Межиров А. Тишайший снегопад

Александр Межиров

Тишайший снегопад

Содержание

Тишайший снегопад
Какая музыка была...
Из ранних стихов

В книгу известного советского поэта Александра Межирова «Тишайший снегопад» вошли стихи, написанные во время войны и совсем новые, 1972 — 1973 годов. Но связаны они одной единой темой: «Мы писали о жизни... о жизни, не делимой на мир и войну...». Книга тематически разнообразна: в ней автор стремится обозначить формы времени и жизни, согласовать понятия долга и права.

ТИШАЙШИЙ СНЕГОПАД

* * *

Тишайший снегопад —
Дверьми обидно хлопать.
Посередине дня
В столице как в селе.
Тишайший снегопад,
Закутавшийся в хлопья,
В обувке пуховой
Проходит по земле.

Он формами дворов
На кубы перерезан,
Он конусами встал
На площадных кругах,
Он тучами рожден,
Он окружен железом, —
И все-таки он кот
В пуховых сапогах.

Штандарты на древках
Как паруса при штиле.
Тишайший снегопад
Посередине дня.
И я, противник од,
Пишу в высоком штиле,
И тает первый снег
Па сердце у меня.

ПРОЩАНИЕ СО СНЕГОМ

Вот и покончено со снегом,
С московским снегом голубым, —
Колес бесчисленных набегом
Он превращен в промозглый дым.

О, сколько разных шин! Не счесть их!
Они, вертясь наперебой,
Ложатся в елочку и в крестик
На снег московский голубой.

От стужи кровь застыла в жилах,
Но вдрызг разъезжены пути —
Погода зимняя не в силах
От истребления снег спасти.

Москва от края и до края
Голым-гола, голым-гола.
Под шинами перегорая,
Снег истребляется дотла.

И сколько б ни валила с неба
На землю зимняя страда,
В Москве не будет больше снега,
Не будет снега никогда.

ВЕТРОВОЕ СТЕКЛО

Проснуться в восемь
И глядеть в окно.
Весна иль осень —
Это все равно.

Лишь только б мимо
Всюду и всегда
В порывах дыма
Мчались поезда.

А лучше нету
Доли кочевой —
По белу свету
В тряской грузовой.

Чтоб ливень, воя,
Падал тяжело
На ветровое
Мокрое стекло.

Я жил собой
И всеми вами жил.
Бросался в бой
И плакал у могил.

А время шло,
Мужая и борясь,
И на стекло
Отбрасывало грязь.

Я рукавом
Стирал ее во мгле
На ветровом
Исхлестанном стекле.

Я так люблю
Дорогу узнавать,
Припав к рулю,
О многом забывать!

В метель, в грозу,
Лишь руку подыми,
Я подвезу —
Бесплатно, черт возьми!

Тебя бесплатно
Подвезти клянусь,
Зато обратно
Больше не вернусь.
Всегда вдвоем,
Довольные судьбой,
Мы не даем
Покоя нам с тобой.

И смотрят двое
Весело и зло
Сквозь ветровое
Грязное стекло.

* * *

Я хочу сообщить хоть немного простых,
Но тобой позабытых истин,
Смысл которых тебе ненавистен...
Будет холодно в доме от комнат пустых,
И на тысячи прочих домов холостых
Будет наше жилище похоже.
Если стужа — мурашки по коже.
Ну а если июль, ну а если жара,
Это значит — по стенам над копотью ламп
Будет тени большие бросать мошкара,
Будет хаос...
А я загоню его в ямб.
Буду счастлив. И пронумерую листы.
Ну а ты? Ну а ты? Ну а ты?
Я умру под колесами жизни своей кочевой,
Голос твой мне почудится перед атакой.
Будут сборы в дорогу, и споры, и пар над Невой,
Будет многое множество всячины всякой.
Сквозняков будет столько же, сколько дверей.
Будет хаос...
А я его втисну в хорей.
Буду счастлив. А ты? Отвечай!
Головой не качай.
Я, конечно, не все досказал...
Будет в семечках потный вокзал.
Кипятильник. Слегка не доваренный чай.
Ожиданья.
Но не будет проклятого слова «прощай»...
Ты меня не прощай!
До свиданья!

* * *

Одиночество гонит меня
От порога к порогу —
В яркий сумрак огня.
Есть товарищи у меня,
Слава богу!
Есть товарищи у меня.
Одиночество гонит меня
На вокзалы, пропахшие воблой,
Улыбнется буфетчицей доброй,
Засмеется, разбитым стаканом звеня.
Одиночество гонит меня
В комбинированные вагоны,
Разговор затевает
Бессонный,
С головой накрывает,
Как заспарная простыня.
Одиночество гонит меня. Я стою,
Елку в доме чужом наряжая,
Но не радует радость чужая
Одинокую душу мою.
Я пою.
Одиночество гонит меня
В путь-дорогу,
В сумрак ночи и в сумерки дня.
Есть товарищи у меня,
Слава богу!
Есть товарищи у меня,

БЕССОННИЦА

Хоронили меня, хоронили
В Чиатурах, в горняцком краю,
Черной осыпью угольной пыли
Падал я на дорогу твою.

Вечный траур — и листья и травы
В Чиатурах черны иссиня.
В вагонетке, как уголь из лавы,
Гроб везли. Хоронили меня.

В доме плач. А на черной поляне
Пир горой, поминанье, вино.
Те — язычники. Эти — христиане.
Те и эти — не все ли равно!

Помнишь, молния с неба упала,
Черный тополь спалила дотла
И под черной землей перевала
Свой огонь глубоко погребла?

Я сказал: это место на взгорье
Отыщу и, припомнив грозу,
Эту молнию вырою вскоре
И в подарок тебе привезу.

По-иному случилось, иначе —
Здесь нашел я последний приют.
Дом шатают стенанья и плачи,
На поляне горланят и пьют.
Гс

Или это бессонница злая
Черным светом в оконный проем
Из потемок вломилась, пылая,
И стоит в изголовье моем?

От бессонницы скоро загину, —
Под окошком всю ночь напролет
Бестолково заводят фашину,
Тарахтенье уснуть не дает.

Тишину истязают ночную
Так, что кругом идет голова.
Хватит ручку крутить заводную,
Надо высушить свечи сперва!

Хватит ручку вертеть неумело,
Тарахтеть и пыхтеть в тишину.
Вам к утру надоест это дело,
И тогда я как мертвый усну.

И приснится, как в черной могиле,
В Чиатурах под песню и стон
Хоронили меня, хоронили
Рядом с молнией, черной, как сон,

* * *

Ливня июньского мокрые плети
Падают в горы.
Крепко целую тебя на рассвете
В городе Гори.

Здесь поскользнулась Ильи колесница.
Грохот обвала.
С тучи московской тебе на ресницу
Капля упала.

Птицы поют над Картлийской долиной,
Песня нетленна.
Свист соловьиный, клекот орлиный
Слышишь, Елена?

Розы снопами бросают горянки
Прямо в корзины.
Розы выносят на пыльной Полянке
Из магазина.

В небе разбуженном грохот и вспышка
Метеорита.
Камешек с улицы бросил мальчишка,
Стекла разбиты.

Путь, через пропасти перебегая,
Мчится и мчится,
Но все равно мне с тобой, дорогая,
Не разлучиться.

Ливня июньского мокрые плети
Падают в горы.
Крепко целую тебя на рассвете
В городе Гори...

ПЕСЕНКА САГУРАМО

Незнакомая страна...
Родниковая струна
День и ночь звенит под камнем
Возле самого окна.

Горы около зари.
Рассветает ровно в три.
Ветерки над Сагурамо —
Облаков поводыри.

Дремлет подле родника,
Погруженная в века,
Кахетинская посуда,
Захмелевшая слегка.

Незнакомые края...
Родниковая струя
День и ночь о камень точит
Ледяные лезвия.

ГРУЗИНСКИЙ ТАНЕЦ С МЕЧАМИ

Сохрани меня, танец,
На веки веков
От оков,
От заученных слов!

Проведи меня, танец,
По светлой стране,
По весенней струне!

Чтоб звучала струна,
Чтоб крепчала весна.

Подыми меня, танец,
Над горным хребтом.
А потом
Отпусти,
Не обрежь
У студеной реки
О зеленые травы-клинки.

Расколи о колено грохочущий бубен!
В эту ночь мы о небе и звездах забудем,
Мы запомним лишь землю,
Которую все
В эту ночь
Увидали
В особой
Красе.

Эту землю.
Которой проходит легко
На носках
Под неистовый гик
Илико...
Он идет, и в пыли запевают мечи
Возле самой
заломленной
каракульчи.

За оградой на привязи кони храпят,
Чистой пеной кропят удила.
И железные цепи, как кости, скрипят
На зубах у овчарок.
И мгла.

То ли топот
Приглушенных пылью
Подков,
То ли бубен
Пространство дробит...
Окружи меня, танец, на веки веков!
Подари мне свой праздничный быт!

* * *

Г. Маревелашвили

Верийский спуск в снегу. Согреемся немного
И потолкуем. Вот кафе «Метро».
О Корбюзье, твое дитя мертво.
Стеклянный домик выглядит убого.

В содружестве железа и стекла
Мы кофе пьем, содвинув два стола.
Кудрянка-девочка с безуминкой во взгляде
Нам по четвертой чашке принесла
И, слушая, таится где-то сзади.

О, на какой загубленной лозе
Возрос коньяк, что стоит восемь гривен?!
Продолжим разговор о Корбюзье:
Ну да, конечно, я консервативен.

Ну да, светло, тепло, и вместе с тем
Душа тоскует о старье и хламе —
Свет фонаря в любом убогом храме
Куда светлей, чем свет из этих стен.

Вот какова архитектура храма:
Через фонарь в округлом потолке
На человека небо смотрит прямо,
И с небом храм всегда накоротке.

Свет фонаря в пределы храма с неба
Является, как истина сама.
Смотри, как много навалило снега.
Верийский спуск. Зима, зима, зима...

* * *

Над Курою город старый,
Первый лист упал с чинары —
Это листопад опять.
Первый лист упал со звоном,
Был когда-то он зеленым
И не думал опадать.

Порываюсь рвать со старым,
Отдаю себя задаром,
С глаз долой, из сердца вон.
В день прощанья, в час разлуки
Слышу горестные звуки —
Перезвяк и перезвон.

Перезвон и перезвяк
Листьев золотых и медных
На все более заметных,
Проступающих ветвях.

НА ПОЛЯХ ПЕРЕВОДА

Кура, оглохшая от звона, —
Вокруг нее темным-темно.
Над городом Галактиона
Луны бутылочное дно.

И вновь из голубого дыма
Встает поэзия,
Она
Вовеки непереводима,
Родному языку верна.

МОРЕ

— Что приключится дальше?
— А не все ли
Тебе равно?
— Не скрытничай. Ответь!.. —
Твои ресницы, жесткие от соли,
И смуглых щек обветренная медь.

И море, море, море перед нами.
За выщербленной дамбой грохоча,
Играет буря
черными волнами,
И догорает в маяке свеча.

Но ты сказала:
— Тот, кто может плавать,
Тому на этом свете не страшна
Ни тихая, обманчивая заводь,
Ни штормовая, дикая волна.

И в тот же миг
волны возвратной сила,
Угрюмо оттолкнувшись от земли,
Меня с любимой вместе в море смыла,
И мы поплыли оба как могли.

И больше неподвластные прибою,
Плывущие без отдыха и сна,
Волны возвратной
жертвы мы с тобою —
Нас не пускает на берег опа.

Не знали мы,
что счастье только в этом
Открытом настежь море —
не мертво,
Что лишь для тех оно не под запретом,
Кто не страшится счастья своего.

Мы к берегу стремились
что есть силы,
Обетованной жаждали земли,
Мы обрели,
нашли
покой постылый —
И на погибель счастье обрекли.

Мы выплыли с тобой
на берег юга
И возле скал зажгли костры свои
Так далеко-далёко друг от друга,
Что речи быть не может о любви.

Сбеги ко мне тропинкою пологой,
Найдп меня в густеющей тени
И серо-голубые с поволокой
Твои глаза
навстречу распахни!

Я подорву дороги
за собою,
Мосты разрушу,
корабли сожгу
И, как седой десантник после боя,
Умру на незнакомом берегу.

Во имя жизни
и во имя песни,
Над выщербленной дамбою прямой,
Волна морская,
повторись,
воскресни,
Меня с любимой вместе
в море смой!

А ТАМ ВСЕ ТАК ЖЕ МОРЕ БЬЕТ...

А там все так же море бьет
По дамбе гулкой и щербатой.
Но ты не та, и я не тот,
Какими были мы когда-то.

И все же это я опять,
Оглохнув от морского гула,
Иду, как будто время вспять
Легко и круто повернуло.

И ты, в обличье молодом,
Нетвердо, как под коромыслом,
Удерживаешься с трудом
На камне узком и осклизлом.

Все так же в дамбу бьет прибой
Неистощимыми волнами.
И все же это мы с тобой,
Мы —
Следующие за нами.

Неистощимо бытие,
И волны, и загар на коже
Такой же, как у нас, такой же
И у него и у нее.

Мои ровесницы увяли,
Пообветшала жизнь моя.

И под ногой
На перевале
Нагая, жесткая земля.

Но, возникая вновь из пены,
Тебе на смену, в свой черед,
По ходу действия на сцену
Вдоль дамбы женщина идет.

Она, ликуя всей утробой,
Все той же движется тропой,
Раскачиваясь между злобой
И бабьей жалостью слепой.

И потому необходимо
Глазами, сердцем и умом
Узреть вовне
Все то, что зримо,
Вовне,
А не в себе самом.

И ведать, как пришли к победе
Титаны и богатыри
По ходу греческих трагедий,
Где мир вовне,
А не внутри.

Прервал дневник на полуслове,
Живу не по календарю —
И отрешенней и суровей
На собственную жизнь смотрю.

ГОРЫ

Этот снег, он растаял бы вскоре,
Если б ветром его отнесло
От нагорий Кавказа в Приморье,
Где зимой, словно летом, тепло.

Но оттаять в объятиях юга
До сих пор я. никак не могу
И дышу, как сибирская вьюга,
На зеленом твоем берегу.

* * *

Мне комнаты в привычку обживать,
Но не могу никак обжить вот эту, —
Скольжу по навощенному паркету
И падаю на смятую кровать.

Не то чтобы сомненье одолело,
Не то чтобы мерещились враги, —
А не могу обжить — такое дело!
Перешагни порог
и помоги.

ГОРОДОК

Ах, Первояну, Первояиу —
На южном севере морском!
К тебе добрался я ползком —
Усталость врачевать, как рану.

Ах, городок на берегу,
Напоминающий дугу
С бубенчиками колоколен.
Живу. Дышу. Лечусь. Молчу.
С тобой поссориться хочу —
Твоим покоем недоволен.

С ним, в тишине, наедине —
Тревожно, Первояну, мне,
Тревожно. Слышишь, как тревожно!
Ты слышишь, — я еще живой,
Живу тревогой ножевой
Угрюмо и неосторожно.

От молодости устаю,
Быть молодым перестаю,
А все никак не перестану.
Кладу седеющий висок
На холодеющий песок
В прибрежных дюнах Первояну.

СОСЕДИ

Ну вот и задал я себе задачу:
Дышать и жить иначе,
Чем живу, —
Так жить, как едут эти вот на дачу,
Куда-то недалёко, под Москву.

