подперла дверь ухватом.

---

Утром Искремас проснулся от пения птиц. Он вскочил с лавки, прошлепал босиком к окну и тоже запел хриплым утренним баритоном:

Я раджа, индусов верный покровитель.
Правлю страной, как пра...

И вдруг глаза у него широко раскрылись, а рот захлопнулся.

В пейзаже, который он видел из окна, чего-то недоставало. И он только сейчас понял, чего именно. Коновязь была на месте, бричка с халабудой тоже - а вот Пегас исчез без следа.

В гневе и обиде артист кинулся к чулану. Табуретка была не потревожена. Отшвырнув ее, Искремас толкнул дверь. Она не открывалась. Искремас толкнул сильнее: отъехаласо скрипом Крысина баррикада, и артист протиснулся в чулан.

Крыся спала на попоне. К груди она крепко, как ребеночка, прижимала зазубренный топор - видно, нашла его среди хлама.

Искремас сумел оценить горький юмор ситуации и даже улыбнулся. Он взял из Крысиных рук топор и стал трясти девушку за плечо:

- Крыся! Крыся!.. Вставай!

Она открыла глаза и увидела над собой топор.

- Ой, дядечка, не убивайте!

- Крыся, проснись, - сказал Искремас печально. - Нашу лошадь украли.

---

Искремас умывался на улице возле осиротевшей коновязи. Крыся поливала ему из жестяной кружки. К артисту уже вернулось хорошее настроение.

- А может, и к лучшему, что этого Росинанта увели, - говорил он, отфыркиваясь. - Побуду месячишко в ваших краях. - Он на секунду опечалился. - Конечно, хотелось бы к началу сезона быть в Москве... Но не судьба. Поставлю что-нибудь здесь... В конце концов, не важно, в какой печке горит огонь. Важно, какой огонь!.. Ты будешь умываться?

Крыся грустно мотнула головой.

- Как хочешь. У нас свобода совести. - Он утерся холщовым полотенчиком, сунул его в карман и вздохнул. - Ладно. Настал печальный миг разлуки. Прощай, Крыся, прощай навек.

Девушка сморщила лоб в напряженном раздумье.

- Дядечка, - сказала она вдруг. - Можно я при вас останусь?

- Как это «при мне»?

- Да так. Замисть дочки... Буду вам стирать, варить. А вы меня будете жалеть. Может, и покушать дасьте, если у вас останется.

Лицо у нее жалобно скривилось, губы и нос запрыгали. Искремас очень растерялся.

- Нет, нет, нет, это исключено... Я бы рад, честное слово, но подумай сама - куда я тебя возьму?.. У меня ни кола ни двора...

- Возьмите! - повторила Крыся настойчиво и даже уцепилась за руку Искремаса, чтобы он не убежал. - Вы одни пропадете... Бо вы малахольные...

Полностью одетый и побритый, артист шагал по зеленой, в садочках, улице. Рядом семенила повеселевшая Крыся. То и дело она забегала вперед, но тут же возвращалась - будто собачонка, которая боится потерять хозяина.

Над плетнями, как лысые головы, торчали на кольях выставленные для просушки горшки. Проходя мимо, Искремас щелкал их по лбу.

Из одного садика - с вывороченным и поваленным плетнем - доносился крик:

- Да что же ты делаешь? Идол косоглазый!.. Краску-то зачем переводишь? Люди, глядите на него!

Искремас остановился поглядеть и послушать.

В саду, у надломленной яблони, стояла, скрестив руки на толстой груди, баба и ругала своего мужика. Тот действительно занимался очень странным делом - красил зеленые неспелые яблоки в красный цвет.

На скамеечке перед ним стояли банки с краской, он макал кисть и красил. На яблоках возникали яркие полоски - оранжевые, красные, малиновые. И покрашенные яблоки выглядывали из листвы, словно краешки маленьких радуг.

- Человече! - не выдержал Искремас. - Что это вы делаете?

Упрямо сжав скулы и не отвечая, хозяин продолжал свою непонятную работу. А баба выкрикивала:

- Лучше снял бы яблоки - поросеночку!..

Искремас поглядел на покореженный ствол, на корни, торчащие наружу.

- Да, погибла яблонька, погибла... Кто ж это ее?

- Банда, вот кто!.. Бомбами кидались, - крикнула баба и потянула мужа за рукав. - Да брось ты, дурень!

Хозяин зыркнул на нее своими дикими, косоватыми глазами, продолжая водить кистью.

Подперев пальцем подбородок, Искремас смотрел, как зеленые яблоки одно за другим становятся красными.

- Крыся! Ты знаешь, кто это?

- Спантелеченный? - догадалась Крыся. - Ненормальный?

- Это человек красивой души! - строю поправил Искремас. - Но ты не видишь, потому что тебя никто не научил смотреть. Этим яблокам людская злоба отказала в счастьесозревания. А он их пожалел - и вот они созрели под его кистью...

Он снова повернулся к хозяину яблони:

- Вы садовник?

- Маляр.

- Маляр?.. Скажите, а вывески на базаре - это не наша работа?

Маляр кивнул.

- Вот и отлично! Вы для меня просто клад... - Он представился: - Владимир Искремас. Проездом в Москву я решил основать здесь Революционно-экспериментальный театр. Я уже и место присмотрел. А вы мне поможете писать декорации...

---

Зрители в иллюзионе ждали сеанса и лузгали семечки. Чуть не у каждого на коленях лежал большой, как колесо, подсолнух. Искремас с Крысей пристроились в заднем ряду.

Экраном служила латаная простыня, а рядом с проекционным аппаратом был укреплен дамский велосипед и на табуретке стояла облупленная шарманка.

Иллюзионщик запер дверь на крючок, оседлал велосипед и принялся ногами крутить педали, одной рукой - ручку аппарата, а другой - шарманку. Зажужжала динамо-машина (ее приводил в действие ремень, идущий от велосипедного колеса), застрекотал проекционный аппарат, и на экране появилось название ленты: «Драма на пляже».

Шарманка загнусила «Половецкие пляски» из оперы «Князь Игорь». Под эту музыку возникли море, пляж, а на пляже счастливое семейство - муж, жена и их дитя в соломенной шляпке.

Жена под хохот зрителей сбросила с себя платье и осталась в купальном костюме с непозволительно короткой, чуть не выше колен, юбочкой. Муж тоже разделся и тоже оказался в купальном костюме.

- Городская дама, а ни стыда, ни срама... - прокомментировал иллюзионщик. - Дивитесь на москаля - бегает, зад заголя!

Зрители еще похохотали. Искремас с омерзением отвернулся от экрана.

Между тем драма на пляже развивалась. Муж куда-то удалился, поцеловав на прощание жену и дочку, а из моря тут же вылез некто с усиками и в полосатом, как тигр, купальнике.

- А вот московский франт-элегант, - объяснил иллюзионщик. - На ходу подметки режет, завлекает женский пол!

Надо сказать, что иллюзионщик добывал хлеб свой в поте лица своего. Он выкрикивал комментарий, не переставая работать руками и ногами.

А на экране легкомысленная дамочка уже вовсю кокетничала с усатым-полосатым. Вот они, взявшись за руки, скрылись в кустах.

- Ось воно як по-городскому! - поддавал жару иллюзионщик. - Мужик из дому, а жинка к другому!

Зрители прямо-таки зашлись от хохота. Не смеялись только Искремас и Крыся. Артист в ярости скрежетал зубами, а Крыся, сцепив у подбородка худые ручки, не отрывала отэкрана зачарованных глаз.

- Не смей смотреть! - прошипел Искремас. - Это же галиматья!

- Та ну вас! - отмахнулась Крыся. - Я вже пять разов смотрела. Сейчас так жалко будет... Ой! Ой! - И она заплакала.

- Не смей! Не смей плакать! - приказывал Искремас.

Но события на экране действительно приняли печальный оборот. Дитя, оставленное без присмотра, уронило в море свой мячик, побежало за ним, споткнулось... и вот уже на пустынных волнах качается лишь детская соломенная шляпка.

- Эх, интеллигенция! - злорадно комментировал иллюзионщик. - Пардон-мерси! А родное дитя, будто кутенка, утопили!

Тем временем преступная мать вернулась из кустов, увидела на волнах детскую шляпку и, все поняв, стала в отчаянии ломать руки.

Крыся зарыдала в голос.

- Ой, лышенько! - завздыхали в темноте и другие зрительницы.

Лента кончилась. Публика, громко топая, двинулась к выходу. Остались сидеть только Искремас и Крыся.

Иллюзионщик утер взмокший лоб и улыбнулся Искремасу.

- Что, коллега, не одобряете? - сказал он нормальным петербургским голосом. - Ей-богу, зря. Народ меня ценит. Они мне хлеба, я им - зрелищ...

Больше Искремас не мог терпеть.

- Это возмутительно! - завопил он. - Люди истосковались по искусству, а вы их пичкаете черт знает чем! Убирайтесь отсюда вон! Здесь будет проживать Вильям Шекспир!

- Позвольте! По какому праву? - окрысился иллюзионщик.

- По какому праву? - процедил Искремас сквозь сжатые зубы. Теперь он (конечно, бессознательно) играл уже другую роль: не Христа, изгоняющего торговцев из храма, а чекиста, которому этих торговцев поручено арестовать. - По какому праву?.. Я эмиссар революционного театра. То, чем вы тут занимались, - профанация искусства, а следовательно, скрытая контрреволюция!..

И, зловеще прищурившись, он сунул руку в карман - не то за мандатом, не то за наганом.

Зрители, задержавшиеся было в дверях, чтобы послушать скандал, при грозных словах «мандат» и «реквизировать» сразу улетучились.

- Если мандат, тогда - пожалуйста, - потерянно сказал иллюзионщик и стал свинчивать свою механику. - Но уверяю вас, я тоже, в меру своих сил, сеял разумное, доброеи вообще...

- Вам помочь? - неловко спросил Искремас. Ему уже стало жалко побежденного.

Но иллюзионщик испуганно замотал головой, вывел на улицу свой дамский велосипед, взгромоздил на горб аппарат, динамо, шарманку и поехал, вихляя, с базарной площади.

Искремас окинул антрепризу господина Пащенко хозяйским взглядом.

- Крыся! - сказал он и обнял девчушку за худенькие плечи. - Я видел, ты плакала, когда смотрела на экран. Но ведь это была дрянь, подделка... И вообще белиберда!.. А я открою для тебя дверь в настоящее искусство. В новый, удивительный мир!

---

На оглоблях брички сушились рубахи и подштанники Искремаса. Выплеснув мыльную воду, Крыся прислонила корыто к стенке, взяла топор и принялась щепить полешко - на растопку.

Искремас беседовал в халупе с маляром - тем самым, что красил яблоки. Артист был в свежей белой сорочке и по-домашнему босиком.

- Сейчас, когда нету керосина, соли, спичек - когда вообще ничего нет, кроме сыпного тифа, - говорил Искремас, перегнувшись через стол к гостю, - обыватель испугался революции, попятился... А я, как и в первый день, скажу ей: да святится имя твое!

Маляр слушал, застенчиво улыбаясь, а странные его глаза глядели и на Искремаса и куда-то еще.

- Она дала мне внутреннюю свободу. То искусство, о котором я мечтал всю жизнь, стало теперь возможным... Даже необходимым!

Вошла Крыся, села в уголку и стала штопать носок артиста.

- Я выведу театр на простор площадей. Уличные толпы будут моими статистами, а может быть, и моими героями! Традиционный театр - лавка старьевщика... Весь этот хлам не нужен революции!

- За царем лучше було, - отозвалась Крыся из своего угла.

- Что ты мелешь, дура? - подскочил на месте Искремас. - Кто тебя научил?

- Хозяева говорили.

Искремас успокоился.

- А, хозяева... Что ж, по-своему они правы. Им, хозяевам, при царе действительно жилось лучше. А теперь нам живется лучше, потому что теперь мы хозяева... Кстати, у нас гость. Почему ты его не угощаешь?

- Нема ничого, - с вызовом сказала Крыся.

- Как это - нема? А картошка! Я видел, ты чистила.

- Нема никакой картопли.

- Здравствуйте! Он же сам нам принес. Целый мешок!

Маляр сидел и миролюбиво улыбался.

Искремас вскочил из-за стола и полез смотреть в печку. При этом он говорил гостю:

- Поразительное существо! Упрямая, злая и глупа, как морская свинка. Представляете, она даже не может запомнить, как меня зовут! Ну-ка отвечай - как меня зовут?

- Якиман, - неуверенно сказала Крыся.

- Искремас! Искремас!.. А вот и картошка. Зачем же ты лгала?

- А всех кормить, так сами с голоду подохнем.

- Замолчи! - Он поставил перед маляром дымящийся чугунок. - Вот. Прошу вас... И ты, Крыся, поешь.

Сам Искремас есть не стал. Он вообще ел очень редко; всегда находились какие-нибудь более важные дела. Сейчас, например, комкая в пальцах подбородок, он наблюдал за Крысей:

- Глядите на эту личинку, - сказал он маляру. - Ведь я из нее сделаю актрису. Хорошую актрису... Потому что, как сказал бы френолог, у нее есть шишка искусства!.. Есть, есть. - Он повернулся к маляру. - Да, так вот... Этот ваш городок - пустыня, которая ждет дождя. И мой спектакль будет таким дождем. Ливнем! Я поставлю нечто вроде мистерии о Жанне д’Арк...

