Склонность к сатире пробудилась у меня рано: писала фельетоны в школьный журнал. Мои родные рассуждали так: одни в отрочестве пишут стихи, наша почему-то фельетоны, но с возрастом это пройдет. У меня не прошло. Напротив. Стоило мне взяться за перо, как из-под этого пера выходил фельетон.

Родные серьезно встревожились. Меня же в юные годы это не слишком беспокоило (все мы в юности легкомысленны!), хотя я была уже знакома с пророческими словами Власа Дорошевича: "Фельетонист рожден, чтобы терять своих друзей!"

Был период, когда я от фельетонной деятельности отошла: писала роман "Возвращение". Близкие люди, желавшие мне добра, возликовали. Эта радость оказалась преждевременной: окончив роман, я принялась за старое.

Юность была далеко позади, легкомыслие тоже, словом, я вполне отдавала себе отчет, по какой скользкой дорожке иду. Но отстать от своего сомнительного занятия никак не могла...

Однажды кто-то мне объяснил, что дело тут, видимо, в фельетонной "жилке", которой я наделена и которой, к счастью для них, обладают далеко не все люди, посвятившие себя

литературному труду. А я вот с этой "жилкой" родилась, как рождаются с бельмом на глазу или с шестым пальцем на руке. Ах, лучше бы мне родиться с чем-нибудь другим!

Но дело не только в "жилке". Ее в конце концов можно бы и ампутировать. Такие случаи известны. Или оставить для домашнего употребления - и такие случаи известны. Одна моя приятельница, например, могла бы составить себе имя фельетонами, но она благоразумно занялась переводами с французского. Шутит исключительно в кругу близких друзей и живет припеваючи.

К "жилке", следовательно, нужен еще и определенный нрав. Он выражается в стремлении вечно лезть не в свое дело, вмешиваться в то, что тебя не касается.

Для примера расскажу о таком случае...

Лето. Жара. Магазин "Галантерея" закрыт на обед. У дверей - ожидающая группа женщин. Узнаю, к ним присоединившись, что многие торчат на солнцепеке уже полчаса. Наконец двери магазина распахиваются. Мы врываемся внутрь и видим, что три прилавка из четырех огорожены веревками, а на них покачиваются картонки с надписью: "Учет". Мне, впрочем, повезло, мой отдел закрыт не был, и будь я благоразумна, я бы купила что нужно и покинула помещение. Вместо этого требую книгу жалоб. Мне ее, естественно, не дают. Основная масса покупательниц тем временем идёт к выходу, собираясь, по обыкновению, уйти безропотно, но мое поведение заставляет некоторых задержаться из любопытства. Возгласы: "Чего это она, а?" - "Рассердилась, что учет!" - "Да без учета разве можно?" - "Ее отдел не на учете! - покрывает эти возгласы звонкий голос продавщицы. - Хочу ее культурно обслужить, а она - книгу жалоб!" "Надо же!" - громко удивляется толпа. Я пытаюсь объяснить присутствующим, а заодно и директору (явился, вызванный кассиршей, охранявшей книгу жалоб!), что недовольна не фактом учета, а лишь тем, что людей заставили напрасно ждать. Диалог с директором:

- Сведения о закрытии трех отделов надо было вывесить снаружи!

- Мы и вывесили!

- Да не внутри, а на входной двери!

- Не все ли равно?

- Как же все равно? Люди томятся на жаре, не зная, что...

Диалог прервали... Кассирша: "Ее-то отдел открыт!" Продавщица: "Хочу ее культурно обслужить..." Я оглянулась, ища поддержки у тех, кого считала пострадавшими. Вотще!

- Ну потомились, подумаешь, не сахарные, не растаяли!

- Ишь какая! Подождать не может! Сразу ей книгу жалоб!

- Да она и ждала-то всего ничего! Десять минут!

- Пять! - выкрикнула моя соседка по очереди. - Она подошла, а я как раз на часы глянула!

Перефразируя слова поэта: "Как забуду? Я вышла, шатаясь. Искривился мучительно рот..." Да, вышла. Ничего не купив, книги жалоб не добившись, провожаемая оскорбительным смехом директора, торжествующей усмешкой кассирши и невнятными, но явно осуждающими возгласами остальных... Сколько лет прошло, а все помню, будто вчера. И сколько раз с тех пор давала себе слово не вмешиваться, не лезть, проходить мимо. Слово не сдерживала: вмешивалась, лезла, мимо не проходила.

