• И.Ефремов. Предисловие
• Попытка к бегству
• Хищные вещи века

Неуклонное возрастание роли научной фантастики в общем потоке литературы очень характерно для второй четверти наше­го века на Западе и второй половины столетия — для СССР. Совпадение этого процесса с общими успехами науки и техники, с широчайшим распространением технических знаний и внедрени­ем науки во все социальные области, разумеется, не случайно, а закономерно. Также очевидно, что развитие научной фантас­тики будет продолжаться и дальше, соответственно расшире­нию ее аудитории и бурному, если не сказать — ураганному, расцвету науки.

В советской научной фантастике уже успел накопиться поря­дочный опыт. Громадные тиражи, обеспечивающие широчайшую, многомиллионную читательскую аудиторию, чрезвычайно ускоря­ют «обратную связь» этого вида литературы.

Подробное изучение путей нашей научной фантастики — де­ло специальных исследований, которые, я уверен, не замедлят появиться, когда поймут силу этого вида литературы и его зна­чение, как инструмента идеологической борьбы. Однако уже сейчас заметно известное приглушение читательского интереса к так называемой «технической» фантастике и, наоборот, значи­тельное возрастание требований на фантастику социальную, отражаюшую становление нового человека в новом, хотя бы вооб­ражаемом, обществе.

Этот сдвиг читательских интересов выявился в последние го­ды. Типичные произведения «технической» фантастики стали за­леживаться на прилавках магазинов — явление, прежде неслы­ханное.

Причина его, мне думается, в том, что наука достаточно убе­дила даже мало знакомых с нею людей в своих неограниченных возможностях.

Ее «чудеса» оказываются нередко неожиданнее и поразитель­нее литературных фантазий. Так как любое положение в науч­ной фантастике родится не на пустом месте, а в конце концов заимствовано из той же науки, получается, что хорошие научно-популярные произведения читаются любителями открытий с не меньшим интересом, чем те научно-фантастические книги, в ко­торых главная цель — научно-технические открытия.

Читатель ищет теперь в научной фантастике путей формиро­вания нового человека и нового общества.

Поставленная XXII съездом партии задача воспитания лю­дей коммунистического общества еще более повысила интерес к облику нового человека. Не наука сама по себе, а ее роль в построении новых социальных условий и формировании миро­воззрения людей с неограниченным кругозором и возможностя­ми, людей, посвятивших себя служению обществу, выполнению неслыханных свершений, творцов быстрого, как сказка, прогрес­са — вот что становится главным в современной научной фан­тастике. Как достигнут люди высокой ступени общественно­го сознания, какие препятствия и опасности встретятся им на пути?

Иными словами, наибольший интерес вызывает научная фан­тастика, сближающаяся с так называемой литературой главного потока. Может быть, потому, что в своем писательском опыте я никогда не был сторонником резкого разграничения жанров, а придерживался практики их сочетания и слияния, научная фантастика не видится мне в будущем чем-то обособленным. Более того, по мере развития социалистического общества, то есть общества, строящегося на научных началах, наука проник­нет в самые глубины литературы, научная фантастика будет приобретать все большую социально-эмоциональную окраску. Разумеется, будет множество разветвлений, поисков, путей и то­чек зрения. Некоторые отомрут сравнительно быстро, например, как мне представляется, «техническая» фантастика. Она замес­тится научной популяризацией «переднего края» и смелыми экстраполяциями ученых, какие у нас делаются, например, И. С. Шкловским, а в Америке А. Азимовым. Другие линии научной фантастики будут усиленно развиваться, углубляя на­ши представления о влиянии науки на преобразование человека и общества и обрисовывая новые социальные отношения и про­цессы.

Творчество художника двойственно, как и отражаемый им мир. С одной стороны, художник непримиримо обнажает отри­цательные явления жизни, неприятие и борьба с которыми со­ставляют одну половину его творчества. Другая половина — это создание воображаемого мира, мира мечты, фантазии, научного расчета, в котором устранены недостатки той жизненной реаль­ности, с которыми сталкивается писатель.

Лучшие художники Запада отчетливо видят и отражают недостатки и трагедии окружающего их общества, но вторая, конструктивная половина творческого созидания закрыта для большинства из них, особенно в научной фантастике, вследствие непонимания марксистско-диалектических закономерностей обще­ственного развития.

Писатели социалистического общества обладают научно-философской основой для развития конструктивной части твор­ческого процесса. Поэтому социалистическая научная фантас­тика не может ограничиваться пессимистическими картинами будущего. Она не должна быть только литературой предупреж­дения и мрачных пророчеств, дальше которых не идет в боль­шинстве случаев западная научная фантастика. Подлинно социалистическое направление знаменуется изображением не только катастроф или грозных случайностей, но и светлых достижений человечества в высших формах общественного развития.

Для создания позитивной стороны представлений о будущем очень важно проследить формирование нового в человеке, по­казать его в преодолении старого мировоззрения, обычаев и при­вычек, отживших форм общественной жизни. Не подлежит со­мнению воспитательная роль подобных книг. Вот почему они так хорошо принимаются читателем и вызывают живейший интерес. В современной научной фантастике к этой категории принадлежат произведения Аркадия и Бориса Стругацких, одних из наиболее интересных наших фантастов.

Читателю полюбились их повести «Попытка к бегству», «Далекая Радуга», «Трудно быть богом». В них авторы на фоне схематически обрисованных технических деталей пытаются пред­ставить морально-этические проблемы, разрешаемые людьми будущего коммунистического общества, и тем самым показать их психологический облик как результат коммунистического воспитания и жизни на высокой ступени общественного сознания.

В настоящей книге объединены две повести: «Попытка к бег­ству» и «Хищные вещи века». Первая издавалась ранее и уже известна читателю. Замечу лишь кратко, что она затрагивает очень интересную проблему «вмешательства-невмешательства» при столкновении людей коммунистического общества с тирани­ческими, жестокими формами — общественного устройства типа фашистских диктатур или феодальных деспотий. Особенно ярко эта проблема поставлена братьями Стругацкими в их очень интересной повести «Трудно быть богом». В «Попытке к бегству» авторы показывают, что высшая форма общества не может быть достигнута сразу, одним прыжком. Коммунизм должен быть за­воеван в трудной борьбе с отживающим миром. Именно в этой борьбе и происходит формирование человека будущего, его под­готовка к тому, чтобы стать полноценным членом коммунисти­ческого общества.

В новой повести «Хищные вещи века» братья Стругацкие продолжают в более резкой, почти гротескной форме ту же борьбу против буржуазной идеологии. В этом произведении пи­сатели не ставят перед собой задачу показать реальное капи­талистическое государство с его социальными контрастами, с развитой вследствие социального неравенства классовой борьбой.

Исходя из реальных тенденций современного буржуазного общества и более всего из свойства его идеологии разлагать души людей, воспитывать отупелых потребителей, ищущих во всем широком мире только сытости и наслаждения, Стругацкие создают модель воображаемой страны, где многое условно, где люди живут, не задумываясь о завтрашнем дне, о куске хлеба. Люди в этой стране имеют все — еду, одежду, развлечения — и тем не менее опускаются до состояния наслаждающегося жи­вотного, лучшие из них мучаются и погибают. Такая картина не случайна. Наиболее ошеломляющим представляется писателям разлагающее действие буржуазной идеологии, которое наблю­дается сейчас, в настоящее время в капиталистических странах с наиболее высоким материальным уровнем жизни. Люди там, лишенные высоких идеалов, большой цели в жизни, низводятся до уровня обывателей. Повесть А. и Б. Стругацких насыщена ненавистью к подобному благополучию, достигнутому ценой измельчания идей, чувств, человеческой личности. Ему противо­поставляется уверенность в первостепенной ценности и победе духовных идеалов коммунизма.

Я уверен, что читатели с большим интересом встретят новое произведение талантливых писателей.

I.

- Хороший сегодня будет день! - Сказал вслух Вадим.

Он стоял перед распахнутой стеной, похлопывая себя по голым плечам, и глядел в сад. Ночью шел дождь, трава была мокрая, кусты были мокрые, и крыша соседнего коттеджа тоже была мокрая. Небо было серое, а на тропинке блестели лужи. Вадим подтянул трусы, спрыгнул в траву и побежал по тропинке. Глубоко, с шумом вдыхая сырой утренний воздух, он бежал мимо отсыревших шезлонгов, мимо мокрых ящиков и тюков, мимо соседского палисадника, где, выставив напоказ внутренности, красовался полуразобранный «колибри», через мокрые, пышно разросшиеся кусты, между стволами мокрых сосен; не останавливаясь, прыгнул в озерцо, выбрался на противоположный берег, поросший осокой, а оттуда, разгоряченный, очень довольный собой, все наращивая темп, помчался обратно, перепрыгивая через огромные спокойные лужи, распугивая маленьких серых лягушек, прямо к лужайке перед Антоновым коттеджем, где стоял «корабль».

«Корабль» был совсем молодой, ему не исполнилось и двух лет. Черные матовые его бока были абсолютно сухи и едва заметно колыхались, а острая вершина была сильно наклонена и направлена в ту точку серого неба, где за тучами находилось солнце: «корабль» по привычке набирал энергию. Высокая трава вокруг «корабля» была покрыта инеем, поникла и пожелтела. Впрочем, это был приличный, тихого нрава звездолет типа «турист». Рейсовый рабочий звездолет за ночь выморозил бы весь лес на десять километров вокруг.

Вадим, оскальзываясь на поворотах, обежал «корабль» и направился домой. Пока он, стеная от наслаждения, растирался мохнатым полотенцем, из дачи напротив вышел сосед дядя Саша со скальпелем в руке. Вадим помахал ему полотенцем. Соседу было полтораста лет, и он день - деньской возился со своим вертолетом, но все было втуне - «колибри» летал неохотно. Сосед задумчиво поглядел на Вадима.

- У тебя нет запасных биоэлементов? - Спросил он.

- Что, сгорели?

- Не знаю. У них ненормальная характеристика.

- Может связаться с Антоном, дядя Саша, - предложил Вадим. - Он сейчас в городе. Пусть привезет вам парочку.

Сосед подошел к вертолету и стукнул его скальпелем по носу.

- Что же ты не летаешь, дурачок? - Сказал он сердито.

Вадим принялся одеваться.

- Биоэлементы... - Ворчал дядя Саша, запуская скальпель во внутренности «колибри». - Кому это надо? Живые механизмы... Полуживые механизмы... Почти неживые механизмы... Ни монтажа, ни электроники... Одни нервы! Простите, но я не хирург, - вертолет дернулся. - Тихо ты, животное! Стой смирно! - Он извлек скальпель и повернулся к Вадиму. - Это негуманно наконец! - Объявил он. - Бедная испорченная машина превращается в сплошной больной зуб! Может быть, я слишком старомоден? Мне ее жалко, ты понимаешь?

- Мне тоже, - пробормотал Вадим, натягивая рубашку.

- Что?

- Я говорю: может быть, вам помочь?

Дядя Саша некоторое время переводил взгляд с вертолета на скальпель и обратно.

- Нет, - сказал он решительно. - Я не желаю применяться к обстоятельствам. Он у меня будет летать.

Вадим сел завтракать. Он включил стереовизор и положил перед собой «новейшие приемы выслеживания тахоргов». Книга была старинная, бумажная, читанная - перечитанная еще дедом Вадима. На обложке был изображен пейзаж планеты - заповедника Пандоры с двумя чудовищами на первом плане.

Вадим ел, листая книжку, с удовольствием поглядывая на хорошенькую дикторшу, рассказывавшую что-то о боях критиков по поводу эмоциолизма. Дикторша была новая, и она нравилась Вадиму уже целую неделю.

- Эмоциолизм! - Со вздохом сказал Вадим и откусил от бутерброда с козьим сыром. - Милая девочка, ведь это слово отвратительно даже фонетически. Поедем лучше с нами! А оно пусть остается на земле. Оно наверняка умрет к нашему возвращению - можешь быть уверена.

- Эмоциолизм как направление обещает многое, - невозмутимо говорила дикторша. - Потому что только он сейчас дает по-настоящему глубокую перспективу существенного уменьшения энтропии эмоциональной информации в искусстве. Потому что только он сейчас...

