Ужин был при свечах.

Как две черные, витого воска свечи, в воздухе покачивались ещё не зажжённые закрученные усы великого мага. Прислонённая к столу трость положила подбородок набалдашника, усыпанный прыщами бриллиантов, на недоеденное золотое крыло фазана "а-ля Романофф" и слушала излияния хозяина.

Хозяин трости, помимо своих живописных занятий, был великим магом. Например, однажды он переставил натурщице нос на место уха, а ухо - на место носа. Затем он устроил выставку татуированных им людей и собирался осуществить поездку через Пиренеи на слоне, подаренном ему для этой цели компанией "Эйр Индия".

Слона он, кажется, предполагал выкрасить в лиловый цвет, напялить на него лакированные сапожки "а-ля казак" и нарисовать на его ушах портреты своей жены - русской эмигрантки родом не то из Перловки, не то из Мытищ. Одним словом, хозяин трости не давал скучать человечеству, уставшему, по его мнению, от жареных фазанов.

- Я божья коровка, - подмигнул трости, а затем мне великий маг и захихикал, довольный тем, что фраза была произнесена по-русски.

- Это он от скромности. Он не божья коровка - он бог! - с достоинством уточнила его жена, доверительно склоняя ко мне свою всемирно известную шею, на которой скромно висело тысяч двести долларов.

- Картины моего мужа - это духовное эсперанто, - гордо сказала жена. - Гении выше национальности. Ах эта Россия... Я купила туда тур и собиралась провести полгода, но не выдержала двух недель... Эти русские могут быть счастливы, только когда напиваются.

Я вспомнил, как в вокзальном буфете на станции Зима розовый, словно пупс, крошечный милиционер тащил на себе опухшего инвалида, задевающего стулья деревянной ногой. "Стыдно... - говорил милиционер. - Стыдно, товарищ. Всё-таки поезда здесь останавливаются, и в них иностранцы бывают. А вы, понимаете, портите культурный отдых пассажиров. Ложное мнение о нашем районе создаёте...» Инвалид не сопротивлялся власти и только бормотал полузащитительно-полуизвинительно: "А ты меня не осуждай, паря, не осуждай... Я вот выпил, и счастливый, и разве кому мешаю?"

Но это говорил он. Он имел на это право.

Но двести тысяч долларов, висящие на знаменитой шее, которая уцелела, может быть, благодаря этому инвалиду, были недостаточной ценой, чтобы купить право говорить почти те же самые слова.

Мой друг - американский профессор, специалист по теории непротивления злу, сжал меня за локоть:

"Спокойно, Женя..."

Но я увидел, как его седой ёжик угрюмо встопорщился. Профессор не был поклонником коммунизма. Но он любил Россию. И вообще он был человеком.

В этот момент вошла Она.

Она была в индийском сари, черным звездным туманом обволакивающем её волнистую фигуру русалки. На нефтяных гладких волосах, как лиловая тропическая бабочка, сидела орхидея. Прямой испанский нос был выточен из загорелого мрамора. Невидимого цвета глаза мерцали и шевелились, глубоко запрятанные под чёрным навесом ресниц. Она села рядом со мной, длинными змеистыми пальцами сняла с фазана веточку укропа, взяла её в губы и стала медленно вращать её губами, отчего образовалось маленькое зеленое сияние.

- Да, гений выше национальности, - повторил великий маг. Он любовно и опытно погладил набалдашник трости, как если бы гладил колено женщины, и добавил: - Как, впрочем, и красота. Гений - это то, что выше. Гений - это то, что преодолело. Когда я вижу на улицах лица так называемых "обыкновенных людей", меня воротит, как от пресной овсяной каши. Признаюсь, меня влекут лица на криминальных полосах газет. Только тогда я начинаю верить, что человечество на что-то способно. Убить - это преодолеть. Убить - это быть выше...

