ExLibris VV
Межиров А.

Под старым небом

Содержание


Большинство произведений, вошедших в новую книгу Александра Межирова, было опубликовано на страницах журналов и газет. Читатель найдет здесь воспоминания о войне, стихи о наших днях; поэт осмысляет пережитое, стремится постичь сложные взаимосвязи современного мира.
 

ALTER EGO


В 1944 году я начал писать поэму, вступление к которой, «Человек живет на белом свете...», было опубликовано в журнале «Знамя». Во вступлении «другой я» (alter ego) лицо не конкретное, а общее.
В последующие годы были написаны главы этой поэмы, в которых общее дробится и постепенно возникают разные конкретные типы и «другой я» каждого из них в разных конкретных условиях времени и места действия.
А. М.

1


Человек живет на белом свете.
Где не знаю. Суть совсем не в том.
Я лежу в пристрелянном кювете.
Он с мороза входит в теплый дом.

Человек живет на белом свете.
Он — в квартиру поднялся уже.
Я лежу в пристрелянном кювете
Ка перебомбленном рубеже.

Человек живет на белом свете.
Он — в квартире зажигает свет.
Я — лежу в пристрелянном кювете,
Я — вмерзаю з ледяной кювет.

Снег не тает. Губы, щеки, веки
Он засыпал. И велит дрожать...
С думой о далеком человека
Легче до атаки мне лежать.

А потом подняться, разогнуться,
От кювета тело оторвать,
На ледовом поле не споткнуться
И пойти в атаку —
Воевать.

Я лежу в пристрелянном кювете.
Снег седой щетиной на скуле.
Где-то человек живет на саете —
На моей красавице земле!

Знаю, знаю — распрямлюсь, да встану,
Да чрез гробозую полосу
К вражьему ощеренному стану
Смертную прохладу понесу.

Я лежу в пристрелянном кювете,
Я к земле сквозь тусклый лед приник...
Человек живет на белом свете
Мой далекий отсвет! Мой двойник!

2


Ну, а дальше что! Молчанье. Тайна.
Медсестра лениво прячет шприц.
Четверо солдат — не капитаны,
И комбат — Протасов, а не принц.

И не Эльсинор, а край передний,
Мокрый лог, ке рай, а сущий ад.
Знал комбат, что делает последний,
Как в газетах пишется, доклад.

Волокли его на волокуше.
Навалили ватники — озноб.
Говорит. А голос — глуше, глуше,
До глубин души — и глубже, в души,
Как в газетах пишут, — до основ.

Молвит, умирая: или — или;
Долг — стоять, но право — отойти.
Егерей эсэсовцы сменили,
А у нас резерва нет почти.

Слеза полк эсэсовский, а справа...
Не договорил...
Навечно смолк...
Есть у человека долг и право...
Долг и право... долг и право... Долг...

3


Над Десной опять лоза, лоза.
Над Телячьим островом гроза,
Облака теснятся над Десной.
Родина! Опять в мои глаза
Ты глядишься древней новизной.

Над Невой туман опять, опять.
Город спит. Мосты разведены.
Но лежит на городе печать
Той же самой древней новизны.

Снова будут грозы, будет снег.
Снова будут слезы, будет смех.
Всюду — от Десны и до Десны,
Вечно — от весны и до весны.

Идут дни, дождем и льдом звеня,
Гомоня гудками над страной,
Поезд, уходящий без меня.
Отойдет когда-нибудь со мной.

Сколько на земле земных дорог,
Сколько на земле земных путей, —
Столько на земле земных тревог.
Столько на земле земных страстей.

Вечный пастырь бесконечных стад
Пояснит у смертного одра:
Если люди на земле грустят —
Это потому, что жизнь щедра.

Но когда снарядом над тобой
Разнесет накаты блиндажа.
Ты увидишь купол голубой
И умрешь, тем блеском дорожа.

Снова будут грозы, будет снег.
Снова будут слезы, будет смех.
Всюду — от Десны и до Десны,
Вечно от весны и до весны.

4


Трубной медью
в городском саду

В сорок приснопамятном году
Оглушен солдатик.
Самоволка.
Драпанул из госпиталя.
Волга
Прибережным парком привлекла.
Там из тьмы, надвинувшейся тихо,
Танцплощадку вырвала шутиха —
Поступь вальс-бостона тяжела.

Выл солдат под Тулой в руку ранен
А теперь он чей!
Теперь он Анин —
Анна завладела им сполна,
Без вести пропавшего жена.

Бледная она.
Черноволоса.
И солдата раза в полтора
Старше
[Может, старшая сестра.
Может, мать —
И в этом суть вопроса,
Потому что Анна не етара|.

Пыльные в Заречье палисады,
Выщерблены лавки у ворот,
И соседки опускают взгляды,
Чтоб не видеть, как солдат идет.

Скудным светом высветлив светелку,
Понимает Анна, что опять
Этот мальчик явится без толку,
Чтобы озираться и молчать.

Он идет походкой оробелой,
Осторожно, ненаверняка.
На весу, ка перевязи белой,
Раненая детская рука.

В материнской грусти сокровенной,
У грехопаденья на краю,
Над его судьбой — судьбой военной -
Клонит Анна голову свою.

Кем они приходятся друг другу.
Чуждых две и родственных души;..
Ночь по обозначенному кругу
Ходиками тикает в тиши.

И над Волгой медленной осенней,
Погруженной в медленный туман,
Длится этот — баз прикосновений —
Умопомрачительный ромеи.

5


Покидаю Невскую Дубровку,
Кое-как плетусь по рубежу —
Отхожу ка переформировку
И остатки взвода увожу.

Армия моя не уцелела,
Не осталось близких у меня
От артиллерийского обстрела,
От косоприцельного огня.

Перейдем по Охтенскому мосту
И на Охте станем на постой —

Отдирать окопную коросту,
Женскою пленяться красотой.

Охта деревянная разбита.
Растащили Охту на дрова.
Только жизнь, она сильнее быта:
Быта нет, а жизнь еще жива.

Богачов со мной из медсанбата,
Мы в глаза друг другу не глядим —
Слишком борода его щербата,
Слишком взгляд угрюм и нелюдим.
Слишком на лице его усталом
Борозды о многом говорят.
Спиртом неразбавленным и сапом
Богачов запасливый богат.

Мы на Верхней Охте квартируем.
Две сестры хозяйствуют в дому.
Самым первым в жизни поцелуем
Памятные сердцу моему.
Помню, помню календарь настольный,
Старый календарь перекидной,
Записи на нем и почерк школьный.
Прежде — школьный, а потом иной.
Прежде буквы детские, смешные,
Именины и каникул дни.
Ну, а после — записи иные.
Иначе написаны они.

Помню, помню, как мало-помалу
Голос горя нарастал и креп:

«Умер папа». «Схоронили маму».
«Потеряли карточки на хлеб».