Этот вот беспокойный нрав плюс "жилка" и толкнули меня на путь сатирика.

В сущности, о том же, о чем все пишут: о бюрократах, о графоманах, о клеветниках, о нерадивости работников сферы обслуживания. Недостатка в материале не было. Меня, как и каждого фельетониста, хватали на улице знакомые: "Стойте! Вот вам тема! Захожу я вчера в химчистку..." Мне, как и всем гражданам, хорошо известно, что могло произойти с человеком, зашедшим в химчистку. Но слушаю внимательно. Мало ли какие могут быть варианты...

Читателю я старалась внушить спокойное, философское отношение к отдельным неполадкам в области сферы обслуживания. Сошлюсь для примера на два фельетона этого плана: "Последний рейс" и "Белогорская крепость". Рассказ и тут и там ведется от первого лица. Все описанное увидено глазами человека терпеливого, благодушного, неприхотливого, умеющего понять и простить. Рефрен первого фельетона: "Нам очень повезло". Рефрен второго: "Все объяснилось".

Осень. Теплоход идет в последний рейс, имея на борту группу пассажиров-отдыхающих... "В коридоре проводницы сворачивали ковровую дорожку. Последний ее кусок выдернули прямо из-под моих ног, но мне повезло, я не упала, лишь стукнулась лбом о стремянку. На стремянке стоял матрос и вывинчивал лампочки из бра. Проводница сказала: "Сейчас пойдем по каютам коврики собирать, инвентарь учитываем, последний рейс!"... Мы спросили официантку Раечку, почему так мало блюд? Она засмеялась. "Несознательный народ! Сказано: последний рейс. На базе и не дают ничего!"... Все-таки нам очень повезло, что пока еще есть суп..." Но вот пассажиры натыкаются на запертую дверь ресторана. Раечка объясняет через дверь, что надевает на стулья чистые чехлы и ресторан больше не откроет:

неужели ж она позволит сесть на все чистое? Грызли сухари в каюте, запивая кипятком. Очень повезло, что еще работает кипятильник!.. Когда стемнело, сидели в музыкальном салоне, там еще не все лампочки вывинчены. Повезло, что его пока не закрыли, это, видимо, потому, что обслуживающий персонал в часы досуга любит играть там в карты".

В фельетоне "Белогорская крепость" речь тоже идет об отдыхающих, приехавших в старинный русский город. В гостинице из кранов не идет вода. Но все объяснилось. Утром лопнула труба, воду пришлось перекрыть, а слесарь, немного трубу недочинивший, ушел на обед и не вернулся. Подозревают, что он запил. Но это понятно: жена его недавно ушла к другому и слесарь тяжело переживает свою драму... Шофер автобуса явился за экскурсантами, опоздав на полтора часа. Но все объяснилось: в этом городе живет его теща и сегодня как раз день ее рождения. Шоферу пришлось рыскать по магазинам в поисках подарка теще. "В результате он купил премиленькую вязаную кофту, и экскурсанты его выбор одобрили, лишь некоторые не хотели смотреть, обижались, что их заставили ждать. Но шофер сказал: "Вы разве на работе? Вы на отдыхе. Куда вам торопиться?" Но сам он торопился. Он не дал как следует осмотреть монастырь и нетерпеливо гудел. Это потому, что он не хотел опаздывать на праздничный ужин к теще". ...Номер в гостинице не убран. Но все объяснилось. Уборщица тетя Лиза полдня простояла за плащом: он ей давно необходим... Покидая гостиницу, один из отдыхающих требует книгу жалоб. Администраторша ее дает, но с условием, чтобы жалоб не писали. "А то нас премий лишат! Деньги, знаете, как нужны. У меня внучка недавно родилась, то ей одно купи, то другое!" Кончается фельетон тем, что рассказчица пишет в книгу благодарность за хорошее обслуживание, потому что вообразила себе малютку-внучку, которой то одно нужно, то другое...

Все мы люди, все человеки, и героиня этих фельетонов призывает ближних к терпению, спокойствию, а главное - к оптимизму. Разбила лоб о стремянку? Слава богу, ногу не сломала! Плохо кормили в ресторане? Повезло, что еще как-то кормили! Опоздал шофер? Счастье, что он вообще вспомнил об экскурсантах! Нагрубили в магазине? Хорошо, что не побили!