Мне нравились некоторые его картины. Сквозь спекуляцию, эпатаж, шарлатанство в них пробивалась магическая мощь. Например, горящие жирафы. Я не понимал, почему и зачем они горели, но это они делали здорово. Или - часы, лежащие на фоне раскаленной пустыни, как убитые воины на Куликовом поле. Часы ссыхались, перегибались и растрескивались, как будто голубые асимметричные лужи расползающегося времени. Но "гений и злодейство - две вещи несовместные". И что-то странное стало происходить в моём понимании с картинами великого мага. Краски начали гноиться и медленно стекать, обнажая угреватую, нечистую кожу холстов. О, неправда, неправда, что произведение искусства живет независимо от художника! Оно, как портрет Дориана Грея, изменяется вместе с художником, запечатлевая тени его предательств на лице, когда-то не отягощенном пороками. Если, читая даже самую прекрасную книгу, мы знаем о подлости её автора, то волей-неволей не сможем воспринимать её в чистом виде.

Когда Кнут Гамсун предал свой парод, люди подходили к его вилле и швыряли книги через забор. Когда-то я любил одного писателя. Его ранние книги были наполнены такими неповторимыми запахами земли, что казалось, будто все страницы переложены горьковатой серебристой полынью туманных долин. Но его провинциальное чванство перед слабыми и заискиванье перед сильными мира сего, наконец доведённое до прямых призывов к убийству, убило для меня запахи его ранних книг.

- Сам я никого не убил и презираю себя за это.Я не поднялся до уровня хотя бы Раскольникова. Каждый из нас должен угробить свою старуху, - продолжал великий маг, выковыривая зубочисткой волокнистое мясо фазана.

Может быть, он разыгрывал меня и по привычке позировал? Для красного словца не пожалеешь и отца?

- Понятие греха существует лишь для посредственностей, - великий маг положил серебряпыми щипчиками в дымящийся кофе два кусочка пиленого сахара. - В каждом из нас живет убийца, и не мешать ему - есть проявление величия духа. Неубийство - это трусость, серость. Убийство настолько высоко, что не нуждается в такой мелочи, как моральные оправдания...

- Значит, Гитлер - это тоже высоко? - спросил я, медленно наливаясь кровью.

Для меня Гитлер и все гитлерята были всегда воплощением посредственности, как бы её воинствующей сублимацией. Я уверен, что если содрать с разномасштабных типов гитлеровского подобия мундиры, френчи и провинциального покроя пиджаки надетых на них идеологий, то перед нами предстанет одна и та же голенькая сущность комплекса неполноценности. Да, все они, как писал Леонид Мартынов, "из той же звериной утробы, где вызреть в гигантов мечтают микробы".

Полноценному человеку не надо, чтобы его прославляли, - он и сам себе знает цену. Полноценному человеку не надо кого-то давить при помощи полицейских средств - он и сам за себя постоит. Высота фашизма - всего-навсего высота жалких навозных куч, кажущихся вершинами, только если эвересты стерты с лица земли.

- А что Гитлер? - сказал великий маг, любуясь четырехугольным очертанием растаявшего сахара и не решаясь разрушить его ложечкой. - В нем был известный размах, даже гениальность. Бездарный человек не смог бы зажать в железный кулак столько миллионов. А его Дахау, Освенцим? Какая адская грандиозность воображения! Хотя он и предпочитал сладенькую натуралистическую живопись, по природе он был выдающимся сюрреалистом.

Я поднялся и прорычал, не выдержав:

- Сволочь!

И вдруг в разговор вступила Она. Она вынула веточку укропа из губ и легонько шлепнула меня по руке, лениво растягивая слова, как нежится, потягиваясь под солнцем и переливаясь всеми кольцами, анаконда.

- Какой ты нетерпеливый, Эухенио. Мир делится не на доброе и злое, а на красивое и некрасивое...