Знак вопроса — исступленно-дерзкий.
Росчерк — бесшабашно-удалой.
А потом — рисунок полудетский:
Сердце, пораженное стрелой.

Очерк сердца зыбок и неловок,
А стрела перната и мила, —
Даты первых переформировок.
Первых постояльцев имена.

Друг на друга буквы повалились,
Сгрудились недвижно и мертво:
«Поселились. Пили. Веселились».
Вот и все. И больше ничего.

Здесь и я с друзьями в соучастье, —
Наспех фотографии даря,
Переформированные части
Прямо в бой идут с календаря.

Дождь на стеклах искажает лица
Двух сестер, сидящих у окна;
Переформировка длится, длится.
Никогда не кончится она.

Наступаю, отхожу и рушу
Все, что было сделано не так.
Переформировываю душу
Для грядущих маршей и атак.

Вижу вновь, как, в час прощаясь
ранний,

Ничего на память не берем.
Умираю от воспоминаний
Над перекидным календарем.

6


Сорок пятый год
перевалил
Через середину,
и все лето
Над Большой Калужской ливень лил,
Гулко погромыхивало где-то.

Страхами надуманными сплошь
Понапрасну сам себя не мучай.
Что, солдат, очухался! Живешь!
Как живешь!
Да так. На всякий случай.

И на всякий случай подошел
К дому на Калужской.
Здравствуй, Шура! —
Там упала на чертежный стол
Голубая тень от абажура.

Калька туго скатана в рулон.
Вот и все.
Диплом закончен.
Баста!..
Шура наклонилась над столом,
Чуть раскоса и слегка скуласта.

Шура, Шура!
Как ты хороша!

Как томится жизнью непочатой
Молодая душная душа, —
Как исходит ливнем сорок пятый.

О, покамест дождь не перестал.
Ров смертельный между нами вырой.
Воплощая женский идеал.
Добивайся, вей, импровизируй.

Ливень льет.
Мы вышли на балкон.
Вымокли до нитки и уснули.
Юные. В неведенье благом.
В сорок пятом... Господи... В июле.

И все лето длится этот сон,
Этот сон, не отягченный снами.
Грозовое небо
Колесом
Поворачивается
Над нами.

Молнии как спицы в колесе.
Пар клубится по наружным стенам.
Черное Калужское шоссе
Раскрутилось посвистом ременным.

Даже только тем, что ты спала
Ка балконе в это лето зноя.
Наша жизнь оправдана сполна
И существование земное.

Ливень лил все лето.
Надо мной
Шевелился прах грозы летучей.

А война
Закончилась весной, —
Я остался жить на всякий случай,

7


Отстраняю прочь орудья пытки.
Заикаюсь. Господи, прости...
Делаю последние попытки
Душу помраченную спасти.

Уезжаю на разьезд пустынный.
Ревностью насытившись сполна.
И голубоватый снег простынный
Стелет прямо под ноги лука,

А она в глухом полуподвале
Вспоминает, рухнув на кровать,
Как ее по кругу предавали,
Прежде чел\ невестою назвать.

А потом во тьме кромешно-гслой
Головой гнетет мое плечо
И ночами гибелью бесполой
Дышит мне на щеку горячо.

8


Множество затейливых игрушек:
Буратин, матрешек и петрушек, —
Не жалея времени и сил,
Мастер легкомысленный придумал.
Души в плоть бунтующую вдунул.
Каждому характер смастерил.

Дергает за ниточку — и сразу
Буратины произносят фразу,
А матрешки пляшут и поют,
Сверхурочно вкалывают, ленятся,
Жрут антабус, друг на дружке женятся
Или же разводятся и пьют.

Мастер! Ты о будущем подумай!
Что тебе труды твои сулят!!
У одной игрушки взгляд угрюмый,
А другая опускает взгляд.

Из тебя они влияют плохо.
Выщербили пошлостью твой нож.
Ты когда-то был похож на Блока,
А теперь на Бальмонта похож.

Пахнет миндалем, изменой, драмой;
Главный Буратино — еретик,
Даже у игрушки самой-самой
Дергается веко — нервный тик.

На ручонках у нее экземой
Преступает жизни суета.
Драмой пахнет, миндалем, изменой,
Приближеньем Страшного суда.

Выглядит игрушка эта дико,
Так и тараторит во всю прыть.
Тщетно уповает Афродита
Мастера в продукцию влюбить.

Поклонился бы земным поклоном,
И, ножа сжимая рукоять,

Стал бы он самим Пигмалионом —

На колени не перед кем стать.

9


Мне бы жить
немножечко пониже, —
Но мансарды в нонешнем Париже
Высоко — одышку наживешь.
А в моей — вчерашний дым клубится,
И холсты какого-то кубиста
Бурно обсуждает молодежь.

В блюдечке окурок.
Дым тяжелый,
Старый дым.
Элоха пепси-колы
Отменила джюс и орзнжад.
Нету больше ни семьи, ни школы, —
Стоило ли почву орошать.

Лень
приборку делать, постирушку,
Разную и всякую нуду, —
Заведу смышленую игрушку.
Ключиком игрушку заведу.

Жизнь чужую истово корежа,
Позвоню
(своя не дорога):
— Поднимайся, заспанная рожа,
Едем в ресторан и на бега.

Временно убью в тебе торговлю —
Сущность постоянную твою,

Поселю под собственную кровлю,
Книгами твой разум разовью.

Бегать по редакциям заставлю
Мимо Муленруж и Нотр-Дам.
Лепет малограмотный исправлю,
Книжечку составлю и издам.

В этой самой разлюли-малине,
От тоски чуть-чуть навеселе,
Познакомлю я тебя с Феллини,
Вознесенским, Сартром и Пеле.

И, не сознавая, что калечу,
Пагубным инстинктам угожу, —
Важные контакты обеспечу,
Главные каналы укажу.

(Тошно Сартру, ставленнику бога,
Наглотавшись джина и «Камю»,
После пира, то бишь Диалога,
Возвращаться в милую семью.

Колотье какое-то в кумире.
Мается мыслитель и пророк.
Чтобы мир царил в семье и в мире,
Одолжу тебя на вечерок.

Чтобы не страдал французский гений,
Будешь ты использован пока
Как амортизатор возвращений
В милую семью из кабака.

В «кадиллаке» сможешь прокатиться,
На ходу вкушая от щедрот, —

Вообще знакомство пригодится
И себя окажет в свой черед.

ну, а если Сартра для острастки
За Мао Цзэ-дуна поведут
И продержат до утра в участке, —
Ты сумеешь выгадать и тут.

Позвоню на виллу Сименону,
Сименон ажанам позвонит —
Тары-бары, и тебя без шмону
Выпустят в объятья аонид.

В департамент не пойдет телега,
Ну, а если даже и пойдет, —
Для другого я, для alter ego,
Целесообразный поворот.

Даже и телега — не расплата,
Если воплощаются мечты, —
В протоколе комиссариата
Вслед за Сартром напечатан ты.