Вадим встал и с бутербродом в руке подошел к распахнутой стене.

- Дядя Саша, - позвал он, - вам ничего не слышится в слове «эмоциолизм»?

Сосед, заложив руки за спину, стоял перед развороченным вертолетом. «Колибри» трясся, как дерево под ветром.

- Что? -Сказал дядя Саша, не оборачиваясь.

- Слово «эмоциолизм», - повторил Вадим. - Я уверен, что в нем слышится похоронный звон, видится нарядное здание крематория, чувствуется запах увядших цветов.

- Ты всегда был тактичным мальчиком, Вадим, - сказал старик со вздохом. - А слово действительно скверное.

- Совершенно безграмотное, - подтвердил Вадим жуя. - Я рад, что вы это тоже чувствуете... Послушайте, а где ваш скальпель?

- Я уронил его внутрь, - сказал дядя Саша.

Некоторое время Вадим разглядывал мучительно трепещущий вертолет.

- Вы знаете, что вы сделали, дядя Саша? - Сказал он. - Вы замкнули скальпелем дигестальную систему. Я сейчас свяжусь с Антоном, пусть он привезет вам другой скальпель.

- А этот?

Вадим с грустной улыбкой махнул рукой.

- Смотрите, - сказал он, показывая остаток бутерброда. - Видите? - Он положил бутерброд в рот, прожевал и проглотил.

- Ну? - С интересом спросил дядя Саша.

- Такова в наглядных образах судьба вашего инструмента.

Дядя Саша посмотрел на вертолет. Вертолет перестал вибрировать.

- Все, - сказал Вадим. - Нет больше вашего скальпеля. Зато «колибри» у вас теперь заряжен. Часов на тридцать непрерывного хода.

Сосед пошел вокруг вертолета, бесцельно трогая его за разные части. Вадим засмеялся и вернулся к столу. Он доедал второй бутерброд и допивал второй стакан простокваши, когда щелкнул замок информатора и тихий, спокойный голос сказал:

- Вызовов и посещений не было. Антон, уходя в город, желает доброго утра и предлагает немедленно после завтрака начать отрешение от всего земного. В институт поступило девять новых задач...

- Не надо подробностей, - попросил Вадим.

- Задача номер девятнадцать пока не решена. Пэл минчин доказала теорему о существовании полиномиальной операции над ку-полем структур симоняна. Адрес: ричмонд, семнадцать - семнадцать семь. Все.

Информатор щелкнул, помолчал и добавил поучающе:

- Завидовать дурно. Завидовать дурно.

- Балбес! - Сказал Вадим. - Я совершенно не завидую. Я радуюсь! Молодчина, пэл! - Он задумался, глядя в сад. - Нет, - сказал он. - Сейчас все это долой. Надо отрешаться от земного.

Он швырнул грязную посуду в мусоропровод и вскричал:

- На тахоргов! Украсим кабинет пэл минчин, ричмонд, семнадцать-семнадцать-семь - черепом тахорга!

И он спел:

Пусть тахорги в страхе воют,
Издавая визг и писк!
Ведь на них идет войною
Структуральнейший лингвист!

- Теперь так, - сказал Вадим. - Где радиофон? - Он набрал номер. - Антон? Как дела?

- Стою в очереди, - ответил Антон.

- Что ты говоришь? И все на Пандору?

- Многие. И кто-то распространяет слух, что охота на тахоргов скоро будет запрещена.

- Но мы-то успеем?

Антон некоторое время молчал.

- Успеем, - сказал он.

- А девушки там рядом есть?

- Как не быть...

- А они тоже успеют?

- Сейчас спрошу... Они говорят, что успеют.

- Передавай им привет от знакомого структурального лингвиста шести футов росту, с благородной осанкой... Слушай, Антон, что я хотел тебе сказать? Да! Привези, пожалуйста, дяде Саше скальпель. И пару «бэ-6». И заодно «бэ-7».

- И заодно новый вертолет, - сказал Антон. - Что этот старец сделал со своим скальпелем?

- Ну, как ты думаешь, что можно сделать со скальпелем?

- Не знаю, - сказал Антон, подумав. - Скальпель - это вещь на века. Как баальбекская платформа.

- Он уронил его в желудок своему «колибри».

В радиофоне захихикало несколько голосов. Очередь развлекалась.

- Ладно уж, - сказал Антон. - Жди, я скоро буду. Будь моим суперкарго и начинай погрузку.

Вадим сунул радиофон в карман и прикинул через три комнаты расстояние до выхода.

- Дух ног слаб, - процитировал он, - рук мощь зла!

Он встал на руки и живо побежал к выходу. На крыльце он сделал сальто и с криком «у-ух!» упал на четвереньки в траву перед крыльцом. Поднявшись и почистив руки, он произнес с выражением:

На войне и на дуэли
Получает первый приз
Символ счастья и веселья·
Структуральнейший лингвист.

Затем он неторопливо направился в аллею, где были свалены тюки и ящики. Груза было довольно много. Надо было везти с собой оружие, боеприпасы, запас пищи, одежду - отдельно для охоты и отдельно, чтобы посетить знаменитое кафе «охотник» на плоской вершине эверины, где между столиками вольно гуляет пряный ветер, а под обрывом на трехсотметровой глубине громоздятся подобно грозовым тучам, непроходимые черные заросли; где исполосованные колючками охотники с хохотом осушают пузатые фляги «крови тахорга» и вывихивают себе плечи в тщетных попытках показать, какой череп они могли бы добыть, если бы знали, с какой стороны у карабина приклад; где в темно-зеленых сумерках пары скользят на усталых ногах в «светлом ритме», а над хребтом смелых поднимаются в беззвездное небо зыбкие сплющенные луны.

Вадим присел на корточки спиной к самому тяжелому ящику, приладился и рывком поднял ящик на плечи. В ящике было оружие - три автоматических карабина с прицелами для стрельбы в тумане и шесть сотен патронов в плоских пластмассовых обоймах. Пружиня при каждом шаге, Вадим понес ящик через сад к «кораблю». Он зашел со стороны приемника и пнул ногой в борт. Мембрана, затягивающая овальный люк лопнула, и Вадим свалил ящик в темноту из которой пахнуло холодом.

Вадим пошел обратно, обрывая на ходу с кустов громадные ягоды какого-то гибрида. И каждый куст сбрасывал на него заряд холодного крупного дождя.

Надо взять не меньше пяти тахоргов, думал он. Один череп для пэл минчин ричмондской. Пусть знает, что я хороший парень. Один череп маме. Мама череп не возьмет, она человек серьезный, и тогда я подарю этот череп первой девушке, которая пройдет мимо меня на углу невского и садовой после десяти утра. Третьим черепом я брошу в самсона, чтобы умерить его скепсис: он странно вел себя у нели, когда я рассказывал ей о последнем походе на Пандору. Четвертый череп - нели, чтобы она верила мне, а не самсону. А пятый череп я повешу над стереовизором. Он с наслаждением представил себе, как отлично будет выглядеть хорошенькая дикторша под оскаленным черепом чудовища.

Он перенес на «корабль» четыре больших ящика с живым мясом, восемь ящиков с овощами и фруктами, два мягких тюка с одеждой и еще один большой ящик с подарками для старожилов и с корявой надписью: «шкатулка для Пандоры».

Где-то за тучами солнце поднималось все выше и выше, становилось жарко. Все вокруг высыхало. Лягушки попрятались в траву. В пустых коттеджах с шелестом распахивались стены. Дядя Саша повесил гамак и разлегся возле своего «колибри» с газетой. Вадим кончил перетаскивать груз и пристроился к кусту крыжовника.

- Итак, вы улетаете, - сказал дядя Саша.

- Угу.

- На Пандору улетаете?

- Ага.

- Вот тут пишут, что заповедник собираются закрыть. На несколько лет.

- Ничего, дядя Саша, - сказал Вадим. - Успеем.

Дядя Саша помолчал и сказал негромко:

- Мне здесь очень скучно будет одному.

Вадим перестал жевать.

- Так мы же вернемся, дядя Саша! Через месяц.

- Все равно. Я на этот месяц вернусь в город. Что я здесь один буду делать в пяти коттеджах? - Он посмотрел на вертолет. - С этим дурачком. Полуживым.

В небе послышалось негромкое фырканье.

- Вон еще один летит, - сказал дядя Саша. Вадим задрал голову. Невысоко над поселком медленно выписывал восьмерку ярко-красный «рамфоринх». На тощем брюхе четко выделялся белый номер.

- Так-то я тоже могу, - сказал дядя Саша. - А вот вы, голубчик, спикируйте винтом, и чтобы не боком и не в пруд, а рядом...

«Рамфоринх» улетел. На бетонной дорожке за садом послышалось сопение машины.

- В нашем поселке становится оживленно, - сказал дядя Саша, - движение как на невском.

- Это Антон! - Вадим вскочил и побежал к «кораблю».

Антон загонял машину в гараж. Выйдя из гаража, он рассеянно сказал:

- Все в порядке, Димка. Штурманскую книгу я зарегистрировал, «добро» получил...

- Но? - Спросил проницательный Вадим.

- Что - но?

- Я отчетливо слышу в твоей речи «но».

Антон сказал неохотно:

- Я заезжал к Галке. Она не поедет.

- Из-за меня?

- Нет... - Антон помолчал. - Из-за меня.

- М-да, - глубокомысленно сказал Вадим.

Антон спросил:

- А как у нас с погрузкой, суперкарго?

- Все в порядке, шкип. Можно стартовать.

- А как у нас в доме? Прибрано ли?

- В чьем доме?

- Например, в моем?

- Нет, шкип. Виноват, шкип. Я только что кончил грузить, шкип.

Низко над крышами снова пролетел красный «рамфоринх». Антон поглядел.

- Что за притча? - Удивился он. - Опять цщ-268. По-моему я стал объектом пристального внимания. Этот красный «рамфоринх» с бортовым номером цщ-268 гонится за мной с дворцовой площади.

- Не замешана ли здесь женщина? - Осведомился Вадим.

- Не думаю. Никогда еще женщины не гонялись за мной.

- Они могли бы и начать... - Сказал Вадим, но тут его осенила новая мысль. - А может быть, это член тайного общества покровителей тахоргов?

«Рамфоринх» снова пролетел над головами и вдруг затих.

- Э, да это к дяде Саше, - сказал Вадим. - Пойдет на запасные органы. Бедный «рамфоринх»! Кстати, ты привез?

- Привез, - сказал Антон, глядя мимо него. - Нет, структуральный суперкарго. Это не к дяде Саше...

Из-за кустов появился высокий костлявый человек в широкой белой блузе и белых брюках. У него было очень смуглое худое лицо с мохнатыми бровями и большие коричневые уши. В руке он держал объемистый портфель.

- Он, - сказал Антон.

- Кто?

- Человек в белом. Он все время бродил около очереди. И смотрел всем в глаза.

- Сейчас я ему объясню, что такое тахорги, - проговорил Вадим, - и он поймет.

Человек в белом подошел вплотную и внимательно осмотрел обоих охотников.

- Вы знаете, что тахорги нападают на людей и иногда серьезно калечат их? - Сказал Вадим. - Наносят им серьезные увечья.

- Вот как? - Сказал человек в белом. - Тахорги? В первый раз слышу. Впрочем, это не по моей части. Я пришел к вам с просьбой. Здравствуйте, - он коснулся двумя пальцами виска.

- Здравствуйте, - сказал Антон. - Вы ко мне?

Незнакомец бросил портфель под ноги и вытер со лба пот. В портфеле что-то глухо брякнуло. Это было огромное, битком набитое вместилище, сильно потертое, с огромным количеством ремней и медных застежек. «Портфель» по-японски - «кабан», - подумал Вадим. Японцы правы.

Незнакомец медленно проговорил:

- Да. Я к вам, - он зажмурился и снова с силой провел ладонью по лицу. - Только, пожалуйста, не спрашивайте, почему именно к вам. Совершенно случайно к вам... Мог к кому-нибудь другому...

- Нам необыкновенно повезло, - весело сказал Вадим. - Просто удивительно, как нам сегодня везет.

Незнакомец поглядел на него без улыбки.

- Капитан вы? - Спросил он.