Маляр робко кашлянул. Вообще-то, он был прекрасный собеседник - то есть ничего не говорил, а только слушал. Но тут и он не выдержал.

- Не пойдут, - сказал он грустно.

Искремас ужасно огорчился - у него даже губы задрожали. Он побарабанил пальцами по столу, тряхнул головой, отгоняя сомнения, и сказал наконец:

- А я вам говорю, пойдут! Валом повалят!

---

По улицам местечка двигалась необычная процессия. Шестеро мальчишек волокли за оглобли бричку Искремаса. На бричке был воздвигнут черный деревянный крест, а к этому кресту была привязана Крыся - в дерюжном балахоне и с распущенными волосами.

За повозкой шли мальчишки поменьше, в черных рясах с капюшонами, с факелами в руках.

Возглавлял процессию Искремас, в белой сутане с нашитыми черными крестами. Размахивая горящим факелом, он выкликал:

- Добрые горожане! Идите за мной!.. Мы будем сжигать самозванку и колдунью... Она виновна в том, что она умнее нас и смелее нас, честнее нас! На костер ее за это, на костер! Погреемся у веселого огня, добрые горожане!

К тому моменту, когда бричка выехала на базарную площадь, за нею уже тянулась большая толпа.

- Религию позволили? - спрашивали друг у друга любопытные.

- Ага... А вон тот, горластый, - это новый батюшка.

- Пип?

- Який, к бису, пип! То комэдия.

- Ничего не комедия. Ворожейку споймали, зараз палить будут!..

У дверей антрепризы переминался с ноги на ногу маляр, в берете с пером и с алебардой. Алебарду он держал, как маховую кисть.

Крысю вместе с крестом сняли с повозки и внесли в театр. Давя друг друга, зрители ринулись следом.

---

Рукописная табличка «Председатель ревкома» была прибита к стенке большим гвоздем. На этом же гвозде висел маузер в деревянной кобуре.

Стены ревкома были расписаны агитфресками: мужики попирали толстобрюхих мироедов, рабочие ковали мечи.

(История сохранила нам рассказы о красочных уличных шествиях двадцатых годов в Витебске, разрисованном революционными художниками. Поверим же тому, что на стенах уездного ревкома теснились фигуры, какие, наверное, нарисовал бы Питер Брейгель Мужицкий, живи он в двадцатые годы двадцатого века.)

Посреди комнаты на табуретке сидел посетитель и уныло разглядывал расписные стены.

А председатель, молодой и степенный, втолковывал ему:

- Гражданин Щапов, эта банда у нас, как бельмо на глазу, или, понятней сказать, как чирей на заднем месте. И вы обязаны нам помочь!

- Но я же ни сном ни духом!..

- Как бывший буржуй, - продолжал председатель, не слушая, - вы свободно можете знать, где они ховаются, кто их вожак...

- И как здоровье персидского шаха, - желчно добавил Щапов.

- Шо вы этим хочете сказать?

- А то, что я про банду ничего не знаю и знать не хочу!.. Не верите - расстреляйте меня! - Он рванул на груди ветхую манишку. - И жену стреляйте! И детей!

Председатель досадливо поморщился:

- Это вы предлагаете большую глупость. Зачем же нам стрелять ваших деток? Идите себе.

Поклонившись, Щапов пошел к дверям.

Ревкомовский писарь, который все это время скрипел пером, не поднимая головы, теперь встал. Был он не старше председателя, чернобров и смугл лицом. Одернув гимнастерку, он вышел из-за стола и загородил дорогу бывшему буржую.

- Не торопись, - сказал он негромко. - Это тебе был официальный допрос. А теперь давай говорить по душам. Отвечай, буржуйская морда, где банда? Кто у них атаман?

Он защемил между пальцами мясистый нос Щапова и крутанул.

- Охрим! - сердито закричал председатель. - Опять? А ну, брось!

Писарь отпустил буржуйский нос. Щапов пулей выскочил за дверь. И сразу же в комнату просунулась взволнованная физиономия иллюзионщика.

- Товарищи! Разрешите обратиться!

- Почекайте трохи, - недовольно сказал председатель, и дверь закрылась. А предревкома снова повернулся к Охриму: - Шо ты за мучитель? - покачал он головой. - Этоже стыд! Это позор!

- А это не стыд, что мы ту клятую банду ловим, ловим за хвост, а ухватить не можем?!

Дверь опять отворилась. На пороге топтался иллюзионщик.

- Товарищи! Разрешите все-таки обратиться!

- Ну, шо там у вас? - вздохнул председатель.

- Товарищи, пожар! Горит театр, товарищи!

Когда председатель, Охрим и запыхавшийся иллюзионщик прибежали на базарную площадь, над театром клубился сизый дым, а очумелые зрители спасались от огня через окна и двери.

Председатель прибавил ходу. Прорезав толпу, он подбежал к театру, но попасть внутрь не смог. В дверях билась и верещала Крыся - закопченная, дымящаяся. Она рвалась на улицу, но перекладина креста, к которому Крыся была привязана, не проходила в дверь.

Сзади суетился Искремас. Он еще раз приналег, и ему удалось выпихнуть крест, а вместе с ним и Крысю наружу. Сам же Искремас нырнул обратно в дым.

Председатель отвязал тлеющую Крысю от креста и накинул на нее свою шинель.

В это время из дверей выбежал Искремас, волоча за собой театральный занавес.

- Первый блин комом! - закричал он и обвел собравшихся радостными глазами. - Но все равно, это было грандиозно!

- Шо вы этим хочете сказать?! - строго спросил председатель.

- Товарищ председатель? - всунулся в разговор иллюзионщик. - Отберите у него мандат!

- Мандат! Никакого мандата ему не давали. - Председатель повернулся к Искремасу: - Значит, театр заняли самочинно, да еще и людей пожгли? Ось, дивчину осмолил, як порося!..

На крыше театра маляр и Охрим, с ведрами в руках, деятельно тушили пожар. А Искремас прижимал к груди занавес, словно спасенное в бою знамя, и объяснял председателю ревкома:

- Поймите, я хотел расшевелить обывателей... Даже напугать их... Но не бенгальским же огнем!.. Настоящему искусству нужен огонь, который бушует, который жжет! А кулиса загорелась случайно.

- Вот и вышло, что ваша идэя глупая и вредная для народа, - сказал председатель наставительно. - Почему вы не пришли посоветоваться? Мы бы вас научили, шо в театреможно, а шо нельзя.

Искремас затрясся от злобы.

- Ну, знаете... Если каждый дурак начнет меня учить...

- Шо вы этим хочете сказать?

- Что вы дурак.

Собравшиеся вокруг зеваки ахнули, Крыся охнула, но председатель и бровью не повел.

- Понятно, - сказал он и поманил рукой двух здоровенных парней. - А ну-ка, возьмите этого гражданина под арест.

- Да кто вы такой? - заорал Искремас. - Как ваша фамилия?

- Я-то знаю, кто я такой, - усмехнулся председатель. - А кто вы такой, это еще надо прояснить... Тут приезжал один артист, раввин... Не, не раввин. Брамин. Индийские фокусы показывал... Такой пройдисвит! Две керосиновые лампы с театра увез... Со стеклами.

- Не чепляйтесь до него! - закричала Крыся и стала отпихивать председателя подальше от Искремаса. - Вин божевильный, нерозумный... Чи вы не бачите?.. Дядько Якиман, пийдемо до дому!

- Обожди, Крыся! - сказал Искремас. Сощурившись, он глядел на председателя. - Все, что я делаю, я делаю для революции. И предан ей не меньше, чем вы. А меня под арест?.. Дудки! Ничего у вас не выйдет. Я свободен, как ветер. Я здесь проездом!..

- А я так думаю, шо вы у нас погостюете. - возразил председатель и кивнул хлопцам.

Двое активистов повели Искремаса в тюрьму Он шел, то и дело пожимая плечами» с горькой и недоуменной улыбкой на губах.

А председатель шагал в другую сторону. За ним бежал иллюзионщик и на бегу приставал:

- Тысячу раз извиняюсь, могу я занять помещение?

---

Сегодня председатель Сердюк проводил в ревкоме разъяснительную работу среди нацменьшинств. Те держались двумя кучками: у правой стенки - цыгане, у левой - пожилые евреи.

- Товарищи трудящиеся цыгане, - степенно говорил председатель. - Вы должны в корне изменить свое отношение к лошадям... - Он повернулся налево. - А вы, товарищи трудящиеся евреи, должны в корне изменить...

Речь председателя прервал вбежавший в комнату писарь Охрим. Нагнувшись к уху председателя, он тихо и торопливо сказал:

- Товарищ Сердюк, плохие дела. Белые...

- Белые? Ты шо, пьяный?.. Банда!

- Какая там банда... Говорят вам, белые!.. К городу подходит белый полк. Не знаю, откуда взялись, но только идут с царским знаменем, в погонах, и есть у них артиллерия...

---

В подвале, который служил тюрьмой, содержался один арестант - Искремас. Съежившись в кулачок, накрывшись с головой пиджачишком, он спал на нарах.

Дубовая дверь с грохотом распахнулась и снова захлопнулась, пропустив в подвал предревкома и его писаря. Искремас вскочил со своих нар, будто его взрывом подбросило:

- Меня с утра не поили, не кормили!.. Что это такое? Где я нахожусь?.. В белой контрразведке?!

- Объясняю, - неторопливо ответил председатель, - в настоящий момент вы действительно находитесь в белой контрразведке... И мы тоже.

Только сейчас Искремас заметил, что оба ревкомовца без оружия и даже без поясов, а левая рука у председателя обмотана бурой от крови тряпкой.

- То есть как? - спросил артист упавшим голосом. - Что случилось?

Писарь Охрим не выдержал и улыбнулся.

- Белые в городе, - объяснил он.

Дверь распахнулась. На пороге стоял солдат, на плечах у него были погоны, а на фуражке - овальная кокарда.

- Который тут артист? А ну, выходи!..

У Искремаса на лбу заблестели бисеринки холодного пота. Он попробовал улыбнуться - ничего не получилось.

- Значит, меня первого, - сказал он ревкомовцам. - Прощайте, товарищи! Если останетесь живы, напишите Луначарскому, что...

- Давай, давай! Шевелись!

И дверь за Искремасом захлопнулась.

---

Штаб белого полка вселился в комнаты ревкома. Саперными лопатками солдаты соскребали со стен агитживопись, нагнанные в большом количестве бабы мыли полы. У тех и удругих работа шла неспоро. Солдатики отвлекались, чтобы похлопать мойщиц по вздыбленным задам. Бабы отмахивались мокрыми тряпками.

Табличка «Председатель ревкома» исчезла, а на гвозде вместо маузера висела сабля с офицерским темляком.

Под саблей сидел молодой веселый штабс-капитан и беседовал с Искремасом.

- Искремас? - удивлялся он. - Смешная фамилия. Что-нибудь французское?

- М-м... Не совсем, - выдавил из себя Искремас. Он сидел напряженно и неудобно, не касаясь лопатками спинки стула.

- Так вот, господин артист, открою вам военную тайну: мы идем в Крым, к генералу Врангелю. Здесь мы только на биваке. Но! Штабс-капитан строго постучал пальцем о крайстола. - Но в городе пускай думают, что мы тут прочно и надолго! Нормальная жизнь, процветание искусств, торговли и ремесел... Посему обращаюсь к вам с покорной просьбой: устройте для нас гала-представление...

Искремас тоскливо смотрел на него. Сердце подсказывало, что с этим веселым штабс-капитаном шутки плохи. Тем не менее он сказал:

- Я не могу.

- Почему? - нахмурился штабс-капитан. - Это даже невежливо. Я ваш ангел-спаситель. Я вас выпустил из каталажки.

- Видите ли... Э-э... Простите, как ваше имя-отчество?

- Мое имя-отчество - господин штабс-капитан, - строго сказал офицер.

- Э-э... господин штабс-капитан, мой театр - это парэкселянс, театр Шекспира... Я не могу в короткий срок...

- Помилуйте, маэстро! Какой Шекспир? - Штабс-капитан опять развеселился. - Кто его будет смотреть? Вы да я?.. Слепите на скорую руку дивертисментик - куплеты, еврейские рассказики, дансапаш... Наши дамы вам помогут.

Сквозь открытую дверь Искремасу видны были равнодушные бабьи зады, серые затылки солдат, скребущих стену. Никому не было дела до того, что сейчас артист подпишет себе смертный приговор.

- Все равно не могу, - сказал Искремас и поднялся со стула. - Это против моих убеждений.

- Так вы у нас идейный? - протянул штабс-капитан и, зажмурив один глаз, поглядел на Искремаса, будто целился. - Господи, ты слышишь? У актеров тоже убеждения... Что за страна!.. Адвокаты - Мараты, землемеры - Робеспьеры. Каждый провизор - Гарибальди!..

Его тираду прервал неожиданный и громкий шум. Четверо солдат под руководством унтера пытались втащить в комнату огромный, обитый железом сундук. Поскольку сундук в дверь никак не проходил, исполнительные солдаты стали выбивать дверную раму прикладами.

