Если прав был Шекспир и весь мир - театр, то стоит ли спрашивать кого-то: "Почему вы стали актером?"

Только-только у младенца пробьется сознание, вокруг него уже кудахчут озабоченно: в какие игрушки он играет? с кем он играет? хорошо ли играет?

Магазин "Детский мир" завален куклами-машинами для того, чтобы любой ребенок, утащив свою долю в свой дом, мог заиграться, и забыть про ужин, и не слышать вопросов взрослых: с кем он играет? хорошо ли играет?..

Весь мир - театр. "Детский мир" - театр. Мир малыша - театр.

У каждого своя дорога и свой вид транспорта. Но остановки бывают одни и те же. Поселок "Прятки", станции "Дочки-матери", "Казаки-разбойники", разъезд "Тимур и его команда", города "Ромео и Джульетта", "Гамлет", "Война и мир", "Ревизор", "Доходное место", "Король Лир". И каждому - своя роль, свой выход, свои партнеры. И каждый норовит дернуть за крыло летучую спутницу актерской судьбы - удачу...

Соберите всех актеров страны и спросите, где они учились. Самыми заносчивыми будут ответы бывших щукинцев. У нас лучшие выпускники: Симонов, Мансурова, Грибов, Марецкая, Завадский, Яковлев, Этуш, Борисова, Ульянов!.. У нас лучшие педагоги: Захава, Новицкий, Симолин, Беленький, Поль, Запорожец, Смоленский, Шлезингер, Цаплин, Брискиндова...

У нас высшего класса традиции: Станиславский + Вахтангов = любовь.

У нас наилучшая методика воспитания актеров.

У нас юмор высшего качества, дружба высшего качества, Арбат высшего качества...

Всякий приличный щукинец умрет, если не расскажет вам, что десять лет назад в училище одновременно служили: электроосветитель по фамилии Слепой, буфетчица Неелова и пожарник Горелов. Непременно добавит: и завхоз Майборода, хотя это уже не на тему.

Говорят, Эжен Делакруа жил только в домах под номером тринадцать, религиозно веря в счастливость этого числа. Наш институт имеет по улице Вахтангова этот счастливый номер дома (правда, официально пишется "12-А" - со скидкой на атеистов).

Важнейшие впечатления от актеров в моей жизни.

- Пашенная в "Каменном гнезде"; Романов в "Детях солнца"; Ильинский во "Власти тьмы", Р. Симонов в "Филумене Мартурано"; Астангов в "Перед заходом солнца"; Блюменталь-Тамарина в фильме "Искатели счастья"; Смоктуновский в фильме "Девять дней одного года"; Полицеймако в спектакле "Лиса и виноград"; актеры в фильме Крамера "Корабль глупцов"; Мазина в фильме "Дорога"; Н. Засухин в "Ричарде Третьем" в городе Куйбышеве...

Великий скульптор не делал ничего великого, а всего-навсего "от глыбы камня отсекал все лишнее".

Великий поэт в годы высшей зрелости стремился к "неслыханной простоте".

И скульптор, и поэт, и Толстой, и Ван-Гог оставили после себя потомкам великие творения, а также право поговорить о трудностях, о тайнах их творчества и прочем.

Есть такое мнение, что великим был не Моцарт, а Сальери, поскольку он мучительно трудился, а Моцарту, счастливчику, все слишком легко давалось. Без труда. И Пушкину, от природы удачливому, тоже, мол, все без труда давалось.

Читаешь Пушкина, слушаешь Моцарта, глядишь на картины Ренуара, следишь за исполнением Рихтера или за игрой Чаплина - и всегда приходит ощущение, что им ничего не стоило создавать свои сонаты или сонеты...

Я не могу забыть Ильинского во "Власти тьмы"; той волшебной легкости, с которой в меня перекочевали все увечья и неистовство его косноязычного Акима. И как будто было раз плюнуть Олегу Табакову, играющему сложнейший человеческий (и внутри и снаружи) сплав в спектакле "Современника" "Баллада о невеселом кабачке", - с такой легкостью он два часа забавляет и трогает зрительный зал.