...Как-то незаметно для себя я стала влезать со своими фельетонами в сложную и коварную область - в область экономики... И тут, как я теперь понимаю, с самого начала пошла по неправильному пути!

Неоднократно осуждали в печати стремление торговых точек навязывать покупателю то, чего он добровольно не купил бы: подарочные наборы, пристегивание залежавшихся брошюр и прошлогодних журналов к дефицитной книге... Я же ставила себя на место торговых работников (кто меня, боже, об этом просил?) и писала так: "Есть инструкция: покупатель имеет право купить любой отдельный предмет из подарочного набора. Но стоит инструкцию соблюсти, как все хорошее тут же расхватают, а все плохое надолго заляжет на полках, и куда это девать, и как же с планом? Вот почему покупатель, пытающийся выхватить из коробки одно, а другого не брать, встретит такое отчаянное сопротивление, что соблюдения инструкции можно требовать только с помощью милиции!"

Черные рынки. Спекулянты. Об этом тоже нередко пишут, клеймя продающих, стыдя покупающих. Ну, а что писала я?

"Мне кажется, что к падению нравственности приводит отсутствие нужных предметов в магазинах и запасных частей в мастерских..." Кончался фельетон так: "И мы деловито спрашиваем друг друга: "Не знаете, где можно купить это?" "Есть один. Все может достать. Совершенный бандит на вид. У меня в телефонной книжке он так на букву "б" и записан. Сейчас найду. Ага, вот. Пишите телефон!"

Н-да. Перечитываю это сегодня, и самой не по себе...

А еще, помнится, был у меня фельетон "Что-то тут не клеится...", где я позволила себе оспаривать правильность решения Госарбитража, оштрафовавшего два завода. Этот неуместный либерализм, а также развязность, с которой я лезла со своими советами и объяснениями, переполнили наконец чашу терпения "Экономической газеты", и она подвергла мои фельетоны критике.

Но в мою защиту на страницах "Литературной газеты" выступил академик Немчинов! Я не имела чести быть с ним знакомой, так что личными отношениями его защиту не объяснишь. Вдохновившись поддержкой известного экономиста, я с новой силой пустилась в плавание по коварным водам экономики. Написала "Нечто о некондиции", затем три "автомобильных" фельетона. Обошлось. Не ругали. Но тут друзья напомнили мне, что академик Немчинов скончался и если что - поддержки ждать не от кого. Голоса друзей отрезвили меня. Я благоразумно отошла от экономических вопросов, а заодно перестала заниматься делами обслуживания. Знакомые по инерции хватают меня на улице с криком: "Вот вам тема!" Я слушаю их из бескорыстного сочувствия. Из вежливости.

"Любовь и колбы" - так называлась моя первая пародия на роман одной писательницы, опубликованная в "Крокодиле" в 1955 году. Пародий на Руси в ту пору почти не писали, старый читатель от

них отвык, новый не привык. Посыпались письма. Авторы одних подозревали меня в личной неприязни к писательнице (которую я в глаза не видела!) и стыдили. Авторы других призывали к терпимости: каждый пишет как умеет, зачем издеваться? Третьи, наконец, с негодованием сообщали мне, что по очереди дежурят у постели писательницы, которая из-за пародии моей слегла, и неизвестно: встанет ли? (Спешу добавить, что она встала и здравствовала еще много лет!)

Пришлось пережить тогда неприятные минуты. Но от пародий я не отказалась. Лишь стала писать их без индивидуального адреса, а, так сказать, обобщенно. Отличаясь в те годы редким трудолюбием, я прочитала множество очерков на сельскохозяйственную тему, столько же рассказов в тонких журналах и прослушала большое число радиопередач, чтобы выйти в свет с тремя пародиями: "Фифа и академик", "Расстегивая ватник" и "Радиопередача из жизни любого великого композитора". Если не считать того, что одна читательница в своем письме уличала меня в ненависти к Бетховену, а заодно и к Мусоргскому, - эти пародии мне с рук сошли. Все они были опубликованы в "Литгазете", а затем, наряду с другими вышецитированными фельетонами, включены в мой сборник "Светящиеся табло" ("Советский писатель", М. 1974).

Тем временем пародии стали все чаще появляться в периодической печати, и читатель, привыкнув, стал уже без прежнего ожесточения воспринимать эти литературные шалости. Пародиям открылась зеленая улица, и это имело свою оборотную сторону: началась инфляция жанра...