Совсем не чинно вышли из подъезда.
Одетые по-всякому, не в масть.
Налезли в кузов, так что нету места,
Как говорится, яблоку упасть.

Они довольны, кажется, судьбою,
Вольны вершить житейский подвиг свой,
И тень машина увезла с собою
По вываренной в зное мостовой.

Басистый смех да плач ребячий тонкий,
Совсем —
Не тишь,
Но -
Прямо благодать!
Полно народу в кузове трехтопки,
А вот вещей почти что не видать.

Так и дышать — не корысти в угоду,
Вот так и жить — не ради постных щей,
Так жить, чтоб много в кузове
Народу,
Так жить, чтоб мало в кузове
Вещей.

Так жители окраинных кварталов
На дачу едут, плачут и поют;
Так над землей летал Валерий Чкалов,
Механику оставив парашют.

Писать бы мне о Чкалове поэму,
И у крыльца,
На стуже,
Ввечеру
Бить колуном по звонкому полену,
И жизнь любить, покамест не умру.

МЕДВЕДЬ

Лапой крушил молодые дубки,
Бор оглушал, рыча.
И были жилы его крепки,
И кровь была горяча.

Ранней весной из берлоги — вон!
Гнилью разит листва.
На ветках звон, и в ушах звон,
И кружится голова.

Зиму наскучило спать да говеть,
Он но натуре не крот, —
Идет, пошатываясь, медведь,
Шерсть о кору трет.

Шел, пошатываясь, медведь,
Все по-новому замечал
И лишь потому, что не мог петь,
Р-р-рычал.

Лет своих никогда не считал,
Товарищей не имел,
О лучшем не думал и не мечтал,
За то, что есть, постоять умел.

Врагов о милости не молил,
Не ведал земной тоски,
Медвежатников наземь валил,
Ломал рогатины на куски.

^л'ежи1>ов

Но из-за дерева — из-за угла —
Ничтожная пуля его подсекла.

Даже меха не повредила
Дырочка тоненькая, как шило,
Но кровь, на месте застыв, остыла,
И стали дряблыми жилы.

Ему ножом распороли живот
Без всяких переживаний.
Мочили, солили, сушили — и вот
Он стал подстилкою на диване.

На нем целуются, спят и пьют,
О Пастернаке спорят,
Стихи сочиняют, песни поют,
Клопов керосином морят.

В центре Москвы, от лесов вдали,
Лежит он, засыпанный пудрой дешевой.
Как до жизни такой довели
Его, могучего и большого?

Оскалена жалко широкая пасть,
Стеклянны глаза-гляделки.
Посмотришь — и думаешь: страшно попасть
В такую гот переделку.

РИМ, ОДИННАДЦАТЬ ЧАСОВ

Дождь стучит на пишущей машинке.,.
Очередь толпится у ворот...
Черная коса из-под косынки —
Девушка по улице идет.
Ах, чулок пополз, иголки нету...
На углу каштаны продают...
Жалко неразменную монету
Разменять на несколько минут.
Руки в боки, ахает, бранится
Толстая швейцариха в дверях.
Ожиданьем скованные лица...
Долго ждет автобуса моряк...
Он глядит на девушку. Улыбка
Все лицо собою заняла...
Сердце бьется весело и шибко.
Дождь над Римом серый, как зола.
Сгрудились у лестничных перил...
Ждут приема. Думают о доме...
Кто-то сигарету закурил,
Струйка дыма в лестничном проеме...
Топчутся на месте тяжело,
Входят опоздавшие в ворота...
Ждут работы — наверху работа...
Солнце показалось и зашло...
Девушка в оконце слуховое
Сверху вниз глядит на моряка,
И записку легкая рука
Ловит на лету. В конторе двое...
Под машинный валик вложен лист.

Десять пальцев на костяшках клавиш.
«Отошлешь меня или оставишь?..»
В лестничном пролете воздух мглист.
Под зонтами возле перекрестка
Ждут отцы. Весь город ждет и ждет...
Опадая в лестничный пролет,
Еле слышно крошится известка...
Стук машинки... Перепалка... Скрежет
Надломилась лестница углом.
Не проем зияет, а пролом,
И какой-то свет в проломе брезжит...
Вой сирены. Площадь перекрыта...
Молча полицейские стоят...
Вдоль стены колеблется канат.
— Протяните руку, сеньорита... —
Ночь... Распорка из тяжелых бревен...
Отсветы реклам... Окно... Луна...
Кто
повинен,
виноват,
виновен?!
В операционной тишина.
Белизна. Висок покрылся потом...
Глохнет гул вчерашних голосов.
Девушка опять идет к воротам...
Город Рим... Одиннадцать часов...

* * *

Множество затейливых игрушек —
Буратин, Матрешек и Петрушек, —
Не жалея времени и сил,
Мастер легкомысленный придумал,
Души в плоть бунтующую вдунул,
Каждому характер смастерил.

Дергает за ниточку — и сразу
Буратины произносят фразу,
А Матрешки пляшут и поют,
Сверхурочно вкалывают, ленятся,
Жрут антабус, друг на дружке женятся
Или же разводятся и пьют.

Мастер! Ты о будущем подумай!!
Что тебе труды твои сулят?!
У одной игрушки взгляд угрюмый,
А другая опускает взгляд.
На тебя они влияют плохо,
Выщербили пошлостью твой нож.
Ты когда-то был похож на Блока,
А теперь на Бальмонта похож.

Пахнет миндалем, изменой, драмой:
Главный Буратиио — еретик,
Даже у игрушки самой-самой
Дергается веко -- нервный тик.

На ручонках у нее экземой
Проступает жизни суета.
Драмой пахнет, мятежом, изменой,
Приближеньем страшного суда.

Выглядит игрушка эта дико,
Так и тараторит во всю прыть.
Тщетно уповает Афродита
Мастера в продукцию влюбить.
Поклонился бы земным поклоном
И, ножа сжимая рукоять,
Стал бы он самим Пигмалионом —
На колени не перед кем стать.

СЕРПУХОВ

Прилетела, сердце раня,
Телеграмма из села.
Прощай, Дуня, моя няня, —
Ты жила и не жила.

Паровозов хриплый хохот,
Стылых рельс двойная нить.
Заворачиваюсь в холод,
Уезжаю хоронить.

В Серпухове на вокзале,
В очереди на такси:
— Не посадим, — мне сказали,
Не посадим, не проси.

Мы начальников не возим.
Наш обычай не таков.
Ты пройдись-ка пёхом восемь
Километров до Данков...

А какой же я начальник,
И за что меня винить?
Не начальник я —
печальник,
Еду няню хоронить.

От безмерного страданья
Голова моя бела.
У меня такая няня,
Если б знали вы, была

И жила большая сила
В няне маленькой моей.
Двух детей похоронила.
Потеряла двух мужей.

И судить ее не судим,
Что, с землей порвавши связь,
К присоветованным людям
Из деревни подалась.

Может быть, не в этом дело,
Может, в чем-нибудь другом?..
Все, что знала и умела,
Няня делала бегом.

Вот лежит она, не дышит,
Стужей лик покойный пышет,
Не зажег никто свечу.
При последней встрече с няней
Вместо вздохов и стенаний
Стиснул зубы — и молчу.

Не скажу о ней ни слова,
Потому что все слова —
Золотистая полова,
Яровая полова.

Сами вытащили сани,
Сами лошадь запрягли,
Гроб с холодным телом няни
На кладбище повезли.

Хмур могильщик. Возчик зол.
Маются от скуки оба.
Ковыляют возле гроба,

От сугроба до сугроба
Путь на кладбище тяжел.

Вдруг из ветхого сарая
На данковские снега,
Кувыркаясь и играя,
Выкатились два щенка.

Сразу с лиц слетела скука,
Не осталось ни следа.
— Все же выходила сука,
Да в такие холода...

И возникнул, вроде скрипок,
Неземной какой-то звук.
И подобие ульгбок
Лица высветлило вдруг.

А на Сретенке в клетушке,
В полутемной мастерской,
Где на каменной подушке
Спит Владимир Луговской,
Знаменитый скульптор Эрнст
Неизвестный
глину месит,
Весь в поту, не спит, не ест,
Руководство МОСХа бесит,
Не дает скучать Москве,
Не дает засохнуть глине.
По какой-то там из линий,
Слава богу, мы в родстве.

Он прервет свои исканья,
Когда я к нему приду,

И могильную плиту
Няне вырубит из камня.

Ближе к пасхе дождь заладит,
Снег сойдет, земля осядет —
Подмосковный чернозем.
По весенней глине свежей,
По дороге непроезжей
Мы надгробье повезем.

Ну так бей крылом, беда,
По моей веселой жизни
И на ней
ясней
оттисни
Образ няни — навсегда.

Родина моя, Россия...
Няня, Дуня, Евдокия...

* * *

Все разошлись и вновь пришли,
Опять уйдут, займутся делом.
А я ото всего вдали,
С тобою в доме опустелом.

Событья прожитого дня,
И очереди у киоска,
И вести траурной полоска —
Не существуют для меня.

А я не знаю ничего,
И ничего не понимаю,
И только губы прижимаю
К подолу платья твоего.

ЛЮБИМАЯ ПЕСНЯ

Лишь услышу — глаза закрываю,
И волненье сдержать нету сил,
И вполголоса сам подпеваю,
Хоть никто подпевать не просил.

Лишь услышу, лишь только заслышу,
Сразу толком никак не пойму:
То ли дождь, разбиваясь о крышу,
Оглашает кромешную тьму,
То ли северный ветер уныло
Завывает и стонет в трубе
Обо всем, что тебя надломило,
Обо всем, что не мило тебе?

Схлынут горести талой водою,
Будет полночь легка и вольна,
И в стаканах вино молодое,
И на скатерти пятна вина.

И казалось, грустить не причина,
Но лишь только заслышу напев,
Как горит, догорает лучина, —
Сердце падает, оторопев.

Эту грусть не убью, не утишу.
Не расстанусь, останусь в плену.
Лишь услышу, лишь только заслышу —
Подпевать еле слышно начну.

И, уже неподвластный гордыне,
Отрешенный от суетных дел,
Слышу так, как не слышал доныне,
И люблю, как любить не умел.

ОТЕЦ

По вечерам,
с дремотой
Борясь что было сил:
— Живи, учись, работай,
Отец меня просил.

Спины не разгибая,
Трудился досветла.
Полоска голубая
Подглазья провела.
Болею,
губы сохнут,
И над своей бедой,
Бессонницею согнут,
Отец немолодой.

В подвале наркомата,
В столовой ИТР,
Он прячет воровато
Пирожное эклер.

Москвой,
через метели,
По снежной целине,
Пирожное в портфеле
Несет на ужин мне,
Несет гостинец к чаю
Для сына своего,
А я не замечаю,
Не вижу ничего.

По окружному мосту
Грохочут поезда,
В шинелку не по росту
Одет я навсегда.

Я в корпусе десантном,
Живу, сухарь грызя,
Не числюсь адресатом —
Домой писать нельзя.

А он не спит ночами,
Уставясь тяжело
Печальными очами
В морозное стекло.

Война отгрохотала,
А мира нет как нет.
Отец идет устало
В рабочий кабинет.

В году далеком Пятом
Под флагом вихревым
Он встретился с усатым
Солдатом верховым.

Взглянул и зубы стиснул,
Сглотнул кровавый ком, —
Над ним казак присвистнул
Тяжелым батожком.

Сошли большие сроки,
Как полая вода.
Остался шрам жестокий
И ноет иногда.

Да это и не странно:
Ведь человек в летах,
К погоде ноет рана,
А может, просто так.

Он верит, что свобода —
Сама себе судья,
Что буду год от года
Честней и чище я,
Лишь вытрясть из карманов
Обманные слова.

В дыму квартальных планов
Седеет голова.

Скромна его отвага,
Бесхитростны бои, —
Работает на благо
Народа и семьи.

Трудами изможденный,
Спокоен, горд и чист,
Угрюмый, убежденный,
Великий гуманист.

Прости меня
за леность
Непройденных дорог,
За жалкую нетленность
Полупонятных строк.
За эту непрямую
Направленность пути,
За музыку немую
Прости меня, прости...

УЧИТЕЛЬ

Как быстро и грозно вертится Земля
И школьные старятся учителя!

Нет силы смотреть, как стареют они
За мирные дни, за военные дни.

Вернешься с войны, мимо школы пройдешь —
Как прежде, шумит у дверей молодежь.

А школьный учитель — он так постарел! —
В глубоких морщинах и волосом бел.

Ссутулились плечи, пиджак мешковат,
И смотрит, как будто бы в чем виноват.

Как быстро и грозно вертйтся Земля
И школьные старятся учителя!

* * *

Как же мог умолчать я об этом,
Столько слов понапрасну губя,
Если беды мои рикошетом
Прежде всех попадали в тебя.

Повстречавшись впервые с тяжелой,
Ниоткуда пришедшей бедой,
Ты красивой была и веселой,
Ты была молодой-молодой.

Падал я под раскатами боя,
За ошибки платил по счетам, —
Все обиды мои за тобою,
Неотступные, шли по пятам.

Каждой раной, царапиной каждой
Искажало родные черты.
В дни, когда изнывал я от жажды,
Изнывала от жажды и ты.

Но у жизни просил я участья
И надеялся из года в год,
Что осколок случайного счастья
Рикошетом в тебя попадет.

Ты кормилась бедой и обидой,
Кровь и пот отирала с чела
И сегодня тому не завидуй,
Кто счастливым казался вчера.

БУДИЛЬНИК

Часам к пяти, во тьме кромешной,
Замоскворецкою зимой,
Походкой зыбкой и поспешной
Я провожал тебя домой.

Часам к пяти в Замоскворечье
Такая тьма, такая тишь.
Ты кутаешь худые плечи,
Поеживаешься, молчишь.

И нету слов, чтобы пустую
Беседу складную плести,
Я все сказал тебе вчистую,
Ну а теперь прощай... Прости!..

Вернусь под низенькую кровлю,
Будильник туго заведу,
Себя к работе приготовлю,
Сварю кофейную бурду.

Часам к шести, прогнав зевоту
И кофе наспех проглотив,
Начну работу внеохоту —
Засяду подбирать мотив.

Мотивчик подбирать засяду,
Втянусь в старинную игру
И, шесть часов промучась кряду,
Коль бог поможет, подберу.

Под кровлей низенькой и тихой
Играй, будильник, не ленись,
Не останавливайся, тикай,
Со временем не разминись.

Ведь ты не зря стучал, как дятел,
Не зря потратил столько сил,
Меня к работе приканатил
И к времени приколотил.

Засну. Проснусь. И каждый раз
Одно и то же первым делом:
Который час, который час,
Который час на свете белом?

* * *

Подкова счастья! Что же ты, подкова!
Я разогнул тебя из удальства —
И вот теперь согнуть не в силах снова,
Вернуть на счастье трудные права.

Как возвратить лицо твое степное,
Угрюмых глаз неистовый разлет,
И губы, пересохшие от зноя,
И все, что жизнь обратно не вернет?

Так я твержу девчонке непутевой,
Которой все на свете трын-трава,
А сам стою с разогнутой подковой
И слушаю, как падают слова.

г

* * *

Как ни мудри и что ни говори,
А возраст мой все круче забирает
И мыслями блажными забавляет,
Что мне вчера минуло тридцать три.