Но чаще всего смотришь на сцену и горько сочувствуешь титанической трудности актерского дела.

Вкусы есть разные. Дай бог им здоровья и числа, если они искренне и неглупо выражаются.

Я лично, если вспомнить все лучшее и округлить "десятичное до целого", хотел бы сказать следующее.

Самое лучшее искусство, по-моему, - это, во-первых, самое горячее искусство; во-вторых, это горячее искусство, которому предшествовал самый холодный расчет профессионала, и, в-третьих, это горячее искусство по холодному расчету в условиях самой большой свободы артиста. (Выражения "актер зажат", "мышечная свобода", "снять зажим", "освободить руки" и т. д. - эти слова употребляются в театре не реже, чем у кулинаров - "посолить", а у портных - "распороть"!

При этом в понятие "горячее искусство" я помещаю обязанность актера быть человеком своего времени, его пристрастия в социальных и моральных драмах жизни - я имею в виду личность актера.

О холодном расчете профессионала. В ответ на нездоровое любопытство части зрителей деятели театра дружно ответили нездоровым гипнозом страшных слов: "вдохновение"... "перевоплощение"... "четвертая стена"... "особая чувствительность"... "тонкая нервная организация"... И вот в братской семье работяг - скульпторов, скрипачей, поэтов, циркачей и прочих тружеников в поте лица своего - появляется магический образ Актера... Эдакое хрупкое создание. Божественный организм из нервов и чувств. Ранимая божья тварь, чудом не улетающая в облака. Непознаваемая штучка. Алхимик творчества. Деятель внутреннего сгорания. Ему - все можно.

...На моих глазах Николай Засухин два месяца изо дня в день, не давая себе ни минуты (ни минуты!) отдыха, тренировался для роли Ричарда. Всем нам чего-то не хватает для своих образов. Ему же требовалось создать видимость легкости Ричарда на сцене. Ричарда хромающего. Ричарда горбатого. Ричарда с кривыми пальцами. Ричарда, произносящего труднейшие стихи молниеносно и внятно. И вот Засухин почти раздражал свою семью, своих друзей и сотрудников упрямым, нудным характером работяги. Он двигался, садился и ложился спать горбатым, кривым, со скрюченными пальцами. Он бесконечно бубнил текст, приучая язык и губы, учась скорости речи в сочетании с ясностью мысли. Это и был холодный расчет профессионала. В итоге московские газеты и журналы изумленно писали о "Чуде перевоплощения", о "вдохновенном исполнении"... Не помню только, что при этом делала "четвертая стена"...

Существует такое распространенное сравнение.

Пианист не выйдет к публике, если перед этим он ежедневно по четыре часа не тренировал пальцы - или он не пианист.

Балерина большую часть своей жизни занимается изнурительным индивидуальным тренажем - или она не балерина.

И только драматический актер, если его упрекнут в дурной форме, в несобранности или неряшливой речи, сам переходит в наступление. Он обвиняет зрителя в низкой культуре, режиссера - в деспотизме, драматурга - в бездарности... И самое главное, он заявит: "Я не виноват. Оно не пришло ко мне сегодня, не пришло Оно". Вероятно, вдохновение.

Актер Н. Губенко сознательно прошел ускоренную школу циркового мастерства, готовя себя для... драматических ролей. К сожалению, он с ними расстался. Сманила муза кинорежиссуры.

Актер В. Высоцкий для роли Галилея регулярным тренажем вырабатывал у себя физическую форму первоклассного спортсмена.

А Валерию Золотухину пришлось преодолеть сопротивление самой природы, прежде чем его больные ноги были натренированы до акробатического совершенства.

Актеров, требовательно и подвижнически относящихся к своей личной форме, к профессии, немало во всех настоящих театрах.