Ты исполнил миссию святую
По благоустройству бытия, —
Вслед за Сартром, через запятую.
Значится фамилия твоя.)

На одной руке уже имея
Два разэкзэтических кольца.
Ты
уже
идешь,
уже наглея,
Но пока
еще не до конца.

В пику монпарнасским летописцам,
Ты живешь, осуществляя план.
Рыночным, холодным любопытством
К людям, книгам, сплетням и делам.

Кроме любопытства ледяного.
Ничего иного своего.
Впрочем, это для тебя не ново, —
Знаешь сам, что нету ничего.

Ощущаешь сам — и это чувство,
Вожделенью лютому назло,
Долю вносит в околоискусство
И в неподалекуремесло.

И, непереваренного Ницше
В животе приталенном неся,
Ты идешь все выше, то есть ниже.
Ибо можно все, чего нельзя.

Преисполнен гонора и спеси,
Человеком не был,
сразу сверх-
человеком стал в эпоху пепси, —
Энциклопедистов опроверг.

Ты идешь, способный на любое, —
Только пользой чутко дорожа,
В шляпе настоящего ковбоя.
Выхваченной из-за рубежа.

В разлюли-малине распроклятой,
На Монмартре нашем дорогом.
Будешь ты клиент и завсегдатай,
Ежели не будешь дураком.

Ты сперва за все меня за это
Будешь очень сильно уважать.
А потом за все меня за это
Будешь от души уничтожать.

Нажимай, снимай поглубже стружку
Со спины того, кто превратил
В жалкую игрушку-побегушку
Твой холодный олимпийский пыл.

Не жалей, выслеживай, аукай, —
Сдвоенными в челюсть и под дых.
Ты рожден тоской моей и скукой.
Отпрыск прародителей седых.

Я построил дом, но не из бревен,
А из карт краплениых поперек.
Потому и пред тобой виновен, —
Превратил в игрушку, не сберег.

Ну а ты действительно услышал
Крик души веселой и больной,
И на миг тоску мою утишил.
Сделался игрушкой заводной.

И за эту страшную работу.
Подчистую, господи прости,
Расплатиться я готов по счету
И черту итога провести.

Расписаться под чертей итога
И, передохнув совсем немного,
Новую
игрушку
завести.

Новую

игрушку
заводную
Поспе передыха завести, —
Чтоб за водкой бегала в пивную
И цветы косила травести.

Пепси-кола не заменит водку.
Потому что водка не вода.
Лень
в мансарде заменить проводку
Скоро загорятся провода.

10


Высоко в горах Герцеговины
Мелочь принимается в расчет, —
Если утопить стекло кабины,
Грейдерною пылью занесет.

Правая выхватывает фара,
Возле груды пьюков 1 и лопат.
Знак дорожный горного обзала,
Чтоб не угодить под камнепад.

Повороты вывихнуты круто.
Жизнь копейкой пляшет на кону,
кирки.

Скалы не подвластны стали Крупна,
Люди не подсудны никому.

Но вглядись внимательней и зорче
В родовые каменные корчи,
В эти схватки гнева и любви, —
Высоко в горах Герцеговины,
Где по склонам катятся лавины.
Чуждого пришельца улови.

Он храпит в пещере перевала.
Никогда его не волновало.
Что о нем в народе говорят.
Высоко забрался этот шустрый
Немудренный отпрыск Заратустры,
Может, серб, а может, и хорват.

Что они умеют, зти руки,
И какому служат ремеслу, —
Опрокинуть в пыльной Баня-Луке
Мусорную урну на углу.

Одобряю. Стоящее дело...
Мчалось время, голову сломя, —
И за ним чуть-чуть недоглядела
Связанная с временем семья.

Действует звереныш этот умный.
Но не вопреки и не назло:
Видно, было время ставить урны.
Время опрокидывать пришло.

В Баня-Луке битники босые,
Люты, худощавы м смуглы,
Не как в Штатах и не как в России,
А совсем особые — свои.

Битники не выражены словом
И не истолкованы пока.
В Баня-Луке, в городе торговом
Улица прямая широка.

Есть мечети. Но молиться негде.
Отвернулся от страны аллах.
В Баня-Луке, на прямом проспекте.
Битники дежурят на углах.

На проспекте битники дежурят,
Брови хмурят, чуингвам жуют.
Сигареты «Филип Моррис» курят.
Фуги Баха про себя поют.

Ночь светла. Погода неплохая.
Засаистит вожак — и там и тут,
Вдоль всего проспекта, громыхая,
Мусорные урны упадут.

А когда вконец надоедает
У свободы в рабстве пребывать,
Баня-Луку битник покидает,
Чтоб свободным сделаться опять.

Там багрец и охра в листьях палых,
Там рабами Рима в облаках
Выбит путь на выщербленных скалах
И не реставрирован никак.

Там, в пещере мертвого пророка.
Подложив под голову гранит,
В забытьи железком, одиноко,
Отпрыск Заратустры возлежит.

Он храпит, худой, длинноволосый,
Бородой обросший, трезвый в дым,
И на эпохальные вопросы
Отвечает храпом молодым.

11


Жарь, гитара,
жарь, гитара,
жарко!
Барабанных перепонок жалко,
чтобы не полопались сне,
открываю рот,
как на войне
при бомбежке или артобстреле, —
не могу понять, по чьей вине
музыканты эти озверели.

Ярко свет неоновый горит,
и о чем-то через стол кричит
кто-то,
но не слышу, оглушенный,
и его не вижу самого —
яростно, как в операционной,
бьют
со всех сторон
в глаза
плафоны,
не жалеют зренья моего.

Голос новоявленного класса
в обществе бесклассовом возник —
электрогитара экстракласса,
вопль ее воистину велик.

Молча пей и на судьбу не сетуй
в ресторане подмосковном «Сетунь»
Пей до дна, и наливай опять,
и не вздумай веки разлеплять.

Только вдруг негаданно-нежданно
в ресторанном зале
слишком рано,
до закрытья минимум за час,
смолкла оглушительная ария
электрогитары экстракласс, —
на электростанции авария —
в ресторане «Сетунь» свет погас.

Свет погас — какая благодать
еле слышно через стол шептать.

В темноте
посередине зала
три свечи буфетчица зажгла,
и гитара тихо зазвучала
из неосвещенного угла.

Свет погас — какая благодать
чувствовать,
что свет глаза не режет
и струна не исторгает скрежет,
а звучит, как надобно звучать,
не фальшивит ни единой нотой.

свет погас — какое волшебство!
На электростанции
чего-то,
что-то,
почему-то
не того...

Неужели все-таки поломка
будет наконец устранена
и опять невыносимо громко
заскрежещет электроструна!!

Господи! Продли минуты эти,
не отринь от чада благодать,
разреши ему при малом свете
Образ и Подобье осознать.

Низойди и волею наитья
на цивилизованной Руси
в ресторане «Сетунь» до закрытья
три свечных огарка не гаси.