Я вздрогнул, как будто меня ударили. Я посмотрел на неё и вдруг увидел, что её лицо стало растекаться и перегибаться, как часы в пустыне. Отклеившиеся искусственные ресницы упали в кофе и медленно покачивались на поверхности, как обугленные лохмотья пиратского флага. Глаза потекли вниз, как тушь из разбитых чернильниц. Нефтяные волосы осыпались, распадаясь на лету, как пепел. Загорелый мрамор кожи сползал, обнажая лобные и лицевые кости, и лишь на черепе трепыхалась лиловая бабочка орхидеи. Ослепительные зубы один за другим падали в кофейное блюдечко с глухим стуком, как игральные костяшки.

Великий маг уже совершил убийство.

- Вы же истинный художник, и как вы, однако, примитивны, - пожал плечами не слишком обидевшийся на "сволочь" великий маг. - Зло и добро - какие детские категории! Я предпочитаю гениальное зло повседневному добру. Красота искупает всё. Когда я видел в цветном кино атомный взрыв на атолле Бикини, я был потрясен фантастическими размывами красок этого великолепного гриба. Это гениальная живопись. И какая мне разница, во имя чего она - во имя добра или зла...

Американский профессор тоже поднялся. Его трясущееся лицо совсем не походило в этот момент на лицо специалиста по непротивлению злу.

- Вы, вы... вы фашист.

- Вы думаете, что вы меня оскорбили! - усмехнулся великий маг.

Тогда американский профессор, видимо вспомнив правила вежливости, преподававшиеся его предками в продымленных салунах Клондайка, плюнул в кофе великого мага.

- Я пил кофе с лимоном, со сливками, с ликером, но ещё никогда - с плевками... - задумчиво сказал великий маг. - Может быть, это вкусно? Во всяком случае, надо попробовать.

И великий маг поднес чашечку к губам, отставив мизинец, как попадья на известпой картине "Чаепитие в Мытищах", откуда родом была прославленная кистью мастера подруга его жизни.

Это было в мексиканском городе Чигуагуа. В доме-музее Панчо Вильи протекала крыша.

Капли дождя, просачиваясь сквозь испещренный разводами потолок, мерно падали в эмалированный облупленный таз, стоявший на застекленном шкафу, где висел генеральский мундир героя мексиканской революции. Сеньора Вилья с трудом передвигала распухшие ноги в домашних войлочных туфлях по скрипучему полу. Ей было нелегко носить свое тяжелое, расплывшееся тело, колыхавшееся под длинным черным платьем, но она держалась величественно.

-Надо бы отремонтировать крышу, - сказала сеньора Вилья. - Но они до сих нор не дали мне пенсии. И ни одного песо на содержание музея. Мне говорят, чтобы я кому-то на писала, но у меня есть гордость. Панчо тоже был гордый. Они до сих пор ненавидят его и мстят ему, даже мертвому...

Я вспомнил, как один официальный чиновник поморщился, узнав о моем желании посетить этот дом.

"Панчо Вилья - это легенда, придуманная неграмотными пеонами и ловкими кинематографистами. Он совершенно не разбирался в политике. Революция, конечно, нуждалась в таких людях, но лишь на определенном этапе..."

Сеньора Вилья подвела меня к заржавленному старомодному автомобилю, стоявшему во дворе под навесом:

- Видите, вот здесь пулевая пробоина... И здесь... И здесь. Когда в Америке убили молодого президента, я подумала, что моего Панчо они убили точно так же - в открытой машине.

Сеньора Вилья оглянулась, как будто ее могли услышать о н и, и перешла на лихорадочный шепот:

- Я, конечно, необразованная крестьянка, сеньор, но вот что я вам скажу. Они - везде и, может быть, сейчас подслушивают нас. Они - во всех странах, только в Мексике они говорят по-испански, а в Америке - по-английски. Это они когда-то распяли нашего бедного Христа и с той поры ищут всех, кто хоть немножко похож на него, и убивают, убивают, убивают. Это они придумали налоги и канцелярии. Это они построили тюрьмы и расплодили полицию. Это они изобрели дьявольскую бомбу, на которую не пойдешь с про- стым мачете...

Сеньора Вилья подошла к застекленному шкафу, вынула генеральский мундир и посмотрела на свет:

Проклятая моль. Она проникает всюду. Она разъедает все...