- Куда? - заорал штабс-капитан. - С ума посходили?

- До вас, васбродья, - сказал унтер. Унтер был калмык.

- Ты, Чингис-хан! Это же архив! Тащи его в подвал.

Накричав на унтера, штабс-капитан снова занялся Искремасом.

- Так вот, господин Карл Моор. Стало быть, мы вам плохи. А что вы будете делать без нас? - Он показал подбородком на моющих полы баб. - Все на четвереньки станете, как вот эти Каллипиги! Станете на четвереньки и будете играть в обезьян!

Офицер помолчал, а потом сказал весело, как в самом начале разговора:

- Счастье ваше, что вы напали на человека мягкого, терпимого... Вот поймали мы двух местных комиссаров. Я и с ними по-человечески. Другой бы пристрелил на месте - а янет! Я их буду судить. По закону. И повешу - тоже по закону... Короче говоря, засуньте свои убеждения в задницу! Идите и готовьте спектакль!..

---

Иллюзионщик снова был изгнан из храма искусства. На сцене под аккомпанемент пианино две дамы мелодекламировали:

Три юных пажа покидали
Навеки свой берег родной.
В глазах у них слезы блистали,
И горек был ветер морской...
 

На дамах были трико, испанские трусы и бархатные береты. Одна из дам, кроме того, была вооружена алебардой. Это шла репетиция.

В первом ряду, сгорбившись, упираясь кулаками в колени, сидел Искремас. За его спиной стояла Крыся с солдатским котелком в руках.

- «Люблю золотистые косы!» - выкрикнула одна дама и оперлась на алебарду.

А вторая, указав пальцем, пояснила:

- Так первый, вздыхая, сказал...

- «Пойду умирать под утесы, где плещет играющий вал!» - закончила дама с алебардой и вздохнула так глубоко, что на ней что-то лопнуло, видимо, лифчик. Дама схватилась за плечо и спросила у пианистки: - Поленька, у вас найдется иголка?

- Владимир Павлович, у нас катастрофа! - сконфуженно сказала Искремасу вторая дама. И оба пажа скрылись за пианино - производить починку.

- Дядько Якиман, поишьте, - сказала Крыся и поставила котелок на скамейку рядом с Искремасом.

- Я не испугался их угроз, - невпопад ответил артист. Он думал про другое. - Ну что ж, они бы меня расстреляли. Подумаешь!.. Но я артист. Я должен ежедневно упражняться в ремесле, как скрипач!.. И даже не в этом дело. Понимаешь, они мои враги!.. И я должен сражаться с ними. Всегда, в любых условиях. Ведь я же могу в самый пошлый фарс вложить иносказание, некий скрытый смысл. Ведь, правда, Крыся?

- Вы поишьте.

- Отстань!.. Я тебе скажу больше: театр - это мое оружие! И я просто не имел права бросать его. Вместо меня сюда пришла бы какая-нибудь мразь и поставила бы... Не знаю, что... «Жизнь за царя»!..

Искремас со злобой поглядел на сцену.

Дамы уже успели вернуться и теперь декламировали, принимая разные позы:

А третий любил, королеву.
Он молча пошел умирать.

Не выдержав, артист вскочил и замахал руками:

- Не то! Не то! Не то!.. Сделаем по-другому! - Он взбежал на сцену и стал объяснять огорченным дамам: - Поймите, сейчас война! Сейчас все прекрасно знают, как и почемулюди идут умирать!.. А эти голубые сопли никому не нужны!

- Я исполняла это в Ростове, в офицерском собрании, - жалобно сказала дама с алебардой. - Меня на руках носили!

- Кто вас носил? Иван Поддубный? - желчно спросил Искремас. Он подбежал к пианино и сыграл мелодию «Пажей» на какой-то свой манер: в лихорадочном темпе, бесстыдно-весело.

- Вы будете петь и двигаться вот так! Пошлость мы доведем до абсолюта.

Он показал как, и дамы испуганно ахнули:

- Но ведь это выйдет шансонетка!

- Выйдет именно то, что нужно! В этой белиберде появится зловещий юмор!.. Прошу!

Искремас оседлал алебарду, как деревянную лошадку, и поскакал вокруг сцены, непристойно оттопырив зад. Дамы скакали за ним, вскидывали ноги и пели:

Три юных пажа покидали
Навеки свой берег родной!
В глазах у них слезы блистали...

Крыся смотрела на эту вакханалию с нескрываемым омерзением.

- Пане режиссер! - негромко позвали из зала. - Можно вас на минуту?

Искремас оглянулся и похолодел: между скамейками стоял ревкомовский писарь, тот самый, которого штабс-капитан собирался повесить по закону. Был Охрим в своих галифе и хромовых сапогах, только на плечи накинул рыжую домотканую свитку. Свитка эта была вся мокрая: на дворе шел дождь.

- Вы ко мне, това... э-э... сударь? - спросил Искремас дрогнувшим голосом. И вслед дамам: - Продолжайте.

По дороге на сцену Охрим забрал из Крысиных рук котелок с обедом. Девчушка пискнула протестующе, но Искремас замахал на нее руками, приказывая молчать.

Рядом со сценой был чуланчик - то ли гримерная, то ли комната режиссера. Туда и завел Искремас писаря.

- Они вас отпустили?!

- Они отпустят! - усмехнулся Охрим и пригладил ладонью мокрые волосы. - Утекли мы с председателем.

Рассказывая, он выуживал из котелка картофельные блины-дранцы и с нагулянным в тюрьме аппетитом поедал их.

- Вы можете на меня положиться!.. - сказал Искремас с жаром.

Писарь снисходительно улыбнулся:

- Я тут у вас дождь пересижу.

Искремас заволновался:

- Конечно! Конечно!

За дощатой стенкой затопотали сапоги, забрякали шпоры, раздались офицерские голоса:

- Анюта, Маргарита Власьевна! Какое зрелище очам!

- Ор-ригинально! Ор-ригинально!

Искремас с тоской огляделся: запасного выхода в чулане не было, окон - тоже.

- А где ваш деспот и тиран?

Дамский голос ответил:

- Уединился вон туда...

- С хористочкой?.. Сейчас мы нарушим ихний тет-а-тет!

За стенкой засмеялись, заговорили все вместе, так что слов было не разобрать.

Охрим неторопливо отцепил от пояса фляжку-манерку. Из ее горлышка почему-то торчал фитиль. Писарь чиркнул спичкой, и фитиль, потрескивая, задымил голубым дымком.

- Что это? - прошептал Искремас.

Охрим ответил, не понизив голоса:

- Бомба, самоделочка... Были фабричные, да кончились.

Он поставил бомбу на пол у своих ног, достал кисет и стал сворачивать цигарку.

- Теперь пускай заводят, - сказал он. - В случае чего, тикайте через зал...

Искремас стиснул между коленями обе ладони - чтоб не дрожали. Офицеры за стенкой по-прежнему любезничали с дамами.

Цигарка была готова. Охрим взял с пола бомбу и прикурил от тлеющего фитиля, который уменьшился уже почти вдвое. Искремас, чтоб не глядеть, отвернулся. А писарь поставил бомбу на место, взял со столика коробку с гримом и уважительно понюхал.

- Товарищ режиссер, - сказал он, смущаясь. - Вот можете вы определить человека - годится он в артисты или нет?

- А почему это вас интересует? - спросил Искремас по-прежнему шепотом.

Писарь застеснялся еще больше.

- Вообще-то, ведь я учитель... И театр для меня - мечта... Как вам выразить? Звезда на небе жизни. А вот храбрости не хватает...

За перегородкой сказали:

- Господа, дождик поутих.

Снова застучали сапоги: это офицеры уходили.

Охрим прислушался, сказал:

- Ну, добре. За театр мы после поговорим.

- Конечно, конечно, - поспешно согласился Искремас. Ему очень хотелось, чтобы опасный гость ушел, но попросить об этом было стыдно.

Охрим поплевал на пальцы и притушил фитилек своей самодельной бомбы. Искремас тоже поплевал и потискал в пальцах потухший фитиль - для верности. Усмехнувшись, писарь встал.

Вместе с Искремасом он вышел на сцену, где обе артистки галопировали под музыку верхом на алебарде.

Писарь неторопливо прошел через зал и скрылся за дверью. А Искремас стоял и смотрел на скачущих дам.

- Знаете что, - сказал он внезапно. - Это не годится... Делайте, как было раньше.

Не прощаясь, он направился к выходу.

Крыся стояла в дверях и с интересом глядела на улицу.

- Я передумал, Крыся, - сообщил ей артист. - Пускай эти дурочки делают по-своему... Женщину нельзя унижать. Нельзя ее показывать в смешном и жалком виде. Женщина должна быть всегда прекрасна... Понимаешь?

- Чего ж тут не понять? - сказала Крыся злобно. - Они для вас прекрасные, потому что городские.

Искремас только руками развел.

- Ладно. Пошли!

- Ни! - Крыся схватила его за рукав. - Стойте тут.

Артист в недоумении огляделся. На базарной площади было тихо и пусто. Только на углу, возле аптеки, стоял фаэтон, запряженный парой. На козлах возвышался бородатый солдат. Два офицера весело спорили рядом - наверное, о том, кому первому садиться в этот фаэтон.

Оглушительно грохнул взрыв. Комья земли и щепки забарабанили в стену театра.

Искремас зажмурился, а когда открыл глаза, лошади с ошалелым ржанием неслись по площади - но уже без фаэтона. Только обломанное дышло колотилось об землю.

- Це той, чернобривый, что с вами балакал, - радостно доложила Крыся. - Вин туды шось пидсунул.

Схватив Крысю за руку, Искремас быстро зашагал в сторону от взрыва.

- Тш-ш! - шипел он на ходу. - А если тебя услышат? Тогда мы пропали!..

- Ох!.. Ых!.. Ах!.. - стонал Искремас. По его искаженному лицу струился пот, волосы мокрыми перьями прилипли ко лбу.

Он лежал на лавке, а голый маляр, сутулый и волосатый, как огромная обезьяна, лупил его веником по спине.

Искремас привстал, сунул голову в шайку с холодной водой, а когда вынырнул - на лице его было счастливое и просветленное выражение.

- Баня - это русский языческий храм!.. Ванна очищает только тело, а баня очищает и душу!

Теперь уже маляр возлежал на лавке, а Искремас неумело сек его веником.

- И как оно нам нужно - это очищение! - говорил он, сопровождая каждое слово ударом веника. - Компромиссы... Трусость... Сделки с совестью...

И вдруг он умолк, увидев в двух шагах от себя улыбающуюся рожу иллюзионщика. Тот стоял голый, но в своей несуразной шапочке и, словно круглый щит, держал перед собой шайку - правда, пониже, чем держат щит.

- Привет от соседней музы! - хихикнул он, и сразу волшебство бани кончилось для Искремаса.

- Как сюда попал этот субъект? - гневно спросил артист.

- Федор Николаевич! Владимир Павлович! - жалобно заблеял иллюзионщик. - Я же знаю - вы после бани будете есть раков... Так я принес первачу! Не свекловичного, а хлебного...

Искремас подумал, а потом сказал:

- Черт с вами. Оставайтесь.

- Мерси! - поклонился иллюзионщик. - В эти трудные времена мы, интеллигенция... Мы должны, так сказать, консолидироваться!

Он снял свою шапочку, макнул в холодную воду и снова надел, объяснив:

- Париться я зверь. А вот макушка не выносит.

Искремас опять пришел в хорошее настроение.

- Федор Николаевич! - крикнул он. - Наконец-то этот проходимец в наших руках. Хватайте его!

Иллюзионщик радостно завизжал, а Искремас схватил шайку и плеснул воды на каменку.

Шипучий пар окутал всех и все.

Посреди стола громоздились раки - красные, будто они тоже напарились в бане. А рядом стоял штоф с керосинного цвета жидкостью. Послышались шум шагов, смех и голос иллюзионщика:

- Петр Великий говаривал: год не пей, два не пей, а после бани укради да выпей!

Открылась дверь, Искремас первым вошел в комнату.

- Вот именно! После бани даже нищие...

Слово «пьют» Искремас сказать не успел, потому что замер на пороге в изумлении.

Стены этой обыкновенной селянской хаты были увешаны картинами - диковинными, яркими, тревожными... Более того, одну стену - ту, что была против двери, - художник расписал прямо по штукатурке. Он нарисовал радугу, до которой, словно по крутому холму, шел пахарь за своей лошадью, а над сохою алело знамя с серпом и молотом.

- Вы? - спросил Искремас резко.

Маляр виновато кивнул.

- Бог ты мой, - сказал артист и больше ничего не сказал. Он переходил от одной картины к другой, удивляясь и радуясь.

Георгий-Победоносец - какой-то странный, со звездой на лбу и в гимнастерке с бранденбурами - поражал копьем зеленый поезд, который извивался, как дракон... Немцы в своих колючих касках расстреливали яблоню, и дерево кричало от боли круглыми красными ртами яблок... Почти на всех картинах были радуги, яблоки, мужчины с квадратными ладонями и грустные широкоплечие женщины.