Предо мной — закрытый поворот.
Знаю, не возьмешь его на бога.
Поворот закрытый —
это тот,
За которым не видна дорога.

Сбавил скорость.
Торможу.
Гужу.
Сам себе твержу: смотри не мешкай.

Этот поворот не мечен вешкой —
Он ведет к иному рубежу.

Поворот закрытый не прямая.
Но, рассудку трезвому назло,
Полный газ внезапно выжимаю.
Чтобы зад машины занесло.

Где уж там аварий опасаться,
Если в жизни все наоборот,
Мне бы только в поворот вписаться,
Б поворот, в закрытый поворот.

БАЛЛАДА ПРЕОДОЛЕНИЯ


В землянке стылой, вскакивая с нар,
Я ничего заранее не знал,
Пришел не на готовую идею —
И потому владею только тем,
Чем в совершенстве, как солдат, владею
Оружьем всех калибров и систем.

Того, что написал, — не переделаю
В пределах треугольного письма,
Не стану исцелять бумагу белую
Пророчествами заднего ума.

И в дневниках военных не исправлю
Ни слова, ни единой запятой
Не переставлю — все как есть оставлю,
Как было в жизни грешной и святой.

О, это ненасытнее старание
Всем доказать, что ты еще не стар
Лишь потому, что обо всем заранее
Все знал, в землянке вскакивая с нар.

Над блиндажами, вмерзшими в болото,
Трассирует прерывистая нить.

Себя,
Себя,
Себя,
А не кого-то,
Придется за неведенье винить.

Чем познаванья поздние чреваты —
Бедой или победой над бедой,
Когда в окне — туман солоноватый
И в горле — соль премудрости седой,
И как листвы горящей
Дым осенний,
Горчащий
Привкус
Поздних
Постижений.

БАЛЛАДА О НЕМЕЦКОЙ ГРУППЕ


Перед войной
На Моховой
Три мальчика в немецкой группе
Прилежно ловят клецки в супе,
И тишина стоит стеной.

Такая тишина зимы!
Периной пуховой укрыты
Все крыши, купола и плиты —
Все третьеримские холмы.

Ах, Анна Людвиговна, немка.
Ты русская, не иноземка,
Но по-немецки говоришь
Затем, что родилась в Берлине,
Вдали от этих плоских крыш.

Твой дом приземистый, тяжелый,
С утра немецкие глаголы
Звучат в гостиной без конца —
Запинки и скороговорки,
Хрусталь в четырехсветной горке,
Тепло печного изразца,
Из рамы

Взгляд какой-то дамы,
На полотенцах — монограммы
И для салфеток — три кольца.

Обедаем.
На Моховую,
В прямоугольнике окна.
Перину стелет пуховую
Метель.
Как будто тишина
На тишину ложится тихо,
И только немкина щека
От неожиданного тика
Подергивается слегка.

Зачем
Вопросами врасплох
Ты этих мальчиков неволишь!
Да им и надо-то всего лишь
Два слова помнить: Handehoch!..

* * *


Воскресное воспоминанье
Об утре в Кадашевской бане...

Замоскворецкая зима.
Столица на исходе нэпа
Разбогатела задарма,
Но роскошь выглядит нелепо.

Отец,
Уже немолодой.
Почти седой
И волосатый,
Впрок запасается водой.
Кидает кипяток в ушаты.

Прохлада изразцовых плит,
И запах кваса и березы
В парной под сводами стоит,
Еще хмельной, уже тверёзый.

В поту обильном изразцы,
И на полках блаженной пытки
Замоскворецкие купцы,
Зажившиеся недобитки.

И отрок впитывает впрок
Сквозь благодарственные стоны
Замоскворецкий гозерок,
Еще водой не разведенный.

* * *


Лебяжий переулок мой.
Почти прямой, чуть-чуть кривой,
Участник перестройки мира, —
Что там, за взорванной стеной
Замоскворецкого ампира...

* * *


Плоды унификации — зловещи:
Везде стоят одни и те же вещи,
И —
Кооперативные дома,
Друг с другом тоже схожие весьма, —
И —
Проступает из-под каждой кровли
Икона византийского письма,
Хемингуэй, в трусах, на рыбной ловле.

ПОД СТАРЫМ НЕБОМ


Мы живем под старым небом,
В эту землю уходя,
Становясь насущным хлебом
При содействии дождя.

При посредстве солнца в небе
Воскресаем где-то здесь,
На земле - в насущном хлебе, -
Хлеб насущный даждь нам днесь.

В чистом поле год был прожит,
И понятно стало мне:
Человек с лопатой может
Прокормить себя вполне.

ПОСЛЕСЛОВЬЕ


Издревле всяк при деле: этот строит.
Тот разрушает — каждому свое.
А это дело ни гроша не стоит:
Водить пером, записывать — и все.

Пока мы занимались этим делом.
Сорвался мотогонщик со стены
И о манеж ударился всем телом, —
Его минуты были сочтены.

Покамест мы баллады сочиняли
О том, как на стене, по вертикали.
Выводит мотогонщица зигзаг,
Она, устав от стрекота и шума,
Родной манеж покинула угрюмо
У публики случайной на глазах.

На тормозах, в слезах, по треку съехав,
Устало отстранилась от успехов
И, утирая слезы рукавам,
От всех, кто так любил ее когда-то,
Укрылась в уцелевшем от Арбата
Одноэтажном доме угловом.

Уединилась в цоколе неярком,
Поклонникам своим и сотоваркам
Отказывая резко в рандеву.
От всех, кого любила-ревновала.
Забилась в полутьму полуподвала.
Никак не откликаясь на «ау»,

Итак, моя и ваша героиня,
Превозмогая приступы унынья,
По цокольному ходит этажу.
Ну, а о том, что происходит с теми,
Кто посвящал баллады этой теме, —
Об этом я ни слова не скажу.

Издревле веян при деле: этот строит,
Д тот под корень рушит, наповал.
Все сказанное мной гроша не стоит, —
В цене лишь то, о чем я умолчал.

* * *


Улетаю по работе
Пустяковой, игровой.
В реактивном самолете
Только рев и только вой.

Голова гудит от боли...
Ходит это существо, —
И на свете ничего
Нет прекрасней этой воли.

Ходит это существо
Трын-трава и трали-вали, —
И на свете ничего
Нет прекрасней этой твари.

Далеко живу от дома,
Недалёко от нее.
Над гранитом волнолома
Пены белое рванье.

Неразгаданного кода
Частый зуммер с маша,
А на сердце — непогода,
Несвобода, маета.

Непонятно ни черта ведь.
Что тут делать, как тут быть.
Умереть, роман оставить,
Как светящуюся нить.

Улетаю по работе
Возле моря зимовать.
Телеграммы о прилете
Больше некому давать.

Это маленькое тело.
Просветленное насквозь,
Отстрадало, отболело,
В пепел переоблеклось.