По этой ли причине, по другой ли, но писать пародии я перестала. Шли годы. Недавно, проглядывая свои произведения этого жанра, я увидела: они безнадежно устарели! Уже не сыщешь в тонких журналах рассказов, вдохновивших меня на пародию "Фифа и академик", совсем иначе пишут очерки о сельском хозяйстве, а что касается приключенческой литературы, то перемены тут поистине грандиозны!

Не удивительно: ведь двадцать лет прошло! Именно в 1956 году была опубликована моя пародия "Следы на насыпи" - слепок с типичных повестей на приключенческую тему. Прост, безыскуствен был язык героев - майора Дубровского и лейтенанта Ирочкина. Шагая по кабинету, майор насвистывал: "Сердце, тебе не хочется

покоя!" - что служило у него признаком глубокого раздумья. Гневаясь, майор восклицал: "Елочки зеленые!" - ибо с более сильными выражениями знаком не был. Редкие свободные часы Дубровский отдавал рыбной ловле, мечтательно шепча: "Самый клёв!" Юный Ирочкин - олицетворенная исполнительность. От него только и слышишь: "Есть начать поиск!", "Разрешите отправиться по указанному адресу!"

Преступник, по имени Григорий Окаяннов, тоже был очень неразговорчив, а главное - неприхотлив. Довольствовался койкой в жалком домишке вдовы Кнопкиной. Пытался маскироваться под мирного шофера, но соединенными усилиями Дубровского, Ирочкина, а также бдительных пенсионеров был своевременно разоблачен.

Прост, нехитр, я бы сказала - традиционен был и язык авторов подобных повестей: "Серые глаза майора потеплели...", "Косые лучи заходящего солнца озарили юное лицо Ирочкина..." и т. п.

Прошло двадцать лет. Боже, до чего все изменилось!

Уже не "Сердце" мурлыкают инспекторы уголовного розыска в минуты раздумья, а слушают Бетховена. Не рыбу они ловят в свободные минуты, а пишут статьи на литературоведческие темы. В их разговорах мелькают имена Вольтера, Праксителя, Лукреция Кара, библейской Юдифи, Байрона, Фолкнера, Мориака, Беккета и уж не помню кого еще... От персонажей современных приключенческих повестей только и слышишь: "Почитайте у Дарвина...", "Меня пугает глобальная утилитарность человеческих устремлений...", "Прущий структурализм Беккета..."

Неслыханно выросли за последние годы и убийцы. Они рассуждают об "истине красоты", утверждая, что их смущает "ее многообразие". Они цитируют Фрейда. И уже не довольствуются койками и комнатушками. Имеют собственные дачи, пьют "джин-фис", "джин-тоник", "вермут Чинзано", "виски Маккини", курят "Мальборо", "Кент", "Пэл-Мэл" ("изящные пачки, соусированный табак"), коньяк сокращенно называют "Камю" ("У нас остался Камю? Налей мне рюмочку!"), носят "дакроновые" и "териленовые" костюмы и если еще ездят в традиционных "Волгах", то лишь затем, чтобы не привлекать внимания пенсионеров, - бдительность пенсионеров и их бескорыстная помощь милиции - это, пожалуй, единственное, что осталось от былого жанра в нынешних приключенческих повестях... Дай преступникам волю, они бы ездили исключительно в "фордах-зефирах" и "белых мерседесах"...

Изменился и язык авторов: "За дверью плавало длинное безмолвие", "Голоса бьются в мембране телефона...", "Молнии судорогой

сводят небо"... Перед нами сама экстравагантная современность. Ах, устарели мои пародии!

В том же 1956 году была у меня пародия на путевой очерк - в то время подобные очерки стали мелькать в периодической печати. В пародии, написанной в форме "руководства для начинающих", я писала: "Путевой очерк является последней модой, новинкой сезона. Шьется из заграничной ткани любого качества. Предлагаю наиболее популярный стандартный фасон..."

Мне следовало уловить в этих очерках какие-то общие черты. Одной из них была редкостная свежесть восприятия, первозданность впечатлений, свойственная многим авторам, и я не так уж преувеличивала, говоря в пародии от их имени: "Читателю будет интересно узнать, что город Лондон является столицей Англии..." Добавляла от себя: "Чтобы покрой получился удачным, закройщик должен обладать уверенностью, что потребитель в жизни своей не видел заграничной ткани и будет радостно носить все, что из нее сошьют. Автору путевого очерка рекомендуется забыть, что. Париж, Лондон и Монте-Карло были неоднократно описаны классиками. А всего лучше, если лицо, шьющее очерк, и вообще не читало классиков".