Искремас смотрел, а иллюзионщик уже плотоядно суетился у стола и выкликал:

- Ай да раки! Прямо крокодилы! Ихтиозавры! К оружию, сограждане!

Искремас повернулся к хозяину, который глядел на него опасливо и печально.

- А я-то думал, что вы маляр... что я возвышу вас до своего театра.

И маляр (но мы теперь будем называть его художником), всегда такой медленный и застенчивый в движениях, вдруг засуетился, забегал по комнате и стал переворачивать висящие на стенах картины. Все они были написаны на старой клеенке, и, как оказалось, с обеих сторон.

- А почему с двух сторон? Для экономии? - догадался Искремас. - Федя, Федя, бить вас некому!.. Это же варварство. В один прекрасный день человечество протрет глаза, и тогда эти картины будут висеть в Лувре!.. В Дрездене! В Прадо!.. Да что там! На Красной площади устроят вашу выставку!

На громкий голос Искремаса из кухни высунулись жена художника и помогавшая ей Крыся. Хозяин сдвинул брови и махнул тяжелой рукой:

- Геть! Не надо вам это слушать.

Женщины снова скрылись.

- Володя! - сказал иллюзионщик. - Бросьте хреновину пороть... Таких картин на любом базаре...

- Ничтожество!.. - завопил Искремас и затопал ногами. - Меня и вас люди будут вспоминать только потому, что мы были знакомы с этим гением!

- Капустки принести, - прошептал художник хрипло и вышел в сени.

Он набирал капусту в тарелку, а руки его дрожали от радости и волнения.

На кухне сидели жена художника и Крыся.

- Вот так и мучаюсь, - жаловалась жена художника. - Чтоб его косые очи полопались!.. Погубил он себя и меня молодую. - Она смахнула слезу. - А этот, шебутной, он кто тебе?

- Так... Вотчим, - сказала Крыся, вздохнув. - Тэж дурный.

- Пристает? - полюбопытствовала жена художника.

- Та ни. Я ж вам кажу - совсем дурный.

Крыся достала из-за пазухи помятую открытку.

- Ось шо я у его найшла... Хвотография, мабудь, его жинка.

Собственно, это была не фотография, а репродукция с известного портрета актрисы Ермоловой.

Наискось, по шлейфу юбки, было написано: «Вл. Павл, с пожеланием найти себя».

- А чтоб их всех болячка задавила! - махнула рукой жена художника и налила из бутылочки в два стакана. - Давай, сиротка... Не все ж им, кобелям, хлестать!..

---

Ночь была светлая-светлая от луны и от звезд. На белую дорогу черными шпалами легли тени тополей. Ковыльная степь плескалась и поблескивала, как озеро.

Над степью, над хатками, над тополями одинокий мужской голос пел:

Гори, гори, моя звезда -
Звезда любви приветная.
Ты у меня одна заветная,
Другой не будет никогда.
Звезда надежды благодатная,
Звезда моих счастливых дней,
Ты будешь точно незакатная
В душе измученной моей.
Твоих лучей волшебной силою
Вся жизнь моя озарена.
Умру ли я - ты над могилою
Гори, сияй, моя звезда!..

- «Умр-р-ру ли я - ты над могилою, - взревели пьяными голосами иллюзионщик и художник Федя, подпевая Искремасу, - гор-ри, сияй, моя звезда!..»

Стол, будто поле сражения, был усеян красными рачьими латами. Штоф наполовину опустел.

- Ах, друзья, как же это все прекрасно! - Искремас разговаривал, дирижируя огромной рачьей клешней. - Три художника, три товарища по искусству!.. Пашка, ты прохвост, но тоже сопричастен... Потому что сидишь за одним столом с нами.

- Подумаешь, гении! - обиделся иллюзионщик. Он захмелел и от этого стал самоуверен и сварлив. - А я вам скажу, что синематограф - это, может быть, тоже искусство! Идаже искусство будущего!

И он с хрустом раскусил рачий панцирь. Раков иллюзионщик ел по-хозяйски, не брезгуя и брюшком. От этого лицо у него украсилось зелеными усами, как у футуриста.

- Никогда! - отрезал Искремас. - Никогда не заменят твои дергунчики пластического величия живого тела!.. Магия духовного контакта, пуповина прямого общения со зрителем - вот что такое театр!.. А что такое твой иллюзион? Машинерия, пошлость и убогая немота!

Искремас вскочил. Дергаясь, как в пляске святого Витта, он пробежался по комнате, обнаружил и прочитал воображаемое письмо, горестно заломил руки, схватил со стола большого рака, поднес к виску, застрелился и упал. На все это ему потребовалось три секунды.

- Вот что такое синематограф! - повторил он, поднимаясь с пола.

На кухне, под свисающими с потолка гирляндами лука, плясала захмелевшая жена художника - кружилась беззвучно на месте, помахивала платочком.

А Крыся сидела за столом, грустно разглядывая портрет Ермоловой. Потом взяла вилку и выколола великой актрисе оба глаза.

Художник, вертя в пальцах пустой стакан, смотрел на Искремаса с умиленной улыбкой. Артист подошел к нему, обнял за плечи.

- Феденька! - сказал он нежно. - Вернутся хорошие времена, и я в этом Богом забытом городишке поставлю великий спектакль! Спектакль-откровение! Спектакль-динамит! Нам будут завидовать Москва и Петроград!.. А ты мне напишешь декорации, распишешь занавес, разукрасишь зал... И каждому зрителю мы будем дарить на память твою картину. Маленькую!.. Пускай унесет ее домой и приобщит к истинной красоте своих детей или старых родителей!.. А Пашку мы тоже возьмем к себе. Он будет продавать билеты.

- Почему это билеты? - возмутился иллюзионщик. - Чем я хуже вас?

Искремас сочувственно вздохнул:

- Я тебе объясню... Погляди на эту картину. - Артист показал на вспахивающего радугу крестьянина. - В ней звенит душа художника... А где твоя душа?.. Меня и Федю движут по жизни высокие идеи. А тебя движут по жизни твои кривые ножки. - И Искремас снова уселся за стол.

Иллюзионщик посмотрел на него с высокомерной улыбкой:

- Нет, братики, ошиблись! У меня тоже есть идея...

- Какая же? - поинтересовался Искремас.

- Выжить! - отчеканил иллюзионщик.

В сенях послышались шум, скрип кожи и звяканье железа. Чужой голос сказал:

- Не убейтесь, вашбродь... Тут приступочка.

Разговор о жизни оборвался на полуслове. Иллюзионщик вдруг задергался, зашипел по-гусиному и стал тыкать пальцем в красного пахаря на стене. Искремас понял. Он вскочил и прислонился к стенке, загораживая собой крамольную картину. Но его спины хватило только на пол-лошади. Тогда иллюзионщик и художник тоже стали к стене, рядом с артистом.

В комнату вошел знакомый Искремасу штабс-капитан. Его сопровождал вахмистр - с перебитым носом и тусклыми, как пули, глазами.

- А, господин Станиславский! - улыбнулся штабс-капитан. - Приятный сюрприз. А я слышу - голоса, веселье... Дай, думаю, зайду погляжу, что там за пир во время чумы.

Искремас, маляр и иллюзионщик молчали.

- Да, вы садитесь, господа, - разрешил штабс-капитан. - В ногах правды нет. И я, с вашего разрешения, присяду... Ну, что вы стоите? Садитесь!

Ни один из троих не тронулся с места.

- Ах вон оно что, - нахмурился штабс-капитан. - Хотите, чтобы я поскорее покинул вас?.. А я как раз расположен посидеть, поболтать. - Он опустился на стул и вдруг гаркнул: - Сесть!!!

Глаза у него сузились, губы напряглись и побелели.

И тогда иллюзионщик не выдержал. Жалко оглянувшись на товарищей, словно бы извинившись перед ними, он даже не сел, а как-то сполз по стене на лавку.

А в просвете между художником и Искремасом стали видны серп, молот и летящее красное знамя.

- Так, так, так, - сказал штабс-капитан задумчиво. - А ну, отойдите. Дайте полюбоваться.

Художник и Искремас молча сели на свои места.

Офицер долго рассматривал красного пахаря, потом другие картины, потом сказал:

- Знакомая рука... Значит, это ты ревком расписывал?.. Сукины дети! Хочешь с вами по-человечески, так нет. Каждый норовит лягнуть копытом... - Он повернулся к вахмистру: - Вахрамеев! Сведи-ка его в холодную!

Вахмистр с сожалением поглядел на штоф с самогонкой, на закуску и тяжело, как лошадь, вздохнул.

- Веди, веди! - поторопил его офицер.

Вахмистр буркнул что-то, наверное «Слушаюсь!», и повел художника из комнаты.

Искремас с иллюзионщиком сидели, не поднимая глаз. Штабс-капитан налил себе самогонки.

- Посидит денек-другой - поумнеет! - сказал он и раздраженно подвинул штоф к Искремасу. - Прошу!

Дрожащей рукой Искремас налил себе и иллюзионщику.

---

...Вахмистр вел художника через сад.

Оли шли в молчании, задевая головами отяжелевшие ветки яблонь. Прямо над садом покачивалась белая луна. Где-то совсем недалеко играла гармошка, солдатские каблуки трамбовали землю. Там плясали полечку-кадриль. Повизгивали девки, которых щипали кавалеры. Всем было хорошо - одному вахмистру плохо. Он с ненавистью поглядел на сутулую спину художника.

Сзади, сквозь беспорядочное кружево ветвей, маяком светило окошко хаты. А впереди лежала длинная скучная дорога, по которой надо было идти.

- Вертайся, - буркнул вахмистр.

В глазах у художника мелькнула робкая надежда. Он повернулся и зашагал обратно.

- Стой, - приказал вахмистр негромко. Художник остановился, посмотрел на угрюмую морду с перебитым носом и понял, что пришел его смертный час.

Вахмистр снял с плеча карабин, показал стволом:

- Туды.

Художник печально стал к высокой яблоне. Потом вздохнул и одернул, оправил на себе рубаху, будто его должны были фотографировать. Вахмистр внимательно прицелился и выстрелил.

Художника шатнуло, большое его тело ударилось о ствол дерева и медленно съехало на землю. А с веток, потревоженных ударом, посыпались на художника звонкие спелые яблоки...

---

- Но кто был действительно неподражаем, - говорил штабс-капитан, - так это Бравич! Согласны?

Искремас напряженно вслушивался, но не в эти слова.

- Вы слышали выстрел? - спросил он вдруг.

- Ну слышал, - сказал офицер, обиженный невниманием собеседника. - Выстрел, как выстрел...

Иллюзионщик нервно привстал, снова сел. Выстрел встревожил и его. Из кухни выглянули испуганные лица Крыси и жены художника. Наступило тяжелое молчание.

Потом дверь со скрипом открылась, и в комнату вошел вахмистр. В одной руке он держал карабин, в другой надкусанное яблоко.

- Убег, - мрачно сказал он.

- Как это «убег»? - вскинулся штабс-капитан. - Что ты врешь?

- Ну, далеко-то не убег, - усмехнулся Вахрамеев и взял со стола стакан. - Разрешите, вашбродь?

Жена художника затряслась, завыла и побежала вон из хаты.

Искремас, все еще боясь поверить, переводил глаза с вахмистра на офицера.

Иллюзионщик, человек более сообразительный, застегнул свой куцый пиджачишко и стал бочком подбираться к выходу.

А штабс-капитан сокрушенно улыбнулся и развел руками, как бы приглашая всех в свидетели своего бессилия перед этих хамом, которого теперь не оторвешь от самогонки.

- Ну что ты будешь делать? Никакой дисциплины! Да, осерчало казачество, осерчало...

- Так точно, вашбродь. - И вахмистр налил себе вторую.

- Стихия! - объяснил штабс-капитан. Дух, выпущенный революцией из бутылки - и посему к бутылке стремящийся.

Но Искремас не слушал. Ужас, горе, гнев - все чувства, переполнявшие его, - вдруг вырвались наружу отчаянным криком:

- Убийцы... Это был художник, а вы его убили!

Искремас задыхался и тряс кулаками перед носом офицера. Вахмистр потянулся было за своим карабином, но штабс-капитан нажал ему на плечо, и он остался сидеть на месте.

- А при чем тут я? - поинтересовался штабс-капитан.

- Вы хуже его! Он тупая скотина, он идет, куда его гонят!.. А у вас была свобода выбора! И вы выбрали... Вы интеллигентный негодяй - самое подлое, что может быть на свете!..

Тут к Искремасу кинулась Крыся. Она упала на колени и, цепко обхватив его, закричала:

- Дядечка! Миленький! Не ругайтесь с ними! Они вас убьють!

И сразу же, как будто вторя Крысе, за окном в саду запричитала вдова художника: видно, нашла под яблоней своего мужа.

- Ой, родненький, ой, золотенький!.. Ой, что ж ты натворил!.. Ой, куда ж я теперь без тебя!..

Схватив Крысю за шиворот, вахмистр доволок ее по полу и вышвырнул из комнаты. А штабс-капитан сказал Искремасу сдавленным голосом:

- Так, так... Ну, поговорите еще.

- Что ты на меня оскалился? - заорал артист: - Я тебя не боюсь! Я тебя ненавижу!.. Что, убьешь меня? Это ты умеешь. Убей меня, его убей!..