- Я капитан потенциально, - ответил Вадим. - А кинетически я суперкарго и старший специалист по тахоргам... Если угодно, зверовод-аматер...

Вадима понесло, он уже не мог удержаться. Он должен был во что бы то ни стало вызвать на лице незнакомца улыбку, хотя бы вежливую.

- Кроме того, я второй пилот-аматер, - говорил он. - Это на тот случай, если у капитана вдруг случится отложение солей или колено горничной...

Незнакомец молча слушал. Антон сказал негромко:

- Очень смешно.

Наступила тишина.

- Как я понял, вы летите на Пандору, - сказал незнакомец. Он смотрел на Антона.

- Да, мы идем на Пандору, - Антон покосился на портфель. - Вы хотите что-то передать с нами?

- Нет, - сказал незнакомец. - Пересылать мне нечего. У меня совсем другое... У меня есть к вам предложение. Ведь вы едете развлекаться?

- Да, - сказал Антон.

- Если опасную охоту можно считать развлечением, - значительно добавил Вадим.

- Это славный отдых, - сказал Антон. - Турперелет и охота.

- Турперелет... - Медленно, словно удивляясь, проговорил незнакомец. - Туристы... Послушайте, молодые люди, вы совсем не похожи на туристов. Вы молодые, здоровые ребята-открыватели... Зачем это вам - обжитые планеты, электрифицированные джунгли, автоматы с газировкой в пустынях? Да что говорить! Почему вам не взять неизвестную планету?

Ребята переглянулись.

- Какую именно планету? - Спросил Антон.

- Не все ли равно? Любую. На которой человека еще не было... - Незнакомец вдруг широко раскрыл глаза. - Или таких уже нет?

Он не шутил. Это было совершенно очевидно, и ребята снова переглянулись.

- Почему же? -Сказал Антон. - Таких планет сколько угодно. Но мы всю зиму собирались поохотиться на Пандоре.

- Лично я, - подхватил Вадим, - уже раздарил знакомым черепа своих неубитых тахоргов.

- И потом - что мы будем делать на новой планете? - Мягко сказал Антон. - Мы не научная экспедиция, мы не специалисты. Вот Вадим лингвист, я звездолетчик, пилот... Мы не сумеем даже составить первичного описания... Впрочем, может быть, у вас есть какая-нибудь идея?

Незнакомец сдвинул мохнатые брови.

- Нет у меня никаких идей, - резко сказал он. - Просто мне нужно на неизвестную планету. И вопрос стоит так: можете вы мне помочь или нет?

Вадим стал застегивать и расстегивать «молнию» на куртке. Тон незнакомца его покоробил: это был не тот тон, к которому Вадим привык. И тем не менее положение было тяжелое. Человеку, который едет развлекаться, трудно спорить с человеком, которому нужно ехать по делу. Аргументов у Вадима не было, и поэтому он совсем было решился придраться к манерам, но тут случилось странное происшествие.

За деревьями залаяла собака. Это был дяди-сашин эрдель Трофим, дряхлый глупый пес с признаками аристократического вырождения и необыкновенно густым голосом. Залаял он скорее всего потому, что на нос ему села оса и он не знал, что с ней делать, но лицо незнакомца вдруг страшно исказилось. Он пригнулся и прыгнул далеко в сторону. Вадим даже не понял, что произошло. Прыгнув, незнакомец выпрямился и нарочито медленными шагами вернулся на место. На лбу у него блестела испарина. Вадим оглянулся на Антона. Лицо Антона было задумчиво-спокойным.

- Ну что ж, - сказал он рассудительно. - Во второй окрестности много желтых карликов с приличными планетами земного типа. Давайте слетаем. Возьмем хотя бы ен 7031. Туда уже собирались лететь, да отложили. Показалось неинтересно. Добровольцы не любят желтых карликов - им подавай гиганта, лучше кратного... Устроит вас ен 7031?

- Да, вполне, - сказал незнакомец. Он уже пришел в себя. - Если только это действительно необитаемая планета.

- Это не планета, - вежливо поправил Антон. - Это звезда. Солнце. Но там есть и планеты. По всей видимости необитаемые. А как вас зовут?

- Меня зовут Саул, - сказал незнакомец и впервые улыбнулся. - Саул репнин. Я историк. Двадцатый век. Но я постараюсь быть полезным. Я умею готовить, водить наземные машины, шить, чинить обувь, стрелять.. -. Он помолчал. - И кроме того, я знаю, как все это делалось раньше. И еще я знаю несколько языков - польский, словацкий, немецкий, немного французский и английский...

- Жалко, что вы не умеете водить звездолет, - вздохнул Вадим.

- Да, жалко, - сказал Саул. - Но это ничего, звездолет умеете водить вы.

- Не вздыхай, Димка, - сказал Антон. - Пора и тебе посмотреть на странные пейзажи безыменных планет. Танцевать в кафе можно и на земле. Покажи себя там, где нет девушек, воздыхатель...

- Я вздыхаю от восторга, - отозвался Вадим. - В конце концов что такое тахорги? Громоздкие и всем известные животные...

Саул любезно осведомился:

- Надеюсь, я не вырвал согласие силой? Надеюсь, ваше согласие является в достаточной степени добровольным и свободным?

- А как же, - сказал Вадим. - Ведь что такое свобода? Осознанная необходимость. А все остальное - нюансы.

- Пассажир Саул репнин, - сказал Антон. - Старт в двенадцать ноль-ноль. Ваша каюта третья, если вы не захотите занять каюту четвертую, пятую, шестую или седьмую. Пойдемте, я вам покажу.

Саул нагнулся за портфелем, и у него из-за пазухи выскользнул и тяжело шлепнулся на траву большой черный предмет. Антон поднял брови. Вадим пригляделся и тоже поднял брови. Это был скорчер - тяжелый длинноствольный пистолет-дезинтегратор, стреляющий миллионовольтными разрядами. Такие предметы Вадим видел только в кино. На всей планете было не больше сотни экземпляров этого страшного оружия, и оно выдавалось только капитанам свердальних десантных звездолетов.

- Какой я неуклюжий, - пробормотал Саул, подобрал скорчер и сунул его под мышку. Затем он поднял портфель и объявил: - я готов.

Некоторое время Антон смотрел на него, словно собираясь спросить о чем-то. Затем он сказал:

- Пойдемте, Саул. А ты, Вадим, прибери дома и отнеси старику инструмент. Он в багажнике. Я имею в виду, конечно, инструмент.

- Слушаю, шкип, - сказал Вадим и пошел в гараж. - Трудно быть оптимистом, - размышлял он. - Ведь что есть оптимист? Помнится, в каком-то старинном вокабулярии сказано, что оптимист суть человек, полный оптимизма. Там же, статьей выше, сказано, что оптимизм суть бодрое, жизнерадостное мироощущение, при котором человек верит в будущее, в успех. Хорошо быть лингвистом - сразу все становится на свои места. Остается только совместить бодрое, а равно и жизнерадостное мироощущение с пребыванием на борту тяжело вооруженного лунатика.

Он забрал из багажника скальпель и биоэлементы и направился к дяде Саше. Старик сидел на корточках под красным «рамфоринхом».

- Дядя Саша, - сказал Вадим. - Вот вам новый скальпель и...

- Не надо, - сказал дядя Саша. Он вылез из-под «рамфоринха». - Спасибо. Мне подарили вот это, - он похлопал «рамфоринха» по полированному боку. - Говорят, он очень живуч, а?

- Подарили?

- Да, один молодой человек, весь в белом.

- Ах, вот как, - сказал Вадим. - Значит, он был уверен, что улетит с нами. Или, может быть, он намеревался прорваться в «корабль» с боем?

- Что? - Спросил дядя Саша.

- Дядя Саша, - сказал Вадим, - вы знаете что такое скорчер?

- Скорчер? Да, знаю, конечно. Это микроразрядное устройство на ткацких автоматах. Правда, теперь их нет, но, помню, лет семьдесят назад... А что, этот человек в белом тоже старый ткач?

- Может быть, он и ткач тоже, но скорчер у него, дядя Саша, не микроразрядный.

Вадим задумчиво пошел к своему коттеджу. Дома он бросил постельное белье в мусоропровод, переключил хозяйственную автоматику на режим отсутствия и, выйдя на крыльцо, написал карандашом на двери: «Уехал в отпуск. Прошу не занимать». Затем он отправился к Антону. Прибирая Антонов коттедж, он продолжал размышлять. В конце концов не все потеряно. Тахорги, надо признаться, уже основательно приелись. Пандора, если говорить честно, - это всего-навсего очень модный курорт. Можно только удивляться, как я там высидел три сезона. Какой стыд, подумал он вдруг с энтузиазмом. Ведь было время, когда я хвастался ожерельем из зубов тахорга и разводил несусветную пандориану! Швырять в самсона черепом тахорга - какая банальность! Самсон достоин большего, и самсон будет увековечен. Неизвестная планета - это неизвестная планета. По неизвестной планете бродят неизвестные звери. Они, бедняги, еще не знают, как их зовут. А я уже знаю. Там я добуду первого в истории «самсона непарноногого перепончатоухого» или, скажем, «самсона неполнозубого гребенчатозадого»... Запустить в самсона черепом самсона - такого еще не было.

Когда он вернулся на лужайку, «корабль» был готов к старту. Верхушка его больше не следила за солнцем, иней на траве вокруг исчез.

Вадим удобно устроился в люке, свесив ногу. Он посмотрел на Антонов коттедж с распахнутой стеной, на зеленые кроны сосен, на низкие облака, в которых то появлялись, то исчезали голубые проталины. - Да, друг самсон, непарноногий брат мой, - мстительно подумал он. - Может быть, ты и не плох против какого - нибудь библейского льва, но где тебе тягаться со структуральным лингвистом... Но что забавно: мне бы и в голову не пришло тащиться отдыхать на неизвестную планету, если бы не этот старик в белом. До чего же мы косный народ, даже лучшие из структуральных лингвистов! Вечно нас тянет на обжитые планеты...

На лужайку вышел эрдель Трофим. Он помигал на Вадима добрыми слезящимися глазами, зевнул, сел и принялся чесать задней ногой у себя за ухом. Жизнь была прекрасна и многообразна. Вот Трофим, подумал Вадим. Стар, глуп, добр, но - смотрите-ка! - Может еще напугать... А может быть, все лунатики боятся собачьего лая? - Вадим уставился на Трофима. - А почему я, собственно, решил, что Саул репнин лунатик или как это там называлось?.. Проще предположить, что историк Саул никакой не историк, а просто соглядатай какой-нибудь гуманоидной расы у нас на планете. Как бенни дуров на тагоре... Это было бы славно - целый месяц неизвестных планет и таинственных незнакомцев... И как все отлично объясняется! Самостоятельно с земли он выбраться не может, собак он боится, а на неизвестную планету ему нужно, чтобы за ним

II.

Антон передал управление на киберштурман и, сложив руки на животе, задумчиво глядел на обзорный экран. «Корабль» шел на север по меридиану. Вокруг было густо-фиолетовое небо стратосферы, а глубоко внизу белела мутная пелена облаков. Пелена эта казалась гладкой и ровной, и только кое-где угадывались провалы исполинских воронок над макропогодными станциями - синоптики, пролив над северной европой дождь, загоняли облака в ловушки.

Антон размышлял над странностями человеческими. Он вспоминал странных людей, с которыми встречался. Яков осиновский, капитан «геркулеса», терпеть не мог лысых. Он их просто презирал. «А вы меня не убеждайте, - говорил он. - Вы мне лучше покажите лысого, чтобы он был настоящим человеком». Наверное, с лысыми у него были связаны какие-то нехорошие ассоциации, и он никогда никому не говорил какие. Он не переменился даже после того, как начисто облысел сам во время сарандакской катастрофы. Он только восклицал с заметной горечью: «Единственный! Заметьте, единственный среди них!»