Я советовала начинающим очеркистам мимоходом подчеркнуть, что им ведомо, как держать себя в иностранном обществе: "Мы сидели в гостиной, дожидаясь хозяйку дома. Когда эта старушка вошла, мы оба, не сговариваясь, повинуясь внутреннему голосу; который был сильнее разума, не остались сидеть, а вскочили на ноги". Эти строки почти и не преувеличение. Нечто очень похожее мелькало в ряде путевых очерков.

Из очерков было ясно, что их авторы не сильны в иностранных языках, и я писала в пародии: "Внизу засверкало, переливаясь, море огней. "Похоже - подлетаем к большому городу!" - догадался мой спутник Кукин. Пожилой голландец, наш сосед, прослезился и произнес непонятное слово. Но мы его сразу поняли. На русский это слово переводится так: "Амстердам". Есть минуты, когда люди, говорящие на разных языках, прекрасно понимают друг друга!" И еще: "Семилетний Иоганнес каждое утро вертелся в подъезде отеля, чтобы нас встретить. Вместо приветствия он произносил единственное знакомое ему русское слово: "футбол".

Я утешала авторов очерков, говоря, что не знать чужого языка - это пустяки. Другое важно: твердо знать, какого именно языка не знаешь. К примеру, не следует писать: "Не владея бельгийским, я не смог объясниться..." Или: "Незнакомство с канадским затрудняло наше общение..."

Я догадывалась, что этот "стандартный фасон" из моды вышел, все изменилось, но ДО КАКОЙ СТЕПЕНИ изменилось, и вообразить

не могла, пока, повторяю, не наткнулась на зарубежные впечатления одного новейшего прозаика...

Если прежние авторы заботливо переводили на русский слово "джем", то автор современный небрежно бросает вам словечки: "секс-шоп", "шоу-бизнес", "круасаны" и т. п. Если прежние авторы до поездки за рубеж иностранных языков и не слыхивали, то в тексте автора нынешнего читаем: "Знакомый американец признавался мне..." Или: "Что это за фильм, эротический или политический?" - спросил я" (француза), Автору доступны, значит, по меньшей мере два европейских языка, и я не удивлюсь, если в его следующем очерке прочитаю: "Много шлялся по улицам Осло, болтая с норвежскими парнями и ихними герлс..."

Пусть читателя не удивляет глагол "шляться" и просторечие "ихний". Это я стремлюсь попасть в поток нового стиля.

Этот стиль причудлив. Словосочетания "шоу-бизнес" и "секс-шоп" соседствуют с нашими российскими: "бред сивой кобылы", "елки-палки", "страсти-мордасти", это приправлено архаизмами "оные" и "сия", сдобрено просторечиями, а также словечками, почерпнутыми из товарных накладных, вроде "высококачественная", и фразами: "...по части вкуса есть выдающиеся достижения". О, разумеется, эти "бюрократизмы" изощренный автор употребляет не всерьез, а лишь "в целях юмора". Он, к примеру, пишет: "режиссер из европейской глубинки", - тут вы должны улыбнуться. А еще он пишет так: "Волны кино возникают, быть может, под влиянием солнечной активности, влияют, быть может, на картину лунной ночи и уходят, возможно, вслед за фазами астероидного кольца!"

Итак, вот что сегодня модно, вот какой фасон стали носить!

Пародию я начала бы так:

"На хрен нужны эти ливр де пош или покет эдишонс, загромождающие витрины секс-шопов, а на обложках оных красуются герлы не токмо с обнаженными персями, но и вовсе в чем мать родила, космическим гулом охмуряющие прохожего, облаченного по причине ненастной погоды в импермеабль. Ему бы, прохожему, чем шляться, на своем реношке либо фордашке в зеленый массив в выходной бы рвануть, в ботанику бы окунуться, башку задрав, взглянуть на небеса с ихними фазами астероидов..."

Да нет, куда там! Мне не токмо не перегнать, мне не догнать автора! Он пишет "метафора отчаянья", а я, к примеру, напишу "синекдоха безумия", ну и что? Он пишет: "Вот она, парижская необязательность... уходящая к временам Вийона", - а мне куда податься? Где она, пародийная обязательность, где гипербола, где тут на фиг экзажерейшон, не говоря уж об экзерасьон?