Проснулся в этом возрасте Илья.
Нет, не пророк, а Муромец былинный,
Прервался сон, осмысленный
и длинный, —
Мне тридцать три. Пора. Проснусь и я.

Ты слышишь, время! Я тебя люблю —
В твоем отрезке дважды я родился, —
Буди меня, как Муромца Илью,
Не распивай за то, что пробудился.

* * *

Моя рука давно отвыкла
От круто выгнутых рулей
Стрекочущего мотоцикла
(«ИЖ»... «Ява»... «Индиан»... «Харлей»...).

Воспоминанья зарифмую,
Чтоб не томиться ими впредь:
Когда последнюю прямую
Я должен был преодолеть,
Когда необходимо было
И, как в Барабинской степи,
В лицо ямщицким ветром било,
С трибуны крикнули:
— Терпи!

Готов терпеть во имя этой
Проникновеннейшей из фраз,
Движеньем дружеским согретой
И в жизни слышанной лишь раз.

* * *

Мы просыпались в сумраке мглистом,
Друзья не друзья, враги не враги, —
И стала наша любовь со свистом
Делать на месте большие круги.

От понедельника до субботы,
От повогодья до ноября
Эти свистящие повороты
Все вхолостую, впустую, зря.

Мы не держались тогда друг за друга,
И свист перешел постепенно в вой.
И я сорвался с этого круга
И оземь ударился головой.

И помутилось мое сознанье...
О, прояснить его помоги!
Снег моросит. И в густом тумане
Перед глазами плывут круги.

АТТРАКЦИОН

Стена вертикальная снится,
Кривые рога «Индиана»,
Толпа в отчужденье теснится —
Искатели сверхидеала.

Труба вострубила Седьмая,
И женщина в небе возникла,
По правилам цирка снимая
Глушители у мотоцикла.

Чтоб, выхлопом резким палима,
Удесятеренным раскатам
Внимала толпа — и от дыма
Ни зги на манеже дощатом.

Луна у нее под ногами,
И дюжина звезд над короной,
И на мотоцикле кругами
По правилам аттракциона.

Стена под колеса ложится,
Бледнейшие щеки запали —
Безумная женщина мчится
Зигзагами но вертикали.

Б резиновый руль мотоцикла,
Как в мякоть, впечатались руки.

Привыкла,
привыкла,
привыкла
Не плакать от боли и муки.

Привычка,
привычка,
привычка,
И выгод немало к тому же,
А где-то ползет электричка,
Везет подмосковного мужа.

Он тот, безымянный, который
Следил в отчужденье за гонкой.
В авоське припас помидоры
Шене, и к тому же законной.

Он подал на станции нищим,
Все шишки собрал по дороге,
Чтоб дуть в самовар голенищем
И соду глотать от изжоги.

Он спит. Затекает десница
Под тяжестью наспанной выи.
Стена вертикальная снится,
Рога мотоцикла кривые.

* * *

Касторкой пахнет!..
Миновав проселок,
Два мотоцикла,
Круто накренясь,
На автостраду
Мимо ржавых елок
Кидаются, расшвыривая грязь.

Прощай, мое призвание былое —
Ничтожное, прекрасное и злое...
Не знаю сам, к какому рубежу
Я от твоей погони ухожу.

* * *

Зачем, зачем нам обживать
Смешную эту комнатушку,
Такую узкую кровать,
Такую жесткую подушку,
Глаза на правду закрывать,
Безумье называть судьбою?..
Зачем, зачем нам обживать,
Когда не жить, не жить с тобою?..

* * *

Что-то дует в щели,
Холодно в дому.
Подошли метели
К сердцу моему.
Подошли метели,
Сердце замели.
Что-то дует в щели
Холодом земли.
Призрак жизни давней
На закате дня
Сквозь сердечко в ставне
Смотрит на меня.

* * *

Обескрылел,
ослеп
и обезголосел,
Мне искусство больше не по плечу.
Жизнь,
открой мне тайны своих ремесел,
Быть причастным таинству
я
не хочу.

Да будут взоры мои
чисты и невинны,
А руки
натружены, тяжелы и грубы.
Я люблю
черный хлеб,
деревянные ложки,
и миски из глины,
И леса под Рязанью,
где косами косят грибы.

ПРОЩАНИЕ С КАРМЕН

Мы встретимся?
Быть может... Но не скоро...
Темны, как ночь, цыганские дела...
Кармен! Кармен! Любовь тореадора!
Как хорошо, Кармен, что ты ушла!

Теперь-то я припомню все подробно,
Как ты плясала, веер теребя,
Притопывая маетно и дробно,
Все время отрешаясь от себя.

Как из меня хотела сделать франта,
Но вопреки роскошествам тряпья
Претила мне такая контрабанда
И суетность цыганская твоя.

Ты помнишь ту последнюю корриду,
В кровавой пене пегие бока?
Тебе казалось,
Больше я не выйду
Со шпагой и мулетой на быка.

Донашиваю все, что подарила,
Все то, чем покорила,
Завлекла, —
И пегий бык опять заходит с тыла
Чтобы выбить пикадора из седла.

В загривок шпагу наискось продену
И уцелею всем смертям назло,
И пусть из-за барьера на арену
Глядят контрабандисты тяжело.

Они тебя глазами раздевали
И недоумевали от души.
Красавица?
Быть может... Но едва ли...
Вот камни в серьгах правда хороши

* * *

Я люблю — и ты права,
Ты права, что веришь свято,
Так, как верили когда-то
В эти вечные слова.

Я люблю...
Так почему,
Почему же, почему же
Мне с тобой гораздо хуже
И трудней, чем одному?

Прохожу все чаще мимо,
И любовь уже не в счет,
И к себе
Неотвратимо
Одиночество влечет.

* * *

Просыпался от лопат,
По булыжнику скребущих.
Звезды крупные горят,
Нету снега в райских кущах.

Ну а здесь, вдали от звезд,
Райская не в моде нега,
На булыжниках нарост
Льда и смерзшегося снега.

Был недавно так глубок
Сон предутренний.
Но тяжко
Нажимает на скребок
Кашляющий старикашка.

Как давно, свою метлу
Навсегда поставив в угол,
Из ночной в иную мглу
Старичок навечно убыл.

Над тобой, река Москва,
И над руслами каналов —
Задранные кузова
Непотребных самосвалов.

Как давно совсем не те
Звезды из холодной ночи.

Полуробот что есть мочи
Громыхает в темноте.

Полуробот молодой,
Четырехколесный малый,
Снег счищает с мостовой
На конвейер
в самосвалы.

Выгнутые в полукруг
Загребалки полурук.
Рахитичный полуробот,
Слышишь мой бессонный ропот?

Я ропщу лишь потому,
Что с тебя все взятки гладки,
Кибернетика в зачатке
И бессонница в дому.

ОТТЕПЕЛЬ

С крестами или без крестов,
Московских сорок сороков
Всю зиму ждали с неба
Хоть горсть сухого снега.
Но таяло и таяло,
Как будто бы Италия.

Не забелели купола,
Им небо снега не дало,
Всю зиму оттепель была,
Зимы в ту зиму не было.

* * *

Арбат — одна из самых узких улиц...
Не разминуться на тебе, Арбат!..
Но мы каким-то чудом разминулись,
Тому почти что двадцать лет назад.

Быть может, был туман...
А может, вьюга...
Да что там... Время не воротишь вспять...
Прошли и не заметили друг друга,
И нечего об этом вспоминать.

Не вспоминай, а думай о расплате —
Бедой кормись, отчаяньем дыши
За то, что разминулись на Арбате
Две друг для друга созданных души.

МАСТЕРА

Мастера — особая
Поросль. Мастера!
Мастером попробую
Сделаться. Пора!

Стану от усталости
Напиваться в дым
И до самой старости
Буду молодым.

Вот мой ряд Серебряный,
Козырек-навес,
Мой ларек, залепленный
Взглядами невест.

Мы такое видели,
Поняли, прошли —
Пусть молчат любители,
Выжиги, врали.

Пусть молчат мошенники,
Трутни, сорняки,
Околокожевники,
Возлескорняки.

Да пребудут в целости,
Хмуры и усталы,
Делатели ценности —
Профессионалы.

* * *

Впервые в жизни собственным умом
Под старость лишь раскинул я немного.
Не осознал себя твореньем бога,
Но душу вдруг прозрел в себе самом.

Я душу наконец прозрел —
и вот
Вдруг ощутил, что плоть моя вместила
В себе неисчислимые светила,
Которыми кишит небесный свод.

Я душу наконец в себе прозрел,
Хотя и без нее на свете белом
Вполне хватало каждодневных дел
И без нее возни хватало с телом.

* * *

От зноя и от пыли,
От ветра и воды
Терраску застеклили
На разные лады.

Цвела моя терраска!
Для каждого стекла
Особенная краска
Подобрана была.

С терраски застекленной,
Из пестрого окна
Мне жизнь видна зеленой
И розовой видна,
Оранжевой, лиловой
И розовой опять,
И розовое слово
Мне хочется сказать.

Стекляшками на части
Разъято бытие,
И розовые страсти —
Призвание мое.
Нет ни зимы, пи лета,
Ни ночи нет, ни дня,
И розового цвета
Румянец у меня.

Не ведаю, какая
Погода наяву.

От жизни отвыкая,
Живу и не живу.

Но жизнь — превыше быта,
Добро — сильней, чем зло,
И вдребезги разбито
Обманное стекло.

И, как в волшебной сказке,
По мановенью лет
Приобретают краски
Первоначальный цвет.

* * *

Стоял над крышей пар,
Всю ночь капель бубнила.
Меня ко сну клонило,
Но я не засыпал.

А утром развели
Мастику полотеры,
Скрипели коридоры,
Как в бурю корабли...

Натерли в доме пол,
Гостиницей пахнуло,
В дорогу потянуло —
Собрался и пошел.

Опять бубнит капель
В стволе у водостока,
А я уже далеко,
За тридевять земель.

Иду, плыву, лечу
В простор степной и дикий,
От запаха мастики
Избавиться хочу.

* * *

Возле трех вокзалов продавали
Крупные воздушные шары,
Их торговки сами надували
Воздухом, тяжелым от жары.

Те шары летать умели только
Сверху вниз — и не наоборот.
По охотно покупал народ —
Подходили, спрашивали:
Сколько?..

А потом явился дворник Вася,
На торговку хмуро поглядел,
Папироску «Север» в зубы вдел
И сказал:
А ну давай смывайся...

Папиросой он шары прижег,
Ничего торговка не сказала,
Только жалкий сделала прыжок
В сторону Казанского вокзала.

На земле вокзалы хороши!
Слушай голоса гудков усталых!
От души смеются на вокзалах,
На вокзалах плачут от души.

Вижу, вижу смутно, как в тумане:
В темном, непротопленном углу

Чутко дремлют пестрые цыгане
В рухляди на каменном полу.

Без тебя не жить на белом свете,
Не дышать, не петь, не плакать врозь,
Мой вокзал! Согрей меня в буфете,
На перроне гулком заморозь.

ЛЮДИ СЕНТЯБРЯ

Мы люди сентября.
Мы опоздали
На взморье Рижское к сезону, в срок.
На нас с деревьев листья опадали,
Наш санаторий под дождями мок.

Мы одиноко по аллеям бродим,
Ведем беседы с ветром и с дождем.
Между собой знакомства
не заводим,
Сурово одиночество блюдем.

На нас пижамы не того покроя,
Не Тот фасон ботинок и рубах.
Официантка нам несет второе
С презрительной усмешкой на губах.

Набравшись вдоволь светскости
и силы,
Допив до дна крепленое вино,
Артельщики, завмаги, воротилы
Вернулись на Столешников давно.

Французистые шляпки и береты
Под вечер не спешат на рандеву,
Соавторы известной оперетты
Проехали на юг через Москву.

О наши мешковатые костюмы,
Отравленные скепсисом умы!
Для оперетты чересчур угрюмы,
Для драмы слишком нетипичны мы.

Мигает маячок подслеповато —
Невольный соглядатай наших дум.
Уже скамейки пляжные куда-то
Убрали с чисто выскобленных дюн.

И если к небу рай прибит гвоздями,
Наш санаторий, не жалея сил,
Осенними и ржавыми дождями
Сын плотника к земле приколотил.

Нам санаторий мнится сущим раем,
Который к побережью пригвожден.
Мы люди сентября.
Мы отдыхаем.

На Рижском взморье кончился сезон.

НАДПИСЬ НА КНИГЕ

Всего опасней — полузнанья.
Они с историей на «ты» —
И грубо требуют признанья
Своей всецелой правоты.

Они ведут себя, как судьи,
Они гудут, как провода,
А на поверку — в них, по сути,
Всего лишь полуправота.

И потому всегда чреваты
Опасностями для людей
Надменные конгломераты
Воинственных полуидей.

* * *

Вл. Приходько

Две книги у меня.
Одна
«Дорога далека».
Война.

Другую «Ветровым стеклом»
Претенциозно озаглавил
И в ранг добра возвел, прославил
То, что на фронте было злом.
А между ними пустота:
Тщета газетного листа...

«Дорога далека» была
Оплачена страданьем плоти,
Она в дешевом переплете
По кругам пристальным пошла.

Другую выстрадал сполна
Духовно.
В ней опять война
Плюс полублоковская вьюга.
Подстрочники. Потеря друга.
Позор. Забвенье. Тишина.

Две книги выстраданы мной.
Одна — физически.
Другая —
Тем, что живу, изнемогая,
Не в силах разорвать с войной.

* * *

Какие-то запахи детства стоят
И не выдыхаются.
Медленный яд
уклада,
уюта,
устоя.
Я знаю — все это пустое,
Все это пропало,
распалось навзрыд,
А запах не выдохся, запах стоит.

* * *

Дитя прекрасно. Ясно это?
Оно — совсем не то, что мы.
Все мы — из света и из тьмы,
Дитя — из одного лишь света.

Оно, бессмысленно светя,
Как благо, не имеет цели.
Так что не трогайте дитя,
Обожествляйте колыбели. f

СТАНИСЛАВА

Возьми себе шубу,
да не было б шуму...

Сколько шума,
ах, сколько шума —
Пересуды на все лады.
Шуба куплена!
Шуба!!
Шуба...
Только б не было вдруг беды...

Шуба куплена
неплохая,
Привлекательная на вид.
Мехом огненным полыхая,
Над кроватью она висит.

Тридцать
стукнуло
Станиславе —
Не кому-то, а ей самой, —
И она, несомненно, вправе
В шубу вырядиться зимой.

Тридцать
прожиты
трудновато:
Было всякое, даже грязь.
Станислава не виновата
В том, что женщиной родилась.

Не сложилось в начале самом:
Станислава
была
горда,
Ну а он оказался хамом —
Бабник, синяя борода.

И сама не припомнит —
пела
Или слезы рекой лила.
Только вскоре не утерпела,
Дверью хлопнула и ушла.

Прерывая веселье стоном,
От бессонных ночей бледна,
В женском поиске исступленном
Десять лет
провела она.

Женский поиск
подобен бреду —
День короток, а ночь долга.
Женский поиск
подобен рейду
По глубоким тылам врага.

Так, без роздыха и привала,
На хохочущих сквозняках,
Станислава
себя искала
И найти не могла никак.

Научилась
прощаться просто,

Уходя, не стучать дверьми.
И процентов на девяносто
Бескорыстной
была с людьми.