Тренированность актерской техники - речь, пластика, голос плюс ясная конструкция роли - ее место в спектакле, ее развитие, внешний вид персонажа - это и есть холодный расчет профессионала. А дальше так. По артериям схемы бежит кровь, оживляя и часто улучшая ее... И тем больше видимой легкости, чем более талантлив актер и чем больше он личность.

Об освобожденности актера на сцене.

...В самые первые дни театрального обучения студенты по команде педагога устраиваются кружочком по стульям.

"Соберите внимание на себя! Освободите левую ногу. Проверьте: подымите ее и бросьте на пол. (Раздается послушный грохот брошенных подметок и каблучков.) Так. Снимайте напряжение с правой ноги. Освобождайте спину, плечи, живот, руки..."

Через пять минут 20 ребят и девушек безвольно полулежат на стульях, а педагог-режиссер обходит их, подбрасывает "свободные" руки, ноги, головы... "Спину не освободила, Таня. Миша, ну-ка, сними зажим с пальцев"...

И все до одного первокурсники считают это занятие забавным и пустяковым.

И всех до одного их настигнет чаша актерского испытания: актерские слезы, актерские удачи, рецензии, гастроли, закулисная дребедень, актерское везение, актерская солидарность, счастье премьеры, актерская слава, но в итоге испытания будет нечаянная мысль: а ведь все сводилось к тому моменту, когда у меня по-настоящему "разжались" плечи, когда я освободился на сцене по-настоящему.

Вы смотрите спектакль. Вас раздражает неестественный тон героини. Вы ежитесь от глупых, неживых интонаций героя. И вы ставите диагноз: "Эта актриса глупа и бездарна, а этот актер безголосый и манерный".

Вы не поверите, но у них просто были зажаты руки, ноги и шея, и если бы не это, они бы так развернулись... Если бы...

И вот эта простейшая штука - свобода, она же создает максимальные сложности в театральной практике.

Никогда не забуду первого приезда в Москву Вана Клиберна. Возвышенного азарта его игры. Ликующего взгляда полумальчишки, полугения. Столбняка публики. И его особенного воцарения в консерватории не то за роялем, не то за пультом управления человеческим счастьем.

И не могу совладать с застрявшим в голове образом. Все пианисты, которых я видел-слышал до него, объединялись в образ человека, яростно высекающего искры у подножия огромного каменного фортепиано. А Клиберн сидел как бы над роялем, держа его где-то на коленке. Гигант-мастер и кроха-инструмент. Рояль восхищенно глазел на пианиста запрокинутыми черными зрачками белоснежных клавиш, "готовых и к смерти и к бессмертной славе".

Образ Мастера, превращающего даже крупный инструмент - пускай роман, пускай мост через Волгу, фасад здания, сцену театра - в послушную игрушку, властно заразительного хозяина своего ремесла - я не могу от него отделаться.

...Но даже самое высокое мастерство в искусстве - это, по-моему, всего лишь превосходная степень того же преодоленного "зажима спины и левой ноги" Тани, студентки первого курса актерского факультета...

Все театральные мастера, которых я так или иначе знаю, несмотря на их творческие и биографические различия: Товстоногов, Варпаховский, Рубен Симонов, Ефремов, Любимов, Эфрос, Фоменко, - в конечном итоге разными дорогами шли к одному и тому же результату: чтобы по сцене ходил актер, свободно и горячо распоряжающийся сюжетом, внешностью, чувствами и мыслями своего образа.

Маршруты всех театральных школ имеют одну точку пересечения или, если угодно, потрясения. Убежденные мхатовцы после "Филумены Мартурано" у отъявленных вахтанговцев: "Чудесный спектакль! Мхатовских кровей! Молодцы вахтанговцы!"

Ярые вахтанговцы после "Голого короля" в "Современнике": "Вот играет Кваша! Сергачев! Евстигнеев! Чисто вахтанговские работы!.."