Следует сознаться: очень отстала. В словарь лазила, чтобы справиться насчет "астероидных колец", с трудом поняла, что означает фраза: "...течет по экрану продолжительная высококачественная проекция", ну, а слова "подскок драмограммы" и "мимолетная ботаника бульваров" вообще остались за пределами моего разумения Серость!

Но особенно обидно за себя мне стало, когда я прочла рассуждения автора о заграничном кино:

"Очень хороша последняя работа Дино Ризи: "Карьера горничной"..." Роже Вадим "верен себе и в последнем фильме "Верная женщина"... Еле пересидели мы... скучнейшую комедию Хичкока "Семейный заговор"..." И это "автор "Психо" и "Птиц"?.. Лукино Висконти снял "Невинного" по одноименному роману Габриэле Д'Аннунцио. Странный выбор первоисточника после манновского шедевра "Смерть в Венеции"..."

Заметьте: это опубликовано не в специальном киноведческом журнале, но автор явно рассчитывает на полное взаимопонимание. Итак, надо полагать, что читатель тоже знаком с искусством Роже Вадима и Дино Ризи, и ему, читателю, ничего не стоит сравнить их предыдущие шедевры с последующими... Ну, само собой, читатель видел хичкоковские "Психо" и "Птицы", разве только "Семейный заговор" не поспел еще посмотреть, но это не за горами, увидит и согласится с автором. В самом деле, какая чертова скучища "Семейный заговор" (и это после "Психо"!), и дернуло же Висконти хвататься за Д'Аннунцио, после манновского шедевра!

А я, прости господи, ни этих фильмов не видела, ни упомянутой автором "нашумевшей ленты "История "О"... Хуже того! Имена Дино Ризи и Роже Вадима впервые из уст автора услыхала, равно как имя "очаровательной бедняжки Сильвии Кристаль" и еще какой-то Нелли Каплан...

Лучше самой признаться, пока другие не сказали: с этой провинциальной отсталостью не по плечу уж мне писать пародии ни на современных приключенцев, ни тем более на "драмограммы" (боже, что значит это слово?) нынешних плавающих и путешествующих... Подражая слогу автора, скажу: ассэ, энаф, пора и завязать!

В 1963 году было опубликовано мое первое критико-сатирическое сочинение "К вопросу о традиции и новаторстве в жанре дамской повести". Имена там названы не были, но неприятности были. Я цитировала подлинные произведения, и их авторы встревожились. Вскоре в одном толстом журнале появилась статья, типа реплики,

из которой я узнала, что призываю к разрушению семьи и ратую за безнравственное поведение в быту... После моего следующего выступления в критико-сатирическом жанре меня ругали на страницах тонкого журнала, посвятив мне уже целый подвал. Пора было делать выводы, но я еще долго не успокаивалась и дожила до того, что в 1971 году один журнал назвал мои фельетоны "унтер-пришибеевскими окриками". Я подумала: а не пора ли мне уняться?

Но одолевали друзья. Звонили: "Вам не попадалась такая-то книжка? Кошмар! Специально для вас. Я вам пришлю!"

"Ничего себе репутация, - думала я, - если кошмар, так это специально для меня!" Книжку присылали. Я старалась в нее не заглядывать, но любопытство одолевало, заглядывала. Затем, как в толстовской прозе, начинался диалог двух голосов. "В самом деле: кошмар! И такое печатают!" - говорил беспокойный голос. "А тебе что? Сиди и молчи!" - возражал голос благоразумный. "Читателя жалко. Ему подсовывают черт те что, а ведь не каждый сам разберется! Надо воспитывать вкусы!" - снова нервничал первый. "Без тебя воспитают! Сиди тихо!" - успокаивал второй.

Благоразумие побеждало. Какое-то время я сидела тихо и даже стала писать мемуары. Но вот...

Но вот в декабре 1974 года мне предложили выступить в печати по поводу ряда малоудачных произведений. На этот раз звонки шли из редакции уважаемого журнала - "Вопросы литературы". И я дрогнула. Ах, думала, как прекрасно, что этот журнал встревожен нетребовательностью некоторых издательств и некоторых критиков, бьет в набат и меня берет в союзники! И вот в феврале 1975 года появляется мой фельетон "Палитра красок", или Автор и критик современного детектива".