Но презренного нет металла,
И на лад не идут дела.
Голодала и холодала.
Экономлю навела.

Продавцы намекали грубо
На особые времена.
И в конечном итоге —
шуба
Над кроватью водворена.

На дворе —
молодое лето,
Улыбайся, живи, дыши,
Но таится тревога
где-то,

В самом дальнем углу души.

Самодержцы, Владыки, Судьи,
Составители схем и смет,
Ради шубы —
проголосуйте!
Ради Стаей
скажите —

нет!
Ради мира
настройте речи
На волну моего стиха,

Дайте Стасе закутать плечи
В синтетические меха.

Воспитать разрешите братца,
Несмышленыша, малыша,
Дайте в шубе покрасоваться
Шуба новая
хороша!

Чтобы Стася могла
впервые,
От восторга жива едва,
Всунуть рученьки
в меховые
На три четверти
рукава.

УСПЕХ

Что мне сказать о вас...
О вас,
Два разных жизненных успеха?
Скажу, что первый —
Лишь аванс
В счет будущего... Так... Утеха.

Что первый, призрачный, успех
Дар молодости, дань обычья, —
Успех восторженный у всех
Без исключенья и различья.

Второй успех
Приходит в счет
Всего, что сделано когда-то.
Зато уж если он придет,
То навсегда — и дело свято.

Обидно только, что второй
Успех
Не на рассвете раннем
Приходит к людям,
А порой
С непоправимым оноздаиьем.

* * *

Ты не напрасно шла со мною,
Ты, увереньями дразня,
Как притяжение земное,
Воздействовала на меня.

И я вдыхал дымок привала,
Свое тепло с землей деля.
Моей судьбой повелевала
Жестокосердная земля.

Но я добавлю, между прочим,
Что для меня, в расцвете сил,
Была земля — столом рабочим,
Рабочий стол — землею был.

И потерпел я пораженье,
Остался вне забот и дел,
Когда земное притяженье
Бессмысленно преодолел.

Но ты опять меня вернула
К земле рабочего стола.
Хочу переводить Катулла,
Чтоб ты читать его могла.

БАЛЕТНАЯ СТУДИЯ

В классах свет беспощаден и резок,
Вижу выступы полуколонн.
Еле слышимым звоном подвесок
Трудный воздух насквозь просквожен.

Но зато пируэт все послушней,
Все воздушней прыжок, все точней.
Кто сравнил это дело с конюшней
Строевых кобылиц и коней?

Обижать это дело не надо,
Ибо все-таки именно в нем
Дышит мрамор, воскресла Эллада,
Прометеевым пышет огнем.

Тем огнем, что у Зевса украден
И, наверное, лишь для того
Существу беззащитному даден,
Чтобы мучилось то существо.

Свет бесстрастный, как музыка Листа,
Роковой, нарастающий гул,
Балерин отрешенные лица
С тусклым блеском обтянутых скул.

МЕДАЛЬОН

...И был мне выдан медальон пластмассовый,
Его хранить велели на груди,
Сказали: — Из кармана не выбрасывай,
А то... не будем уточнять... иди!

Гудериан гудел под самой Тулою.
От смерти не был я заговорен,
Но все же разминулся с пулей-дурою
И вспомнил как-то раз про медальон.

Мою шинель походы разлохматили,
Прожгли костры пылающих руин.
А в медальоне спрятан адрес матери:
Лебяжий переулок, дом 1.

Я у комбата разрешенье выпросил
И вдалеке от городов и сел
Свой медальон в траву густую выбросил
И до Берлина невредим дошел.

И мне приснилось, что мальчишки смелые,
Играя утром от села вдали,
В яру орехи собирая спелые,
Мой медальон пластмассовый нашли.

Они еще за жизнь свою короткую
Со смертью не встречались наяву
И, странною встревожены находкою,
Присели, опечалясь, на траву.

А я живу и на судьбу не сетую,
Дышу и жизни радуюсь живой —
Хоть медальон и был моей анкетою,
Но без него я долг исполнил свой.

И, гордо вскинув голову кудрявую,
Помилованный пулями в бою,
Без медальона, с безымянной славою
Иду по жизни. Плачу и пою.

НОВЫЙ ВОЗРАСТ

Плясало надменное пламя,
И я, выбиваясь из сил,
Ненужными бредил- делами
И лишние вещи носил.

Но ветер-предзимник лютует
И волос почти поседел,
И возраст
Сурово
Диктует
От лишних избавиться дел.

Насущное видится резче
Глазами разумной жены.
Прощайте, ненужные вещи,
О, как вы мне были нужны

Останется нужная только,
Нужнейшая самая часть.
Но жизни заметная долька
От жизни успела отпасть.

ЧАСЫ

Отец
закончил жизнь
и труд...
Но, как у мертвеца
на фронте,
Часы отца
Еще идут
И не нуждаются
в ремонте.

И чтоб не прерывалась
нить,
Связующая воедино
Судьбу отца и долю
сына,
Часы придется
починить,
Когда испортится
пружина.

Я отыщу часовщика,
Скажу:
— Пружина
не пружинит...
И часовщик
Наверняка
Часы отцовские
починит...

Я прикреплю их
на стене,
У И8Г0Л0ВБЯ
Над диваном.
Вернется жизнь —
К часам карманным
И чувство времени —
Ко мне.

А ты, отец,
Спокойно спи, —
Надежна и прочна пружина.
И звенья времени —
В цепи,
Которая нерасторжима.

* * *

Запретный плод, не сорванный никем,
На землю пал, зарылся в прель
глубока,:
И яблоня стоит, как манекен,
Добра и Зла лишенная до срока.

Но минет срок, и яблоня опять
Запретными плодами отягчится.
О, только бы случайно не сорвать,
Добру и Злу опять не обучиться!

Мы объявили яблоку бойкот,
Вкушать не станем ни в гостях, ни дома,
Пусть искуситель-змий напрасно ждет
И торжествует формула Ньютона.

ОБЪЯСНЕНИЕ В ЛЮБВИ

,..И обращается он к милой:
— Люби меня за то, что силой
И красотой не обделен.
Не обделен, не обездолен,
В поступках — тверд, а в чувствах — волен,
За то, что молод, но умен.

Люби меня за то хотя бы,
За что убогих любят бабы,
Всем сердцем, вопреки уму,
Люби меня за то хотя бы,
Что некрасивый я, и слабый,
И не пригодный ни к чему.

* * *

Смена смене идет...
Не хотите ль
Убедиться, что все это так?
Тот — шофер, ну а этот — водитель,
Между ними различье в летах.

Тот глядит на дорогу устало
И не пар выдыхает, а дым.
Чтоб в кабине стекло обметало,
Надо все-таки быть молодым.

А у этого и половины
Жаркой жизни еще не прошло, —
И когда он влезает в кабину,
Сразу запотевает стекло.

ПУТЬ

Вот путь. Намотали его на колеса.
Деревья стоят вдоль него и столбы,
Фанерные звезды, прибитые косо, —
Последние знаки солдатской судьбы.

Вот путь. Всё подъемы. Подъемы и спуски.
Развалина. Веха. Мощеный объезд.
А то и проселок, протяжный по-русски,
Как песня, которая не надоест.

Он хлещет наотмашь меня колеями,
К подошвам моим пристает,
Бросается под ноги всеми полями
И всеми лесами встает.

* * *

Москва. Мороз. Россия.
Да снег, летящий вкось.
Свой красный нос,
разиня,
Смотри не отморозь!
Ты стар, хотя не дожил
До сорока годов.
Ты встреч не подытожил,
К разлукам не готов.
Был русским плоть от плоти
ЗТо мыслям, по словам, —
Когда стихи прочтете,
Понятней станет вам.
По льду стопою голой
К воде легко скользил
И в полынье веселой
Купался девять зим.
Теперь как вспомню — жарко
Становится на миг,
И холодно и жалко,
Что навсегда отвык.
Кровоточили цыпки
На стонущих ногах...
Ну а писал о цирке,
О спорте, о бегах.

Я жил в их мире милом,
В традициях веков,
И был моим кумиром
Жонглер Ольховиков.

Он внуком был и сыном
Тех, кто сошел давно.
На крупе лошадином
Работал без панно.

Юпитеры немели,
Манеж клубился тьмой,
Из цирка по метели
Мы ехали домой.

Я жил в морозной пыли,
Закутанный в снега.
Меня писать учили
Тулуз-Лотрек, Дега.

* * *

Все приходит слишком поздно,
И поэтому оно
Так безвкусно, пресно, постно,
Временем охлаждено.

Слишком поздно — даже слава,
Даже деньги на счету,
Ибо сердце бьется слабо,
Чуя бренность и тщету.

А когда-то был безвестен,
Голоден, свободен, честен,
Презирал высокий слог,
Жил, не следуя канонам,
Ибо все, что суждено нам,
Вовремя приходит, в срок.

РЕБРО

Зачем понадобилось Еве
Срывать запретный этот плод —
Она еще не сознает.
Но грех свершен, и бог во гневе.

Вселился в змея сатана
И женщине внушал упрямо,
Что равной богу стать должна
Подруга кроткого Адама.

А дальше... Боже! Стыд и срам...
В грехе покаяться не смея,
На Еву валит грех Адам,
А та слагает грех на змея.

Я не желаю знать добро
И зло, от коих все недуги.
Верни мне, бог, мое ребро,.
Мы обойдемся без подруги.

ЗАКРЫТЫЙ ПОВОРОТ

Предо мной — закрытый поворот.
Знаю, не возьмешь его на бога.
Поворот закрытый —
это тот,
За которым не видна дорога.
Сбавил скорость.
Торможу.
Гужу.
Сам себе твержу: смотри
не мешкай,
Этот поворот не мечен вешкой,
Он ведет к иному рубежу.

Поворот закрытый — не прямая.
Но рассудку трезвому назло
Полный газ внезапно выжимаю.
Чтобы зад машины занесло.

Где уж там аварий опасаться,
Если в жизни все наоборот,
Мне бы только в поворот вписаться,
В поворот, в закрытый поворот.

ЭТОТ ГОД

Спать, в подушку зарыться, забыться,
В сон, как в воду, уйти с головой!
Но горит огневая зарница,
В дом врывается гром грозовой.

Никакая, казалось мне, сила
Не поднимет с постели меня.
Но гроза неизменно будила
Плеском капель и блеском огня.

Нет, не этим — не блеском, не плеском
Я бывал ото сна отрешен,
Потому что лишь в грохоте резком
Обрывался все время мой сон.

Я не видел, как молния режет
Сумрак ночи и сумерки дня,
Только грохот, похожий на скрежет,
Пробуждал то и дело меня.

Я не видел, как блещет зарница,
Я не слышал, как плещет вода...
Этот год, он ни с чем не сравнится,
Не забудется он никогда.

Сколько точек над «и» он поставил,
Сколько взял вдохновенья и сил!
Глубже чувствовать время заставил,
Жажду мыслить в сердцах пробудил.

Сном забыться не мог я все лето
И забыть не смогу ничего
Из подробностей белого света
В роковые минуты его.

* * *

Все то, что Гёте петь любовь заставило
На рубеже восьмидесяти лет,
Как исключенье, подтверждает правило,
А правила без исключенья нет.

А правило — оно бесповоротно,
Всем смертным надлежит его блюсти:
До тридцати — поэтом быть почетно,
И срам кромешный — после тридцати.

КОНЧАЕТСЯ ВОСПОМИНАНЬЕ

Наш дом всегда для тех открыт,
Кому взойти в него охота.
Цыганка входит, говорит
Невразумительное что-то.

Цыганка, женщина и мать,
Младенца в дом с мороза вносит,
Согреть и перепеленать
Смиренно разрешенья просит.

В ближайшем от окна углу
Она склоняется устало
И пеленает на полу
Младенца прямо в одеяло.

А за окном зима, зима,
Но прочен дом, надежны своды.
Прощай, цыганка!
Ты сама
Дитя дороги и свободы.

И вот младенец на руках,
Кончается воспоминанье,
А под окном стоят цыгане,
Прикидывая, что и как.

ШАХМАТИСТ

А у Мощенко шахматный ум,
Он свободные видит поля,
А не те, на которых фигуры.
Он слегка угловат и немного угрюм,
Вот идет он, тбилисским асфальтом пыля,
Высоченный, застенчивый, хмурый.

Видит наш созерцающий взгляд
В суматохе житейской и спешке
Лишь поля, на которых стоят
Короли, королевы и пешки.

Ну а Мощенко видит поля
И с полей на поля переходы,
Абсолютно пригодные для
Одинокой и гордой свободы.

Он исходит из этих полей,
Оккупации не претерпевших,
Ибо нету на них королей,
Королев и подопытных пешек.

Исходить из иного нельзя!
Через вилки и через дреколья
Он идет не по зову ферзя,
А по воле свободного поля.

Он идет, исходя из того,
Что свобода превыше всего,
И, победно звеня стременами,
Сам не ведает, что у него
Преимущество есть перед нами.

* * *

Нелегок труд заводов и полей,
Но есть работа много тяжелей.

Нельзя механизировать никак
И облегчить нельзя работу эту.
Она не развивается в веках.
Стоит на месте. В ней прогресса нету.

Работа эта — быть среди людей,
Работа эта — жить среди напастей,
Работа эта — из очередей
Выуживать словечко позубастей.

* * *

Воскресное воспоминанье
Об утре в Кадашевской бане„.

Замоскворецкая зима,
Столица на исходе нэпа
Разбогатела задарма,
Но роскошь выглядит нелепо.

Отец,
Уже немолодой,
Почти седой
И волосатый,
Впрок запасается водой,
Кидает кипяток в ушаты.

Прохлада разноцветных плит,
И запах кваса и березы
В парной под сводами стоит
Еще хмельной, уже тверезый.

В поту обильном изразцы,
И на полках блаженной пытки
Замоскворецкие купцы,
Зажившиеся недобитки.

И отрок впитывает впрок
Сквозь благодарственные стоны
Замоскворецкий говорок,
Еще водой не разведенный.

* * *

Жарь, гитара,
жарь, гитара,
жарко!
Барабанных перепонок жалко,
чтобы не полопались он'е,
открывают рот,
как на войне
при бомбежке или артобстреле, —
не могу понять, по чьей вине
музыканты эти озверели.
Ярко свет неоновый горит,
и о чем-то через стол кричит
кто-то,
но не слышу, оглушенный,
и его не вижу самого —
яростно, как в операционной,
бьют
со всех сторон
не жалеют зренья моего.
Голос «новоявленного» класса
в обществе бесклассовом возник —
электрогитара экстракласса,
вопль ее воистину велик.

Молча пей и на судьбу не сетуй
в ресторане подмосковном «Сетунь».
А. м„... ₁₁₃
в глаза
плафоны,

Пей до дна и наливай опять,
и не вздумай веки разлеплять.

Только вдруг негаданно-нежданно
в ресторанном зале
слишком рано,
до закрытья минимум за час,
смолкла оглушительная ария
электрогитары экстракласс,
на электростанции авария —
в ресторане «Сетунь» свет погас.

Свет погас — какая благодать
еле слышно через стол шептать.

В темноте
посередине зала
три свечи буфетчица зажгла,
и гитара тихо зазвучала
из неосвещенного угла.