Вальтер шмидт с базы «гаттерия» так же странно относился к врачам. «Врачи... - Цедил он с неприличным презрением. - Знахарями они были, знахарями и останутся. Раньше была пыльная паутина и гнилая змеиная кровь, а теперь психодинамическое поле, о котором никто ничего не знает. Кому какое дело до того, что у меня внутри? Головоногие живут по тысяче лет безо всяких врачей и до сих пор благополучно остаются владыками глубин... »

Волкова звали дредноут, и он был этим очень доволен: дредноут адамович волков. Канэко никогда не ел горячего. Ралф пинетти верил в левитацию и упорно тренировался... Историк Саул репнин боится собак и не хочет жить с людьми. Я не удивлюсь, если окажется, что он не хочет жить с людьми именно потому, что боится собак. Странно, правда? Но он от этого не станет хуже.

Странности... Нет никаких странностей. Есть просто неровности. Внешние свидетельства непостижимой тектонической деятельности в глубинах человеческой натуры, где разум насмерть бьется с предрассудками, где будущее насмерть бьется с прошлым. А нам обязательно хочется, чтобы все вокруг были гладкие, такие, какими мы их выдумываем в меру нашей жиденькой фантазии... Чтобы можно было описать их в элементарных функциях детских представлений: добрый дядя, жадный дядя, скучный дядя. Страшный дядя. Дурак.

А вот Саулу нисколько не странно, что он боится собак. И канэко не кажется странным, что он не терпит ничего горячего. Так же, как и Вадиму никогда в голову не придет, что его дурацкие стишки кое-кому кажутся не забавными, а странными. Галке, например.

Возьмем теперь меня. Вот я собрался было на Пандору. Если бы об этом узнал, скажем, капитан малышев, он бы с изумлением на меня посмотрел и сказал: «Если ты собираешься отдыхать, то лучшего места, чем земля, тебе не найти. А если ты решил поработать, то возьми черную систему ЕН 8742, которая стоит на очереди в плане, или возьми гиганта ен 6124 - им почему-то интересуются специалисты на тагоре». И малышев был бы прав. И чтобы малышев меня понял и перестал смотреть с изумлением, пришлось бы сказать, что я соскучился по Димке и что Димка хочет стрелять тахоргов.

Антон усмехнулся. Зачем так сложно? Просто теперь все летают на Пандору, и однажды Галка сказала мне, что слетала бы туда. Так организуются в наше время перелеты. И так легко меняются планы. А мог бы я признаться малышеву, что все дело в Галке? Почему человек никак не научится жить просто? Откуда-то из бездонных патриархальных глубин все время ползут тщеславие, самолюбие, уязвленная гордость. И почему-то всегда есть что скрывать. И всегда есть чего стесняться.

Антон посмотрел на букетик гвоздики, лежащий перед экраном. Эх, Галка, подумал он. Он подышал на пульт и написал пальцем на исчезающем матовом круге: «Эх ты, Галка...» Буквы быстро растаяли, он даже не успел поставить восклицательный знак. Тогда он еще раз подышал на пульт и поставил восклицательный знак отдельно. Потом он снова откинулся в кресле и в сто первый раз попытался логически решить задачу: «Я люблю девушку, девушка меня не любит, но относится хорошо. Что делать?»

Что, собственно, изменилось бы, если бы она меня полюбила? Можно было бы обнимать ее и целовать. Можно было бы быть все время вместе с ней. Я бы гордился. Все, кажется. Глупо, но все. Просто исполнилось бы еще одно желание. Как все это убого выглядит, когда рассуждаешь логически! А по-другому рассуждать я не умею. Пустой я человек, циник. Он увидел Галку, как она говорит, - немножко через плечо, и глаза у нее прикрыты ресницами... Почему все устроено так глупо: можно спасти человека от любой неважной беды - от болезни, от равнодушия, от смерти, и только от настоящей беды - от любви ему никто и ничем не может помочь... Всегда найдется тысяча советчиков, и каждый будет советовать сам себе. Да и потерпевший-то, дурак, сам не хочет, чтобы ему помогали, вот что дико.

- Позвольте, однако же, куда вы? - Громко спросил Саул.

- В рубку, - ответил Вадим.

- Подождите! Ведь мы, по существу, еще не познакомились...

Дверь в рубку была открыта. Антон все время краем уха слышал, как в кают-компании бубнят что-то о тахоргах, о зарослях и о теории исторических последовательностей. Теперь он стал слушать внимательней.

- Ведь вас, кажется, зовут Вадим? - Сказал Саул.

- Как правило, - серьезно ответил Вадим. - Но иногда меня зовут структуральнейшим, иногда летающим быком, а в специальных случаях - Димочкой.

- Стало быть, Вадим... И сколько же вам лет?

- Двадцать два локально-земных.

- Локально... Ну да, разумеется... Как вы сказали? Локально-земных?

- Да. В старых звездных я не участвовал.

- Совершенно верно. Я так и думал. А отец ваш, извините, кем будет?

- Кем будет? Наверное, так и останется мелиоратором.

- Э-э... Понимаю, понимаю... Я это, собственно, и имел в виду.

Наступила пауза.

- Очень изящный стол, - снова сказал Саул.

Снова пауза.

- Стол хороший. Прочный.

- А мамаша ваша?

- Мамаша? Она у меня... Это... Станционный смотритель. Работает на мезоядерной станции.

Было слышно как Саул нервно забарабанил по столу пальцами.

- Не надо так, Вадим, - попросил он. - Вы не должны обращать на это внимания... Конечно, я странно говорю, и это, вероятно, смешно немножко... Здесь, видите ли, вот какое дело... Мой образ жизни... Мой, так сказать, модус вивенди... Я узкий специалист. Весь в двадцатом веке. Как говорилось когда-то, книжный червь. Вечно в музеях, вечно со старыми книгами.

- Влияние обстановки.

- Да-да, вот именно. Я редко бываю на людях, а теперь вот пришлось. Вы знаете професора арнаутова?

- Нет.

- Очень крупный специалист. Мой идейный противник. Он попросил меня проверить некоторые аспекты его новой теории. Ведь я не мог не согласиться, правда? Вот так мне и пришлось... Покинуть пенаты. Вот... Но что это мы все обо мне да обо мне!.. Вы, кажется, структуральный лингвист?

- Да.

- Интересная работа?

- А разве бывает неинтересная работа?

- Да, конечно... И чем же вы занимаетесь?

- Я занимаюсь структурным анализом. Но учтите, Саул, я отрешился от земного. Давайте я расскажу вам еще что-нибудь про тахоргов.

- Да нет, благодарю вас, про тахоргов не надо. Лучше расскажите, как вы работаете.

- Саул, я же сказал, что отрешился.

- Ну как же это так - отрешился? Что ж, вы теперь совсем не думаете о работе?

- Наоборот. Все время думаю. Я всегда думаю о той работе, которой занят в данный момент. Сейчас я суперкарго и второй пилот - это на тот случай, если у Антона вдруг случится отложение солей. Впрочем, об этом я, кажется, уже... Так вот, мне сейчас очень хочется пойти и немножечко поводить «корабль».

- Да вы еще успеете поводить! И потом я прошу рассказать не о сущности вашей работы, а о внешней форме, так сказать... Вот вы приходите на работу. Обычные трудовые будни...

- Хорошо. Будни. Я ложусь на вычислитель и думаю.

- Ну-ну... Постойте - на вычислитель? Ну да, понимаю. Вы лингвист, и вы ложитесь на... И что же дальше?

- Час думаю. Другой думаю. Третий думаю...

- И наконец?..

- Пять часов думаю, ничего у меня не получается. Тогда я слезаю с вычислителя и ухожу.

- Куда?!

- Например, в зоопарк.

- В зоопарк? Отчего же в зоопарк?

- Так. Люблю зверей.

- А как же работа?

- Что ж работа... Прихожу на другой день и опять начинаю думать.

- И опять думаете пять часов и уходите в зоопарк?

- Нет. Обычно ночью мне в голову приходят какие-нибудь идеи, и на другой день я только додумываю. А потом сгорает вычислитель.

- Так. И вы уходите в зоопарк?

- Причем здесь зоопарк? Мы начинаем чинить вычислитель. Чиним до утра.

- Ну, а потом?

- А потом кончаются будни и начинаются сплошной праздник. У всех глаза на лоб, и у всех одно на уме: вот сейчас все застопорится, и начинай думать сначала.

- Ну, ладно. Это будни. Однако же нельзя все время работать...

- Нельзя, - сказал Вадим с сожалением. - Я, например, не могу. В конце концов заходишь в тупик, и приходится развлекаться.

- Как?

- Как придется. Например, гоняю на буерах. Вы любите гонять на буерах?

- Э-э... Мне как-то не приходилось.

- Что же вы, Саул! Я вас обязательно покатаю. Какой у вас индекс здоровья?

- Индекс здоровья? Я вполне здоров. А над чем вы теперь работаете?

- Над свертками разобщенных структур.

- А зачем это нужно?

- Что значит - зачем?

- Ну, кому от этого будет польза?

- Каждому, кто этим заинтересуется. Вот сейчас проектируют унверсальный транслятор. Универсальный транслятор должен уметь свертывать разобщенные структуры.

- Скажите, Вадим, а здесь, на «корабле», можно послушать музыку?

- Конечно. Что бы вы хотели? Хотите «трели» шеера? Под эту музыку изумительно ведется «корабль».

- А бах?

- О, бах! По-моему, у нас есть и бах. Слушайте, Саул, а ведь с вами, наверное, слушать музыку будет очень приятно.

- Почему?

- Не знаю. Всегда приятно слушать музыку с человеком, который хорошо ее знает. Мендельсона вы любите?

- Вы знаете мендельсона?

- Саул! Мендельсон - это лучший из старых! Я надеюсь, вы любите мендельсона. Правда, его плохо слушать в «корабле». Вы меня понимаете?

- Пожалуй... Я слушаю мендельсона в своем уютном кабинете...

Разговорились наконец, подумал Антон. Он взглянул на часы. «Корабль» входил в стартовую зону над северным полюсом. На экране в фиолетовой глубине возникли темные точки звездолетов, ожидающих старта. Антон крикнул в дверь:

- Простите, что прерываю. Скоро старт. Димка, покажи Саулу, как пользоваться безынерционной камерой.

Антон послал на контрольную станцию запрос о программе предстоящего перелета и через тридцать минут, в течение которых «корабль» плавал в стратосфере вместе с двумя десятками других больших и малых звездолетов, получил программу на переход, семь вариантов программы обратного пути и разрешение на выход в подпространство. Тогда он попросил пассажиров укрыться в камерах, вошел в камеру сам, произвел перекличку и дал «кораблю» команду на старт.

Как всегда, Антона сильно затошнило. Через все тело прошла раскаленная волна, лицо и спина покрылись холодным потом. Антон осоловелым взглядом следил, как красная стрелка рывками прыгает по шкале, отмечая стремительно меняющуюся кривизну пространства. Двести риманов... Четыреста... Восемьсот... Тысяча шестьсот риманов на секунду... Пространство вокруг «корабля» скручивалось все туже. Антон знал, как это выглядит со стороны. Четкий черный конус «корабля» становится зыбким, медленно тает и вдруг исчезает совсем, а на его месте вспыхивает на солнце огромное облако твердого воздуха. Температура на сто километров вокруг резко падает на пять-десять градусов... Три тысячи риманов. Огненная стрелка остановилась. Эпсилон-деритринитация закончилась, и «корабль» перешел в состояние подпространства. С точки зрения земного наблюдателя он был сейчас «размазан» на протяжении всех полутораста парсеков от солнца до ен 7031. Теперь предстоял обратный переход.

При выходе из подпространства всегда существует опасность оказаться слишком близко к какой-нибудь тяготеющей массе, а может быть, даже и внутри нее. Правда, опасность эта является чисто теоретической. Вероятность ее гораздо меньше вероятности угодить точно в печную трубу эрмитажа, вывалившись над ленинградом из стратоплана. Во всяком случае, ни то, ни другое событие ни разу не имело место за всю историю человечества. Корабль Антона благополучно выскочил в нормальное пространство на расстоянии двух астрономических единиц от желтого карлика ен 7031.

Антон отдышался, вытер пот со лба и вышел из камеры. В рубке все было в порядке. Он прошелся вдоль пульта, скользнул взглядом по обзорному экрану, затем выключил автоматику перехода. На пульте перед экраном по-прежнему лежал букетик гвоздики. Антон остановился. «Жалко», - пробормотал он. Он коснулся букетика пальцем, и цветы рассыпались в зеленоватую пыль. «Бедняги, - подумал Антон. Не выдержали. Да и кто выдержит?» Он вспомнил о пассажирах и спустился в кают-компанию.