От последнего недуга
Умирала тяжело,
А насчет бессмертья духа
Я не знаю ничего.

Остаешься в слове сына,
Полуграмотном, блатном, —
И болит невыносимо.
Ходит сердце ходуном.

АРБАТ


Всю жизнь запомнил я и миг единый
И жизнь прошла, — но будет ли другая!..
Метался свет моей ночной машины,
Глаза московских кошек зажигая.

Б ответ — зеленым — вспыхивали дико
Глаза кошачьи возле подворотен,
Где на последней улице великой,
Как при Батые, мрак полночный плотен.

Клаксонов несерийных чижик-пыжик,
И в длинном евете, в двухполоске белой.
Кошачий отсвет мимолетных вспышек,
Гул времени всего и жизни целой.

* * *


Как я молод — и страх мне неведом,
Как я зол — и сам черт мне не брат,
Пераженьям своим и победам
В одинаковой степени рад.

В драке бью без промашки под ребра,
Хохочу окровавленным ртом.
Все недобро во мне, все недобро.
...Я опомнюсь, опомнюсь потом.

* * *


Перекинута дорога
Через правое плечо.
Я иду, устал немного —
Или что-нибудь еще.

Набираю нужный номер
Мановением руки.
Две копейки сэкономил, —
Только длинные гудки.

Только длинные гудочки.
Потому что все ушли
По привычке ставить точки
Над десятеричным «и».

* * *


Не предначертано заране.
Какой из двух земных путей
Тебе покажется святей,
Определив твое избранье.

Ты можешь властвовать всецело,
А можешь в жертву принести
Всю жизнь — от слова и до дела.
Но нету третьего пути.

* * *


У тебя сегодня — май,
ты в соку, в цветенье, в росте,
если хочешь, принимай
в жизнь распахнутую — в гости.

Потому что я брожу
в час твой радостный и ранний
по такому рубежу,
за которым нет свиданий,

за которым правоты
не добьешься, как ни бейся.
Если хочешь — проводи,
погрусти со мной, посмейся.

* * *


Нехорошо поговорил
С мальчишкой, у которого
Ни разумения, ни сип.
Ни навыка, ни норова.

А он принес мне Пикассо
Какого-то периода...
Поговорил нехорошо —
Без выхода, без вывода.

* * *


Своих учителей умел я радовать,
На муки шел, науки грыз гранит.
Но никогда не понимал, где складывать(
Где вычитанье делать надлежит.

Куда ни поползу, куда ни кинусь,
Один вопрос томит меня опять:
Под знаком плюс или под знаком минус
Все то, что осознал, воспринимать!

* * *


Едва сошел с трамвая —
И вот вонзал ©пять.
Куда ты — не понять,
Россия кочевая!

Куда на всехларах!
Зачем в твоем вокзале.
Хоть войны миновали,
Спят люди на попах!

Зачем храпят эпоса л,
Проход забилиузкий.
Савеловский вокзал.
Казанский, Белорусский!

В чужие поезда
Ломился, забывая —
Откуда и куда
Россия кочевая...

* * *


Я не могу уйти, — но ухожу.
Пересекаю ржавую межу,
По ржавым листьям — к снегу молодому.
Я не могу, — но ухожу из дому.

Через четыре года
Сорок два
Исполнится — и станет голова
Белым-бела, как свет высоких истин...

Мне этот возраст мудрый ненавистен, —
Назад хочу — туда, где я, слепой.
Без интереса к истине, блуждаю
И на широкой площади
С толпой
Державно и беспомощно рыдаю.

* * *


Да. Ко всему рука человека приложена.
Всюду
Выложен галькою путь,
смётано сено в стога.
Выкрашен столб верстовой...
Как же без дела я буду
Жить на земле,
если мне жизнь дорога.

Не было Слова,
которое было вначале.
Были слова.
На безделье меня обрекло
То, что они
постоянно меня отвращали
От ремесла
(хоть какое, а все ж ремесло!).

Вот он, Столешников шумный,
мудрецов многодумное вече.
Вот в Сандунах понедельник,
полок изразцовый,
возня.

Вы не чурайтесь меня!
Я за вас на комиссию вещц
Буду сдавать...
Да. Прописан.
Паспорт с собой у меня.

Вы во мне не нуждаетесь.
Курите в мыльном зале,
И, проницательным глазом
зыркая по сторонам:
— Се человек, возомнивший себя... —
вы сказали,
Как будто бы я намерен
сжечь Сакдуновский храм.

РИЦА


Возле озера, у Голубого,
У любого другого в горах,
Там сезонно работали бабы
И дремали мужчины-прорабы
На огромных альпийских цветах.

По-над Бзыбью, где горная пасека,
Воцарился недолгий покой.
Испросив перерыв на полчасика,
Умываются бабы рекой.

Что вы роетесь в каменной глыбе.
Что елозите вы по горам.
Что вы строите, бабы, на Бзыби —
То ли храм, то пи бар-ресторан!!

Женихов горожанки похитили.
Городских нарожали ребят.
В одиночестве бабы-строители
Голый камень кирками дробят.

* * *


Все длится, не кончается минута
На станции пустынной Гудаута.

Одна минута остановки краткой,
Одна слеза, пролитая украдкой.

Там семафор горит огнем зеленым,
И я бегу, без шапки, за вагоном.

Там все уходит поезд на Цхалтубо,
И парень девушку целует грубо.

ПЕСЕНКА САГУРАМО


Незнакомая страна...
Родниковая струна
День и ночь звенит под камнем
Возле самого окна.

Горы около зари.
Рассветает ровно в три.
Ветерки над Сагурамо —
Облаков поводыри.

Дремлет подле родника
Погруженная в века
Кахетинская посуда,
Захмелевшая слеша.

Незнакомые края...
Родниковая струя
День и ночь о камень точит
Ледяные лезвия.

АВТОБУС


Вновь подъем Чавчаведзе сквозь крики
— Бади-буди, мацони, тута... —
Снова воздух блаженный и дикий, —
Нам уже не подняться туда.

Но в густом перезвоне бутылок
Прет автобус, набитый битком,
В кос шибает и дышит в затылок
Чахохбили, чачой, чесноком.

Снова стирка — и пена по локоть.
Навесных галерей полукруг.
Где ничем невозможно растрогать
Неподвижно сидящих старух.

А в железных воротах ни щели, —
Лишь откроется дверка на миг.
Да автобус ползет еле-еле
Закоулками и напрямик.

Он достигнет вершины подъема
И покатится глухо назад.
Снова милые женщины дома
Из распахнутых окон глядят.

Из распахнутых окон, как вызов,
Над подъемом склонились они
Так, что груди свисают с карнизов,
А прекрасные лица в тени.

* * *


Старик тапер в «Дарьяле»,
В пивной второстепенной.
Играет на рояле
Какой-то вальс шопениый.

Принес буфетчиксдачу
И удалился чинно.
А я сижу и плачу
Светло и беспричинно.