Свет погас — какая благодать
чувствовать,
что свет глаза не режет
и струна не исторгает скрежет,
а звучит, как надобно звучать,
не фальшивит ни единой нотой,
свет погас — какое волшебство!
На электростанции
чего-то,
что-то,
почему-то
не того...

Неужели все-таки поломка
будет наконец устранена
и опять невыносимо громко
заскрежещет электроструна?!

Господи! Продли минуты эти,
не отринь от чада благодать,
разреши ему при малом свете
Образ и Подобье осознать.

Низойди и волею наитья
на цивилизованной Руси
в ресторане «Сетунь» до закрытья
три свечных огарка не гаси.

НЕПОДАЛЕКУ РЫНКА

Неподалеку рынка, где развал —
Законодатель уцененной моды,
Худой мальчишка в кедах
продавал
Щенка необязательной породы.

Худая зарумянилась щека
Густым настоем испитого чая,
Мальчишка в кедах
продавал щенка,
Его болонкой русской величая.

Не замечая ветра и дождя,
Вокруг толпились женщины со стоном,
Врожденным обожаньем исходя
И материнством неосуществленным.

Блаженно погруженный в этот стон,
Беспомощная, малая козявка,
Щенок вилял коротеньким хвостом
И просыпался, вздрагивая зябко.

Как Белла бы сказала: «Боже мой!»
Как я скажу: щенок был вислоухий...
На улице жестокой и прямой
Стонали в стон девчонки и старухи.

Щенка болонкой русской окрестив,
Вздыхал смущенно юный Мастрояни,

Последний разменяв аккредитив,
Земную жизнь казаки устрояли.
Все отступило — ни забот, ни дел —
Один щенок со стонущею свитой,
И женский коллективный стон висел
Над улицей прямой и деловитой.

* * *

Неровный строй домов сутулых,
Все в мире знающих про всех.
Лебяжий —
только переулок,
Не улица и не проспект.

Да и не переулок даже,
А так, проулок сто шагов, —
Без лебедей и берегов —
И все ж воистину Лебяжий.

* * *

Нехорошо поговорил
С мальчишкой, у которого
Ни разумения, ни сил,
Ни навыка, ни норова.

А он принес мне Пикассо
Какого-то периода...
Поговорил нехорошо —
Без выхода, без вывода.

* * *

А время быстро движется — идет, —
Да так, что жить на свете не наскучит.
Я вижу школьный класс наоборот,
В котором
Стариков
Младенец
Учит.

Где я, со снегом белым на виске,
Движеньем косным, старческим, несмелым,
На белой ученической доске
Ошибку
Исправляю
Черным
Мелом.

КАКАЯ МУЗЫКА БЫЛА...

МУЗЫКА

Какая музыка была!
Какая музыка играла,
Когда и души и тела
Война проклятая попрала.

Какая музыка
во всем,
Всем и для всех —
не по ранжиру.
Осилим... Выстоим... Спасем...
Ах, не до жиру — быть бы живу...

Солдатам головы кружа,
Трехрядка
под накатом бревен
Была нужней для блиндажа,
Чем для Германии Бетховен.

И через всю страну
струна
Натянутая трепетала,
Когда проклятая война
И души и тела топтала.

Стенали яростно,
навзрыд,
Одной-единой страсти ради
На полустанке — инвалид
И Шостакович — в Ленинграде.

ВОСПОМИНАНИЕ О ПЕХОТЕ

Пули, которые посланы мной,
не возвращаются из полета,
Очереди пулемета
режут под корень траву.
Я сплю,
положив голову
на Синявинские болота,
А ноги мои упираются
в Ладогу и в Неву.

Я подымаю веки,
лежу усталый и заспанный,
Слежу за костром неярким,
ловлю исчезающий зной.
И когда я
поворачиваюсь
с правого бока на спину,
Синявинские болота
хлюпают подо мной.

А когда я встаю
и делаю шаг в атаку,
Ветер боя летит
и свистит у меня в ушах, „
И пятится фронт,
и катится гром к рейхстагу,

Когда я делаю
свой
второй
шаг.

И белый флаг
вывешивают
вражеские гарнизоны,
Складывают оружье,
в сторону отходя.
И на мое плечо,
на погон полевой зеленый,
Падают первые капли,
майские капли дождя.

А я все дальше иду,
минуя снарядов разрывы,
Перешагиваю моря
и форсирую реки вброд.
Н на привале в Пильзене
пену сдуваю с пива
И пепел с цигарки стряхиваю
у Бранденбургских ворот.

А песня между тем крепчает,
и хрипнут походные рации,
по фронтовым дорогам
И денно и нощно пыля,
требую у противника
безоговорочной
капитуляции,
чтобы его знамена
бросить к ногам Кремля.

Но, засыпая в полночь,
я вдруг вспоминаю что-то.
Смежив тяжелые веки,
вижу, как наяву:
Я сплю,
положив под голову
Синявинские болота,
А ноги мои упираются
в Ладогу и в Неву.

КАЛЕНДАРЬ

Покидаю Невскую Дубровку,
Кое-как плетусь по рубежу —
Отхожу на переформировку
И остатки взвода увожу.

Армия моя не уцелела,
Не осталось близких у меня
От артиллеррйского обстрела,
От косоприцельного огня.

Перейдем по Охтенскому мосту
И на Охте станем на постой —
Отдирать окопную коросту,
Женскою пленяться красотой.

Охта деревянная разбита,
Растащили Охту на дрова.
Только жизнь, она сильнее быта:
Быта нет, а жизнь еще жива.

Боганов со мной из медсанбата,
Мы в глаза друг другу не глядим —
Слишком борода его щербата,
Слишком взгляд угрюм и нелюдим.

Слишком на лице его усталом
Борозды о многом говорят.
Спиртом неразбавленным и салом
Боганов запасливый богат.

Мы на Верхней Охте квартируем.
Две сестры хозяйствуют в дому,
Самым первым в жизни поцелуем
Памятные сердцу моему.

Помню, помню календарь настольный,
Старый календарь перекидной,
Записи на нем и почерк школьный,
Прежде — школьный, а потом — иной.

Прежде — буквы детские, смешные,
Именины и каникул дни.
Ну а после — записи иные.
Иначе написаны они.

Помню, помню, как мало-помалу
Голос горя нарастал и креп:
«Умер папа». «Схоронили маму».
«Потеряли карточки на хлеб».

Знак вопроса — исступленно дерзкий.
Росчерк — бесшабашно-удалой.
А потом — рисунок полудетский:
Сердце, пораженное стрелой.

Очерк сердца зыбок и неловок,
А стрела перната и мила —
Даты первых переформировок,
Первых постояльцев имена.

Друг на друга буквы повалились,
Сгрудились недвижно и мертво:
«Поселились. Пили. Веселились».
Вот и все. И больше ничего.

Здесь и я с друзьями в соучастье, —
Наспех фотографии даря,
Переформированные части
Прямо в бой идут с календаря.

Дождь на стеклах искажает лица
Двух сестер, сидящих у окна;
Переформировка длится, длится,
Никогда не кончится она.

Наступаю, отхожу и рушу
Все, что было сделано не так.
Переформировываю душу
Для грядущих маршей и атак.

Вижу вновь, как, в час прощаясь
ранний,
Ничего на память не берем.
Умираю от воспоминаний
Над перекидным календарем.

* * *

Паровозного пара шквалы
Вырываются из-под моста,
Смоляные лоснятся шпалы,
За верстою свистит верста.

Жизнь железной была дорогой,
Версты — годы, а шпалы — дни.
На откосе, в земле пологой,
Возле рельсов похорони.

По какой летел магистрали,
До сих пор не забыть никак.
Буксы тлели и прогорали,
Зубы ныли на сквозняках.

Кое-как заберусь в телятник,
На разъезде куплю молоко,
Подстелю под голову ватник,
Сплю спокойно и глубоко.

А проснусь, потянусь — и вскоре
Полегчает житье-бытье.
В Туапсе начиналось море
И кончалось горе мое.

И солдаты поют на нарах —
Зарыдаешь того гляди —
В порыжелых шинелях старых,
С медальонами на груди.

Сшей мне саван из клочьев дыма,
У дороги похорони,
Чтоб всю смерть пролетали мимо
Эшелонов ночных огни.

САРАТОВ

В Саратове
Меня не долечили,
Осколок
Из ноги не извлекли —
В потертую шинелку облачили,
На север в эшелоне повезли.

А у меня
Невынутый осколок
Свербит и ноет в стянутой ступне,
И смотрят люди со щербатых полок —
Никак в теплушку не забраться мне.

Военная Россия
Вся в тумане.
Да зарева бесшумные вдали...
Саратовские хмурые крестьяне
В теплушку мне забраться помогли.

На полустанках
Воду приносили
И теплое парное молоко.
Руками многотрудными России
Я был обласкан просто и легко.

Они своих забот не замечали,
Не докучали жалостями мне,
По сыновьям, наверное, скучали,

А возраст мой
Сыновним был
Вполне.

Они порою выразятся
Круто,
Порою скажут
Нежного нежней,
А громких слов не слышно почему-то,
Хоть та дорога длится тридцать дней.

На нарах вместе с ними я качаюсь,
В телятнике на Ладогу качу,
Ни от кого ничем не отличаюсь
И отличаться вовсе не хочу.

Перед костром
В болотной прорве стыну,
Под разговоры долгие дремлю,
Для гати сухостой валю в трясину,
Сухарь делю,
Махоркою дымлю.

Мне б надо биографию дополнить,
В анкету вставить новые слова,
А я хочу допомнить,
Все допомнить,
Покамест жив и память не слаба.

О, этих рук суровое касанье,
Сердца большие, полные любви,
Саратовские хмурые крестьяне,
Товарищи любимые мои!

С ВОЙНЫ

Нам котелками
нынче служат миски,
Мы обживаем этот мир земной,
И почему-то проживаем в Минске.
И осень хочет сделаться зимой.

Знакомим с опереттою друг друга,
А в нас двоих
трагедия еще
Не кончилась,
и, скрученные туго,
Две самокрутки пышут горячо.

Поклонником я был.
Мне страшно было.
Актрисы раскурили всю махорку.
Шел дождь.
Он пробирался на галерку.
И первого любовника знобило.

Мы жили в Минске муторно и звонко
И пили спирт, водой не разбавляя,
И нами верховодила девчонка,
Беспечная, красивая и злая.

Наш бедный стол
всегда бывал опрятен
И, вероятно, только потому,
Что чистый спирт не оставляет пятен,
Так воздадим же должное ему!

Еще война бандеровской гранатой
Влетала в полуночное окно,
Но где-то рядом, на постели смятой
Спала девчонка
нежно и грешно.

Она недолго верность нам хранила
Поцеловала, встала и ушла.
Но перед этим
что-то объяснила
И в чем-то разобраться помогла.

Как раненых выносит с поля боя
Веселая сестра из-под огня,
Так из войны, пожертвовав собою,
Она в ту осень вынесла меня.

И потому,
однажды вспомнив это,
Мы станем пить у шумного стола
За балерину из кордебалета,
Которая по жизни нас вела.

* * *

Наедине с самим собой
Шофер, сидящий за баранкой,
Солдат, склоненный над баландой,
Шахтер, спустившийся в забой...

Когда мы пушки волокли
Позевывающей поземкой,
Команда
«Разом налегли!..»
Старалась быть не слишком громкой.

С самим собой наедине
Я на лафет ложился телом,
Толкал со всеми наравне
Металл в чехле заиндевелом.

Когда от Ленинграда в бой
Я уходил через предместье,
Наедине с самим собой,
И значило — со всеми вместе.

НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ

Сорок пятый год
перевалил
Через середину,
и все лето
Над Большой Калужской ливень лил
Гулко погромыхивало где-то.

Страхами надуманными сплошь
Понапрасну сам себя не мучай.
Что, солдат, очухался? Живешь?
Как живешь?
Да так. На всякий случай

И на всякий случай подошел
К дому на Калужской.
— Здравствуй, Шура! —
Там упала на чертежный стол
Голубая тень от абажура.

Калька туго скатана в рулон.
Вот и все.
Диплом закончен.
Баста!..
Шура наклонилась над столом,
Чуть раскоса и слегка скуласта.

Шура, Шура!
Как ты хороша!
Бак томится жизнью непочатой

Молодая душная душа, —
Как исходит ливнем сорок пятый.
О, покамест дождь не перестал,
Ров смертельный между нами вырой.
Воплощая женский идеал,
Добивайся, вей, импровизируй.

Ливень льет.
Мы вышли на балкон.
Вымокли до нитки и уснули.
Юные. В неведенье благом.
В сорок пятом... Господи... В июле.

И все лето длится этот сон,
Этот сон, не отягченный снами.
Грозовое небо
Колесом
Поворачивается
Над нами.

Молнии как спицы в колесе,
Пар клубится по наружным стенам.
Черное Калужское шоссе
Раскрутилось посвистом ременным.

Даже только тем, что ты спала
На балконе в это лето зноя,
Наша жизнь оправдана сполна
И существование земное.

Ливень лил все лето.
Надо мной
Шевелился прах грозы летучей.
А война закончилась весной, —
Я остался жить на всякий случай.

ДВА ОТРЫВКА

1

Громко ахала весна —
Снег взрывали,
И в подвале
Нарушалась тишина.

Переулок мой Лебяжий,
Лебедь юности моей.
Крыша, крашенная сажей,
А над ней
Бумажный змей.

Змей бумажный...
Голубь важный
По карнизу семенит.
Дом старинный, трехэтажный,
Бицепсы кариатид.

Змей бумажный тянет в небо
Нитку длинную свою.
На мосту
В исходе нэпа
Папиросы продаю:
— Папиросы «Бокс»! А ну-ка!
Ну-ка, пять копеек штука!
Если оптом,
Пачка рубль —
Три четвертака за труд. —

Видно, нэп идет на убыль —
Папиросы не берут.

2

Я в детство поглядел...
У игрока
Холодная,
Холеная
Рука.
Под ватою
Покатое
Плечо
И сердце, бьющееся горячо.

Извозчик получает серебром,
Распахивает двери ипподром.
И я живу —
Страстей веселых раб.
Изучен покер, преферанс и фрапп,
И за последним лихачом столицы,
От ипподрома за одну версту,
Последний снег отчаянно клубится
И удесятеряет быстроту.

Отец ворчал, что отпрыск не при деле,
Зато колода в лоск навощена,
И папироски в пепельницах тлели
Задумчивым огнем...
Как вдруг — война...

ДЕСАНТНИКИ

1

Воз
воспоминаний
с места стропу...
В городе, голодном и израненном,
Ждали переброски на ту сторону,
Повторяли, как перед экзаменом.

Снова
Повторяли все, что выучили:
Позывные. Явки. Шифры. Коды.
Мы из жизни
беспощадно вычли
Будущие месяцы и годы.

Скоро спросит,
строго спросит Родппа
По программе, до сих пор не изданной,
Все, что было выучено, пройдено
В школе жизни,
краткой и неистовой.

Постигали
умных истин уймы.
Присягали
Родине и знамени.
Будем строго мы экзаменуемы, —
Не вернутся многие с экзамена.

2

Мы под Колпином скопом стоим,
Артиллерия бьет по своим.
Это наша разведка, наверно,
Ориентир указала неверно.

Недолет. Перелет. Недолет.
По своим артиллерия бьет.

Мы недаром присягу давали,
За собою мосты подрывали, —
Из окопов никто не уйдет.
Недолет. Перелет. Недолет.