Он показал на иллюзионщика. Тот в панике замахал руками:

- Меня прошу не путать!.. Моя лояльность не вызывает... А ты с ума сошел! Ты что, не видишь?.. Господин офицер опечален! Он сожалеет!

Но штабс-капитан не сожалел. Заикаясь от лютой злобы, он сказал. Искремасу:

- Ты кончил?.. Тогда слушай, шут гороховый! Ты у меня сыграешь такую роль, какая тебе и не снилась. Не Ромео и не Джульетту... Ты у меня кукушку сыграешь! Знаешь, что такое кукушка?!

---

На круглом венском стуле лежали револьвер и носовой платок. Стул стоял в углу подвала - просторного и мрачного, с серыми сводами. В трех других углах на трех таких же стульях сидели три офицера. Глаза у каждого были завязаны, каждый держал в руке револьвер.

В центре подвала стоял Искремас, поникший и растерянный..

- Ты кукушка, а мы охотники, - втолковывал ему штабс-капитан. - Ты будешь куковать, а мы стрелять на твой голос. У каждого в барабане три патрона. Уцелеешь - твое собачье счастье.

- Нэ уцелеет, - веско сказал из своего угла офицер в белой черкеске.

Штабс-капитан дошел к свободному стулу, завязал себе глаза платком и поднял револьвер.

- Господа, начинаем.

Искремас стоял посередине, не решаясь пошевельнуться. Четыре смерти смотрели на него пустыми зрачками револьверных дул.

- Ты нам игру не порти! - сердито крикнул штабс-капитан. - Ты кукушка, значит, кукуй!.. Будешь молчать, сниму повязку и ухлопаю, как цуцика.

- Ку-ку! - хрипло сказал Искремас.

- Бу! Бу! Бу! Бу! - ответили с четырех сторон револьверы. Эхо прогремело пушечным залпом и раскрошилось о своды подвала.

Искремас стоял, закусив руку, чтобы не закричать от отчаяния.

- Жив? Подай голос! - скомандовал штабс-капитан.

Искремас осторожно, на цыпочках переместился в сторону, крикнул «Ку-ку!» и упал на четвереньки. Снова гаркнули револьверы. Пуля чиркнула по полу рядом с артистом, обдав его лицо кирпичной пылью. Искремас вскочил на ноги. Один из офицеров прислушался и сказал:

- А ведь жива наша кукушечка!

- Кукушка, кукушка! - крикнул другой, совсем молоденький. - Прокукуй, сколько тебе осталось жить!

Искремас огляделся в смертной тоске. Спрятаться было некуда.

- Давай! - сказал офицер в черкеске. - Последний раз». Ман-олям, теперь не промахнусь!

Устав бояться, устав прятаться, устав радоваться тому, что еще жив, Искремас вышел на середину подвала. Он стоял, бессильно уронив руки, и молчал.

- Ну! - рявкнул штабс-капитан. - Считаю до трех. Раз... два...

- Стреляйте! - сказал Искремас и даже не тронулся с места.

Грохнули выстрелы. Снова пуля выбила кирпичные брызги - на этот раз из стены. Офицеры сняли с глаз повязки.

- Живой! - удивился офицер в черкеске.

Штабс-капитан коротко хохотнул:

- Что, господин артист? Радуетесь чудесному избавлению? - Он с презрением смотрел на серое, бескровное лицо Искремаса. - Это была шутка!.. Мы стреляли холостыми. На тебя, дерьмо, хорошей пули жалко!

Искремас весь обмяк. Он хотел что-то сказать, но не смог и сел на пол, зарыв лицо в колени.

- Позвольте, господа! - сказал офицер в черкеске и обвел всех красивыми коричневыми глазами. - Почему он говорит «холостыми»? Я стрелял боевыми!

И сразу все офицеры заволновались, загалдели:

- Вы слышали? Князь стрелял боевыми!..

- Ты же в меня мог попасть! Я сидел напротив!

- Он всех мог перестрелять... Князь, ведь тебе русским языком объясняли!..

- Я нэ понял...

- Он не понял!.. Болван, ишак кавказский!..

Князь оскалил белые, большие, как клавиши, зубы.

- Какой, ты сказал, ишак?.. Я когда такое слово слышу, знаешь, как делаю? Правой рукой за корень языка беру, левой рукой в грудь упираюсь... - Князь показал, как он это собирается сделать. - И горло, сан-оль, к черту выдираю!..

- Тише вы, тише, господа! - урезонивал спорящих штабс-капитан.

- А с этим что делать? - спросил молоденький офицер про Искремаса.

- С этим?.. Ну, скажите там - пускай его выпорют как Сидорову козу и отпустят с богом!..

---

У крыльца бывшего ревкома, а теперь белого штаба стояли на часах два окаменелых казака. Дверь распахнулась, и оттуда лицом в пыль выкинули Искремаса.

Он полежал секунду, потом с трудом поднялся и пошел, еле передвигая ноги. Рубаха на его спине намокла рыжими полосами...

...На экране иллюзиона опять, уже в который раз, резвились у моря будущая утопленница и ее родители.

- Как хороши, как свежи были розы! - проникновенно говорил иллюзионщик. - И Русь цвела, не зная власти хама комиссара...

В темноте зала мерцали погоны, офицерские жены грустно прижимались к своим мужьям.

- Кто из нас не предавался знойному вихрю страсти... Но сердцем - сердцем мы были чисты!

---

По базарной площади ветер гонял сухие кукурузные листья. Тощие собаки безнадежно рылись в мусоре у мясного ряда.

Сгорбившись от боли, через площадь шел Искремас. Возле дверей своего театра он остановился. Изнутри доносились катаральные хрипы шарманки, скорбный голос иллюзионщика говорил:

- Дитя погибло в пучине моря... Но те, кто жив остался, - лучше ль их судьба?.. Отца и мать большевики замучили в чрезвычайке... Так пусть же белый рыцарь отомстит за всех!..

Искремас послушал немного и побрел дальше.

...Он пришел к дому художника. Только самого дома уже не было - его сожгли дотла. Черные разваленные стены еще дымились.

У забора лежали грудой хозяйские пожитки: кой-какая одежка, сковороды и кастрюли, треснутое зеркало, узел с постелью. Вдова художника сидела на этом узле, загородивлицо ладонями, и плакала. А на деревьях в саду, как злые обезьяны, суетились мальчишки, торопясь дограбить беспризорное хозяйство.

Другие ребятишки мотались по двору, лили друг на друга и на белую козу краски из разноцветных банок, колотили палками в ржавое ведро.

Двое тянули в разные стороны обгорелую картину. Ни один не хотел уступить, пока клеенка не лопнула с противным треском.

А еще трое мальчишек запускали змея. Он был сделан тоже из картины.

Задрав небритый подбородок, Искремас печально глядел, как возносилась к облакам душа художника.

Змей летел, покачиваясь, виляя мочальным хвостом. На желтой промасленной бумаге художник изобразил самого себя и свою жену. Женщина держала на руках барашка - наверное, вместо ребеночка, которого не дал Бог.

Дома, люди, деревья внизу были маленькие-маленькие. А змей большой - в полнеба.

За городом виден был монастырь - тот самый, из труб которого валил когда-то черный дым, собирая банду для налета. За монастырем лежали поля, а за ними - зеленой подковой - роща. И если бы поближе приглядеться, в этой роще можно было б увидеть пушки-трехдюймовки, оседланных коней, красные верха кубанок. Здесь прятался, дожидаясь темноты, красноармейский отряд.

Чубастый командир рассматривал в бинокль местечко Кропивницы. Рядом с ним стоял председатель ревкома и, как всегда обстоятельно, объяснял:

- В девять часов офицеры сядут вечерять. Все врозь, по квартирам... Тут вы и вдарите. И мы, гражданская оборона, тоже вдарим...

---

Искремас лежал на лавке животом вниз. К его голой спине Крыся прикладывала какую-то примочку. Артист дрожал, как от озноба.

- А вот мы плечико помажем, - журчала Крыся. - А вот мы спиночку помажем...

Где-то далеко бабахнул пушечный выстрел, за ним - второй.

- Что это? - вскинулся Искремас.

- Да так... Красные город берут, - сказала Крыся. - Они со вчера в роще ховались.

- Откуда ты знаешь?

- Бабы казалы. На базаре.

Снова грохнули орудия. Где-то совсем близко заквакал пулемет.

- Дай мне рубаху... Я пойду к ним, я попрошу винтовку...

Артист попытался приподняться, но снова рухнул на лавку.

- Ой, куда ж вы хворый пийдете? - испуганно сказала Крыся.

- Конечно, никуда не пойду, - прошептал Искремас.

Интермедия

Искремасу наконец отдали театр в полное его распоряжение. Шла очередная репетиция.

Перед Искремасом стояли голый до пояса Охрим и еще трое парней - рослых и мускулистых. У каждого на широкой кожаной перевязи висел меч.

- Деревянные мечи? - возмущался Искремас. - Никогда в жизни!

Он схватил один из мечей и с некоторой натугой поломал его о колено.

- Пускай в кузнице откуют настоящие, тяжелые. Из черного железа!..

Кузница, по счастью, помещалась тут же на сцене. Двое цыган-кузнецов, с белыми улыбками в черных бородах, вытянули из горна раскаленную оранжевую ленту.

Искремас стукнул по ней несколько раз, молотом - и мягкое, послушное железо стало мечом. Тяжело дыша Искремас опустил молот.

- Вот так и делайте...

Он вернулся к Охриму, огляделся - и чуть не заплакал от злости.

- Где статисты? - закричал он. - Мне нужны статисты!

- Нема, - развел руками Охрим.

- Так придумайте что-нибудь! Напрягите мозги! Это вам не бомбы бросать!

Режиссер затопал ногами, как злой ребенок, и вдруг успокоился.

- Хорошо!.. Сделаем условно.

В глубине сцены, оказывается, стоял частокол, и на каждую жердь был надет законченной горшок. Искремас огрызком мела стал рисовать на этих горшках круглые глазницыи смеющиеся рты. Получилось что-то вроде черепов.

Утирая взмокший лоб, Искремас вышел на авансцену. В первом ряду сидел, положив на колени свой маузер, председатель ревкома.

- Если бы вы знали, сколько нервов приходится тратить на каждую мелочь! - пожаловался Сердюку режиссер.

Предревкома сочувственно улыбнулся:

- Дорогой мой, я прекрасно понимаю, шо вы этим хочете сказать. Вы отрываете, куски своего сердца и бросаете их в топку искусства. Простите меня за трюизм - но это все та же шагреневая кожа!

Искремаса уже ждали Охрим и трое парней с мечами в руках. На этот раз мечи были тяжелые, железные.

- Сейчас, вы увидите интермедию, - сказал режиссер председателю и осекся. - А почему три меча? Где четвертый?

- Железа не хватило, - объяснил Охрим.

- Вот так всегда! - завопил Искремас. - Черт знает что! Отменяю репетицию!.. Или нет, погодите...

Он подкинул один из мечей в воздух и поймал его за рукоять.

- Так даже интересней... Вы будете меняться мечами. Перекидывать их друг другу через мою голову.

За стеной театра что-то загрохотало, забухало.

- Что это за шум? - сморщился Искремас. - Прекратите!

- Ради бога, не сердитесь, - понизив голос, попросил предревкома. - Это скоро кончится... Это мы отбиваем город у белых.

---

Бой шел уже у белого штаба. Наши залегли за низеньким каменным заборчиком и оттуда вели огонь. Председатель ревкома был у пулемета за первого номера. Он стрелял по своей бывшей резиденции, а сам горестно бормотал:

- Ох, беда, сколько стекол побьем... А потом ремонт... Где возьмешь те стекла?..

Из слухового окошка высунулся по пояс штабс-капитан, тот самый, что играл с Искремасом в кукушку. Он швырнул ручную гранату, вложив в бросок всю свою силу, и граната взорвалась совсем близко от пулемета предревкома.

Сердюк ошалело потряс головой, протер запорошенные землей глаза и увидел, что штабс-капитан готовится кинуть вторую гранату.

Председатель задрал кверху рыльце «максима» и дал по фронтону косую очередь. Граната выпала из рук офицера и взорвалась без пользы на мостовой, а сам он безжизненно повис на фронтоне, словно мишень в тире, перевернувшаяся после удачного выстрела.

Перестрелка усилилась. Белые держались крепко, не давали нашим цепям подняться в атаку. И тогда с боковой улочки красные выкатили трехдюймовку, развернули хоботомк штабу, закрепили и жахнули прямой наводкой.

Угол флигеля будто откусило - только каменные крошки посыпались.

Председатель сморщился, как от зубной боли, прижал гашетку «максима» и дал по штабу длинную очередь.

- Это мы отбиваем город у белых, - сказал председатель.

- Ну да, конечно, - вспомнил Искремас. - Я тоже хочу, дайте мне винтовку!

- Нет, нет, нет, - решительно возразил предревкома. - Ни в коем случае. Ваше поле боя здесь!

Искремас смирился.

- Хорошо. Тогда продолжаем. Итак, вы увидите интермедию... Может быть, это сон Жанны д'Арк, может быть, ее тревожные мысли... Артисты, станьте по местам!