Сеньора Вилья достала из старинной шкатулки нитки, иглу, наперсток и начала штопать мундир, как будто завтра его мог потребовать хозяин.

А над ее седой головой с пожелтевшей фотографии улы- бался на лихом коне и в сомбреро ее Панчо - генерал обману- той Армии Свободы.

"Панчо Вилья - это буду я.
На моем коне, таком буланом,
чувствую себя сейчас
болваном, потому что предали меня.

Был я нищ, оборван и чумаз.
Понял я, гадая, кто виновник:
хуже нету черта, чем чиновник,
ведьмы нет когтистее, чем власть.

И пошли мы, толпы мужиков, за
"свободой" - за приманкой ловкой,
будто бы за хитрою морковкой стадо
простодушных ишаков.

Стал я как Христос для мужичья,
и, подняв мачете или вилы,
Мексика кричала: "Нива Вилья!",
ну а Вилья - это буду я.

Я, ей-богу, словно пьяный был,
а башка шалеет, если пьян ты,
и велел вплетать я аксельбанты
в челки заслуживших их кобыл.

Я сиял среди шантанных див
в орденах, как в блямбах торт на блюде,
розу, чьей-то пахнущую грудью,
на свой сомбреро посадив.

Было нам сначало хорошо.
Закачалась Мексика от гуда.
Дело шло с трофеями не худо -
со свободой дело хуже шло.

Тот, чей норов соли солоней,
стал не нужен. Нужен стал, кто пресен.
Всадники обитых кожи кресел
победили всадников коней.

И крестьянин снова был оттёрт
в свой навоз бессмертный, в свой коровник.
Даже в революции чиновник
выживает. Вот какой он, чёрт!

Я у них сидел, как в горле кость,
не попав на удочку богатства. В
их телегу грязную впрягаться я
не захотел. Я дикий конь.

Я не стал Христом. Я слишком груб.
Но не стал Иудою - не сдался, и, как
высший орден государства, мне
ввинтили пулю - прямо в грудь"

У сенатора Роберта Кеннеди были странные глаза. Они всегда были напряженны.

Голубыми лезвиями они пронизывали собеседника насквозь, как будто за его спиной мог скрываться кто-то опасный.

Даже когда сенатор смеялся и червонный чуб прыгал на загорелом, шелушащемся лбу горнолыжника, а ослепительные зубы скакали во рту, как дети на лужайке, его глаза жили отдельной, настороженной жизнью. Сегодня, в день своего рождения, сенатор был в ярко-зеленом пиджаке, малиновом галстуке-бабочке, веселеньких клетчатых брюках и легких замшевых башмаках. Но вся эта пестрая одежда, казалось, была рассчитана на то, чтобы отвлечь гостей от главного - от глаз хозяина.

Энергичные руки сенатора помогали гостям снимать шубы, трепали по стриженым головам многочисленных кеннеденков, составивших домашний джаз и упоенно колотивших по металлическим тарелкам. Тонкие губы сенатора улыбались, хорошо зная, как обаятельно они умеют это делать, и вовремя успевали сказать каждому гостю что-нибудь особенно ему приятное.

Но глаза сенатора - два синих сгустка воли и тревоги - никого не гладили по головам, никому не улыбались.

Они обитали на лице как два непричастных к общему веселью существа. Внутри глаз шла изнурительная скрытая работа.

- Запомните мои слова: этот человек будет президентом Соединенных Штатов, - сказал, наклоняясь ко мне, Аверелл Гарриман.

За столом владычествовал знаменитый фельетонист Арт Бухвальд, похожий на благодушного, упитанного кота, который, однако, время от времени любит запустить когти в тех, кто его гладит.

Арт Бухвальд артистически демонстрировал свою независимость, с легкой ленцой высмеивая всех и вся, включая хозяина дома.