Мы под Колпином скопом лежим
И дрожим, прокопченные дымом.
Надо все-таки бить по чужим,
А она — по своим, по родимым.

Нас комбаты утешить хотят,
Нас, десантников, армия любит...
По своим артиллерия лупит, —
Лес не рубят, а щепки летят.

3

Мне цвет защитный дорог,
Мне осень дорога —
Листвы последний ворох,
Отцветшие луга.
Кленовый стяг прохода,
Военный строй вдали,

Небесная пехота —
Грачи и журавли.
Мне цвет защитный дорог,
Мне осень дорога —
Листвы бездымный порох,
Нагие берега.
И холодок предзорный,
Как холод ножевой,
И березняк дозорный,
И куст сторожевой.
И кружит лист последний
У детства на краю,
И я, двадцатилетний,
Под пулями стою.

4

В снег Синявинских болот
Падал наш соленый пот,
Прожигая до воды
В заметенных пущах
Бесконечные следы
Впереди идущих.

Муза тоже там жила,
Настоящая, живая.
С ней была не тяжела
Тишина сторожевая.

Потому что в дни потерь,
На горючем пепелище,
Пела чаще, чем теперь,
Вдохновеннее и чище.

Были битвы и бинты,
Были мы с войной на «ты»,
Всякие видали виды, —
Я прошел по той войне,
И она прошла по мне,
Так что мы с войною квиты.

ОТПУСКНИК

Лицо желтее воска,
От голода мертво.
В моих руках авоська
И больше ничего.

И ноги, точно гири,
Не движутся никак.
Кочую по Сибири
В ночных товарняках.

Картошку уминаю
Наперекор врагу.
Блокаду вспоминаю —
Наесться не могу.

Есть озеро лесное,
Зовется — Кисегач.
Там нянчился со мною
Уральский военврач.

И, пожалев солдата,
Который слаб и мал,
Мне два продаттестата
На отпуск подписал.

Один паек сбываю
За чистое белье,
Другой паек съедаю —
Привольное житье!

Пилотка подносилась,
И сапоги не те.
Борщей маршрутных силос
Играет в животе.

Страшнее страшных пыток
И схваток родовых
Меня гнетет избыток
Познаний путевых.

Трескучим самосадом
Прерывисто дышу.
Году в семидесятом
Об этом напишу.

НОЧЬ

В землянке, на войне, уютен треск огарка.
На нарах крепко сплю, но чуток сон земной.
Я чувствую — ко мне подходит санитарка
И голову свою склоняет надо мной.

Целует в лоб — и прочь к траншее от порога
Крадется на носках, прерывисто дыша.
Но долго надо мной торжественно и строго
Склоняется ее невинная душа.

И темный этот сон милее жизни яркой,
Не надо мне любви, сжигающей дотла,
Лишь только б ты была той самой санитаркой,
Которая ко мне в землянке подошла.

Жестокий минет срок — и многое на свете
Придется позабыть по собственной вине,
Но кто поможет мне продлить минуты эти
И этот сон во сне, в землянке, на войне.

ВОЗРАСТ

Наша разница в возрасте невелика,
Полдесятка не будет годов.
Но во мне ты недаром узрел старика —
Я с тобой согласиться готов.

И жестокость наивной твоей правоты
Я тебе не поставлю в вину,
Потому что действительно старше, чем ты,
На Отечественную войну.

В БЛОКАДЕ

Входила маршевая рота
В огромный,
Вмерзший в темный лед,
Возникший из-за поворота
Вокзала мертвого пролет.

И дальше двигалась полями
От надолб танковых до рва.
А за вокзалом, штабелями,
В снегу лежали — не дрова.

Но даже смерть в семнадцать
В семнадцать лет любое зло
Совсем легко воспринималось,
Да отложилось тяжело,
малость,

ПРОВОДЫ

Без слез проводили меня...
Не плакала, не голосила,
Лишь крепче губу закусила
Видавшая виды родня.

Написано так на роду...
Они, как седые легенды,
Стоят в сорок первом году,
Родители-интеллигенты.

Их предки, в эпохе былой,
Из дальнего края нагрянув,
Со связками бомб под полой
Встречали кареты тиранов.

И шли на крутой эшафот,
Оставив полжизни в подполье, —
Недаром в потомках живет
Способность не плакать от боли.

Меня проводили без слез,
Не плакали, не голосили,
Истошно кричал паровоз,
Окутанный клубами пыли.

Неведом наш путь и далек,
Живыми вернуться не чаем,
Сухой получаем паек,
За жизнь и за смерть отвечаем.

Тебя повезли далеко,
Обритая наспех, пехота...
Сгущенное пить молоко
Мальчишке совсем неохота.

И он изо всех своих сил,
Нехитрую вспомнив науку,
На банку ножом надавил,
Из тамбура высунул руку.

И вьется, густа и сладка,
Вдоль пульманов пыльных состава
Тягучая нить молока,
Последняя в жизни забава.

Он вспомнит об этом не раз,
Блокадную пайку глотая.
Но это потом, а сейчас
Беспечна душа молодая.

Но это потом, а пока,
Покинув консервное лоно,
Тягучая нить молока
Колеблется вдоль эшелона.

Пусть нечем чаи подсластить,
Отныне не в сладости сладость,
И вьется молочная нить,
Последняя детская слабость.

Свистит за верстою верста,
В теплушке доиграно действо,
Консервная банка пуста.
Ну вот и окончилось детство.

ЗА ЛАДОГОЙ

Владимиру Лифшицу

Снится мне, что машину с водой
У землянки оставил на стуже.
Это дело чревато бедой,
Все равно что испортить оружье.

Гнал машину за Ладогу, в тыл,
На сиденье промерзшем елозил.
Ах ты, господи, воду не слил,
Неужели движок разморозил?..

Мне комбатом совсем не за так
Эта самая ездка обещана.
Если выбьет заглушку — пустяк,
Хуже — если на корпусе трещина.

По настилу к машине бегу.
Моросянка. Буеит как из сита.
Коченеет мой «газик» в снегу,
А вода, как положено, слита.

Возле печки валюсь досыпать,
Но, пристроясь к сердечному стуку,
Возникает в землянке опять
Тот же сон — хорошо, что не в руку.

ПРЕДВОЕННАЯ БАЛЛАДА

Сороковые, роковые...
Д. Самойлов

Летних сумерек истома
У рояля на крыле.
На квартире замнаркома
Вечеринка в полумгле.

Руки слабы, плечи узки —
Времени бесшумный гон —
И девятиклассниц блузки,
Пахнущие утюгом.

Пограничная эпоха,
Шаг от мира до войны,
На «отлично» и на «плохо»
Все экзамены сданы.

Замнаркома нету дома,
Нету дома, как всегда,
Слишком поздно для субботы
Не вернулся он с работы —
Не вернется никогда.

Вечеринка молодая —
Времени бесшумный лёт.
С временем не совпадая,
Ляля Черная поет.

И цыганский тот анапест
Дышит в души горячо.
Окна звонкие, крест-накрест
Не заклеены еще.

И опять над радиолой
К потолку наискосок
Поднимается веселый,
Упоительный вальсок.

И под вальс веселой Вены,
Шаг не замедляя свой,
Парами —
в передвоенный,
Роковой, сороковой.

* * *

В отрезке от шести до восьми
На этажах будильники звонили:
В подъездах люди хлопали дверьми,
На службу шли. А мертвый спал в могиле.

Мне вспомнилась песенка о том,
Как человек живет на белом свете,
Как он с мороза входит в теплый дом,
А я лежу в пристрелянном кювете.

Воспоминанье двигалось, виясь,
Во тьме кромешной и при свете белом.
Между Войной и Миром — грубо, в целом,
Духовную налаживая связь.

ЗАРЕЧЬЕ

Трубной медью
в городском саду
В сорок приснопамятном году.
Оглушен солдатик.
Самоволка.
Драпанул из госпиталя.
Волга
Прибрежным парком привлекла.
Там, из тьмы, надвинувшейся тихо,
Танцплощадку вырвала шутиха —
Поступь вальс-бостона тяжела.

Был солдат под Тулой в руку ранен
А теперь он чей?
Теперь он Анин —
Анна завладела им сполна,
Без вести пропавшего жена.

Бледная она.
Черноволоса.
И солдата раза в полтора
Старше.
(Может, старшая сестра,
Может, мать —
И в этом суть вопроса,
Потому что Анна нестара.)

Пыльные в Заречье палисады,
Выщерблены лавки у ворот,

И соседки опускают взгляды,
Чтоб не видеть, как солдат идет.

Скудным светом высветлив светелку,
Попимает Анна, что опять
Этот мальчик явится без толку,
Чтобы озираться и молчать.

Он идет походкой оробелой,
Осторожно, ненаверняка,
На весу, на перевязи белой,
Раненая детская рука.

В материнской грусти сокровенной,
У грехопаденья на краю,
Над его судьбой — судьбой военной —
Клонит Анна голову свою.

Кем они приходятся друг другу,
Чуждых две и родственных души?..
Ночь по обозначенному кругу
Ходиками тикает в тиши.

И над Волгой медленной осенней,
Погруженной в медленный туман,
Длится этот — без прикосновений —
Умопомрачительный роман.

БАЛЛАДА О НЕМЕЦКОЙ ГРУППЕ

Перед войной
На Моховой
Три мальчика в немецкой группе
Прилежно ловят клецки в супе,
И тишина стоит стеной.

Такая тишина зимы!
Периной пуховой укрыты
Все крыши, купола и плиты,
Все третьеримские холмы.

Ах, Анна Людвиговна, немка,
Ты русская, не иноземка,
Но по-немецки говоришь
Затем, что родилась в Берлине,
Вдали от этих плоских крыш.

Твой дом приземистый, тяжелый,
С утра немецкие глаголы
Звучат в гостиной без конца —
Запинки и скороговорки,
Хрусталь в четырехсветной горке,
Тепло печного изразца,
Из рамы
Взгляд какой-то дамы,
На полотенцах — монограммы,
И для салфеток — три кольца.

Обедаем.
Па Моховую

В прямоугольнике окна
Перину стелет пуховую
Метель.
Как будто тишина
На тишину ложится тихо,
И только немкина щека
От неожиданного тика
Подергивается слегка.

Зачем
Вопросами врасплох
Ты этих мальчиков неволишь?
Да им и надо-то всего лишь
Два слова помнить: Hande hoch..

ЗАЩИТНИК МОСКВЫ

Вышел мальчик
из дому
В летний день,
в первый зной.
К миру необжитому
Повернулся спиной.
Улыбнулся разлуке,
На платформу шагнул,
К пыльным поручням руки,
Как слепой, протянул.

Невысокого роста
И в кости неширок,
Никакого геройства
Совершить он не смог.
Но с другими со всеми,
Не окрепший еще,
Под тяжелое Время
Он подставил плечо:
Под приклад автомата,
Расщепленный в бою,
Под бревно для наката,
Под Отчизну свою.
Был он тихий и слабый,
Но Москва без него
Ничего не смогла бы,
Не смогла ничего.

* * *

Памяти С. Гудзенко

Полумужчины, полудети,
На фронт ушедшие из школ...
Да мы и не жили на свете,
Наш возраст в силу не вошел.

Лишь первую о жизни фразу
Успели занести в тетрадь,
С войны вернулись мы и сразу
Заторопились умирать.

* * *

Ну а дальше что? Молчанье. Тайна.
Медсестра лениво прячет шприц.
Четверо солдат — не капитаны,
И комбат — Протасов, а не принц.

И не Эльсинор, а край передний,
Мокрый лог, не рай, а сущий ад.
Знал комбат, что делает последний,
Как в газетах пишется, доклад.

Волокли его на волокуше,
Навалили ватники — озноб.
Говорит. А голос глуше, глуше,
До глубин души и глубже, в души,
Как в газетах пишут — до основ.

Молвит, умирая: или — или,
Долг — стоять, но право — отойти.
Егерей эсэсовцы сменили,
А у нас резерва нет почти.

Слева полк эсэсовский, а справа..
Не договорил...
Навечно смолк...
Есть у человека долг и право...
Долг и право... долг и право... Долг...

ИЗ РАННИХ СТИХОВ

КОММУНИСТЫ, ВПЕРЕД!

Есть в военном приказе
Такие слова,
На которые только в тяжелом бою
(Да и то не всегда)
Получает права
Командир, подымающий роту свою.

Я давно понимаю
Военный устав
И под выкладкой полной
Не горблюсь давно.
Но, страницы устава до дыр залистав,
Этих слов
До сих пор
Не нашел
Все равно.

Год двадцатый,
Коней одичавших галоп.
Перекоп.
Эшелоны. Тифозная мгла.
Интервентскай пуля, летящая в лоб, —
И не встать под огнем у шестого кола.

Полк
Шинели
На проволоку побросал, —
Но стучит над шинельным сукном пулемет,

И тогда
еле слышно
сказал
комиссар:
— Коммунисты, вперед! Коммунисты,
вперед!

Есть в военном приказе
Такие слова!
Но они не подвластны
Уставам войны.
Есть —
Превыше устава —
Такие права,
Что не всем
Получившим оружье
Даны...

Сосчитаны штандарты побитых держав,
Тыщи тысяч плотин
Возвели на реках.
Целину подымали,
Штурвалы зажав
В заскорузлых,
Тяжелых
Рабочих
Руках.

И пробило однажды плотину одну
На Свирьстрое, на Волхове иль на Днепре.
И пошли головные бригады
Ко дну,
Под волну,
На морозной заре,
В декабре.

Летним утром
Граната упала в траву,
Возле Львова
Застава во рву залегла.
«Мессершмитты» плеснули бензин в синеву,
И не встать под огнем у шестого кола.

Жгли мосты
На дорогах от Бреста к Москве.
Шли солдаты,
От беженцев взгляд отводя.
И на башнях
Закопанных в пашни «КВ»
Высыхали тяжелые капли дождя.

И без кожуха,
Из сталинградских квартир,
Бил «максим»,
И Родимцев ощупывал лед.
И тогда
еле слышно
сказал командир:
— Коммунисты, вперед! Коммунисты,
вперед!

Мы сорвали штандарты
Фашистских держав,
Целовали гвардейских дивизий шелка
И, древко
Узловатыми пальцами сжав,
Возле Ленина
В Мае
Прошли у древка...
1G7

Под февральскими тучами
Ветер и снег,
Но железом нестынущим пахнет земля.
Приближается день.
Продолжается век.
Индевеют штыки в караулах Кремля...
Повсеместно,
Где скрещены трассы свинца,
Где труда бескорыстного — невпроворот,
Сквозь века,
на века,
навсегда,
до конца:
— Коммунисты, вперед! Коммунисты,
вперед

СТИХИ О МАЛЬЧИКЕ

Мальчик жил на окраине города Колпино.
Фантазер и мечтатель.
Его называли лгунишкой.
Много самых веселых и грустных историй накоплено
Было им
за рассказом случайным,
за книжкой.
По ночам ему снилось — дорога гремит и пылится
И за конницей гонится рыжее пламя во ржи.
А наутро выдумывал он небылицы —
Просто так.
И его обвиняли во лжи.
Презирал этот мальчик солдатиков оловянных
И другие веселые игры в войну,
По окопом казались ему придорожные котлованы, —
И такая фантазия ставилась тоже в вину.

Нальчик рос и мужал на тревожной, недоброй планете,
А когда в сорок первом году, зимой,
Был убит он,
И в его офицерском планшете
Нашел небольшое письмо домой.