НА ПОБЕРЕЖЬЕ


По городам шатался при деньгах.
Не вовремя питался в ресторанах.
Душа горела в ссадинах и ранах
На черноморских зимних берегах.

О Грузия! Прости, что я глядел
По сторонам. А чаще просто мимо.
Не замечал твоих забот и дел,
А видел только то, что было мнимо.

Я чачу пил. А в чаче был табак,
Чтоб в голову сильнее ударяла,
И чача жажду мне не утоляла, —
Лишь оставляла горечь на губах.

Но этот фарс, поставленный без света,
Во тьме кромешной, у прибрежных скал,
Трагедию какого-то поэта
В который раз прилежно повторял.

ИЗ ИСТОРИИ БАЛЕТА


Гельцер
танцует
последний
сезон.
Но, как и прежде, прыжок невесом,
Только слышней раздаются наладки,
Только на сцене, тяжелой, как сон,
В паузах бешено ходят лопатки.

Воздух неведомой силой стеснен, —
Между последними в жизни прыжками
Не продохнуть, —
и худыми руками
Гельцер
танцует
последний сезон.

ЭТОТ ЖОКЕЙ


От репортерских облав беспощадных
Прячется этот жокей,
Этот жокей — из крестьян безлошадных
В Сохо гуляет. О’кей.

Этот жокей отдыхает неплохо, —
От репортеров на дно
Этот жокей погружается в Сохо,
Тянет плохое вино.

Слышит, как стелется лошадь со стоном
Над предпоследней стеной.
Дышит сигарой в подвале пристойном
Возле рулетки ручной.

Этот жокей — человек из железа —
В этом году фаворит
Летнего лондонского степельчеза, —
Англия
так
говорит.

* * *


Во Владимир перееду,
В тихом доме поселюсь,
Не опаздывать к обеду
Напоследок обучусь.

Чтобы ты из огорчалась,
Чтобы ждать не приучалась,
Буду вовремя всегда
Возвращаться отовсюду
И опаздывать не буду
Ни за что и никогда.

Будет на свечу собака
Из полуночного мрака
Лаять s низкое окно.
Спи. На улице темно.

Далеко еще до света,
На допета песня эта,
Много воска у свечи
Во владимирской ночи.

СПОРТИВНАЯ БАЛЛАДА


Все думаю — чем бегу докучала
И на себя немилость навлекла.
На волейбольном поприще сначала
Прославилась. Известностью была.

Звезда провинциального масштаба
[По матери — мадьярка. Хоть куда!].
Продукт цивилизации — не баба, —
Без бедер, длиннонога и худа.

В составе сборной выезжала в Киев,
В Москву летала на полуфинал.
Печенки мне соперничеством выев.
Спортивный быт меня на доконал.

Но я устала. Увлеченья были.
И на мое лицо налетом лег
Едва заметный слой холодной пыли,
Дотла испепеленный мотылек.

О, как старалась я бороться с згой
Проклятой пылью — и любой ценой,
По грудь почти что Еыпрыгнуз над сеткой,
Ударом пробивала блок двойной.

Печальная меня постигла участь
(Причуды спорта, черт его дери!) —
Пропала вдруг природная прыгучесть,
На технике держалась года три.

Ну, а теперь держусь на честном слове,
Курю. Потребность чувствую в вине.
Уже не выйти замуж мне в Ростова,
И говорят — по собственной вине.

Неправда, что во мне одна усталость.
Осталось и хорошее. Оно
В какую-то истошную удалость
Ударами судьбы превращено.

Вчера спортивный комментатор прибыл.
Люкс в бывшем «Яре» сдан ему внаем.
Ну что ж — не мне, так «Интуристу» прибыль
Мы ужинаем в номере вдвоем.

Меня ©пять какой-то кашель душит.
А он уже встает из-за стола
И верхний свет неторопливо тушит
(Быть может, хочет, чтобы я ушла).

Он медленно расстегивает ворот...
Сегодня ночью или завтра днем
В какой-нибудь другой, но людный город
Уеду, чтобы затеряться в нем.

КАФКА


Контакты прерваны. Разрушены
Коммуникации мои.
Забиты наглухо отдушины —
Соседства нет и нет семьи.

Мир е городами населенными,
Веспасианоз Колизей,
Выключенными телефонами
Спасающийся от друзей.

* * *


Москва. Мороз. Россия.
Да снег, летящий вкось.
Свой красный нос,
разиня,
Смотри не отморозь!

Ты стар, хотя не дожил
До сорока годов.
Ты встреч не подытожил,

К разлукам не готов.

Был русским плоть от плоти
По мыслям, по словам, —
Когда стихи прочтете,
Понятней станет вам.

По льду стопою голой
К воде легко скользил
И в полынье веселой
Купался девять зим.

Теперь как вспомню — жарко
Становится на миг,
И холодно, и жалко,
Что навсегда отвык.

Кровоточили цыпки
На стонущих ногах...
Ну, а писал о цирке,
О спорте, о бегах.

Я жил в их мире милом,
В традициях веков,
И был моим кумиром
Жонгпер Ольховиков.

Он внуком был и сыном
Тех, кто сошел давно.
На крупе лошадином
Работал без панно.

Юпитеры немели,
Манеж клубился тьмой.
Из цирка по метели
Мы ехали домой.

Я жил в морозной пыли,
Закутанный в снега.
Меня писать учили
Тулуз-Лотрек, Дега.

ЯСНАЯ ПОЛЯНА


Загар вчерашних похорон...
Весь день сквозь облака палмло,
И комья с четырех сторон
В могилу падали уныло.

Над полем жаворонок висел
И выводил свои коленца,
И бледный юноша эсер
Не понимал непротивленца.

Но гроб не тяготил плечо,
И лоб клубился мыслью странной
О том, что этотмир еще
Неясной выглядит поляной.

* * *


Стоял над крышей пар,
Всю ночь капель бубнила.
Меня ко сну клонило,
Но я не засыпал.

А утром развели
Мастику полотеры,
Скрипели коридоры,
Как в бурю корабли...

Натерли в доме пол,
Гостиницей пахнуло,
В дорогу потянуло —
Собрался и пошел.

Опять бубнит капель
В стволе у водостока,
А я уже далеко,
За тридевять земель.

Иду, плыву, лечу
В простор степной и дикий,
От запаха мастики
Избавиться хочу.

* * *


Органных стволов
разнолесье
На лейпцигской мессе,
Над горсткой пречистого праха
Пречистого Баха.

И ржавчина листьев последних,
Растоптанных,
падших...
О чем ты, старик проповедник,
Твердишь, как докладчик?

Что душу печалишь,
Зачем тараторишь уныло, —
У Лютера дочка вчера лишь
Ресницы смежила...

* * *


Мы просыпались в сумраке мглистом,
Друзья не друзья, враги не враги, —
И стала наша любовь со свистом
Делать на месте большие круги.