Умные короли всегда приглашали на праздник беспощадно ядовитых шутов. Шуты высмеивали королей в их присутствии, отчего те выглядели еще умнее. Прирученный разоблачитель не страшен, а скорее полезен. Но это понимали только умные короли.

И Роберт Кеннеди хохотал, восторгаясь талантливым издевательством Бухвальда, обнимал фельетониста и чокался.

Но глаза сенатора продолжали работать. Между тем затеяли игру в жмурки.

Длинноногая художница, надвинув черную повязку на глаза, неуверенно бродила по комнате, ищуще простирая в воздухе руки, окутанные красным газом.

Ее пальцы с маникюром лунного цвета, чуть шевелясь, приблизились к язычку пламени, колыхавшегося над свечой.

- Осторожней, огонь... - сказал стоявший неподалеку сенатор.

- А, это ты, Бобби, - засмеялась женщина и бросилась на его голос.

Бобби ловко увернулся и отпрыгнул к стене.

Но женщина с черной повязкой на глазах шла прямо на него, преграждая раскинутыми руками пути к отступлению.

Бобби прижался к стене, словно стараясь вжаться в нее, но стена не впустила его в себя...

Когда праздник уже захлебывался сам в себе, мы стояли с Робертом Кеннеди одни в коридоре. У нас в руках были старинные хрустальные бокалы, в которых плясали зеленые искорки шампанского.

- Скажите, а вам действительно хочется стать президентом? - спросил я. - По-моему, это довольно неблагодарная должность.

- Я знаю, - усмехнулся он. Потом посерьезнел. - Но я хотел бы продолжить дело брата.

- Тогда давайте выпьем за это, - сказал я. - Но чтобы это исполнилось, по старому русскому обычаю: бокалы до дна, а потом об пол...

Роберт Кеннеди неожиданно смутился, взглянув на бокалы.

- Хорошо, только я должен спросить разрешения у Этель. Это фамильные из ее приданого...

Он исчез с хрустальными бокалами, а затем появился еще более смущенный: "Жены есть жены... Я взял в кухне другие бокалы, какие попались..."

Меня несколько удивило, как можно думать о каких-то бокалах, когда произносится такой тост, но, действительно, жены есть жены.

Мы выпили и одновременно швырнули опустошенные бокалы. Но они не разбились, а, мягко стукнувшись, покатились по красному ворсистому ковру.

Работа в глазах сенатора прекратилась. Они застыли, уставившись на неразбившиеся бокалы.

Роберт Кеннеди поднял один из них и постучал пальцем по стеклу. Звук получился глухой, невнятный. Бокалы были из прозрачного пластика.

"Я пристрелен эпохой,
Роберт Кеннеди, Бобби,
за отсутствием бога
выдвигавшийся в боги.
Меня деньги любили.
Меня люди любили
за фамилию - или
за мои голубые.
Но на лбу у любимца
есть особое что-то,
словно крестик убийства
на дверях гугенота.
И убит я за то, что -
не в пример лицемерам -
чубом слишком задорно
выделялся на сером.
Просто целиться в лампу.
Трудно - в нечто без данных.
Яркость - слабость таланта.
Серость - сила бездарных.
Серость - века проклятье -
ненавидел я мстительно
с той поры, как при брате
стал министром юстиции.
Я влезал не с довольством,
а с придавленным сердцем
в небоскребы доносов.
Архитектор их - серость!
Серость душит усердно,
серость душит двулично
все попытки - не серым
быть хотя бы частично.
Серость - шлюха,
невежда,
но не чужды ей страсти.
Как с трамплина - с навета
серость - прыг! - и у власти.
Как в лотке для промыва,
серость души отсеивает.
Самородки - с обрыва!
Наше золото - серость!
И в стране, как товары,
потерявшие ценность,
свозит в склады таланты.
Спрос на серость, на серость!
Оглянись, населенье, как вольготно расселась
и врастает в сиденья
креслозадая серость.
Населенье, не слушай
уговоры болота:
"Все же серое лучше,
чем кровавое что-то..."
Вздрогни, мёртвенно съежась
за уютным обедом, -
ведь коричневый ужас
прёт за серостью следом.
Вспомни вместо идиллий,
разрезая свой пудинг,
как в мой чуб засадили
сгусток серости - пулю..."