Над оврагом летели холодные белые тучи
Даль последнего смертного рубежа.
Предо мной умирал фантазер невезучий,
На шинель
кучерявую голову положа.

А в письме были те же мальчишечьи небылицы.
Только я улыбнуться не мог...
Угол серой, исписанной плотно страницы
Кровью намок.

...За спиной на ветру полыхающий Колпино,
Горизонт в невеселом косом дыму.
Здесь он жил.
Много разных историй накоплено
Было им.
Я поверил ему.

* * *

Человек живет на белом свете.
Где — не знаю. Суть совсем не в том.
Я — лежу в пристрелянном кювете,
Он — с мороза входит в теплый дом.

Человек живет на белом свете,
Он — в квартиру поднялся уже.
Я — лежу в пристрелянном кювете
На перебомбленном рубеже.

Человек живет на белом свете.
Он — в квартире зажигает свет.
Я — лежу в пристрелянном кювете,
Я — вмерзаю в ледяной кювет.

Снег не тает. Губы, щеки, веки
Он засыпал. И велит дрожать...
С думой о далеком человеке
Легче до атаки мне лежать.

А потом подняться, разогнуться,
От кювета тело оторвать,
На ледовом поле не споткнуться
И пойти в атаку —
Воевать.

Я лежу в пристрелянном кювете.
Снег седой щетиной на скуле.

Где-то человек живет на свете —
На моей красавице земле!

Знаю, знаю — распрямлюсь, да встану,
Да чрез гробовую полосу
К вражьему ощеренному стану
Смертную прохладу понесу.

Я лежу в пристрелянном кювете,
Я к земле сквозь тусклый лед приник...
Человек живет на белом свете —
Мой далекий отсвет! Мой двойник!

СТИХИ О ТОМ, КАК СЫН СТАЛ СОЛДАТОМ

Е. С. Межировой

Собирала мне мама
Мешок вещевой.
В нем запасов — ну прямо
На две жизни с лихвой.

Возле военкомата,
У Москвы на виду,
Подравнялась команда
В сорок первом году.

Паровозы кричали
В голос на Окружной.
Мама в печали
Прощалась со мной.

Застучали колеса,
Засвистели свистки.
Возле верхнего плеса
Вышли маршевики.

Дом мой — во поле яма,
Небо над головой...
Собирала мне мама
Мешок вещевой.

Я варил концентраты,
Руки грел у огня,

Ветераны-солдаты
Поучали меня.

Медсанбат в Шлиссельбурге
Стыл на невском ветру.
Хлопотали хирурги,
Говорили — умру.

Я глядел из тумана
В окна на Моховой —
Собирает мне мама
Мешок вещевой,

Хлеб на кухне я режу,
Окликаю сестру...
В медсанбате я брежу,
Говорят, что умру.

Новой песни начало,
Бессловесной еще,
В тишине прозвучало,
Обожгло горячо.

Песня, мать дорогая,
Я тебя прошепчу,
В трудный час помогая
Полковому врачу.

Ты врачуй мою рану,
Над палатой звучи.
Запою я — и встану.
Отойдите, врачи!

Подымаюсь упрямо.
Годен я к строевой!

Собирает мне мама
Мешок вещевой.

Снова передовая
В перекрестном огне
Мне твердит, завывая:
«Страшен путь по войне».

Но из танковых башен
Полка моего
Он не так уж и страшен,
Как малюют его.

СОН

Был бой.
И мы устали до потери
Всего, чем обладает человек.
Шутил полковник:
— Сонные тетери... —
И падал от усталости на снег.

А нам и жить не очень-то хотелось, —
В том феврале, четвертого числа,
Мы перевоевали,
Наша смелость,
По правде, лишь усталостью была.

Нам не хотелось жить —
И мы уснули.
Быть может, просто спать хотелось нам.
Мы головы блаженно повернули
В глубоком сне
Навстречу нашим снам.

Мне снился сон.
В его широком русле
Скользил смоленый корпус корабля,
Соленым ветром паруса нагрузли,
Вселяя страх и душу веселя.

Мне снился сон о женщине далекой,
О женщине жестокой,
Как война.

Зовущими глазами с поволокой
Меня вела на палубу она.

И рядом с ней стоял я у штурвала,
А в прибережных чащах,
Невдали,
Кукушка так усердно куковала,
Чтоб мы со счета сбиться не могли.

И мы летели в прозелень куда-то.
Светало на обоих берегах.
Так спали полумертвые солдаты
От Шлиссельбурга в тысяче шагах.

Ночной костер случайного привала
Уже золой подернулся на треть.
Проснулся я.
Кукушка куковала,
И невозможно было умереть.

НА ЗИМНЕМ ПОЛУСТАНКЕ

С самой
вот этой
первой
строки
Я даже опомниться не успеваю,
Как вокзальные сквозняки
Меня на каменный пол сбивают.
А на полу
ледяной нарост,
Примерзших окурков
тьма,
И в каждую щелку
сквозит
мороз,
Сорокаградусная зима...
Сорок градусов —
не пустяк.
В сорок
первом
■ году,
Когда подошвы,
ломаясь,
хрустят
На станционном льду,
Когда под шинель
хоть до хрипа
дыши,
Не выдуешь ни на грош,

И слышно, как о сукно шуршит,
Вздыбив мурашки,
дрожь...

Сорок
градусов
ниже нуля,
И жить на земле невозможно,
если
Забыть,
что на западе есть
земля,
Где ртуть
замерзает в Цельсии...
А здесь
вокзал
от мороза звенит,
Звенят
индевелые
батареи,
Солнце ползет в бесполезный зенит
И
никого
не греет.
Плащ-палатки
в четыре наката,
Коптилка
попыхивает
малокровно.
Три дня
эшелон
ожидают
ребята
И дышат во сне
неровно.

И пар
встает под прямым углом,
Паровозного пара вроде,
И греют ребята
друг друга теплом
Тела,
в котором тепло
на исходе.
А пар,
достигнувши потолка,
Крупными
каплями
застывает,
И потолок
становится
как
Булыжная
мостовая.
И больше лежать нам
уже нельзя,
И нету сил
никаких,
И кажется,
будто бы здесь
сквозят
Все существующие сквозняки.

Пляшет очередь
за кипятком,
Длинная,
как товарный состав.
Уголь,
шурованный ржавым штыком,
Дотлел,
и чугунная печь пуста.

В КОМСОМОЛЬСКОМ ПОЛКУ ПЕРЕД БОЕМ

Перед боем в степи
От большого затишья мертво.
Память, только не спи!
Мне и так не припомнить всего.

Но о том, как в снегу
Комсомолец лежал под огнем,
Рассказать я смогу,
Не смогу позабыть я о нем.

Маскхалат чуть белей,
Чуть светлей, чем степные снега,
Чем сугробы полей
В запотевшем прицеле врага.

Мы тушили костры,
Нас во мраке разыскивал враг,
Мы сползали с горы
На исходный, в глубокий овраг.

Нам звонил генерал,
И, петляя в траншеях кривых,
Паш комсорг подбирал
Для разведки ребят боевых.

Перед боем душа
Жестока, и нежна, и щедра.

Мы вставали спеша.
Мы шептали комсоргу: — Пора...

Восемь дотов тупых
Вдоль ничейного снега торчат.
Над ракетницей вспых,
Над ракетчиком темень и чад.

Восемь дотов вразмол!
(Амбразуры огнем не моргнут.)
Здесь пойдет комсомол
Через десять-пятнадцать минут.

А пока на боку
Наш комсорг проверяет наган,
В комсомольском полку
Повторяют приказ по слогам.

Перед боем в степи
Тишина холодна и мертва.
Но летят по цепи
От солдата к солдату слова:

— Я пригнусь и рванусь
По зазубренной кромке огня.
Если я не вернусь,
Коммунистом считайте меня...

ЛАДОЖСКИЙ ЛЕД

Страшный путь!
На тридцатой, последней версте
Ничего не посулит хорошего...
Под моими ногами
устало
хрустеть
Ледяное
ломкое
крошево.
Страшный путь!
Ты в блокаду меня ведешь,
Только небо с тобой,
над тобой
высоко.
И нет на тебе
никаких одёж:
Гол
как
сокол.
Страшный путь!
Ты на пятой своей версте
Потерял
для меня конец.
И ветер устал
над тобой свистеть,
И устал
грохотать
свинец...

— Почему не проходит над Ладогой мост?! —
Нам подошвы
невмочь
ото льда
отрывать.
Сумасшедшие мыслн
буравят
мозг:
Почему на льду не растет трава?!
Самый страшный путь
из моих путей!
На двадцатой версте
как я мог идти!
Шли навстречу из города
сотни
детей...
Сотни детей!
Замерзали в пути...
Одинокие дети на взорванном льду —
Эту теплую смерть
распознать не могли они сами
И смотрели на падающую звезду
Непонимающими глазами.
Мне в атаках не надобно слова
«вперед»,
Под каким бы нам
ни бывать огнем —
У меня в зрачках
черный
ладожский
лед,
Ленинградские дети
лежат
на нем.

ВЕС ВЕРСТ

(Из поэмы)

1

В сорок первом,
как всё, шальной,
Состав кружился по Окружной.

Я сидел в теплушке не теплой,
На стреляющем сквозняке,
Слушал, как дребезжали стекла
От разрывов невдалеке.

Поезд вырваться был не в силах
Ни на запад,
ни на восток,
И его, закружив, носило
По хребтам окружных мостов.

Было холодно, неуютно,
Ни прилечь,
ни присесть,
ни встать.
В этой ночи
кромешно -мутной
Первый столб
забила верста...

2

Пулеметных огней
перехлест,

Мина мине
наперерез,
Столбовое равненье верст,
И у каждой особый вес.

У меня сапоги сопрели
В сизой непогоди
похода.
Я за этим рулем старею
Полтора вековечных года.

Я хожу по ночам в разведки,
Оставляю открытым люк, —
Черт выносит мою танкетку,
Без нее мне давно б каюк.
Я грызу свой мундштук прогорклый,
Режу выжженную траву.
Если нет у меня махорки,
Существую,
а не живу...

Маскировочных сеток
рябь,
Залихватских обочин
круть,
Подколесная
жижа-хлябь —
Фронтового кочевья
путь.
На ладонях густой мазут,
Под мазутом
сухая кровь,
Пляшет черный шофер на газу,
Объезжая стотысячный ров.

Колею донимает
зуд,
Радиатор хрипит:
«Воды!»
Щебень
гусеницы
грызут,
И болото сосет следы,
И колеса вразброд скользят.
Я умею спать у руля,
Потому что
упасть
нельзя,
Потому что вокруг
земля,
Добела накалилась ось,
Каждой пядью земля взасос
Тянет вкривь
и бросает вкось
Разболтавшееся колесо.
Кочевряжится путь мой хлюпкий,
На сырой гимнастерке соль,
Перекушен мундштук у трубки,
На стартере натерта мозоль.

Но опять,
опять
и опять —
В нескончаемый
липкий
брод,
За увесистой
пядью
пядь,

За стотысячный
поворот,
Вырывая
с мясом
подсосы,
Задыхаясь
в бензопровод,
Нажимает на все колеса
Грязью
взмыленный
броневзвод...

3

Версты
весят
тысячи тонн
И давят на обода
колес,
Поэтому дело
совсем не в том,
Сколько
пройдено
верст.
Иные версты
не весят грамма:
Они — снежинками на плечах,
Они скользят спокойно и прямо, —
Надо версты
от верст
отличать.

Летчики думают, что болтанка
Бывает только в воздушных баталиях,

Но танкистов болтает в танках,
И еще как болтает их!
А о пехоте
нету и речи,
Пехоте еще не слаще, —
Пехота версты взвалила иа плечи
И по дорогам
тащит.
Идет пехота
путем бессонным,
В будущем веке —
былинным,
И тащит пехота
тысячетонные
От Тулы
и до Берлина.
Тащит и тащит на тощих плечах,
Каждую пядь,
просолив,
А впереди
плывут и урчат
Корабли,
корабли,
корабли.
А впереди
мы
за рулями,
При температуре плавленья,
Не объезжая
бугры и ямы,
Ведем за собой наступленье.
Проволоку
в шестнадцать колов
У нейтральной
в клочья корежим.

Через надолбы
напролом —
По дорогам и бездорожью...
Взвод
каленым металлом клеймен
И не нуждается в славословье,
Потому что на шелке гвардейских знамен
Капля
его
незастывшей
крови.

4

Я старожил своего батальона,
Черной,
дорожной воды
пловец,
Знающий каждую пядь
поименно —
На ощупь,
на цвет,
на вес.
Грыз под Урицком
последний и черствый
Сухарь,
которому нет цены,
Видел
блокадные
куцые
версты
На невоспетых
путях
войны.

Вершок отступленья —
версты
длинней,
Пядь — длинней десяти.
Только на очень большой войне
Бывают такие пути.
Я проверил
твердость земли
Собственными
подошвами, —
Мои пути,
спотыкаясь, шли,
Они мне дались
не дешево.
Навзничь машины
гремели с обочин,
За голенища
ползли болота,
Каждый шаг
был насквозь промочен
Невысыхающим
терпким потом,
Потом,
который твердым кристаллом
На гимнастерках у нас блестит.
Если рота
шаги
заплетает
устало
И привала
не ждет в пути —
Слава
солдатскому
горькому
поту,

Самому славному из потов,
Сопровождающему пехоту
По бездорожью всех фронтов!

Цветет над дорогою свистопляска —
По перепонкам сухой горох.
Я оглох
от усталого лязга,
Я от острого свиста
оглох.
Жесткие листья
секут щеки, —
Я закрываю люк.
И в смотровую скупую щелку
Вижу
знакомую колею.
За утренним солнцем
в упорный след
Идет она
по большим дорогам,
По рубежам
наших бегств и побед —
В гусеницу
и в ногу.
А кругом
без конца и без края,
В полнокровной грозе
половодьем бурля,
Вся набухшая,
теплая
и сырая,
Мне доверенная
Земля.

УТРОМ

Ах, шоферша,
пути перепутаны!
Где позиции?
Где санбат?
К ней пристроились на попутную
Из разведки десять ребят...

Только-только с ночной операции,
Боем вымученные все.
— Помоги, шоферша, добраться им
До дивизии,
до шоссе.

Встали в ряд.
Поперек дорога
Перерезана.
— Тормози!
Не смотри, пожалуйста, строго,
Будь любезною, подвези!

Утро майское.
Ветер свежий.
Гнется даль морская дугой,
И с балтийского побережья
Нажимает ветер тугой.

Из-за Ладоги солнце движется
Придорожные лунки сушить,.

Глубоко
в это утро дышится,
Хорошо
в это утро жить.

Зацветает поле ромашками,
Их не косит никто,
не рвет.
Над обочиной
вверх тормашками
Облак пороховой плывет.

Эй, шоферша,
верней выруливай!
Над развилкой снаряд гудит.
На дорогу, не сбитый пулями,
Наблюдатель чужой глядит...

Затянули песню сначала,
Да едва пошла
подпевать —
На второй версте укачала
Неустойчивая кровать.

Эй, шоферша,
правь осторожней!
Путь ухабистый впереди.
На волнах колеи дорожной
Пассажиров
не разбуди!

Спит старшой,
не сняв автомата,
Стать расписывать не берусь!
Ты смотри, какие ребята!
Это, я понимаю, груз!