Зал кают-компании был круглый, сюда выходили двери всех восьми кают и люк в нижний этаж, где были кладовые, кухня-синтезатор, душ и прочее. Антон оглядел стол, кресла, поправил крышку мусоропровода и направился в каюту Вадима. Там он отодвинул заслонку камеры, и Вадим вывалился на него. Он был белый и мокрый, как мышь.

- Плохо? - Участливо спросил Антон.

Вадим грудным голосом пропел:

Воет ветер дальних странствий
Раздается жуткий свист
Это вышел в подпространство
Структуральнейший лингвист.

Впрочем, он сейчас же откинул дИван и сел.

- Вот почему я не стал звездолетчиком, - сказал он немного хрипло и прилег.

- Каждый раз ты это говоришь, - сказал Антон. Вадим промолчал. - Пойду освобожу Саула, - сказал Антон.

- Ты слышал нашу беседу? - Спросил Вадим, не открывая глаз.

- Да.

- Интересный человек, а?

- Не знаю, - сказал Антон. - По-моему, он человек в беде.

- Еще бы! Другого бы ты на «корабль» не взял. Стоит нам собраться куда-нибудь вдвоем, как ты начинаешь альтруировать. Постой, не уходи...

Антон остановился в дверях.

- Ты несешь болезненную чепуху, - сказал он, - а Саулу там сейчас, наверное, плохо. Это трудно представить, но он, я думаю, еще более хилый межпланетник, чем ты.

Вадим неожиданно вскричал трагическим шепотом:

- Слепец! О слепец!.. Нет, не уходи - мне тоже плохо... Неужели ты еще не понимаешь, кто он?!

- Что ты имеешь в виду?

Вадим, наконец, сел.

- Он же ничего не смыслит в лингвистике, - сказал он. - Надеюсь, это ты заметил?

- А что ты понимаешь в истории?

- Ты мне еще скажи, что он книжный червь. Мы все знаем одного такого червя. Его зовут бенни дуров. Поговори о нем с тагорянами.

Антон нехотя улыбнулся.

- Ладно, - сказал он. - Только ты все-таки воздерживайся. Я-то тебя переношу в любых дозах, а вот на свежего человека ты иногда производишь совершенно удручающее впечатление. Поменьше жеребячьего оптимизма и побольше такта.

- Слушаю, шкип, - серьезно сказал Вадим. - Есть, шкип.

Антон вышел. Огибая стол, он опять улыбнулся: с Вадимом не соскучишься. В каюте номер три он прежде всего откинул дИван и только тогда откатил заслонку, готовясь подхватить падающее тело. Вместо этого из камеры повалил синий дым. Антон отпрянул.

- Что, разве уже? - Раздался из клубов дыма голос Саула.

Антон вгляделся. Саул сидел на своем портфеле, поставленном на попа, и курил длинную черную трубку. Вид у него был рассеянный и благодушный.

- Вас не тошнит? - Спросил Антон, попятился и сел на дИван.

- Отнюдь нет. Что, можно выходить?

- Прошу вас, - сказал Антон.

Саул поднялся, взял портфель и, наклонясь, вышел из камеры.

- Мы почти на месте, - сказал Антон. - Остается только выбрать планету и решить, где высадиться.

Саул сел рядом с ним.

- Мы далеко от земли? - Спросил он.

- Полтораста парсеков. Почти на пределе для нашего «корабля».

Вадим заорал из своей каюты:

- Саул! Требуйте землеподобную планету! В скафандре вам не понравится, а кислородная маска это еще туда-сюда...

Антон встал и плотно прикрыл дверь.

- Мне все равно, какую планету, - тихо сказал Саул. - Но, конечно, лучше такую, где можно дышать, - он вдруг усмехнулся. - Это очень важно, чтобы можно было дышать. - Антон внимательно смотрел на него. - Но самое важное - чтобы там никого не было...

- Вот что, Саул, - сказал Антон. - Планету мы вам найдем. Это пустяки. У нас на борту есть жилой купол на шесть человек, есть глайдер, есть запас пищи для инициирования цикла, есть хорошая радиостанция. Мы поможем вам устроиться и сейчас же уйдем. Хорошо?

Саул сидел, опустив голову.

- Да, - сказал он хрипло. - Так будет лучше всего. Наверное.

- Ну, вот и хорошо, - Антон толкнул дверь. - Я пойду в рубку, а вы... Если захотите тоже приходите в рубку.

В рубке Антон включил бортовой каталог и просмотрел сведения о системе ен 7031. Сведения были неинтересные. Вокруг желтого карлика крутились четыре планеты и два пояса астероидов. Пожалуй, больше всего подходила вторая планета: она была землеподобна и находилась на расстоянии полутора астрономических единиц от своего солнца. Антон подал эфемериду на киберштурман.

Из кают-компании доносились голоса.

- Как вы перенесли переход, Саул?

- Какой переход? Я не заметил никакого перехода.

- Я так и думал.

- Что?

- Что вы не заметите. Хотите душ?

- Нет. Нам долго еще?

- Наверное, нет. Чувствуете? - «Корабль» шевельнулся, и пол поплыл из-под ног. - Это он ложится на курс. Пойдемте в рубку, а?

- А мы не помешаем?

- Конечно, нет. Мы же туристы. Вот в десантном или рейсовом звездолете нас бы не пустили... Зачем вы носите с собой портфель?

- Он мне дорог...

- Тогда не ставьте его на крышку мусоропровода.

Антон внимательно рассматривал изображение планеты на обзорном экране. Планета была голубая, как земля, покрытая белой пеленой облаков, но очертания материков были незнакомые - один большой материк тянулся вдоль экватора, другой, поменьше, тяготел к полюсу.

- Вот ваша планета, Саул, - сказал Антон и взял листок, выпавший из вывода антенны-анализатора. - Прекрасная планета. Сжатия нет. Сутки двадцать восемь часов, масса - один и одна десятая. Вредных газов тоже нет. Кислорода много. Маловато углекислоты, но пусть это вас не беспокоит.

Он поглядел на Саула. Саул смотрел на свою планету с каким-то странным выражением. Мохнатые брови его поднялись дугами, и Антону показалось даже, что он может заплакать. Антон был тронут.

- Товарищи! - Сказал вдруг Вадим. - Давайте назовем эту планету Саулой.

- Нарекается Саулой! - Сказал Антон. Он пригнул к себе раструб бортового дневника и продиктовал:

- Юлианский день двадцать пять сорок два девятьсот шестьдесят семь. Вторая планета системы ен 7031 нарекается Саулой, по имени члена экипажа историка Саула репнина.

Все это не имело ровно никакого значения. Планеты нарекались по названиям кораблей и городов, по именам любимых литературных героев, названиями приборов и просто громкими звукосочетаниями. А у кого не хватало фантазии, тот брал какую-нибудь книгу, открывал на какой-нибудь странице, выбирал какое-нибудь слово и как-нибудь его переделывал. И тогда получалось что-нибудь вроде смеховины, подраки или бровии.

Но Саул был растроган необычайно. Он бормотал: «Спасибо, спасибо, друзья», - и жал Вадиму руку. Это было очень трогательно.

А между тем планета росла. Когда на экране остался только материк, растопырившийся вдоль экватора, Антон спросил:

- Так где же мы будем высаживаться, Саул?

Саул ткнул пальцем почти в центр материка. Антону показалось, что он сделал это зажмурившись.

- Това-арищи, - протянул Вадим, - давайте поближе к побережью.

Было ясно, что ему хочется искупаться. Искупаться в океане Саулы, в волнах, которые не омывали еще ни одного землянина, которые не омывали, может быть, вообще ни одно разумное существо.

- Н-ну... К побережью так к побережью, - неуверенно сказал Саул. Он посмотрел на Антона. - Для моих целей, - он кашлянул, - выбор места не является существенным.

- Чудесно! - Сказал Вадим. Он проворно уселся в кресло рядом с Антоном. - Хватит! - Заявил он. - Капитана разбил Паралич, и он в дурном состоянии отнесен в каюту. Широкоплечий и статный второй пилот взял управление на себя. - Он положил пальцы на контакты биоуправления, и «корабль» сейчас же провалился в пропасть. Материк на экране стал тошнотворно поворачиваться. Вадим провозгласил:

Все от ужаса рыдает
И дрожит как банный лист!
Кораблем повелевает
Структуральнейший лингвист.

Саул с шумом уронил портфель и вцепился Антону в плечо.

- Димка, скажи хоть, куда ты целишься, - попросил Антон.

- Туда, - смутно ответил Вадим. - Где синие волны ласкают песок.

Корабль завалило на правый борт.

- Легче, легче, - сказал Антон. - Меньше эмоций. В материк не попадешь.

- Авось попаду.

- Тормоза! Ты же видишь - заносит!

- Я все вижу.

- Ох, и грохнет он нас сейчас, - сказал Антон в пространство.

- Небось, небось, - приговаривал Вадим.

Экран помутнел. «Корабль» вошел в атмосферу. Вспыхнула и пропала радуга на тучах твердого воздуха. Замелькали белые и черные пятна.

- Обдув, - посоветовал Антон.

- Знаю...

- Ох, и валит тебя и кривит!

Вадим быстро сказал:

- Перехватишь управление - я тебе не друг.

- Вы, Вадим, и в самом деле не промахнитесь, - сказал Саул осторожно.

Карусель на экране прекратилась. Быстро надвинулось белое поле, потом экран потемнел и погас. Корабль вздрогнул.

- Вот и все, - сказал Вадим. Он потянулся, хрустнув пальцами.

- Что все? - Спросил Саул. - Сломали?

- Сели, - сказал Антон. - Добро пожаловать на Саулу.

- Однако же вы лихой пилот, - сказал Саул Вадиму.

- Весьма лихой, - согласился Антон. - Знаешь, на сколько ты промахнулся, Димка? Километров на двести. Но экран выключить успел, молодец.

- Привычка, - небрежно сказал Вадим.

Антон встал.

- Между прочим, что такое «банный лист»? - Спросил он.

Вадим тоже встал.

- Это, тошка, вопрос темный. Есть такая архаическая идиома: «дрожать как банный лист». Банный лист - это такая жаровня, - он стал показывать руками. - Ее устанавливали в подах курных бань, и, когда поддавали пару, то есть обдавали жаровню водой, раскаленный лист начинал вибрировать.

Саул неожиданно захохотал. Он смеялся густо и с наслаждением, вытирая слезы ладонью и топая башмаками. Никто ничего не понимал, и через минуту смеялись уже все.

- Забавный обычай, верно? - Сказал Вадим, кашляя от смеха.

- Правда, Саул, отчего вы смеетесь? - Спросил Антон.

- Ох! - Сказал Саул. - Я так рад, что прибыл на свою планету...

Вадим перестал смеяться.

- В конце концов я не славяновед, - сказал он с достоинством. - Моя специальность - структурный анализ.

- Ну ладно, - сказал Антон, - пойдемте наружу.

Все пошли из рубки. Вадим, придерживая Саула под локоть говорил:

- Это не мой вывод. Это наиболее распространенная гипотеза.

- Неважно, неважно, - быстро отвечал Саул. Он стал серьезным. - Эта ваша гипотеза настолько далека от истины, что я не мог удержаться. Если я вас задел - простите...

- А вы как считаете? - Спрашивал Вадим.

Саул раздраженно сказал:

- Нет такого выражения: «дрожать как банный лист». Есть выражения: «дрожать как осиновый лист» и «липнуть как банный лист».

- Но липнуть как лист - это примитивная метафора. Она восходит к липким листьям липы. Как может липнуть банный лист? Это же не лист растения. Чего ради листья каких-то растений попадут в баню? Это смешно.

Антон вскрыл мембрану люка. Крепкий морозный воздух хлынул в «корабль». Саул оттолкнул Вадима и крикнул:

- Подождите! Пропустите меня, пожалуйста!

Антон, уже перенесший ногу через порог, остановился. Саул, держа над головой скорчер, протиснулся вперед.