Проходит время. Увядают модные диспуты. Уже никто не спорит на тему, будет ли вытеснен театр кинематографом. Договорились, что не будет вытеснен. А я добавлю: и жаль, что не будет.

Только поймите меня правильно.

С любого вида искусства можно снять копию, не разрушающую основ данного чуда. Либо можно живьем сохранить оригинал. Все художники - от писателя до кинорежиссера - имеют право на бессмертие.

(Разумеется, многим "творцам" я бы не дал права и на рождение, но объективно бессмертие предпосылается искусству природой).

И только лишь искусство театра сиюминутно, зыбко, а от фиксации на пленке сразу тускнеет. Если на пленке - значит, кино, ну, полукино (еще хуже), ибо театр, лишенный эффекта рождения образов на глазах, - не театр. Не вчера и не завтра - только сегодня такая игра, такой смех, такие слезы, такой зритель... И это хрупкое соединение легкомысленно назвали Искусством, то есть обрекли на конкуренцию с бессмертной живописью Рафаэля!

В Бахрушинском театральном музее замечательные экскурсоводы рассказывают о великих спектаклях - о "Царе Федоре", "Принцессе Турандот", "Короле Лире"... Рассказы сопровождаются показом выцветающих фотографий, прослушиванием хриплых записей...

А в Пушкинском музее любой экскурсовод показывает творения Донателло, Микеланджело, Ренуара... И показы сопровождаются рассказом... О тайнах мастерства, о муках творчества, о кухне гения. А театр... Сколько ни бейся великий режиссер с великими артистами, как филигранно ни отделывай каждый звук, каждое движение на сцене - пусть родится самое прочное изделие театра, но увы! На сегодняшнем представлении у артиста Цыпкина болит голова, у осветителя Рыбкина скончалась бабушка, а в десятом ряду третьего яруса в сто девяносто девятом кресле сидит театрал Лапкин, но у него дикий бронхит. Цыпкин недоигрывает, Рыбкин недосвечивает, а Лапкин перекашливает...

И сломлен театр с его прочной готовностью конкурировать с Рафаэлем...

...Хорошенький деревянный домишко с сенями и резными наличниками, а вокруг - стадо слонов-небоскребов, наращивающих свои этажи. Сегодняшний великий живописец автоматически занимает сто десятый этаж небоскреба Живописи. Нынешний великий музыкант прописывается на двухсотом этаже небоскреба Музыки...

И только нынешний Каратыгин снова-здорово селится в домишке, творит, горит и уступает свой первый этаж завтрашнему Щепкину... Помрет Щепкин, новому Качалову не будет времени увеличивать этажность, ему бы разогреть театр до щепкинских градусов, сотворить, сгореть и уступить место в порядке живой очереди новому Актеру.

Хорошенький деревянный домишко посреди небоскребов...

Каждую весну к подножию дома номер 12-А по улице Вахтангова стекаются нарядные толпы молодежи. До двух тысяч человек просматривают на актерских консультациях. Поступить же суждено лишь двадцати из них. Двадцать счастливчиков из двух тысяч алчущих. Разумеется, из них можно сбросить со счетов некоторое количество начинающих позеров, сколько-то нездоровых эгоистов и вечных маменькиных сынков.

Но внушительное большинство алчущих - это серьезно влюбленные в театр люди. И если перемножить эту массу на все количество театральных школ в стране (я уж не говорю, в мире), то... Ну, прислушайтесь, как звучат эти группы слов:

Театр Шекспира... Островского... Мольера... Театр Гоголя. Это целые страны, почти планеты... Театр Станиславского, театр Брехта, театр Мейерхольда, могучие архипелаги... театр Миллера, театр Володина, театр Розова, театр Вилара... театр де Филиппо...

Театр высоких идей и починов всегда первым разорял кошельки человечества, всегда первым обогащал мозги человечества, обогащал духовную пищу витаминами добра, юмора и гражданственности.