То было мое предпоследнее выступление в этом опасном жанре, ибо было еще одно - последнее. После поддержки уважаемого журнала я очень оживилась, и когда в очередной раз мне позвонил кто-то из знакомых и предложил прислать сборник "Советский этикет" ("Кошмар! Специально для вас!"), я бодро ответила: "Присылайте!"

И в мае 1975 года в "Комсомольской правде" появился мой, ах, последний фельетон, посвященный вышеназванному сборнику... Научные советы, как прилично вести себя в гостях и дома, требовали перевода на язык общедоступный. Некоторые советы я расшифровывала с легкостью. Например: "Не следует... неумеренным вниманием" подчеркивать какие-то особенности другого человека, включая сюда "дефекты телосложения". "Это означает, - писала я, - что при виде чрезмерно толстых не надо задумчиво произносить: "Однако!" - и, боже вас упаси, приставать к горбатому с вопросами; "Давно это у вас? С рождения? Или упали неудачно?" Я разъясняла читателям, как следует понимать статью "В гостях и дома", автор которой, заявив, что "общение в гостях имеет комплексный характер, то есть содержит набор развлечений", предлагает развлекаться играми, кратко именуя их "мероприятиями". И добавляет: "Достаточно подготовить запас тем для беседы и два-три "мероприятия" из упомянутых выше и иных". Я комментировала этот совет так: "Слово "мероприятия", однако, заключено в кавычки, что убирает из него всякий оттенок принуждения, насилия: все играют совершенно добровольно. Недаром в начале статьи автор заметил, что "в гости большинство людей ходит по доброй воле".

Но вот один совет этого сборника мне расшифровать не удалось: "Современные средства связи, быстрота и точность сбора информации, все самые новые способы инструментального общения между людьми выполняют прогрессивную социальную функцию только в том случае, если есть что сообщить друг другу, если содержание этих сообщений отражает передовые тенденции общественного развития, выражает гуманистические идеалы". Как это понять? - спрашивала я. "Предположим, я инструментально общаюсь с приятельницей посредством телефонной связи. Мне есть что сообщить: в нашем магазине появились летние туфли, очень нужные приятельнице. Передовых тенденций мое сообщение не содержит, гуманистических идеалов не выражает. Выходит, если не отражаешь и не выражаешь, так уж и позвонить нельзя? А с другой стороны, сообщение гуманно: помогаю человеку. Как же? Звонить иль нет - вот в чем вопрос?"

Я не подозревала, что этот фельетон последний. Еще собиралась продолжать свои труды в опасном жанре, на что-то прицеливалась... Но вот в июле того же 1975 года вижу свое имя, упомянутое неодобрительно. И где же? На страницах "Вопросов литературы". И кем же? А тем самым критиком, которого я в фельетоне "Палитра красок" упрекала в расхваливании малоудачных произведений.

В одном журнале печатали мой фельетон, в другом - его ругали. Это бывало, это привычно. Но чтоб в одном и том же журнале фельетон печатали, а затем его же и ругали, - такого со мной не случалось. Было над чем задуматься.

Я стала думать с новой силой... Были минуты сомнения, тревоги: а вдруг мне советуют, не в лоб, а эдак деликатно, тактично, от сатиры отойти и заняться исключительно мемуарами? Но минуты эти длились недолго. Победил свойственный моей натуре здоровый оптимизм - разве можно, не обладая этим качеством, столько лет состоять в сатириках? И я поняла: все случившееся прекрасно!

Ибо о чем оно говорит? О вере в читателя! Он у нас, как известно, все растет и растет и дорос, значит, уже до того, что на его глазах сталкивают, ничего не опасаясь, разные мнения. Мы знаем, что подобное столкновение иногда рождает истину. Ну, родится она или нет, - это вопрос второй, главное то, что первый шаг сделан, мнения столкнуты, причем на страницах одного и того же журнала. Читателю как бы говорят: гляди, один наш автор утверждает одно, другой - совсем, совсем иное, а ты, читатель, не теряйся, не маленький, сам разберешься. Ну, разве не прекрасно, что мы до этого дожили?

Вот я и решила, что - прекрасно. И поняла, что из сатиры меня никто пока не гонит. И пусть по возрасту мне бы уже приличествовало уйти в мемуары, но я этого не сделаю. Нет. Я еще посмеюсь! Эта фельетонная исповедь тому порукой.

Впрочем: фельетон ли это? Не много ли тут для фельетона воспоминаний и цитат двадцатилетней давности? А может, это все же мемуары? Но не буду определять жанр. Читатель вырос. Сам разберется.