От понедельника до субботы,
От иовогодья до ноября
Эти свистящие повороты
Все вхолостую, впустую, зря.

Мы не держались тогда друг за друга,
И свист перешел постепенно в вой.
И я сорвался с этого круга
И оземь ударился головой.

И помутилось мое сознанье...
О, прояснить его помоги!
Снег моросит. И в густом тумане
Перед глазами плывут круги.

НОВОСЕЛЬЕ


Дом заселяется людьми, —
Налаживание уюта
Идет в рассрочку за дверьми,
Сверлит и пилит, черт возьми,
А жизнь — всего одна минута.

СОСЕДИ


Ну вот и задал я себе задачу:
Дышать и жить иначе,
Чем живу, —
Так жить, как едут эти вот на дачу,
Куда-то недалёко, под Москву.

Совсем не чинно вышли из подъезда.
Одетые по-всякому, не в масть.
Налезли в кузов, так что нету места,
Как говорится, яблоку упасть.

Они довольны, кажется, судьбою,
Вольны вершить житейский подвиг свой,
И тень машина увезла с собою
По вываренной в зное мостовой.

Басистый смех да плач ребячий тонкий,
Совсем —
Не тишь,
Но -
Прямо благодать!
Полно народу в кузове трехтопки,
А вот вещей почти что не видать.

Так и дышать — не корысти в угоду,
Вот так и жить — не ради постных щей,
Так жить, чтоб много в кузове
Народу,
Так жить, чтоб мало в кузове
Вещей.

Так жители окраинных кварталов
На дачу едут, плачут и поют;
Так над землей летал Валерий Чкалов,
Механику оставив парашют.

Писать бы мне о Чкалове поэму,
И у крыльца,
На стуже,
Ввечеру
Бить колуном по звонкому полену,
И жизнь любить, покамест не умру.

* * *


Скоро, скоро
зима, зима
Снегом окно залепит.
Я отдаю тебя задарма,
Губы твои и лепет.

Лучшее, что имел,
отдаю,
И возвратят мне уже едва ли
Добрую, чистую душу твою
И тепло,
которое так предавали.

Мы с тобою
друг другу —
недалеки.
Но сам я воздвигмежду намистену,
На беэымянниый палец
левой руки
Кольцо серебряное надену.

ПРОДАВЩИЦЫ


От реки, идущей половодьем,
И через дорогу — на подъем —
Миновали площадь, в ГУМ заходим,
За плащами в очередь встаем.

Красоты и мужества образчик
Ищут из незастекленных касс
Тысячи рассеянно смотрящих,
Ни о чем не думающих глаз.

ГУМ свои дареные мимозы
На прилавки выставил и вот
Целый день за счет одних эмоций,
Не включая разума, живет.

Лес инстинктов. Окликай, аукай,
Эти полудети — ни гугу,
Потому что круговой порукой
Связан ГУМ, наперекор врагу.

Скоро выйдет замуж за кого-то
Этот легион полудетей.
Не заретушировано фото
Гибельных инстинктов и страстей.

РЫНКА НЕПОДАЛЕКУ


Неподалёку рынка, где развал —
Законодатель уцененной моды,
Худой мальчишка в кедах
продавал
Щенка необязательной породы.

Худая зарумяниласьщека
Густым настоем испитого чая,
Мальчишка в кедах
продавал щенка,
Его болонкой русской величая.

Не замечая ветра и дождя,
Вокруг толпились женщины состоном,
Врожденным обожаньем исходя
И материнством неосуществленным.

Блаженно погруженный в этот стон,
Беспомощная малая козявка,
Щенок вилял коротеньким хвостом
И просыпался, вздрагивая зябко.

Как Белла бы сказала: «Боже, мой!»
Как я скажу: щенок был вислоухий...

На улице жестокой и прямой
Стонали в стон девчонки и старухи.

Щенка болонкой русской окрестив.
Вздыхал смущенно юный Мастрояни,
Последний разменяв аккредитив,
Земную жизнь казаки устрояли.

Все отступило — ни забот, ни дел, —
Один щенок со стонущею свитой,
И женский коллективный стон висел
Над улицей прямой и деловитой.

КОНЧАЕТСЯ ВОСПОМИНАНЬЕ


Наш дом всегда для тех открыт,
Кому взойти в него охота.
Цыганка входит, говорит
Невразумительное что-то.

Цыганка, женщина и мать.
Младенца в дом с мороза вносит,
Согреть и перепеленать
Смиренно разрешенья просит.

В ближайшем ©т окна углу
Она склоняется устало
И пеленает на полу
Младенца прямо в одеяло.

А за окном — зима, зима,
Ко прочен дом, надежны своды.
Прощай, цыганка!
Ты сама —
Дитя дороги и свободы.

И вот младенец на руках, —
Кончается воспоминанье, —
А под окном стоят цыгане.
Прикидывая — что и как.

НАДПИСЬ НА КНИГЕ


Всего опасней — полузнанья.
Они с историей на «ты»
И грубо требуют признанья
Своей всецелой правоты.

Они ведут себя как судьи,
Они гудут, как провода.
А на поверку — в них, по сути,
Всего лишь полуправота.

И потому всегда чреваты
Опасностями для людей
Надменные конгломераты
Воинственных полуидей.

СТРАННАЯ ИСТОРИЯ

Я чувства добрые с эстрады пробуждая...
Евг. Евтушенко

I


Мода в моду входила сначала
На трибунах в спортивных дзорцех,
Со спортивных эстрад пробуждала
Чувства добрые в юных сердцах.

Юный залликовал очумело.
Не жалея ладоней своих.
Только все это вдруг надоело,
И неясный наметился сдвиг.

Сочинял я етихи старомодно,
Был безвестен и честен,как вдруг
Стало модно все то, что немодна,
И попал я в сомнительный круг.

Все мои допотопные вьюги,
Рифмы типа «войны» и «страны»
Оказались з сомнительном круге
Молодых знатоков старины.

II


Нынче в Дубке, а также в мотеле
Разговоры идут о Монтене.

Мода шествует важно по свету,
Означая, что вовсе исчез
Бескорыстный, живой интерес
К естеству, к первородству, к предмету.

Перед модой простертый лежи
И восстать не пытайся из праха.
Нынче мода пошла ка Кижи,
На иконы, а также на Баха.

Между тем ты любил испскон
Фугу Баха, молчанье икон,
И пристрастья немодные эти,
Эту страсть роковую твою,
Подвели под кривую статью
На каком-то Ученом совете.

Нынче в храме — толпа и галдеж,
Да и сам ты, наверно, товарищ,
Скоро старую страсть отоваришь
И, как минимум, в моду войдешь.

* * *


Звонки бессмысленного свойства
По праву дружбы и свойства,
Исполненные беспокойства
И суетливости слова

Постигнуть истину не в силе.
Толкуют факты вкривь и вкось,
Толкутся в телефонной жиле,
Просвечивающей насквозь.