- Хотите ступить первым? - Спросил Антон, улыбаясь.

- Да, - пробормотал Саул. - Лучше я.

Он пролез в узкий люк и остановился, загораживая дорогу. Антон, лезший следом, боднул его головой.

- Вперед, Саул, - сказал он.

Саул был как каменный. Сзади Вадим нетерпеливо постучал Антона по согнутой спине.

- Дайте же пройти, Саул, - попросил Антон.

Саул, наконец, посторонился, и Антон выбрался наружу. Вокруг был снег. И сверху падал снег большими ленивыми хлопьями. «Корабль» стоял среди однообразных круглых холмов, едва заметных на белой равнине. Под ногами из снега торчала короткая бледно-зеленая травка и много мелких голубых и красных цветов. А в десяти шагах от люка, припорошенный снегом, лежал человек.

III.

Вадим вылез из «корабля» последним и сейчас же обратился к Саулу:

- Проще всего было бы проверить это по старинным словарям даля и ушакова. Но на борту...

Тут он заметил, что Саул его не слушает. Саул держал скорчер на изготовку - стволом на согнутом локте, - и лицо у него было обеспокоенное. Глаза его бегали. Вадим быстро огляделся и тоже увидел человека.

- Вот тебе на, - растерянно сказал он.

Антон подошел к лежащему, а Саул остался на месте. Неужели я сбил его «кораблем» при посадке? - С ужасом подумал Вадим. Внутри у него все сжалось от этой мысли. Он бросился вслед за Антоном и тоже наклонился над телом. Он только взглянул, затем сейчас же выпрямился и стал смотреть в сторону. Вокруг тянулись унылые холмы, заснеженные и одинаковые, небо было затянуто низкими облаками, а на горизонте угадывались бледные очертания горного хребта. Какая печальная планета, подумал он.

И поля и горы -
Снег тихонько все украл...
Сразу стало пусто.

Антон опустился на колени и осторожно потрогал руку лежащего. Рука была узкая, белая, с тонкими фарфоровыми пальцами, длинные ногти отливали золотом.

- Ну? - Сказал Вадим и глотнул.

Антон поднялся и тщательно стер снег с голых колен.

- Замерз. Несколько дней назад. И он очень истощен.

- Безнадежно?

Антон кивнул.

- Это уже камень.

- Камень... - Повторил Вадим. - Как же так? Смотри, он совсем мальчишка... - Он заставил себя смотреть на лицо мертвого. - Смотри, он похож на валерку! Помнишь валерку?

Антон положил ему руку на плечо.

- Да, похож.

- Я так испугался. Я думал, что сбил его при посадке.

- Нет, он лежит уже несколько дней. Он упал от слабости и замерз.

- Слушай, Антон, а почему он в рубашке?

- Не знаю. Пойдем на «корабль».

Вадим не двинулся.

- Я не понимаю. Значит, мы не первые?

Он огляделся, ища взглядом Саула. Саула не было.

- Антон, может быть, ты ошибся? Может быть, еще можно что-нибудь сделать?

- Пойдем, пойдем, Димка.

- А как же... Он?

- Откуда я знаю? Пойдем.

Они увидели Саула. Саул медленно спускался по склону холма, скользя по сыроватому снегу. Они стояли и ждали, пока он не подошел. Лицо у него было грустное, на щеках таяли большие снежинки. Колени были в снегу. Он подошел, вынул изо рта погасшую трубку и сказал:

- Плохо дело, молодые люди. Там еще четверо. - Он посмотрел на мертвого. - Тоже раздеты. Что вы намерены предпринять?

- Идемте в «корабль», - сказал Антон, - там все тщательно обдумаем.

В кают-компании они сели в кресла и некоторое время молчали. Вадима бил озноб. И почему-то очень хотелось говорить.

- Ну и планета! - Сказал он, напрягая челюсти. - Никогда о таком не слыхал. Ничего не понять. Что? Откуда? Почему? Ведь говорили, что никто здесь раньше не бывал. И главное - мальчик. Мальчик-то как сюда попал? - Он замолчал и закрыл глаза, стараясь прогнать видение припорошенного снегом лица.

Антон поднялся и стал ходить вокруг стола, опустив голову. Саул набил трубку.

- Разрешите мне закурить, - попросил он.

- Да, пожалуйста, - сказал Антон рассеянно. Он остановился. - Сейчас мы сделаем вот что, - решительно заговорил он. - У нас есть глайдер. Возьмем продовольствие и одежду и проведем спиральный поиск вокруг «корабля». На холмах могут оставаться живые.

В голосе его звучали твердые, незнакомые Вадиму нотки. Вадим с любопытством поглядел на него, и Антон заметил его взгляд.

- Видите ли, товарищи, - сказал он мягче, - турпохода у нас не вышло. Обстоятельства, по-моему, чрезвычайные. Мне, наверное, придется приказывать, а вам придется подчиняться, - он поглядел на Саула и виновато развел руками. - Вы видите, Саул, ничего не поделаешь...

- Да, - сказал Саул. - Да. Конечно. Я готов, капитан. Приказывайте.

- А ты что, уже все понял? - Спросил Вадим.

- Потом поговорим, - сказал Антон. - Сначала надо вырастить глайдер. Пойдем, Вадим.

Саул положил трубку и тоже поднялся, поправляя на плече ремень скорчера.

- Спасибо, Саул, мы сами справимся, - сказал Антон.

- Я хотел бы с вами, - сказал Саул. - Я вам не помешаю, капитан.

Они вынесли «яйцо» и уложили его на вершине холма поодаль. Снег пошел гуще, снежинки щекотали щеки, и Вадим раздраженно размазывал их по лицу. Дул ветер, и было холодно стоять и смотреть, как Антон неторопливо и аккуратно укрепляет активаторы на гладкой поверхности механозародыша. Ветер обжигал голые руки и ноги, и Вадим вдруг подумал, что, может быть, где-то за холмами бредут сейчас, проваливаясь в сугробы, босые люди в длинных серых рубахах.

Антон выпрямился и подышал на покрасневшие руки.

- Кажется, так, - сказал он. - Проверь, Дима.

Вадим осмотрел расположение активаторов. Все было в порядке. Они пошли обратно к «кораблю». Саул шел следом - он все время держался у них за спиной. «Корабль» уже набирал энергию, он черной горой возвышался на белом, изогнутая верхушка его следила за невидимой ен 7031. По дороге Вадим сорвал несколько цветков и пожалел их - какие они жалкие и бледные.

И живых и мертвых
Снег тихонько все украл...
Сразу стало пусто.

Снег валил все сильнее и сильнее, и, когда они подошли к «кораблю», Саул сказал:

- Скоро все заметет. Неплохо бы произвести вскрытие.

- Зачем? - Сказал Антон. - Он безнадежно мертв.

- Вот именно. Надо бы выяснить, почему они умерли.

- Они замерзли, - сказал Антон. - И не нужно нам никакого вскрытия.

- Мне казалось... - Начал Саул, но тут же замолчал и полез в люк.

В кают-компании Антон сказал:

- Поймите, я не настоящий врач. Мне... Не хочется.

- Я понимаю, - сказал Саул.

- Вадим, - сказал Антон, - упакуй продовольствие. Все наличные запасы. Саул, вы говорили, что умеете шить. Надо подогнать костюмы. А я соберу медикаменты.

Комбинезоны были безразмерные, но разница в росте между Саулом и Антоном была слишком велика. Комбинезон для Антона надо было сжимать, а для Саула - растягивать. И сразу же выяснилось, что шить Саул не умеет. Он растерянно вертел в руках ультразвуковую насадку, мял и разглаживал костюмы и смущенно поглядывал на Антона. По-видимому, историки, сидя в своих уютных кабинетах, понятия не имели о таких простых вещах. Вероятно, их главным образом интересовало, как это делалось раньше. Вадиму пришлось отобрать у Саула насадку и показать, как это делается сейчас. К его изумлению, историк оказался понятлив, и через несколько минут каждый уже занимался своим делом.

Саул сказал, не поднимая головы от работы:

- Почему вы думаете, капитан, что остались еще живые?

- Я не думаю, - ответил Антон. - Я надеюсь.

Вадим кончил укладывать мешок, застегнул его и присел к столу.

- А те остальные четверо тоже молодые? - Спросил он.

- Да, - сказал Саул. - Совсем мальчики. Почти подростки. Гораздо моложе вас.

- Лет пять назад, - проговорил Вадим, - мы с ребятами хотели взять корабль и слетать на тагору. Нам, конечно, не дали... Может быть, этим повезло?

- Непонятно, - сказал Антон. - Корабль может получить только пилот со стажем. А какой у этих стаж... Мальчишки! Вообще все непонятно. Золоченые ногти. Какие-то дикие рубахи на голое тело... И главное, как они попали сюда?

- Очень просто, - сказал Вадим. - Кто-нибудь собирался лететь, оставил звездолет перед домом, они ночью забрались и стартовали. Играли в румату - искателя. А здесь вылезли и заблудились. Ударил мороз. Вот и все.

- То, что ты говоришь, - холодно сказал Антон, - совершенно невозможно. Если бы даже все было так, то я бы об этом знал. Они погибли несколько дней назад. На земле был бы объявлен глобальный поиск.

- А если они здесь с кем-нибудь из старших?

Антон помолчал.

- Тогда поищем старших, - сказал он наконец.

- Меня смущает одно, - сказал Вадим. - Эти невообразимые рубахи...

- Это не рубахи, - сказал Саул неожиданно.

Ребята повернулись к нему.

- Это мешки. С дырками для головы и для рук. Грубые джутовые мешки. Теперь таких не бывает, - он невесело усмехнулся. - Понимаете, Вадим, мальчикам было бы легче раздобыть скорчер или батисферу, чем один такой мешок. Это было очень, очень давно. И мне очень не нравится, что они голые и что вместо одежды на них мешки.

Вадим почувствовал, что у него перестало биться сердце. Странным и жутким показались ему это джутовые мешки, которые были очень, очень давно. Это было ощущение не опасного, а именно жуткого. Как-будто на твоих глазах человек вдруг стал стареть, стареть, стареть и превратился в дряхлого, морщинистого старика. Он встряхнулся, и ощущение пропало. Саул развернул комбинезон, поднял его на вытянутых руках и осмотрел.

- И поэтому я не согласен с вами, - продолжал он. - Я думаю, это местные жители. И... Не знаю, поймете ли вы меня... Во времена джутовых мешков происходили странные вещи. Мне представляется, что этих юношей раздели до нитки. И бросили здесь, в пустыне. Примерьте, Антон.

Антон взял комбинезон.

- Значит, по-вашему, на Сауле существует своя цивилизация? - Недоверчиво спросил он. - И здесь времена джутовых мешков?

- Ну, откуда я могу это знать, капитан? Я говорю только то, что вижу. Я вижу джутовые мешки, я знаю, что джутовых мешков на земле в наше время нет. Значит, это не земляне. Может быть, это ограбленные. А может быть, это паломники. Фанатики. Шли на поклонение святым мощам, шли, по обету одетые в мешковину, сбились с дороги, попали в метель... Не знаю.

До Вадима все это плохо доходило. Все эти слова - «паломник», «мощи», «обет» - они были знакомы ему, это было что-то связанное с религиозной обрядностью, но они не имели для него никакого реального содержания. Мельком он подумал с уважением, что Саул, по-видимому, настоящий специалист. Но это не поразило его.

- Позвольте, - сказал он. - Значит, цивилизация? Вот так так... Отправились на прогулку и между делом открыли цивилизацию! Не верю, - заявил он.

- Между делом, - сказал Антон задумчиво. - Между делом ли? Ен 7031 значится в плане исследований...

- Да, ты говорил об этом. Экспедиция не состоялась.

- Экспедиция не состоялась. А между тем ен 7031 находится в списке звезд, лежащих на гипотетическом пути странников.

- Никогда не слыхал о таком списке, - сказал Вадим.

- Такой список есть. Список Горбовского - бадера. Так что шансы найти цивилизацию были, Вадим. И может быть, Саул прав, это местные мальчики. А вот какое они имеют отношение к странникам это уже другой вопрос...