Да, сиюминутный театр! И он во все времена требовал сиюминутной справедливости в мире богачей и бедняков, взывал к сиюминутному суду над ханжой, скрягой, королем, страной, деспотом и черной сотней.

Театр - единственная судебная инстанция, не допускающая обжалования, взяток и оттяжки приговора. Это судебный орган судеб человеческих.

И если театр достоин своего вечного предназначения, он способен создать такую температуру сиюминутного горения, что и бессмертные великаны: вы, господа пирамиды, симфонии, фолианты, грейтесь, дорогие, грейтесь! На всех хватало, на всех хватит. Вот как.

Ведь самые лучшие спектакли заставляют восхищаться не только искусством режиссера и артистов, но доставляют наслаждение талантом театральных художников, композиторов, пианистов, певцов... Вот такой щедрый домик. Из этого домика, кстати, в разные времена, после того, как опустится занавес, уходили прямиком на баррикады, за Гарибальди и на передовую Курской дуги...

Я знаю с детства, что лучший способ применения своих сил - это всяческие игры. А наилучшая из всех игр на свете - это театр.

Я устраивал, когда родителей не было дома или мама возилась на общей кухне, - я устраивал в нашей комнате целые спектакли про жизнь. Перевернутые стулья - это автомобили; книжные шкафы - это окна домов. Но самое главное: в комнате я был не один, как могло показаться вошедшей маме. В комнату набивалось много людей. Например, перехожу я как-то линию фронта, на оккупированной территории с риском для жизни подкрадываюсь к тюрьме, убиваю часового (то есть себя), освобождаю большевиков. Мы прячемся в лесу. Я держу речь. Вообще о делах и планах по разгрому врага. Я с помощником (то есть с собой самим) останавливаю "эмку" (переворачиваю стул), убиваю шофера (то есть меня) и генерала (тоже я). ...Не буду дальше пересказывать, хотя это гораздо интереснее, чем все на свете.

Потому что это была моя самостоятельная игра, глубокая по содержанию и яркая по форме. И абсолютно достоверные обстоятельства, реальные чувства, речь и - миллионы людей (каждый из которых - я).

Теперь представьте себе, что все мои стулья, немцы, шкафы и миллионы были бы буквоедским способом материализованы за счет, допустим, Мосфильма. Не знаю, как кто, но я бы по-мужски разрыдался.

Театр, если верить нашим учителям, родился благодаря содружеству музыкантов (песни, пляски), поэтов (лубки, частушки) и художников (маски, куклы).

А что может быть условней музыки? Разве она отражает реально звуки нашей речи, наших криков, плача, смеха?

Что может быть условней живописи? И что может быть условней поэзии с музыкой ее рифм, с режимом ее строф, со странностью ее метафор?

Театр растворил в себе условия этих игр. Но находятся люди, которые всерьез заявляют: "А мне лично условный театр не близок".

...Колоссальные архивы театральных форм... античная трагедия, шекспировский театр... итальянская комедия масок... "Горячее сердце" у Станиславского и "Лес" у Мейерхольда... Разве нельзя на основе этого изобилия создать целую Академию Условных Наук Асов Сцены, сокращенно "АУНАС"?

Театр вне условности, вне игры - безусловно, не театр, полутеатр. Так же как театр без отличной литературы, без идейного, глубокого содержания - тоже полутеатр.

Евгений Багратионович Вахтангов был велик именно своей страстью к сопряжению этих двух начал театра.

И я вижу в Театре на Таганке, в котором служу со дня его рождения, все шансы для дальнейшего развития заветов Вахтангова.

В "Добром человеке из Сезуана" картина фабрики создана тремя мазками. Черный цвет, согнутые плечи "рабочих" и унылый ритм их хлопков по коленям.

А ведь проще было бы повесить идеально разрисованный красивый задник с трубой и цехами, поставить ряды станков на сцене, нарядить актеров в правдиво грязные спецовки... И не случилось бы чуда - того мгновенного, аппетитного угадывания фабричного настроения, которое испытывают зрители от сценической метафоры Любимова.