А в Подмосковье с крутосклона
Благовещают рождество
Колокола хмельного звона
Во славу имени его.

И в зимнем сумраке нераннем
Старухи крестятся: — Хвала... —
Минут ка сорок с опозданьем
Похмельные колокола.

Звони, звонарь, мели, Емеля,
Ты, видно, крепко перебрал.
Над белой звонницей с похмелья
Пошатывается хорал.

Позевывающий поселок
Б церковный созывай предел.
Ты опоздал минут на сорок,
Опохмелиться не успел.
Святую воду из колодца
Употребить не премини.»

Как погремушка,дом трясется
От телефонной трескотни.

* * *


Вознесена гордыней,
Гордыней-суетой,
Почти до тверди синей
Верхушка башни той.

Но замысел надменный
Недоосуществлен, —
Едва ли эти стены
Достроит Вавилон.

Карающая сила.
Гордыне вопреки.
Работу прекратила,
Смешала языки.

Особый род недуга —
Барьер языковой.
Когда понять друг друга
Нельзя, хоть волком вой.

Ни шифра нет, ни кода,
Ни вспомнить, ни прочесть,
И все-теми какой-то
Веселый выход есть.

Ах, можно быть поэтом,
Не зная языка.
Но говорить об этом
Еще нельзя пока.

* * *


Хорошо, что из окна —
Поле синее без края,
И хозяйка молодая
Молчалива и бледна.
А хозяин зол, как черт.
Долей мечен, жизнью терт.
Он работает на «МАЗе»,
Настилает гать на грязи,
Грязи гатит.
Силы тратит, —
А на сколько его хватит!
Город близко.
А прописка!

* * *


Все разошлись и вновь пришли.
Опять уйдут, займутся делом.
А я ото всего вдали,
С тобою в доме опустелом.

Событья прожитого дня,
И очереди у киоска,
И вести траурной полоска —
Не существуют для меня.

А я не знаю ничего,
И ничего не понимаю,
И только губы прижимаю
К подолу платья твоего.

* * *


Твои глаза и губы пожалею, —
Разорванную карточку возьму,
Сначала утюгом ее разглажу,
Потом слажу и аккуратно склею,
Приближу к свету, и пересниму,
И возвращу товарищу пропажу.

Чтоб красовалась на краю стола,
Неотличима от оригинала.
По сути дала, ты права была.
Что две пропащих жизни доконала.

* * *


Парк культуры и отдыха имени
Совершенно не помню кого...
Б молодом неуверенном инее
Деревянные стенды кино.

Жестким ветром афиши обглоданы.
Возле кассы томительно ждут,
Все билеты действительно проданы,
До начала пятнадцать минут.

Над кино моросянка осенняя,
В репродукторе хриплый романс.
Вась кошмар моего положения
В том, что это последний сеанс.

* * *


Зима так зима, ну а лето так лето,
Есть люди, которым достаточно это,
Которым достаточно лета, зимы, —
К таким несомненно относимся мы.

Но есть на земле и другая порода,
Которой особый присущ интерес,
Которой эмоции всякого рода
Зимою и летом нужны позарез.

* * *


Лица мы не посторонние,
И признаться должен вам,
Что недостает иронии
Мне, да и моим словам.

Ох как мне сегодня надо,
Кроме прочего всего,
Иронического взгляда
На себя на самого.

В БЛОКАДЕ


Входила маршевая рота
В огромный,
Вмерзший в темный лед,
Возникшим из-за поворота
Вокзала мертвого пролет.

И дальше двигалась полями
От надолб танковых до рва.
А за вокзалом, штабелями,
В снегу лежали не дрова.

Но даже смерть в семнадцать
В семнадцать лет любое зло
Совсем легко воспринималось.
Да отложилось тяжело.
малость.

ЧЕРНИГОВ


Была в Чернигове ксгда-то
Кривая улица.
Над ней
Дома сутулились горбато.
Перемогая бремя дней.

Вид этой улицы был кроток.
Движенья невысок накал.
Лишь стук извозчичьих пролеток
В дома чуть слышно проникал.

Пустого флигеля хозяин
Вернулся с первой мировой,
Вконец ранекьями измаян
И от контузий сам не свой.

За ставнями, ломая руки
И принимая веронал,
Извозчичьих пролеток стуки
И шорохи он проклинал.

На мостовой
от дома к дому
Вдоль тротуаров и дворов

Он постелить велел солому
По указанью докторов.

Ему избавиться от хвори
Помог соломенный настил.
Хозяин выздоровел вскоре
И в шумный Киев укатил.

От той соломы на панели
Теперь не сыщешь и следа.
Так люди в старину болели,
Так жили
в давние года.

* * *


В огромном доме, в городском июле,
Варю картошку в маленькой кастрюле.

Кипит водопроводная вода, —
Июльская картошка молода, —
Один как перст,
Но для меня отверст
Мир
Накануне
Страшного
Суда.

На всех пространствах севера и юга
Превысил нормы лютый зной июля.

Такого не бывало никогда, —
Ах, боже мой, какие холода...

Варю картошку в мире коммунальном,
Равно оригинальном и банальном.
Мудрей не стал, — но дожил до седин.
Не слишком стар, — давным-давно один.

Не слишком стар, давным-давно не молод,
Цепами века недоперемолот.

Пятидесяти от роду годов,
Я жить готов и умереть готов.

* * *


Я начал стареть,
когда мне исполнилось сорок четыре
И в молочных кафе
принимать начинали меня
За одинокого пенсионера,
всеми
забытого
в мире,
Которого бросили дети
и ке признает родня.

Что ж, закон есть закон.
Впрочем, я признаюсь,
что сначала,
Когда я входил
и глазами нашаривал
освободившийся стол,
Обстоятельство это
меня глубоко удручало,
Но со временем
в нем
я спасенье и выход нашел.

О, как я погружался
в приглушенное разноголосье

Этих полуподвалов,
где дух мой недужный окреп.
Нес гороховый суп
на подрагивающем подносе,
Ложку, вилку и нож
в жирных каплях
и на мокрой тарелочке —
хлеб.
Я полюбил
эти
панелью дешевой
обитые стены,
Эту очередь в кассу,
подносы
и скудное это меню.
— Блаженны, —
я повторял, —
блаженны,
блаженны,
блаженны... —
Нищенству этого духа
вовеки не изменю.

Пораженье свое,
преждевременное поетаренье
Полюбил,
и от орденских планок
на кителях старых следы,
Чтобы тенью войти
в эти слабые, тихие тени,
Без прощальных салютов,
без выстрелов,
без суеты.

* * *


А время быстро движется, идет,
Да так, что жить на свете не наскучит,
Я вижу школьный класс — наоборот,
В котором
Стариков
Младенец
Учит.

Где я, со снегом белым на виске,
Движеньем косным, старческим, несмелым.
На белой ученической доске
Ошибку
Исправляю
Черным
Мелом.