Вадим сидел, поставив локти на стол и обхватив голову руками. Вот так цивилизация! Хорошо, думал он, пусть это жертвы грабителей. Но это же чушь: здоровые шестнадцатилетние мальчишки дали себя раздеть без сопротивления и покорно замерзли. Но не фанатики же они! Он представил себе фанатика. Это был изможденный, плешивый старик с безумными глазами, с огромной ржавой цепью через плечо. Нет, подумал он. Какие это фанатики!.. Может быть, это сами странники? Да. В джутовых мешках. Он вспомнил циклопические сооружения, оставленные странниками на владиславе. И его охватила тоска. Такая тоска наваливалась на него каждый раз, когда он брался за непосильную задачу.

- Антон, - сказал он. - Как там глайдер?

Антон взглянул на часы.

- Пора, - сказал он. - Пойдемте. Одевайтесь и берите по мешку.

- Позвольте, однако же, уточнить, - сказал Саул. - Что мы будем искать?

Вадиму показалось, что Антон колеблется.

- Мы будем искать терпящих бедствие.

Саул застегнул комбинезон.

- А если, по счастью, здесь больше никто не терпит бедствие? Я имею в виду вариант с грабителями.

- При этом варианте я бы не стал стесняться, - пробормотал Вадим.

- При любом другом варианте, - раздельно сказал Антон, - прошу не делать ни одного движения без моего приказа.

Он пошел к двери.

- Вы не берете оружия? - Спросил Саул.

- Нам не понадобится оружие, - ответил Антон.

- Хватит здесь мертвецов, - сказал Вадим.

Они вышли из «корабля» и сразу провалились в глубокий снег. Глайдер был еле виден за белой завесой. Это был глайдер-антиграв «кузнечик», надежная шестиместная машина, очень популярная у десантников и следопытов. Он стоял на краю громадной ямы-проталины, откуда поднимался густой пар, и гладкие борта его были еще теплыми, а в кабине было даже жарко.

Они свалили мешки в багажник и забрались в машину под гладкий прозрачный фонарь.

- Ах, досада! - Сказал Антон неожиданно. - Димка, прости, пожалуйста. Ведь тебе для перевода, наверное, понадобится анализатор.

- Для какого перевода? - Спросил Саул.

Вадим потер подбородок.

- Анализатор не анализатор, - сказал он медленно, - а без мнемокристаллов на первый случай не обойтись. Придется кому-то сходить в «корабль».

- Эх, - сказал Антон и полез из глайдера. - Сколько тебе их нужно?

- Одной пары будет достаточно. Только бери с присосками, чтобы не держать в руках.

Антон побежал по снегу к «кораблю».

- О чем здесь шла речь? - Осведомился Саул.

- Надо же будет как-то общаться с людьми, если мы их найдем, - ответил Вадим.

Он включил двигатель, мягко поднял глайдер и снова опустил.

- И вы об этом так, - Саул пошевелил пальцами, - легко говорите?

Вадим посмотрел на него с удивлением.

- А как я должен говорить?

- Ну да, естественно, - сказал Саул. «Вот странный человек, - подумал Вадим. - Неужели он действительно всю жизнь просидел в своем кабинете, слушая мендельсона?»

- Саул, - сказал он. - После работ сугимото общение с гуманоидами - задача чисто техническая. Вы что, не помните, как сугимото договорился с тагорцами? Это же была большая победа, об этом много писали и говорили...

- Ну как же! - С энтузиазмом произнес Саул. - Как такое забудешь! Но я думал почему-то, что... Э-э-э... На это способен только сугимото.

- Нет, - сказал Вадим пренебрежительно. - Это может сделать любой структуральный лингвист.

Вернулся Антон, сунул Вадиму коробку с кристаллами и забрался на свое место.

- Вперед, - сказал он. Он посмотрел на Саула. - Что тут у вас произошло?

- А в чем дело?

- Мне показалось... Ну, это неважно. Вперед.

- Слушай, - сказал Вадим, глядя на еле заметный снежный холмик возле «корабля». - Нехорошо оставлять их так. Может, сначала похороним?

- Нет, - сказал Антон. - Честно говоря, даже на это мы не имеем права.

Вадим понял. Это не наши мертвые, и не нам хоронить их по нашим законам. Он взялся за рукоятку руля и включил двигатель. Глайдер плавно взмыл над сугробами и кинулся в белую мглу.

Вадим сидел, привычно ссутулившись, и только чуть шевелил руль, проверяя устойчивость. Навстречу мчался снег. Вадим видел только белую тысячехвостую звезду, центр которой медленно плавал перед его глазами. Он включил поисковые локаторы.

- Что это за экраны? - Спросил Саул.

Вадим объяснил:

- Во-первых, я ничего не вижу, а во-вторых, их могло засыпать снегом.

- Спасибо, - сказал Саул. - Я понял.

Глайдер выскочил из метели. Он несся над заснеженной холмистой равниной. Вадим медленно наращивал скорость, и двигатель густо свистел, и бешено неслись под днищем округлые вершины холмов. Небо было совершенно белое, невысоко над горизонтом справа светилось слепящее пятно - ен 7031, а на севере отчетливо проступили очертания скалистых гор. Слепящее пятно медленно смещалось вправо и назад: глайдер шел по десятикилометровой дуге вокруг «корабля». И впереди, и справа, и слева были только холмы, холмы, холмы.

Антон вдруг сказал:

- Глядите, стадо!

Вадим затормозил м развернулся. Глайдер повис неподвижно. В ложбине между холмами быстро двигалась кучка каких-то животных. Это были некрупные четвероногие, похожие на безрогих оленей, и они, выбиваясь из сил, прыгали, проваливаясь в снег, закидывая назад длинные черноносые головы. Тонкие ноги их застревали в сугробах, и они падали, барахтались, поднимая тучи снежной пыли, и снова вскакивали, и снова бежали, изгибаясь при каждом прыжке. За ними оставалась борозда взрытого снега. А по этой борозде, низко пригнув длинные вытянутые шеи, мчались на голых голенастых ногах громадные, похожие на страусов птицы. Только клювы у этих птиц были не как у страусов - мощные, горбатые, с загнутым вниз страшным острием.

Вадим спикировал и пошел вдоль ложбины. Стадо пробежало под глайдером, даже не заметив его, а птицы - их было три - разом остановились, присели на согнутых ногах и, задрав головы, страшно разинули клювы. Какая охота, мельком подумал Вадим, какая могла бы быть охота! Он снова поднял глайдер и перевел его в джамп-режим. Совсем близко, едва не царапнув по спектролиту фонаря, щелкнули чудовищные клювы и сразу исчезли. Теперь глайдер мчался двухкилометровыми прыжками, взлетая к низкому небу, и каждый раз равнина словно распахивалась внизу и было видно, что на десятки километров вокруг тянется бескрайная снежная пустыня.

- Плохо дело, - пробормотал Саул.

- Почему?

- Птицы...

Ну и цивилизация, подумал Вадим. Не могли организовать поиск. Дали мальчишкам уйти голыми, безоружными. Здесь, наверное, и шагу нельзя пройти без оружия. А ведь смелые, наверное, были ребятишки...

Глайдер замкнул десятикилометровый виток и начал второй, в двадцать километров. И сейчас же Антон сказал:

- Вот они откуда, наверное... Тридцать градусов вправо по курсу!

На краю равнины под серо-синей массой хребта виднелись какие-то смутные, правильной формы темные пятна.

- Похоже на большой населенный пункт, - сказал Саул. - Здесь нет бинокля?

Спектролит фонаря рассеивал дымку, и Вадим, нагнувшись к окулярам, различил очертания зданий, зубчатых стен и куполов.

- Город. - Сказал он. - Что будем делать?

- Город? - Спросил Саул. - Любопытно. И сколько до него?

- Километров пятнадцать.

- Так. Значит до «корабля» от города километров тридцать... При известной выдержке это можно пройти даже босиком.

Вадима передернуло.

- В жизни бы не стал пробовать, - пробормотал он.

Глайдер, чуть подрагивая под порывами ветра, висел в двух десятках метров над землей. До чего же здесь все нелепо устроено, думал Вадим. Где поисковые партии? Где глайдеры и вертолеты с добровольцами? Люди замерзли рядом с городом, и здесь на десятки километров вокруг ни одной живой души, кроме этих птичек. А птичкам здесь как раз совершенно нечего делать. Надо было их выбить еще сто лет назад и не устраивать под боком заповедника хищников. И чего медлит Антон? Почему бы нам не явиться в город и не наставить обитателей на путь истинный? Честное слово, формальностями первого контакта можно для такого случая пренебречь. Он поглядел на Антона.

Антон медлил. Он сидел, выпрямившись, сильно прищурив глаза и сжав губы. Такое лицо у него было, когда он решал в уме навигационную задачу.

- Итак, шкип? - Сказал Вадим.

Лицо Антона приняло обычное выражение.

- Честно говоря, - проговорил он, - нам следует сейчас вернуться на «корабль». Но... Вперед. Остановишься на окраине. Держись повыше.

Глайдер преодолел расстояние до города в три прыжка, и уже в конце второго Вадим понял, что это не город. Во всяком случае, он сразу понял, почему здесь никто не беспокоится о судьбе пропавших мальчиков.

- Здесь произошел ужасный взрыв, - пробормотал за спиной Саул.

Глайдер повис над краем исполинской воронки, похожей на жерло действующего вулкана. Воронка шириной в полкилометра была до краев наполнена тяжелым шевелящимся дымом. Дым был сизый, и он лениво слоился и покачивался и был, вероятно, намного тяжелее воздуха, потому что ни одной струйки не поднималось над воронкой. Со стороны казалось, что это не дым, а жидкость. К краям воронки лепились засыпанные снегом развалины. Из сугробов торчали обглоданные остатки разноцветных стен, покосившиеся башни, скрюченные металлические конструкции, проломленные купола.

Вадим ошеломленно глядел вниз. Саул бормотал невнятно:

- Ну, это нам знакомо... Бомбежка... Взорвались склады... И совсем недавно - дым еще не рассеялся, что-то там горит...

Вадим помотал головой:

- В таком городе жить нельзя. Люди разбежались кто куда, конечно. Удивительно, что мы нашли только пятерых.

- Остальные там, - сказал Саул, глядя в воронку.

- Это не цивилизация, а безобразие, - проворчал Вадим. - Что за подлое легкомыслие? Кто же ставит последним...

Антон сказал негромко:

- А вон там идут машины...

С севера к воронке подходила узкая, едва заметная отсюда лента дороги. По ней густо и неторопливо ползли темные точки. Ага, подумал Вадим, значит, еще не все потеряно. Он повернул глайдер, пересек воронку, и они увидели превосходное шоссе, уходящее прямо в дым, а на шоссе - бесконечную колонну машин. Машины занимали все полотно шоссе. Они плотным строем шли с севера, только с севера, плоские зеленые машины, похожие на пассажирские атомокары, но без ветрового стекла; маленькие белосиние машины, тащившие за собой длинный хвост пустых открытых платформ; оранжевые машины, похожие на полевые синтезаторы; огромные черные башни на гусеницах и маленькие машины с широкими раскинутыми крыльями - все они неодолимо, ряд за рядом, в полном порядке катились по шоссе, с отчетливой точностью сохраняя интервалы и дистанции, и ряд за рядом скрывались в сизом дыму воронки.

- Это всего лишь автоматы, - сказал Вадим.

- Да, - сказал Антон.

- Значит, их кто-то посылает. Скорее всего на восстановительные работы. И мы найдем людей на другом конце шоссе... - Вадим запнулся. - Послушайте, Саул, - сказал он, - а были такие машины в эпоху джутовых мешков?

Саул не отвечал. Как завороженный он глядел вниз, и на лице его были восхищение и благоговение. Он поднял на Вадима вытаращенные глаза. Мохнатые брови его торчали дыбом.

- Какая техника! - Проговорил он. - Какое гомерическое шествие! Какие грандиозные масштабы! Им конца нет!

Вадим удивился и тоже посмотрел вниз.

- А что такого? - Спросил он. - А! Масштабы? Да, масштабы безобразные. На восстановление города хватило бы десятка киберов.

Он снова посмотрел на Саула. Саул быстро замигал.