В спектакле "Пугачев" "смертельный" скат помоста, деревянная плаха, топоры, колокола и обнаженные тела мужиков, в сочетании с горящим стихом Есенина и скорбной музыкой Ю. Буцко - все это рождает предельно осязаемый образ великого российского мятежа.

В спектакле "Мать" - тщательно отобранное сочетание условного и достоверного. Условное изображение завода опущенными балками подъемников сцены - и реальный звук железа по железу. Условная тепло-кирпичная стена сцены - и реально холодное сукно шинелей. Условно театральные перестроения солдат - и абсолютно живая их ружейно-штыковая мощь, подтвержденная напряженными лицами рабочих. Условная алая рубаха "звонаря" - и достовернейший фабричный гудок.

...Самое известное сравнение театра - с зеркалом. И как правомерно многообразие зеркал, так же правомерно множество способов театрального отражения жизни.

Бывают зеркала прямые, бывают наклонные, бывают трюмо. А есть карманные, камерные. Лицом к лицу.

Многие любят отвести душу в комнате смеха. Там зеркала причудливые - вогнутые, выгнутые. И все получают удовольствие, хотя видики у всех не из симпатичных.

Есть люди, для которых искусство должно соответствовать совершенно гладкому зеркалу в полный рост. Это тоже театр, это тоже игра: передразнить жизнь так, чтобы никто не заметил расхождений - вплоть до травки и птичек. Это тоже игра. Но мне она не по душе. В ней мало воображения, доверия к зрителю, личного авторства, мало искусства.

Маяковский писал: "Театр не отображающее зеркало, а увеличивающее стекло".

А у Кульчицкого: "Мой стих не зеркало, но телескоп".

Это прекрасно, если с помощью какого-нибудь театра, как через телескоп, люди сумеют рассмотреть звезды, Вселенную, будущее.

Это прекрасно, если в другом театре, как через микроскоп, зрители проследят внутреннюю жизнь явлений, общества, семьи.

Это прекрасно, если в третьем театре, как перед кривым зеркалом, публика будет кататься от хохота (а кто-то краснеть) над угаданными и увеличенными пороками. Поскольку смех есть законное проявление здорового организма.

И это отвратительно, если будут театры, где только туманные силуэты в зеркале.

Я ехал в метро по кольцу. Вечер. Народу в вагоне мало. Сижу себе, гляжу в окошко. На станции "Белорусская" все разом вышли. То ли теория вероятности, то ли еще что сработало, только я остался в вагоне один. Вокруг масса огней. Светлые колонны. Люди, люди. Мужчины с зонтиками. Девушки в сапогах. Двери хлопнули, поезд двинулся. Пестро замелькали люди, словно подчеркивая коллективную общность человечества. И вдруг - черный туннель. Я как глядел в окно, так и гляжу. И без всякого перерыва светлый зал с пестрым коллективом обернулся... моей собственной физиономией. Черный фон с мелькающими сигналами ламп. Живое ощущение многолюдности, безответственного шума-гама сменилось конкретностью тихого вагона и вот этой "встречи". Я интеллигентно подмигнул тому, в отражении. Тот подумал и тоже подмигнул. Мы сидели, вспоминали... И пришли к выводу, что мне, в общем, повезло...

Если прав был Шекспир и весь мир - театр, то я желаю, чтоб повезло всем честным исполнителям малых и больших ролей. И когда придет пора подводить итоги, пусть ни одна прожитая сцена не вызовет горького эха в памяти. С каким бы персонажем ни сталкивала судьба - с Лиром, с Офелией, с Яго, с бабой Ягой или даже в самом ответственном случае - наедине с собой. С самим собой.

Если люди, которых я особенно уважаю или почитаю, прочли мои записки до этих строк, то последние строки я хочу посвятить им.