Парни с мечами встали по углам сцены, а Искремас вышел на середину, ведя за руку Крысю - красивую, в длинном, стекающем на пол белом платье.

- Ты помнишь смысл этого куска? - спросил он у Кры-си. - Жанна одна против всех. Она окружена врагами и даже не знает, кто они... Сначала я покажу сам.

Один из парней завязал ему глаза черной повязкой, ремнем стянул руки за спиной.

- Начали! - скомандовал Искремас.

Почтительно наклонившись вперед, предревкома наблюдал за репетицией. На сцене происходило странное повторение игры в кукушку.

Искремас, слепой и беспомощный, метался, ища выхода, но всюду его встречали острия мечей. Враги глумились над ним, осыпали ударами со всех сторон. Если он приближался к безоружному, кто-нибудь из трех остальных перекидывал тому свой меч, чтобы и он мог уколоть Искремаса. А кругом скалились белыми ртами черные глиняные черепа.

- Не верю! - раздалось вдруг из зала. Искремас остановился и сорвал с глаз повязку.

Рядом с председателем сидел седой человек с интеллигентным лошадиным лицом.

- Не верю! - повторил он, снял пенсне и выпятил брезгливую нижнюю губу.

Искремас топнул ногой:

- Константин Сергеевич! Не хотите верить - не верьте! Но не мешайте!

Он прикрыл лицо ладонями, отвернулся; потом, успокоившись, сказал:

- Я ищу... И я понял одно: только то искусство настоящее, за которое заплачено кровью!..

Седой человек смутился и исчез. Искремас подобрал с дола черную повязку, но в этот момент послышалось шуршание и сцену скрыл спустившийся с полтолка занавес. Он был размалеван празднично, радовал и веселил глаз. Художник Федя стоял рядом, счастливо улыбаясь.

Из-под занавеса на авансцену выбрался Искремас.

- Федя! Что это такое?

- Задник.

- А почему он спереди?

- Так. Чтоб виднее.

- Бред какой-то! Немедленно повесь его на место!

И задник сразу оказался в глубине сцены.

- Товарищ Сердюк, извините меня за накладку, - сказал Искремас и хлопнул в ладоши. - Продолжаем!.. Друзья, у вас неблагополучно с пластикой... Помните, что в те времена люди были сильными и грациозными, как животные!.. Начали!

И жестокая игра возобновилась. Удары все чаще сыпались на Искремаса, все отчаянней были его попытки вырваться из кольца врагов.

Напрасно Крыся, ломая руки, кричала:

- Не чепляйтесь до его! Вин нерозумный, убогий!..

Куда бы ни кидался Искремас, черные железные клювы мечей настигали, терзали его. И вдруг, остановившись посредине помоста, Искремас разорвал свои путы, сдернул с глаз повязку и огромным прыжком настиг одного из тех, кто так жестоко унижал его.

Искремас вцепился ему в горло скрюченными пальцами, вместе с ним рухнул на пол, но сразу же вскочил, взмахнул руками, будто крыльями, и захохотал, радуясь победе.

А у его ног остался лежать мертвый штабс-капитан в своем табачного цвета кителе с золотыми погонами.

Действие второе

Нет, никто не отдал театр Искремасу в полное его распоряжение В антрепризе господина Пащенко по-прежнему гнездился иллюзионщик.

Под звуки «Половецких плясок» дама на экране разделась и осталась в купальном костюме. Супруг последовал ее примеру.

- Рабочий в шахте, крестьянин в поле, а буржуй-кровосос на Черном море! - комментировал в темноте иллюзионщик. - Вот он, его благородие, а с ним и его отродие!..

Зрителями были предревкома, писарь Охрим и трое бойцов-чоновцев. Товарищ Сердюк глядел на экран, слушал и одобрительно кивал головой. Лоб у него был забинтован - видно, царапнуло белой пулей.

Из моря вылез отрицательный герой в полосатом купальнике.

- Полюбуйтесь, товарищи, на заморского франта! Его в Россию прислала Антанта, - объявил иллюзионщик.

Председатель хохотнул и хлопнул Охрима по коленке.

- Это хорошо, - похвалил он. - Это в самую точку.

Полосатый франт увел даму в кусты.

- Вот какие безобразия творит всемирная буржуазия! - послышался очередной комментарий.

Дверь антрепризы приоткрылась, и вместе с лучом света внутрь проник Искремас. Садиться он не стал, а скромно прижался к стенке.

На экране уже бушевали волны, скорбела безутешная мать.

- Вот так и мы утопим вскоре барона Врангеля в Черном море! - бодро провозгласил иллюзионщик» и лента кончилась.

- Ну, это ты перегнул, - сказал товарищ Сердюк. - Это все ж таки дите утопло. При чем тут Врангель?.. А в остальном я не против. Работай, агитируй.

Искремас вопросительно кашлянул. На него оглянулись.

- Товарищ председатель, - сказал артист и попробовал улыбнуться. - А я к вам со старой просьбой. Нельзя ли мне занять это помещение? Я б его использовал по прямому назначению.

Искремас не пытался состязаться с иллюзионщиком и говорить стихами: просто ему казалось, что солидные слова «помещение», «назначение» будут понятны и милы председателю. Но артист ошибся и на этот раз.

- Неверно вы рассуждаете, - обиделся предревкома. - У товарища искусство для сегодняшнего момента. Оно и веселит и против контры гневает.

Иллюзионщик победно посмотрел на Искремаса и даже подмигнул ему. Вот этого делать не следовало.

- Да он для любого момента! - трясясь от ярости, закричал артист. - Он при белых...

Иллюзионщик вжал голову в плечи, а Искремас осекся на полуслове.

- Шо вы этим хочете сказать? - настороженно спросил председатель.

- Он сам знает что. А я больше не скажу ни слова.

- А все ж таки?

Искремас молчал, Молчал и иллюзионщик. Ответил за них Охрим.

- Известно что, - весело сказал писарь. - Сотрудничал с белыми.

- Он тоже сотрудничал! - взвизгнул иллюзионщик.

- Ты на товарища Искремаса не клепай! - рявкнул Охрим. - Он при белых подпольщиков прятал. Лично меня... А ты им крутил свою шарманку. С контрреволюционным объяснением!

Иллюзионщик был слабый человек.

- Под силой угрозы, - залепетал он, топя себя окончательно. - Под страхом... Не имея в виду... Вова, скажи им!..

- Это верно, он попал в трудную ситуацию, - начал было Искремас. Но Сердюк его не слушал. С обидой и презрением он смотрел на иллюзионщика.

- Так ты перевертень?.. Филиппов! Гавриш!.. Арестуйте его.

Два бойца подошли к иллюзионщику. Один похлопал его по карманам, провел ладонями по бокам, ища оружие.

- Ого! - сказал он озадаченно. - Тут что-то есть.

- Погляди, - распорядился председатель.

Иллюзионщика повели в гримерную. Искремасу стало не по себе. Его грызли не то жалость, не то стыд.

- Собственно, это было чисто словесно. Может быть, он действительно не хотел...

Боец, обыскивавший иллюзионщика, вышел из гримерной, неся в руках какую-то засаленную матерчатую кишку.

- Вот, - сказал он и тряхнул. Из кишки полезли царские золотые десятки. - И документов у него полна пазуха - на разные лица...

Председатель мрачнел все больше и больше.

- В трибунал его!.. Как спекулянта и контрика.

Из гримерной на коленях выполз иллюзионщик.

Спущенные при обыске штаны волочились за ним, словно кандалы. Он дополз до рампы и простер руки к председателю, в зрительный зал...

По базарной площади носились ошалелые от собственного шума мальчишки. Один крутил ободранную - медные потроха наружу - шарманку, другие гоняли колеса от велосипеда и круглые жестяные коробки из-под пленки. Много радости было и от самой пленки: ее можно было разматывать на бегу трещать ею и, конечно, поджигать. В воздухе плавал вонючий белый дым.

Искремас стоял в дверях театра и с ужасом смотрел на эту тризну по иллюзионщику. Потом сунул руки в карманы и зашагал через площадь быстро и решительно, как будто его ждало неотложное дело. С соседней улицы доносился вой плакальщиц: кого-то хоронили. Искремас свернул в другую сторону.

...Крыся накрывала на стол. Вокруг керосиновой лампы вились ночные бабочки.

Дверь халупы распахнулась, и вошла женщина - рослая, цветущая, сияющая медным румянцем, как самовар.

- Здравствуйте вам, - робко сказала она Крысе. Из-за ее спины показался пьяненький Искремас.

- Крыся, познакомься с моей знакомой. И прости меня за плеоназм... Это очень милая и добрая женщина...

Он поставил на стол бутылку самогона. Женщина застенчиво хихикнула. Искремас погрозил Крысе пальцем:

- Не смотри на меня так... Ну, пьяный... Ну, скотина.

Женщина опять хихикнула, а он печально улыбнулся Крысе.

- Не надо, чтоб ты это видела... Дай нам, детка, что-нибудь поесть - а сама уйди к соседям.

Крыся молча подвинула к нему чугунок с кашей и отошла к печке.

Решившись, женщина присела на скамью.

- Чего же нам не хватает? - вслух размышлял Искремас. - Огурца! Классическая триада: актер, водка и соленый огурец... Крысечка, есть у нас огурцы?

- Есть, - сказала Крыся, схватила с печки ухват и стукнула Искремаса по макушке.

- Что?.. Зачем?!

Крыся стукнула его еще раз. Окончательно застеснявшись, гостья встала и попятилась к дверям. Уже из-за порога она попрощалась:

- Бывайте здоровы.

- Зачем ты меня бьешь? - сказал Искремас. - Ты жестокая девочка, я это понял еще тогда... - Он подпер кулаками свои небритые щеки. - Как это ужасно!.. Я погубил человека. Понимаю - революция сурова, она не терпит грязи, а он был грязный человек... И все-таки это ужасно.

- Та вы его не за революцию сгубили, - беспощадно сказала Крыся. - Вы с им той амбар не поделили... Скильки места на Земле - а вам двоим тесно было!..

- Правильно, - кивнул Искремас. - Правильно, добивай меня. Ну что я сделал за свою жизнь?.. Шумел, обещал - я талантливый, я потрясу мир... А если взять и заглянуть самому себе в глаза? Почему ничего не получается?.. Да... Гений и злодейство - две вещи несовместные.

Он побрел к окну и взял с подоконника альбомы с рецензиями.

- К черту... К черту... И хулу, и хвалу.

Хулу Искремас решительно бросил в печку, а тощенький альбом с лавровым венком повертел в руках и положил обратно на подоконник.

Крыся смотрела на него с ненавистью и болью.

- Вы хочете, чтоб я вас пожалела... А много вы меня жалеете? - закричала она. - Живу при вам замисть собачонки... Вы ж не видите кругом, вы слепый, як крот!.. Ну и оставайтесь сами. Водите сюды ту страхолюду... А я не можу. Я уйду куда-нибудь.

- Правильно, - опять согласился Искремас. Он глядел на керосиновую лампу. По бумажному абажуру ползла ночная бабочка. - Эта бабочка похожа на рыжие усы, - сказал вдруг артист. Он взял бабочку, на секунду приложил к верхней губе, а потом отпустил. - Все правильно, Крыся. Кроме одного... Уйду я. А ты останешься здесь. Это все будет твое...

Он встал, забрал со стола бутылку и шаткими ногами пошел к двери.

---

...Было воскресенье, базарный день. Предревкома с писарем. Охримом пришли, по обыкновению, поглядеть, как идет торговля, не нарушаются ли советские порядки.

Торговцы и покупатели уважительно здоровались с начальством. Те отвечали, но рассеянно, потому что говорили между собой о важных делах.

- Да... Остались мы вовсе без культуры, - вздыхал Сердюк, глядя на заколоченную досками дверь театра. - Найти бы мастера, карусель наладить...

Охрим неприязненно покосился на председателя, но ничего не ответил.

Краснощекий мясник, мимо которого они проходили, воткнул свою секиру в колоду и поздоровался:

- Доброго здоровьичка, товарищ Сердюк!

Кивнув в ответ, Сердюк продолжал свой разговор с Охримом:

- Но это дело десятое... А нетерпящая наша задача - с бандой надо кончать.

- Это я давно слышу, - с некоторой досадой сказал писарь. - Только где она, та банда?

Сердюк пожевал губами, прежде чем ответить.

- Сдается мне, что мы не там шукали... Мы все гадаем, откуда она прилетает, а может, она ниоткуда не прилетает... Может, эта банда своя, городская.

Охрим даже рассмеялся:

- Тю на вас!.. Тут и людей таких нема. Для банды нужны рубаки!

- О! Сам городской голова, а с ним пан писарь! - приветствовал проходящих старичок провизор с крыльца своей аптеки.

Сердюк без улыбки кивнул, ему и повернулся к Охриму:

- Много ты знаешь... Може, этот престарелый - он тоже в банде.

- Если у вас такие думки, - медленно сказал Охрим. - Так чего ждать?.. Подозрительных всех под замок. Накормим их селедкой, а водички не дадим. Враз дознаемся, кто унас бандиты!

- Ой, Охриме, Охриме, - вздохнул председатель. - При такой методе мы и окажемся главные бандиты - ты да я.