Мой американский друг - специалист по непротивлению злу - и я стояли на месте, где убили Джона Кеннеди.

В Далласе лил дождь, и редкие прохожие шли, подняв воротники пальто и поглубже надвинув шляпы, как будто стараясь спрятать свои лица друг от друга.

Да, это был тот самый город, где в день приезда Джона Кеннеди выпустили объявление "Разыскивается государственный преступник" с профилем и анфасом президента.

- Машина президента находилась примерно здесь... - Профессор сошел с тротуара и тупоносым ботинком ткнул пустую пачку "Камела", прилипшую к мокрому асфальту.

Верблюд на папке едва высовывал свою грустную морду сквозь грязный отпечаток автомобильного протектора.

- Винтовка с оптическим прицелом была обнаружена там. - Профессор указал на одно из окон серого здания книжного склада. - Но могли стрелять и оттуда, с моста. А могли и оттуда - с автомобильной стоянки. Если встать на крышу машины, будет прекрасный обзор. Кроме того, крыши некоторых машин раздвигаются...

Я почувствовал себя на редкость неуютно и передёрнул плечами. У меня было такое чувство, словно кто-то целится в меня.

Мы сели в ожидавшее нас такси с тикавшим счетчиком.

- В бар Джека Руби, - сказал я.

- Йес, сэр, - с готовностью ответил шофёр, но в его голосе мне почудилась легкая насмешка. "Наверно, часто спрашивают..." - подумал я.

На фотовитрине перед входом в бар изгибались обнаженные девицы. Программа начиналась в одиннадцать, а сейчас было только половина десятого, и небольшой зал, затянутый лиловыми безвкусными драпировками, ещё пустовал. Только за угловым столиком сидели с длинными бокалами томатного сока в руках два багроволицых джентльмена, совсем не похожие на членов общества пропаганды натуральных соков. Официант, даже не спрашивая нас, принёс точно такие же бокалы. Я пригубил - это был первосортный сок, к сожалению, даже слегка не отравленный алкогольными частицами.

- А нет ли у вас чего-нибудь покрепче? - спросил я.

- Вы в Техасе, сэр, - с достоинством напомнил официант, - законом штата запрещена продажа спиртных напитков в общественных местах. - Затем официант наклонился, смахивая со стола несуществующие крошки, и интимно добавил: - Впрочем, магазин за углом, сэр...

Профессор лукаво показал глазами под столик, за которым сидели два багроволицых джентльмена.

Я взглянул и сам себе не поверил, увидев в этом "вертепе разлагающегося капитализма" её, родную, любовно сжатую волосатыми ногами с задравшимися штанинами, её, непобедимую, ханжески загнанную под стол, но так же хитро посверкивающую, как где-нибудь в кафе "Молочное" на площади Пушкина, где раньше был такой великолепный пивной зал № 4.

Профессор сходил в магазин за бутылкой, и вскоре мои ноги ощутили под столом приятно холодящую продолговатость форм стеклянного тела.

Томатный сок сразу приобрел иные вкусовые качества, и я стал оглядывать зал, выискивая пронзительным - по моему мнению - оком лица заговорщиков и убийц.

Но, в основном, это были самодовольные и вместе с тем растерянные лица приезжих, выбравшихся по делам из провинциальных городков, лица отцов семейств, дорвавшихся на день-другой до так называемой красивой жизни, чтобы потом целый год рассказывать об этом своим партнерам по карточной игре.

Некоторые - очень немногие - были с девушками секретарско-продавщицкого вида. Девушки сначала чувствовали себя несколько натянуто, но постепенно оживлялись и позволяли отцам семейств их скромные вольности.

Я вспомнил: "Их добросовестный ребяческий разврат".