А до следующего боя
Сутки целые жить и жить.
А над кузовом голубое
Небо к передовой бежит.

В даль кромешную
пороховую,
Через степи, луга, леса,
На гремящую передовую
Брызжут чистые небеса...

Ничего мне не надо лучшего,
Кроме этого — чем живу,
Кроме солнца
в зените,
колючего,
Густо впутанного в траву.

Кроме этого тряского кузова,
Гусской дали
в рассветном дыму,
Кроме песни разведчика русого
Про красавицу в терему.

НОЧЬ

То ли капает вода,
То ли тикают часы?
У нейтральной полосы
Есть землянка.
Провода
К ней от штаба батальона
Протянулись через луг
По траве, траве зеленой.
В той землянке политрук
Ночью думает о бое.
То ли капает вода,
То ли тикают часы, —
Слушает.
Вокруг слепое
Полуночье. Тишь. Звезда
У нейтральной полосы.
Или, может быть, ракета,
Или пуля-светлячок,
Или, или, или это
Полный месяц-пятачок?

Провода бегут к землянке
Над землей и по земле,
Через рощи и полянки
В штарм,
А в штарме на столе
Черный телефон-вертушка
Чуткое стальное ушко.

Полуночье там слепое.
Курит комиссар цигарку.
Думу думает о бое.
Слушает. Темно и жарко.
То ли капает вода,
То ли тикают часы?

Убегают провода
От нейтральной полосы.
Всё бегут от штаба к штабу,
Меж каменьев, меж травы,
От овражка до ухаба,
От землянки до Москвы.

Полуночье там слепое.
Маршал думает о бое.
Слушает. Идут года...
То ли капает вода,
То ли тикают часы?..
От нейтральной полосы
Мчатся в вечность провода.

ДРУЗЬЯМ

На утрату нижется утрата,
Но такого позабыть нельзя.
Вечно живы в памяти ребята,
Фронтовые, кровные друзья.

К одному один. И каждый — лучше,
Каждый заправила и вожак.
Прикажи — поразгоняют тучи,
Прикажи — грозою освежат.

Я люблю их больше всех на свете,
Потому что вместе нас прожег
Самый горький и суровый ветер —
Ветер отступающих дорог.

И еще за то, что наши роты
В петлях окружений, взаперти
Верили в крутые повороты,
Верили в обратные пути.

КОСТЕР

Я подпалю тебя в глуши лесной
Березовыми ломкими суками.
Костер, костер! Заговори со мной
Несчетными своими языками!

В глуши лесной не разглядеть зари,
Здесь свет от твоего лишь полыханья.
Гори, гори, костер, и говори,
И озари мои воспоминанья.

Я все увижу в пламени твоем,
Услышу все в потрескиванье дробном.
Мы здесь без соглядатаев, вдвоем.
Будь светлым, откровенным и подробным.
А если хочешь увидать зарю,
Зарю из своего лесного склепа,
Тебе я это счастье подарю,
И сквозь листву горящий сук до неба
Над бесконечным лесом подыму.
Смотри в простор! Он в голубом дыму,
Он, как и прежде, в нимбе золотом —
Неповторимом. Солнечном. Святом.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Промеж леска вихляют
Вихры одноколейки.
Здесь ты,
Моя красавица,
Сегодня поезд ждешь.
И аккуратный, ровный,
Как будто бы.
Из лейки,
На ту одноколейку
Накрапывает дождь.

А пахнет та дороженька
Осинами, березами
И соснами,
Смолистыми
С верхушек до корней,
И черными,
Лохматыми,
Смешными паровозами,
Которые раз в сутки
Проносятся по ней.

А ты, моя красавица,
Стоишь на том разъезде,
А над разъездом тучи
Да ночь темным-темна,
Над тучами
Разбросаны
Мудреные созвездья,

Под тучами
Дождинки,
Да ты,
Да тишина.

А у того разъезда
Есть махонький базарик, —
Оглобли смотрят в небо,
Сутулятся возы...
Ах, если был бы я бы
Человек-прозаик,
Не петь мне этой песни
И не глотать слезы,

Ну как мне быть, красавица,
Скажи, моя хорошая, —
Ведь я не разучился
Все это замечать.
Бежит одноколейка,
Бежит, леском поросшая.
Грустить или смеяться?
Петь или замолчать?

Так пусть на том разъезде
Незваный я и лишний...
Ложится сонный дождик
На мягкую траву.
Бежит одноколейка,
Растут грибы неслышно,
И в этой благодати
Я на земле живу.

ПЛЫЛ ПЛАВНЫЙ ДОЖДЬ

Плыл плавный дождь. Совсем такой, как тот,
Когда в траве, размокшей и примятой,
Я полз впервые по полю на дот,
Чтоб в амбразуру запустить гранатой,
И был одной лишь мыслью поглощен —
Чтоб туча вдруг с пути не своротила,
Чтобы луна меня не осветила...
Об этом думал. Больше ни о чем.
Плыл плавный дождь. Совсем такой, как тот,
Который поле темнотой наполнил,
Который спас ползущего на дот.
Плыл плавный дождь. И я его припомнил.
Плыл плавный дождь. Висела тишина.
Тяжелая, угрюмая погода.
Плыла над полем черная весна
Блокадного, истерзанного года...

И вот сегодня снова дождь плывет,
До каждой капли памятный солдату,
И я, гуляя, вдруг набрел на дот,
Который сам же подрывал когда-то.

Окраина Урицка. Тишь. Покой.
Все так же стебли трав дождем примяты.
Я трогаю дрожащею рукой
Осколок ржавый от моей гранаты.
И вспоминаю о дожде густом,

О первом доте, пламенем объятом,
О ремесле суровом и простом...
Плыл плавный дождь.
В июне.
В сорок пятом..,

МОНОЛОГ

Над Десной опять лоза, лоза.
Над Телячьим островом гроза.
То днепровский облак над Десной.
Родина! Опять в мои глаза
Ты глядишься древней новизной.

Над Невой опять туман, туман.
Вечереет. Время по домам.
Мне знакомо это, как и то,
Мне знакомо это от и до.

Над Москвой-рекой гранит, гранит,
Мрачный мост перилами звенит.
В дымах заводских голубизна.
И опять все та же новизна...

Чуть не четверть века я прожил,
Реками-дорогами кружил.
Ты ответь мне, колея-змея,
Спутница лукавая моя:

Где родился я? И где я рос?
Невским льдом пытал меня мороз.
В лозняках горячих за Десной
Опалил лицо и руки зной.
Над Москвой-рекой, хлестьмя хлеща,
Освежили косяки дождя...

Снова будут грозы, будет снег,
Снова будут слезы, будет смех.

Всюду — от Десны и до Десны,
Вечно — от весны и до весны.

Идут дни, дождем и льдом звеня,
Да гудки тоскуют над Десной.
Поезд, уходящий без меня, _
Отойдет когда-нибудь со мной.

Понял я — число земных дорог.
Троп, тропинок, стежек и путей
То же, что число земных тревог,
То же, что число земных страстей.

Понял я, что наша смерть — пустяк,
Жалок образ смертного одра.
Если люди на земле грустят —
Это потому, что жизнь щедра.

Но когда снарядом над тобой
Разнесет накаты блиндажа,
Ты увидишь купол голубой
И умрешь, тем блеском дорожа.

Снова будут грозы, будет снег.
Снова будут слезы, будет смех.
Всюду — от Десны и до Десны,
Вечно — от весны и до весны.

* * *

Что мне делать в «Стреле» —
В отошедшем от города поезде?
Я ходил по земле,
Как герой по удавшейся повести.

Рельсы воинских лет
День и ночь под бомбежкой гудели.
Мой транзитный билет
Затерялся в четвертом отделе.

Там, где ладожским льдом
Город накрепко вымостил трассу,
Поезд стал. А потом
Нас в колонну построили сразу.

И блокадная мгла
Сразу полк засосала по пояс,
Мчится, мчится «Стрела» —
Отошедший от города поезд...

Что мне делать в «Стреле»?
Не надумаю, честное слово!
Я качался в седле
В эскадронах комкора Белова.

Много сбитых подков
Наши кони теряли в те годы,
Чтоб во веки веков
Были счастливы все пешеходы.

Воет ветер во мгле,
Над ступеньками тамбура гулкого...
Что мне делать в «Стреле»
В десяти километрах от Пулкова?

ЛЕНИНГРАДЕЦ

Мне нравится город, соленый
От слез и от влаги морской,
Мне нравится город смоленый,
Мне нравится город такой —

В широкой, но тесной тельняшке
Под грубым бушлатным сукном,
Со спиртом пайковым во фляжке,
С эскадрой на рейде ночном.

Мне нравится пенный и бурый
Прибой у ощеренных стен
И грозный патруль диктатуры
С гранатами разных систем.

Меня высоко подымало
На каменной невской волне,
И крепкого горя немало
Хлебнуть посчастливилось мне.

(Тащи за ремень волокушу
По самой не торной тропе!
Когда перегреется кожух,
«Максима» смени на «ДП»!

Ползи через бруствер покатый
Тушить пулеметный очаг!)
Железная тяжесть блокады
Лежала на этих плечах.

Но, путь отвергая окольный,
Я в рост распрямлялся на льду
И штаб Революции — Смольный
Спасал в сорок первом году.

ПАМЯТИ ДРУГА

С. Гудзенко

До сих пор я поверить не в силах,
Вспоминая родные черты,
Что к солдатам, лежащим в могилах,
Раньше многих отправишься ты,

Что тебя не подымет над тучей
Самолет со звездой на крыле,
Что под сенью березы плакучей
Отдыхаешь в родимой земле.

В той земле, для которой ни крови,
Ни дыхания ты не берег,
Что стоит у тебя в изголовьи,
Вдоль пройденная и поперек.

Нас везли в эшелонах с тобою,
Так везли, что стонала земля,
С Белорусской — на поле боя,
И с Казанского — в госпиталя.

Ни кола, ни двора, только ноги...
Был твой подвиг солдатский тяжел.
Ты назвался поэтом дороги
И ни разу с нее не сошел.

Потому я и верю, что где-то
Между Кушкой и дальней Тувой,

Весь в сполохах сигнального света
Мчится поезд грохочущий твой.

Или, может быть, от эшелона
В Закарпатье случайно отстав,
Ты проселком бредешь утомленно,
Догоняешь товарный состав.

Мне совсем не покажется странным,
Если с поезда только, с пути
Ты стоишь у дверей с чемоданом,
Ключ в карманах не можешь найти.

ПРОЩАЙ, ОРУЖИЕ!

В следующем году было много побед.
Э. Хемингуэй

Ты пришла смотреть на меня,
А такого нету в помине.
Не от вражеского огня
Он погиб. Не на нашей мине
Подорвался. А просто так.
Не за звонкой чеканки песню,
Не в размахе лихих атак
Он погиб. И уже не воскреснет.

Вот по берегу я иду.
В небе горестном, невысоком
Десять туч. Утопают в пруду,
Наливаясь тяжелым соком.
Сотни лилий. Красно. Закат.
Вот мужчина стоит без движенья
Или мальчик. Он из блокад,
Из окопов, из окружений.
Ты пришла на него смотреть,
А такого нету в помине.
Не от пули он принял смерть.
Не от голода, не на мине
Подорвался. А просто так.

Что ему красивые песни
О размахе лихих атак —
Он от этого не воскреснет.

Он не мертвый. Он не живой.
Не живет на земле. Не видит,
Как плывут над его головой
Десять туч. Он навстречу не выйдет,
Не заметит тебя. И ты
Зря несешь на ладонях пыл.
Зря под гребнем твоим цветы,
Те, которые он любил.

Он от голода умирал.
На подбитом танке сгорал.
Спал в болотной воде. И вот
Он не умер. Но не живет.
Он стоит посредине Века,
Одинешенек на Земле.
Можно выстроить на золе
Новый дом. Но не человека.

Он дотла растрачен в бою,
Он не видит, не слышит, как
Тонут лилии и поют
Птицы, скрытые в ивняках.

* * *

Пусть век мой недолог —
Как надо его проживу.
Быть может, осколок
Меня опрокинет в траву

Иль пуля шальная
Мой путь оборвет на юру.
Где — точно не знаю,
Но знаю, что так я умру.

В тот час, как умру я,
Лицо мое стягом закройте
И в землю сырую,
И в землю родную заройте.
Закройте лицо мне
Гвардейского стяга огнем, —
Я все еще помню
Дивизии номер на нем.

Он золотом вышит
На стяге, который в бою
Играет, и дышит,
И радует душу мою.

* * *

Дорога, на бугры взлетая,
Раскручивает колею,
То ровная, то вдруг крутая,
Протоптанная по былью.

Танцует кузов у трехтонки,
В кабине потолок промят, —
Там в чьи-то душу и печенки
Шофер вколачивает мат.
Блестят знакомые Стожары,
Бежит неяркая земля,
Да этот березняк поджарый,
Да высохшая колея,
Да этот драндулет-калека,
Осей визгливых голоса, —
Эх, пропади моя телега
И все четыре колеса...

А ночь в дороге не иная,
Чем сто таких же до нее.
Задумалась, припоминая:
Березы, звезды, воронье.
Да и шоферская работа
Под стать ямщицкому труду —
Распарься до седьмого пота
И околей на холоду.
Все та же, та же, та же, та же
В избенке слезы льет вдова,
И у шоферской песни даже
Почти ямщицкие слова.

НАДПИСЬ НА КНИГЕ П. ШУБИНА «ПАРУС»

Сегодня в магазине книжном
Я встретил молодость твою,
Она стояла в неподвижном
Букинистическом строю.

Я встретил молодость поэта.
В обложку плотную она
Была обута и одета
И кем-то переплетена.

Обложка светло-голубая,
Где парусник в голубизне
Скользит, воды не прогибая,
Давным-давно известна мне.

Но мне сегодня нужно очень,
Чтобы над титульным листом
Склонился ты, сосредоточен
В раздумье кратком и простом.

И чтоб рукою сильной, Павел,
Как в годы памятные те,
Ты подпись твердую поставил
Вверху на титульном листе.

Тебя искать хочу повсюду,
Догнать, ударить по плечу, —
Не потому, что верю чуду,
А потому, что так хочу!

Столкнуться на Волхонке в чайной
И слушать, не скрывая слез,
Твой вымысел необычайный,
Где все не в шутку, а всерьез, —

Твою фантазию, художник.
Твою бессонницу, поэт.
А тот, кто заподозрит ложь в них,
В том правды не было и нет.

Но я тебе поверил, Павел,
Ты, как и всем друзьям живым,
В наследство парус мне оставил,
Набитый ветром штормовым.

* * *

Крытый верх у полуторки этой,
Над полуторкой вьется снежок.
Старой песенкой, в юности петой,
Юный голос мне сердце обжег.

Я увидел в кабине — солдата,
В тесном кузове — спины солдат,
И машина умчалась куда-то,
Обогнув переулком Арбат.

Поглотила полуторатонку
Быстротечной метели струя.
Но хотелось мне крикнуть вдогонку:
— Здравствуй, Армия — юность моя!

Срок прошел не большой и не малый
С той поры, как вели мы бои.
Поседели твои генералы,
Возмужали солдаты твои.

И стоял я, волненьем объятый,
Посредине февральского дня,
Словно юность промчалась куда-то
И окликнула песней меня.