- Я, может, и окажусь, - усмехнулся Охрим. - Но вы никогда. Вы ведь у нас святой человек.

Председатель не улыбнулся в ответ.

- Ты, говорят, тоже святой. В монастырь чего-то ходишь. Это зачем?

- А, брешут люди, - отмахнулся Охрим.

---

Из города в монастырь редко кто ходил, ездил. Даже колея на дороге заросла травой.

Охрим неторопливо вошел в монастырские ворота. Вошел и остановился, услышав писклявые голоса. Нахмурившись, писарь отправился посмотреть, кто шумит.

Прямо против ворот стояла церковь - вернее, полцеркви, потому что передней стенки не было, все высадило еще в восемнадцатом году, когда по монастырю палили из пушек не то белые, не то красные.

Обогнув эту церковь, Охрим увидел, что на монастырском дворе среди почетных могил копошатся ребятишки. На плоской, черного мрамора могильной плите лежал человек. Вруках его, скрещенных на груди, торчала свечка.

- Со святыми упокой!.. Со святыми упокой! - хором кричали окружившие могилу мальчишки и подпрыгивали в такт.

А две девочки стояли в сторонке и плакали.

- Это грех! Я мамке скажу! - всхлипывала одна. - Вас о тюрьму посадят!..

- Вы что творите? - спросил Охрим грозно.

Панихида оборвалась, а девочки затараторили, объясняя:

- Они его хоронить будут, а он живой!.. Только пьяный!..

Теперь Охрим разглядел, что в руках у покойника не свечка, а обглоданный кукурузный початок. Узнал он и самого покойника - это был Искремас. Артист тихо лежал на холодном черном мраморе - только похрапывал.

- Геть отсюда, враженята! - закричал Охрим страшным голосом и сделал вид, что расстегивает ремень. Ребятишки прыснули кто куда. Некоторое время писарь с жалостью смотрел на втянутые небритые щеки Искремаса, на его изжеванный бродячей жизнью костюмишко. Потом присел на край могильной плиты и тряхнул спящего за плечо:

- Владимир Павлович! Владимир Павлович!

- Дети, дайте мне спать... Идите в школу, - пробормотал артист, не открывая глаз.

- Побудка! - сказал Охрим, взял Искремаса за плечи и посадил рядом с собой. Искремас тяжело, как Вий, поднял веки, но не удивился и не обрадовался.

- Охрим, - сообщил он равнодушно, - мне надо опохмелиться. У вас нет?

Писарь поглядел на его трясущиеся от пьяного озноба руки и жестко сказал:

- Найдем. Вставайте.

...За воротами монастыря был родник. Заботливые монахи когда-то загнали его в железную трубу: день и ночь из этой трубы без пользы лилась студеная вода. Теперь она наконец пригодилась. Держа Искремаса за шиворот, Охрим совал его голову под ледяную струю.

- Как вам не сты... Это бесчелове... - выкрикивал Искремас, захлебываясь.

А Охрим объяснял ему:

- У вас такая великая профессия... Сколько ж можно переживать, сколько можно водку пить?..

...Охрим и Искремас сидели на церковном крыльце и грелись под солнышком.

- Я ведь к вам сердцем прилип, - хмуро говорил Охрим. - Я ж для вас стараюсь!

- Интересно, как там Крыся живет? - спросил вдруг Искремас.

- Живет, - передернул плечами Охрим. - Что ей сделается? Вы лучше мне скажите: неужели у вас к театру даже охоты не осталось?

- Охота есть, - вяло сказал Искремас. - Сил нет... И возможностей нету... Ну, я, ну, вы - что мы можем вдвоем?

- Театр нам отдадут с милой душой. Мне только слово сказать...

- Нет! - решительно мотнул головой артист. - В этот проклятый амбар я не вернусь.

Охрим разозлился:

- Я ж говорю - нет у вас охоты!.. А знаете, как в старину на Туретчине было? Если есть, скажем, оружейник хороший или коваль, а ковать не хочет, занимается бездельем -ему напрочь руку рубят!.. Чтоб не позорил свой талант.

Искремас не слушал - думал о чем-то, сощурясь, тиская в кулаке небритый подбородок. Потом встал и отошел, пятясь, от крыльца.

- Вот где надо бы ставить «Жанну», - печально сказал он.

- Где? - не понял писарь.

- Прямо здесь. Глядите, Охрим! Эта церковь без передней стенки - это же великолепная сцена!.. В притворах и в ризнице поместить реквизит, сделать гримерную... А публика здесь, во дворе... А? Как вам?

- Да нет, - досадливо сморщился Охрим. - Тут нельзя. Это место плохое.

Сопротивление Охрима только придало Искремасу энергии.

- Что вы! Это прекрасное место! - закричал он. - Вы ничего не понимаете... Тут все работает на эпоху - черная колокольня, развалины... А пол в церкви! Мечи и шпоры будут звенеть по каменным плитам!..

Он схватил писаря за плечи и пристально посмотрел ему в глаза.

- Охрим! Если вы не понимаете, какой спектакль здесь можно поставить, - значит, никогда вам не стать артистом. Никогда!

Охрим молча смотрел в землю. Он усмехнулся каким-то своим мыслям и покачал головой:

- Интересно... Добре, давайте ставить здесь.

---

У ворот монастыря была приклеена афиша:

«СЕГОДНЯ РЕВОЛЮЦИОННЫЙ

ТЕАТР-ЭКСПЕРИМЕНТ ПОКАЖЕТ

ТРАГЕДИЮ-КАРНАВАЛ

«БЕССМЕРТИЕ ЖАННЫ Д’АРК».

ТЕКСТ И ПОСТАНОВКА

ВЛАДИМИРА ИСКРЕМАСА».

Разрушенную церковь Искремас превратил, как и собирался, в портал сцены. А на дворе были расставлены скамейки для публики.

Посреди сцены высилась странная трехъярусная конструкция. Пандусы, расходясь веером, соединяли все три яруса - чтобы актеры могли работать на любом этаже декорации.

Искремас и его артисты еще подбивали, подтесывали доски этого сооружения.

Все артисты были очень молоды - не старше семнадцати лет. Они смотрели на Искремаса со страхом и восторгом.

- Мы начнем с деревенского карнавала... С праздника! - объяснял он с полным ртом гвоздей. - Война, страдания, смерть - все это будет потом. А пока - радость, радость без границ!

И вдруг Искремас увидел, что на скамейку прямо против сцены усаживаются первые зрители: Крыся и с нею двое хлопцев, одинаково тщедушных и лопоухих.

- Кого я вижу! - обрадовался Искремас. - Пришла поглядеть?

- А чего мне тут глядеть, - дерзко сказала Крыся. - Вы до мене не касайтесь. У нас теперь дорожки разные.

Искремас усмехнулся:

- Вот даже как? И как же ты собираешься жить без меня?

- Да уж не пропаду. Замуж пийду. За хорошего человека.

- Кто тебя возьмет? - возмутился Искремас.

- А хоть кто, - сказала Крыся, таинственно улыбнувшись, и оглянулась на своих задрипанных кавалеров. - Захочу - Юрко, захочу - Иван.

Хлопчики смущенно потупились.

- Глупости! - крикнул Искремас. - Марш на сцену!.. И эти двое - тоже!..

...Репетиция была в разгаре - последняя репетиция перед спектаклем. Уже висел занавес, а из-за него доносился гул: публика рассаживалась на скамейках. Маленький оркестрик из трех музыкантов играл под сурдинку тихо-тихо - чтобы только задать актерам ритм.

Искремас вел по своей ступенчатой декорации пестрый хоровод уже загримированных и одетых актеров. Лицо его сияло. Сегодня все получалось, все обещало удачу, и Искремас был по-настоящему счастлив.

- Веселее! Веселее! - командовал он шепотом. - Но только т-ш-ш!.. Тихо... Это же репетиция!..

- Охрим! - позвали из глубины сцены. Возле трона сто-ял человек - однорукий, с пустым рукавом, заправленным под поясок.

Писарь подошел и недовольно спросил:

- Ты зачем здесь?

- Надо. Тебе на уме вытребеньки, а в городе новость... Анощенку заарестовали!

- Брешешь! Я бы первый знал - от Сердюка!

- А если он тебе с умыслом не сказал? А если за Анощенкой тебя возьмут?

Охрим сдвинул брови, вспоминая и прикидывая.

- Може, и так...

Он еще помолчал, потом содрал с лица приклеенные усы и бородку.

- Он думает, я у него в ладошке... А знаешь, как мой дядя медведя поймал? Он медведя держит, а медведь - его.

Искремас уже возился у занавеса, расправляя тяжелые складки. Эта работа была приятна ему; он понюхал мягкую пыльную ткань и даже, зажмурившись от удовольствия, словно котенок, потерся о занавес щекой. Потом заглянул в дырочку.

Публика понемногу заполняла места на скамейках. В первом ряду разместилось городское начальство во главе с товарищем Сердюком. А у их ног, прямо на земле, по-турецки сидели ребятишки.

Артист улыбнулся сам себе, отошел от занавеса и направился в ризницу, где теперь была гримерная.

Там перед печкой стоял на коленях Охрим и бросал в топку все, что попадало под руку, - стружки, разломанную табуретку, какие-то тряпки. Искремас удивился:

- Что это вы?

- Так. Озяб.

- А почему не в гриме?

- Успеется, - буркнул Охрим. - Эх, паскудство... Хочешь делать, что нравится, - так не дают!.. Хочешь жить, как хочется, - тоже не дают!

- Кто кому? - не понял Искремас.

- А!.. Никто никому.

---

Из церковной трубы лез в небо густой черный дым. Этот дым хорошо было видно из местечка.

...Увидев знакомый сигнал, мясник воткнул в колоду свою секиру и достал из-под прилавка обрез.

...Старичок-аптекарь открыл дверцу высоких столовых часов. Там стояла винтовка-драгунка. Аптекарь сунул ее под халат и выбежал на улицу.

---

Охрим по-прежнему топил печку.

- Тьфу, тьфу, не сглазить, - радостно говорил Искремас, - но ведь спектакль действительно хорош. Отличный спектакль!

Он тоже стал подкидывать в топку щепочки.

- Удивительно приятное занятие - кормить огонь, - пробормотал он. - А товарищу Сердюку мы нос утрем!

- Утрем, - подтвердил Охрим.

Из собачьей конуры двое мужиков вытащили пулемет «кольт» - поджарый, на тонких паучьих ножках.

...Возле своей хаты рыжебородый мужик поспешно садился на лошадь. За плечом у него торчала двустволка.

...Вскачь неслась по немощеной улице телега. На ней сидели три молодых парня, и у каждого было по винтовке.

...Со всех сторон торопились к монастырю всадники и повозки.

---

- Пора начинать! - сказал Искремас, поднявшись от печки и отряхивая с коленок пыль. - Охрим, быстренько одевайтесь!

- Погодите, - ответил писарь. - Народу больше соберем. - Он вежливо, но твердо взял Искремаса за локоть. - Владимир Павлович! Ответьте мне как хорошему другу на один вопрос. Что вам такого золотого дала красная власть?

Искремас оторопело поглядел на Охрима, не понимая, шутит он или нет. На всякий случай артист ответил всерьез:

- Все дала. Это моя власть.

- А по-моему, не ваша.

- Ну, знаете, Охрим!.. Если бы я сам не видел, как вы дрались против белых, я бы подумал...

Охрим не дал ему договорить:

- Да что вы заладили - красные, белые... Есть и другие цвета. Зеленый, например. Про зеленых слыхали?

- Ну конечно. Это бандиты.

- Это те, кто против белых и против красных. Против буржуев и против комиссаров!.. При зеленой власти всем будет воля - и вам тоже. Пожалуйста - играйте, ставьте чтохотите!

Рука Охрима жестко держала локоть Искремаса. Со сцены доносился непонятный шум. Артисту становилось все больше не по себе.

- Ну, поскольку это спор теоретический, - сказал он медленно, - я могу ответить: зеленых я знаю, они обыкновенные бандиты... И, стало быть, искусство при них тоже будет бандитское... А теперь отпустите мою руку.

Он попробовал выдернуть локоть, но безуспешно. В гримерную заглянул однорукий.

- Батько, - сказал он Охриму, - люди пришли.

Отпустив Искремаса, Охрим быстрым шагом вышел из гримерной. Искремас кинулся за ним - и оторопел. Сцена была заполнена вооруженными людьми. Кто был с винтовкой, кто с дробовиком, кто с обрезом.

Артисты - в кольчугах, с копьями и мечами - испуганно жались к стенке. Крыся, в белом платье Жанны д’Арк, двинулась было к Искремасу, но ее отогнали.

- А этих куда девать? - спросил однорукий.

- Запри их в ризницу. - И Охрим повернулся к Искремасу: - Владимир Павлович, не будет сегодня спектакля. То есть будет, но другой, для вас неподходящий... Тут собралась вся красная головка. И так получилось, что надо с ними кончать.

Еще дюжина бандитов появилась из задней двери. Они выволокли к рампе пулемет «Кольт».

- Хоронитесь куда-нибудь, - приказал Искремасу Охрим. - А то ведь пришибут в суматохе... Хлопчики, пулемет становьте повыше. И кто с гранатами - подходи сюда!