Где они - мрачные гангстеры с жевательным табаком во рту и пистолетами на кожаных ремнях под мышкой? Где изможденные морфинисты и жрицы порока с гипнотизирующими глазами, платиновыми браунингами в крокодиловых сумочках?

Я был разочарован.

- Между нами, это не бар Джека Руби, сэр, - понизив голос, сказал у выхода швейцар, оценивший полученный доллар. - Шофёры возят сюда туристов и, конечно, кое-что получают от администрации...

- То-то я и гляжу, что вокруг сплошные отцы, семейств, - сказал я недовольно.

- Отцы семейств - это основные посетители всех ночных баров, сэр, - мягко улыбнулся швейцар. - Между прочим, Освальд был тоже отцом семейства. Настоящий бар Джека Руби - это следующая дверь налево, но он теперь закрыт. Смею вас заверить, сэр, что он ничем не отличается от нашего. Так что обмана почти никакого...

Мы вышли и подошли к двери, где находился бывший бар Джека Руби. На двери висела фанерная дощечка с надписью: "Спортивная школа для подростков, опекаемая полицией города Далласа".

В соборе чилийского города Пунта-Аренаса, стоящего над проливом Магеллана, заканчивалась воскресная проповедь.

- И да пребудет смирение в сердцах ваших... - мерно гудел под каменными сводами мягкий баритон священника, во время повышения голоса по-актёрски отдалявшего лицо от микрофона. - И да не смутит вас мысль о возмездии, ибо право на возмездие в руках господних, а не в руках человеческих...

Подтянутый благообразный старик в черном сюртуке, гораздо больше похожий на священника, чем сам священник, внимательно слушал проповедь, положив руки на палку с острым металлическим наконечником. Выходя из собора, старик достал чёрный кошелёк и аккуратно положил в деревянный ящичек с надписью "Для пожертвований" несколько бумажек. Со стариком раскланивались, он отвечал величавыми кивками. Видно было, что он пользуется уважением в городе.

По выходе из собора старик вынул другой кошелек - уже для мелочи - и так же величаво опустил по монетке в протянутые руки нищенок.

- Грасиас, абуэло1, - говорили нищенки, кланяясь. - Да хранит вас дева Мария, абуэло.

- Буэнос диас, абуэло, - выжидательно выстроилось несколько оборванных портовых мальчишек в тельняшках с чужого плеча. - Сегодня воскресенье - день мороженого, абуэло...

Старик погладил их по головам и сделал жест мороженщику.

- Грасиас, абуэло!.. - восторженно закричали мальчишки и бросились наперегонки к лотку. - Мне манговое! А мне из фрутабомбы!..

Абуэло, не торопясь, шёл по скверу, где стояла знаменитая бронзовая фигура патагонца. Нога патагонца была до блеска вытерта руками суеверных моряков - по преданию, прикосновение к ней приносило счастье.

Видно было, что абуэло нашёл свое счастье в Пупта-Аренасе.

Увидев на аллеях обрывки газет, конфетные бумажки, абуэло аккуратно натыкал их на острый наконечник палки и сбрасывал в урну. На первый взгляд можно было подумать, что он работает дворником, но это было своеобразное хобби - абуэло любил чистоту. Говорят, на его рыбоконсервном заводе люди работали в белых халатах, а в разделочных цехах были установлены специальные опрыскиватели, отбивающие дурной запах. Абуэло не выносил дурного запаха.

Мало кто в этом городе знал, что абуэло, этот добрый дедушка, не кто иной, как бывший обер-штурмбаннфюрер СС Карл Рауф - один из создателей и внедрителей знаменитых "душегубок".

Не следил ли он и там за чистотой?

Не устанавливал ли он и там опрыскиватели, отбивающие дурной запах?

Впрочем, для многих людей прошлое как деньги: оно не пахнет.

Абхазский крестьянин Пилия был примерно ровесником обер-штурмбаннфюрера СС Рауфа, но между ними была существенная разница: Рауф всю жизнь давил людей, а Пилия - виноград.

- Виноград не любит, когда его давят прессом, - говорил Пилия, рассматривая на свет граненый стакан с самым лучшим вином мира - настоящей деревенской "изабеллой", дымчато-розовой, как закат при хорошей погоде. - Виноград любит босые ступни. Они не перетирают косточек, и поэтому вино такое мягкое. За нежность виноград платит нежностью. Иащуп2!...

Со мной был кубинский поэт Эберто Падилья.

Эберто первый раз попал в абхазский дом, и для него всё было внове: и копченые турьи ребра, которые надо было обмакивать в жгучий коричневый ткемали с плававшей в нём крошеной зеленью, и шлепнутая прямо на дощатый стол дымящаяся мамалыга с кусками сулугуни, уже начавшего плакать в ней чистыми, детскими слезами, и скользившие за нашими спинами безмолвные, как тени, женщины в черном, и гортанные песни мужчин, и особенно мудрость тамады - старика Пилии.

- А что, если я у него спрошу кое-что? - наклонился ко мне Эберто. - Это не будет бестактно?

-Давай, - улыбнулся я.

Я хорошо знал абхазских крестьян и потому не сомневался в старике Пилии.

Эберто поправил очки и сказал:

- Я хочу спросить у вас о самом главном, что меня мучает: существует ли полная справедливость, и если существует, то как за неё бороться?

Старик Пилия ответил так:

- Хорошо, если это тебя мучает, гость с далекого острова, где, как я слышал, хотят бороться за справедливость. Конечно, даже горы молоды для того, чтобы ответить на этот вопрос, а я моложе гор. Но все-таки скажу то, что думаю.

Единственная справедливость, которая существует, - это борьба за справедливость.

Ты спрашиваешь, как за неё надо бороться, гость с далекого острова?

За справедливость не всегда надо бороться со слишком открытой грудью - потому что тогда сделают хуже и тебе, и справедливости. За справедливость надо бороться с умом, но и не слишком хитро, потому что тогда твоя борьба за справедливость может превратиться только в борьбу за твоё собственное существование.

Так сказал Пилия, абхазский виноградарь.

- Ты хочешь записать это? - спросил я у Эберто.

- Зачем? - ответил он. - Я и так запомню это на всю жизнь.

И я запомнил это тоже, и тоже навсегда.

На острове Пасхи тоже есть статуи, как и в Нью-Йорке. Они стоят, высеченные из черного пористого камня, с большими широкими носами, как у Льва Толстого, и с обиженно оттопыренными губами, как дети, у которых что-то отобрали.

Некоторые статуи упали, и никто не знает почему. Даже циклон не способен повалить эти громады.

Чилийский архитектор Гонсало Фигероа, создатель науки поднимания упавших статуй, стоял в выцветших джинсах, с ожерельем из белоснежных ракушек на волосатой груди и разглядывал вместе со мной одного упавшего каменного великана.

Великан был обмотан тросами, и его безуспешно пытались приподнять три самосвала, поставленных под определённым углом.

Угол выверялся тщательно, и включать скорость водители должны были одновременно и плавно, потому что в противном случае великан мог приподняться, но накрениться и рухнуть.

А этот великан был упорным и вообще не хотел вставать. Великан лежал на спине, и его лицо, обдаваемое брызгами океана, выражало презрение к жалким усилиям людей.

- Если сильно дернуть, конечно, мы его поднимем, - сказал Гонсало. - Но тогда он снова упадёт, и уже лицом вниз. Придётся действовать методом камешков.

- Что это за метод? - спросил я.

- Это древний метод паскуанцев, когда здесь ещё не было никакой техники. Под спину статуи они подкладывали плоские камешки - один за одним, и статуя поднималась. Это, конечно, во много раз медленнее, но зато безопаснее для статуи. Рывки обычно кончаются падением...

Гонсало усмехнулся и добавил:

- Так же и в истории. Горячие головы всегда рвутся поднять нацию, упавшую на спину, рывком. Но они забывают, что нация затем может рухнуть лицом вниз. В истории я тоже предпочитаю метод камешков.