- Не смейте! - закричал Искремас. - Тут дети, женщины!

- Тьфу ты, пропасть, - ругнулся Охрим. - Говорят вам, геть отсюда! Тикайте!.. Петро, тяни ту веревку, подымай занавес.

Занавес толчками полез наверх.

Зрители ахнули, увидев наставленные на них винтовки и обрезы. Дико закричали бабы. Кто-то захлопал было - подумал, что началось представление, - но тут же осекся.

- Браты! Други! Пришел час свободы! - звучным голосом сказал Охрим. - Кто встанет с места, тому пулю в лоб!.. Сердюк, бросай оружие!

Сжимая окостенелые пальцы, Искремас стоял у кулис. Его триумф, его праздник снова обернулся позором и несчастьем. И вдруг артиста осенило.

Схватив плотницкий топор, он стал рубить веревки, державшие занавес.

- Товарищи! - кричал он прерывающимся голосом. - Не бойтесь их. Не бойтесь!.. Нас больше!..

Последний удар топора - и тяжелый занавес рухнул вниз, а Искремас, подхваченный веревочной петлей, взлетел высоко над сценой.

Занавес накрыл собою пулемет, столпившихся на сцене людей и декорацию.

Под тяжелым пологом заметались бандиты. Вся эта бесформенная груда вздрагивала и хрипела, словно издыхающее чудище. Трещали, ломаясь, деревянные ребра, ослепший пулемет выплюнул огненную очередь и подавился.

В одном месте крепкая ткань затрещала, пропоротая ножом. Из дыры в занавесе показался Охрим. В руке у нет был наган.

- На ж тебе, черная душа! - выдохнул он.

Ударил выстрел, и Искремас полетел вниз на взбугрившийся холмом занавес.

Он скатился по этому холму к самой рампе, прижал скрюченные пальцы к груди, а когда откинул руку - на белой рубашке против сердца расползлось красное пятно.

Председатель ревкома нашел Охрима мушкой маузера, выстрелил два раза, и писарь, дернувшись, затих.

- Сдавайтесь, злыдни! - заорал Сердюк во всю глотку и кинулся на сцену. За ним побежали бойцы-чоновцы и те из зрителей, что были посмелее.

Захлопали выстрелы, но, собственно, бой был уже выигран. Бандитов вытаскивали из-под занавеса, словно раков, запутавшихся в неводе.

А в стороне билась, кричала над телом Искремаса Крыся.

Эпилог

Мертвый Искремас лежал в ризнице на покрытом красным сукном столе. Рядом сидела застывшая от горя Крыся. Из-за окна доносились стук молотка, жиканье рубанка: это делали гроб для Искремаса.

Тут же поблизости, возле пожарной помпы, умывались кавалеристы. Голые до пояса, здоровенные, они смеялись, плескали друг на друга водой, фыркали, как их лошади. А в струе, бившей из помпы, дрожали маленькие радуги - будто на картинах покойного маляра.

Стругая гробовую доску, боец-чоновец рассказывал собравшимся вокруг слушателям:

- Тогда он как скажет им словами: умрите, гады! И вся банда полегла, будто шашкой порубанные... А наши воодушевились свыше всякой меры, полезли один на десятерых. Но у них от его голоса уже и дух вон, трясение в жилах - бери голой рукой, как бабу!.. Вот какой был артист!

Через окно Крыся слышала этот рассказ. Девушка заплакала сперва тихонько, потом громче, громче, потом стала биться головой о край стола. В безнадежном отчаянье она выкрикивала снова и снова:

- Я не буду жить!.. Я не буду больше жить!..

Вдруг Искремас зашевелился и приподнялся на локте.

- Крыся, - сказал он тихо и жалобно. - Перестань... Ну, перестань, я не могу этого слышать!..

Девушка задохнулась криком и рухнула на пол как подкошенная. Искремас слез со стола, взял Крысю на руки и стал осторожно дуть ей в лицо. Девушка открыла глаза, но тут же в ужасе снова закрыла.

- Крыся! - уже раздраженно сказал Искремас. - Не дури!

- Вы немертвый?

- Но ты поверила.

- Так вас не вбили?

- Но все поверили!

- А это? - тронула она красное пятно на его рубашке.

- Вишня, - вздохнул Искремас. - Раздавленная вишня.

Но Крыся все равно не могла понять.

- Вы ж были весь холодный!

- Да, правда, - сказал артист с некоторым даже удивлением. - Я представил себе, что я мертв. Я так ярко представил себе... - Он не стал досказывать, а схватил Крысю за руку. - Крыся! Какой это был день!.. Спектакль-то получился! Все, о чем я мечтал, - зрители на сцене, жизнь врывается в действие. И такая блистательная смерть под занавес!..

В этот момент за дверью раздались громкие мужские шаги.

В панике Искремас взобрался на свой смертный одр, вытянулся и закрыл глаза.

В комнату вошел председатель ревкома.

Товарищ Сердюк подошел к Крысе, неуклюжей ласковой рукой погладил ее по волосам.

- Эх, дивчинка, дивчинка... Плохие дела, - покачал головой председатель. - Мало, мало я его уважал... А не погибни он, лежать бы нам штабелем, с голыми пятками. Вот действительный факт, что искусство может творить чудо. - Он грустно посмотрел на Крысю и добавил: - Замечательный был артист! И мы его будем хоронить с почестью.

Он опять вздохнул, опять погладил девушку по голове и вышел.

- Крыся! - застонал Искремас, как только за Сердюком затворилась дверь. - Я не имею права жить! Своим жалким воскресением я краду у людей чудо. Почему я не умер тогда?.. Теперь я стану посмешищем... Ожил! Анекдот! - Он даже зажмурился от стыда. - Слушай, Крыся, убей меня! Стреляй сюда, тут обозначено... - И он показал на красное пятно против сердца.

Крысе стало страшно: она подумала, что Искремас сошел с ума.

- Нет, - горько сказал Искремас. - Ты не понимаешь... Я бы сам убил себя, но...

Секунду он помолчал, потом сказал будничным голосом:

- Выход один. Я уеду в другой город, переменю фамилию... Исчезну навсегда.

Крыся поняла только одно.

- А меня с собой не возьмете?

Артист поглядел на ее жалкое личико, на сразу покривившийся рот, обнял и поцеловал в лоб.

---

Было утро. Тяжелый белесый туман стлался по земле. В лощинах он лежал плотно, как снег, на полях таял, клубясь; а холмики и курганы возвышались над ним, словно горные вершины над облаками.

Бричка с халабудой, как улитка, вползала на пригорок. Вместо Пегаса в оглоблях была рыжая кляча. На козлах сидел Искремас. Крыся дремала в халабуде.

Наверху кляча остановилась перевести дух. Искремас глядел на белый, в зеленых окнах мир, который остался внизу.

- Посмотри, как красиво, - печально сказал Искремас. - Крыся, ты спишь?

Из халабуды показалась заспанная Крыся.

- Владимир Павлович, а куда мы едем?

- Как это «куда»? Что за глупый вопрос! - Он пожевал губами, подумал. - А в самом деле - куда? Гм... Не знаю... Но это все ерунда! Мир так велик, неужели в нем не найдется места для художника?

Искремас поцокал на лошадь языком - и бричка медленно тронулась в путь.

---

...Теперь дорога тянулась по высокому берегу над речкой. Под белой пеленой тумана воды не было видно.

- Молочные реки, кисельные берега, - сказал Искремас. - Крыся, вставай! Привал комедиантов.

Крыся вылезла из халабуды.

- Я скупаюсь? - сказала она, оглядевшись.

- Купайся. Только смотри, детка, не простудись.

- Детка! - закричала Крыся с неожиданной яростью. - Ще хоть раз скажете на меня «детка», то я уйду!.. Уйду совсем!

- Дет... Крыся, что с тобой? Ты не выспалась?

- Ну шо вы за человек, - горестно сказала Крыся. - Я ж по вас сохну, я без вас жить не можу, а вы - детка, детка!..

Крыся тихо заплакала и, цепляясь за кусты, спустилась к реке.

В полной растерянности Искремас слез с козел.

- Крыся, милая... Зачем же так?.. Ты очень красивая, я тебя очень люблю. - Обычное красноречие изменило Искремасу. - Но я только испорчу твою жизнь... Сделаю ее такой же бестолковой, как моя!.. Ты молодая, у тебя своя дорога...

- Вы меня гоните?

- Да нет же! - замахал руками Искремас. - Ты мне нужна! Как хлеб.

- А може, у нас еще все будет... - донеслось от воды, скрытой туманом.

- Конечно! Непременно! Обязательно! - заверил девушку Искремас. Он сел на обочину, на всякий случай спиной к реке.

- Заяц пиво варит, - донеслось до Искремаса из белой гущи.

- Что?

- Когда такий туман, люди кажут: заяц пиво варит, - объяснила невидимая Крыся.

Артист долго сидел молча, обхватив руками колени, разглядывая дрожащее над полями слоистое марево. Потом заговорил - громко, чтобы слышала Крыся, но все-таки больше для себя:

- Если подумать, мой спектакль был не так уж и хорош... А мой позор не так уж и велик... Может быть, сегодня кончилось мое детство?.. Я думаю о будущем, но думаю не так, как прежде. Без детских страхов, без головокружительных надежд. А все, что было раньше, - стыдное, жалкое, страшное - это ведь все перемелется... Знаешь, как делают бумагу? В мельницу бросают ветошь, грязные тряпки, всякие обрывки - и выходят чистые белые листы... Садись и пиши!

По крутому склону к Искремасу поднялась Крыся. Платьице на ней было мокрое, девушка зябко ежилась. Искремас накинул ей на острые плечи свой пиджак и сел на козлы. Крыся пристроилась рядом.

Бричка с халабудой, скрипя, покатилась по дороге и уехала в белый туман.

Фильмография

«Жили-были старик со старухой» (2 серии), 14 ч. «Мосфильм». 1964.

Авторы сценария Ю. Дунский, В. Фрид. Режиссер-постановщик Г. Чухрай. Главный оператор С. Полуянов. Главный художник Б. Немечек. Композитор А. Пахмутова. Текст песен Л. Ошанина, Ю. Даниловича. Звукооператор С. Литвинов.

В ролях: старик — И. Марин, старуха — В. Кузнецова, Валентин — Г. Мартынюк, Нина — Л. Максакова, Галя — Г. Польских, сектант — А. Яббаров, фельдшер — В. Колпаков, директор совхоза — Н. Крючков, бухгалтер — Н. Сергеев, инженер из управления — Г. Чохонелидзе.


«Служили два товарища», 10 ч. «Мосфильм». 1968.

Авторы сценария Ю. Дунский, В. Фрид. Режиссер-постановщик Е. Карелов. Главные операторы М. Ардабьевский, В. Белокопытов. Художники Л. Семенов, Б. Царев. Композитор Е. Птичкин. Звукооператор Р. Казарян.

В ролях: Андрей Некрасов — О. Янковский, Иван Карякин — Р. Быков, Брусенцов — В. Высоцкий, Саша — И. Саввина, командир полка — А. Папанов, командир взвода — Н. Крючков, начальник штаба —П. Крылов, Лукашевич —Н. Бурляев, комбриг — Б. Силантьев, комиссар — А. Демидова, Васильчиков — Р. Янковский, офицер — Р. Ткачук.


«Красная площадь» (2 серии), 15 ч. «Мосфильм». 1970.

Авторы сценария Ю. Дунский, В. Фрид. Режиссер-постановщик В. Ордынский. Главный оператор В. Железняков. Главный художник Л. Платов. Композитор В. Баснер. Звукооператор Г. Коренблюм.

В ролях: Ленин — С. Яковлев, Свердлов — А. Кутепов, Амелин — С. Любшин, Кутасов — В. Шалевич, Наташа — В. Малявина, матрос Володя — С. Никоненко, Уно Парте — У. Лойт, Карпушонок — П. Кормунин, Камышов — В. Шульгин, командарм — Р. Хомятов, начальник штаба дивизии — Д. Масанов, начальник политотдела — Н. Парфенов, Шамарин — В. Лакирев, Мясоедов — И. Суровцев, молоденький солдат —А. Смирнов, солдат фельдфебельского вида — С. Михин, Кащей — А. Кайдановский, солдат с желтыми усами — В. Протасенко, шустрый солдат — П. Трофимов.


«Гори, гори, моя звезда», 9 ч. «Мосфильм». 1969.

Авторы сценария Ю. Дунский, В. Фрид, А. Митта. Режиссер-постановщик А. Митта. Главный оператор Ю. Сокол. Художник-постановщик Б. Бланк. Живопись, скульптура, маски А. Спешневой, Н. Серебрякова, Композитор Б. Чайковский. Звукооператор И. Урванцев.

В ролях: Искремас — О. Табаков, Крыся — Е. Проклова, Сердюк — Л. Куравлев, иллюзионщик — Е. Леонов, Федор — О. Ефремов, жена Федора —Л. Соколова, Охрим —Л. Дьячков, штабс-капитан— В. Наумов, князь — М. Хуциев, белый офицер — К. Воинов.

Кадры из фильмов

Жили-были старик со старухой
Служили два товарища
Красная площадь
Гори, гори, моя звезда