- А мне вот нравится, - сказал он. - Это же очень красиво. Разве вы не видите, что это красиво?

- Вадим, - сказал Антон, - давай вдоль шоссе. Разбираться так разбираться.

Вадим пустил глайдер. Поток машин внизу слился в пеструю полосу.

- Вот теперь красиво, - сказал Вадим. - Но вы мне не ответили, Саул. Совмещаются джутовые мешки с этой техникой?

- А почему же нет? Из разрушенных городов люди убегали и вовсе без ничего. Дались вам эти джутовые мешки! Джутовые мешки существовали несколько веков. Дешевая удобная вещь. Дрова носить, например.

- Какие дрова?

- Деревянные. Баню топить.

Вадим вспомнил про банный лист и замолчал, глядя вперед. Ни конца шоссе, ни конца колонне машин видно не было. По обе стороны шоссе уходила к горизонту нетронутая заснеженная равнина. Вадим прибавил скорость. Какое-то бессмысленное предприятие, размышлял он. Уходят в дым как в пропасть. Он прикинул возможные размеры воронки и количество падающих в нее машин. Получалась нелепость. Впрочем, я не инженер. Рядовой гуманоид с тагоры они там все инженеры - решил бы, что это шоссе просто довольно большой конвейер, несущий детали какой-то средних размеров машины, которую собирают под землей. А вот простой буколический леонидянин был бы убежден, что это стада животных, перегоняемых с пастбища на бойню.

- Антон, - позвал он. - Представляешь леонидян на нашем месте?

Антон ответил:

- Глупый леонидянин вообразил бы, что все ясно. А умный сказал бы, что информации недостаточно.

Да, информации недостаточно. Все машины идут на юг, и ни одна не возвращается. Если они действительно идут на восстановление города, то они восстанавливают его из самих себя. А почему бы, собственно, и нет?

- Вы знаете, - сказал вдруг Саул, - мне даже как-то страшно. Сколько мы уже прошли? Километров сорок? А они все идут и идут.

- Лучше бы они пустили эту технику, чтобы искать разбежавшихся. - Сказал Вадим.

- Ну, это вы зря, - возразил Саул. - В такой каше не до отдельных людей.

- Как это так - не до людей? Для кого же они город восстанавливают? Тем мальчикам город уже не нужен...

Саул пренебрежительно махнул рукой.

- Во время взрыва погибло, наверное, тысяч десять таких мальчиков. Жалко, конечно, да не до них.

Вадим взбеленился. Глайдер рыскнул в сторону.

- Вы, Саул, извините меня, но ваш уютный кабинет и занятия историей повлияли на вас странно. Вы рассуждаете, как я не знаю кто. Вы еще нам тут скажете, что цель оправдывает средства.

- А что же, - согласился Саул хладнокровно, - бывает, что и оправдывает.

Вадим сдержался. Кабинетный реликт, подумал он. А вот оставь его без штанов на снегу, и он будет страшно обижен, почему вся техника планеты не спешит к нему на помощь. Тут Вадим увидел проселок и резко затормозил.

Проселок уходил от шоссе на восток, петляя между холмами.

- Это первая дорога в сторону, - сообщил Вадим. Будем сворачивать?

- Да не стоит, - сказал Саул. - Ну, что там может быть интересного?

Антон колебался. Ну, что он все время мямлит, с раздражением подумал Вадим. Словно подменили человека.

- Так как же? - Сказал он. - Я за то, чтобы идти дальше по шоссе.

- Я тоже, - сказал Саул. - Вернуться мы всегда успеем. Ведь правда, Вадим?

- Хорошо, лети прямо, - нерешительно сказал Антон. - Лети прямо. Хотя... Имейте в виду... Ладно, лети прямо.

Вадим снова погнал глайдер вдоль шоссе.

- Что с тобой сегодня, тошка? - Осведомился он. - Ты мямлишь, как витязь на распутье: пойдешь направо - глайдер потеряешь, пойдешь налево - голову потеряешь...

- Вперед, вперед смотри, - ответил Антон спокойно.

Вадим пожал плечами и стал демонстративно смотреть вперед. Через пять минут он увидел впереди серое пятно.

- Опять яма с дымом, - сказал он.

Это была точно такая же воронка. Края ее были запорошены снегом, в ней тяжело колыхался все тот же сизый дым, и из дыма непрерывным потоком поднимались машины.

- Нечто подобное я ожидал увидеть, - сказал Антон.

- Но здесь же нет людей, - растерянно сказал Вадим. - Мы опять ничего не узнаем.

Странная мысль поразила его. Он взглянул на компас и нагнулся к окулярам. Развалин по краям воронки не было. Это была другая воронка.

- Потрясающе, - сказал Саул. - Выходят из дыма и уходят в дым.

- Давайте поворачивать, - нетерпеливо сказал Вадим. Он уставился на Антона. На лице Антона была опять все та же отвратительная нерешительность.

- Виноват, - сказал Саул. - Пройти мимо такого удивительного феномена!..

- Да какой там феномен! - Вскричал Вадим. - Что вы все восхищаетесь? Какой-то бездарный инженер перебрасывает машины через подпространство... Нашел место для нуль-транспортировки! Развалил город, бесталанный дурак... Ну, что ты все размышляешь, Антон?

- Шумно у нас что-то стало, - сказал Антон, глядя в сторону.

- Ну, а в чем дело? Тебя что, интересуют местные производственные процесы?

- Да нет... - Вяло сказал Антон. - Какое мне до них дело?

Вадим повернулся вместе с креслом кругом, упер руки в колени и принялся расматривать по очереди Антона и Саула. У Антона был такой вид, словно он засыпает. Он даже руки сложил на животе и сцепил пальцы. А Саул смотрел на Вадима с выражением какого-то удивленного восхищения и умиления. Рот у него был полуоткрыт.

- В чем дело? - Сказал Вадим. - Чего вы оба нанюхались?

Саул встрепенулся.

- Да, конечно! - Воскликнул он. - Как я сразу не подумал! Все понятно: имеем две дыры на расстоянии восьмидесяти километров. Из одной дыры выходят машины, проходят по превосходной автостраде и безо всякого видимого эффекта уходят в другую дыру. Из другой дыры они по подземному ходу возвращаются в первую...

Вадим тяжко вздохнул.

- Они не возвращаются в первую, - сказал он. Это нуль-транспортировка, понимаете? (После каждого слова Саул истово кивал. ) Элементарная нуль-транспортировка. Кто-то использует это место, чтобы перегонять технику на большие расстояния кратчайшим путем. Может быть, на тысячи километров. Может быть, на тысячи парсеков. Неужели не понятно?

- Да нет, почему же, все понятно! - Воскликнул Саул. Вид у него был несколько обалделый. - Чего тут не понять? Типичная нуль-транспортировка...

- Ну да, - сказал Вадим. - И нет нам до нее никакого дела. Людей надо искать!

- Хорошо, - сказал Антон. - Будем искать людей. Поворачивай на проселок.

Вадим развернул глайдер и погнал его по шоссе обратно.

- Антон, ты что, плохо себя чувствуешь? - Спросил он, помолчав.

- Чувствую я себя неважно, - сказал Антон. - Потом не забудь подтвердить это, если тебя спросят...

- Кто спросит?

- Спросят, - сказал Антон. - Будут такие... Интересующиеся...

Вадим не стал расспрашивать - было ясно, что это бессмысленно. Он посмотрел на машины внизу, затем на спидометр.

- Примитивные автоматы, - пробормотал он. - Постоянная скорость, постоянные интервалы... Стоило из-за них сворачивать пространство...

Показался проселок.

- Как лететь? - Спросил Вадим. - Над проселком или срезать?

- Над проселком, - ответил Антон. - И спустись пониже.

Вадим с удовольствием опутился почти к самой земле и пошел точно над дорогой - он очень любил быструю езду с крутыми поворотами. Сбоку, прыгая на неровностях, неслась по снегу округлая тень глайдера.

- Ну вот, опять птицы, - сказал Саул сердито.

Впереди у самой дороги топталось несколько давешних голенастых чудовищ. Они разгребали когтистыми лапами сугробы и шарили в разрыхленном снегу. Когда глайдер приблизился, они разом присели на лапы, закинули шеи и распахнули черные клювы. С клювов свисали какие-то лохмотья.

- Что за мерзкие твари! - Сказал Саул с отвращением. Он перегнулся через сиденье и поглядел назад. - Что они там выкапывают?

Вадим вдруг понял, что они там выкапывают, но это было так страшно, что он не поверил.

- Вы не видели тахоргов, Саул, - сказал он с принужденной веселостью. - По сравнению с тахоргами это желтоносые цыплята. Надо будет подстрелить одну, Антон, а?

- Можно, - сказал Антон.

Саул сел прямо.

- Мне не нравится, что они там что-то выкапывают, - сказал он мрачно.

Никто ему не ответил. Так в молчании они летели еще минут десять. Снег на проселке был какого-то скверного навозного цвета. На нем виднелись следы не то гусениц, не то колес, а справа и слева по снежной целине местами тянулись цепочки человеческих следов. Круглые холмы по сторонам были пусты. Кое-где из сугробов торчали чахлые прутики да черные кривые корни, похожие на скрюченные руки.

- Еще одна, - сказал Саул.

На вершине холма стояла птица. Заметив глайдер, она стремительно ринулась наперерез. Она мчалась, высоко задирая ноги, растопырив маленькие крылья, вытянув жилистую шею и пригнув клюв к самому снегу. Маленький горящий глаз был устремлен на глайдер.

- Не успеет! - С сожалением проговорил Вадим.

Но птица успела. «Тэ-эк!» - Крякнул Вадим с удовольствием. Глайдер содрогнулся. В воздухе мелькнула растопыренная когтистая лапа. Антон и Саул сейчас же обернулись.

- Еще катится! - Сообщил Саул. - На редкость мерзкое животное... Ух ты! - Изумленно воскликнул он.

Вадим сейчас же включил экран заднего вида. Взъерошенная птица была уже на ногах и, прихрамывая, мчалась вслед за глайдером. Вид у нее был остервенелый. Скоро она отстала и скрылась за поворотом.

- Если мы встретим людей, - сказал Вадим, - я им предложу истребить эту мерзость на всей равнине. Раз у них у самих руки не доходят... Как ты полагаешь, тошка?

- Там видно будет, - сказал Антон.

IV.

Холмы стали ниже, и вдруг впереди открылся высокий снежный вал. Антон сразу заметил крошечные черные фигурки, копошившиеся на его гребне. Ну, начинается, подумал он и сказал:

- Останови.

- Зачем? - Возразил Вадим. - Ты что не видишь там люди!

- Останови, говорят тебе!

- Ну вот, - недовольно сказал Вадим, но повиновался.

Сейчас он повернется и посмотрит на меня с неодобрением, подумал Антон. До чего же мне трудно...

Ему было трудно. Шанс столкнуться с неизвестной цивилизацией был чрезвычайно мал, но реален, и каждый звездолетчик знал инструкцию комиссии по контактам, запрещавшую самодеятельные контакты с неизвестными цивилизациями. Теперь глупо отступать, думал он. Надо было покинуть Саулу сразу же, едва мы увидели трупы. Надо было... Только никто бы этого не сделал. И все же существует инструкция. И составлена она как раз на такой вот случай когда у тебя в экипаже один так и горит от жажды деятельности, а другой вообще непонятно чего хочет. А самого тебя раздирают противоречия. Ведь почти наверняка где-то поблизости тысячи людей терпят бедствие. Во-он те самые человечки, которые бессмысленно бродят по гребню... И Димка смотрит с неодобрением... И Саул смотрит с совершенно неуместным любопытством. Историк со скорчером. Кстати, не забыть о скорчере... И инструкция, очень толковая и простая инструкция: «...Никаких самодеятельных контактов с аборигенами...» Очень просто: вышел, осмотрелся, заметил признаки живой цивилизации и... «Необходимо немедленно покинуть планету, тщательно уничтожив все следы своего пребывания». А у меня там огромная яма из-под глайдера, а рядом с ямой - пять трупов...

- Ну, в чем дело? - Спросил Вадим. - Приступ меланхолии?

Разумеется, структуральные лингвисты и историки понятия не имеют об инструкции. Объяснить им - наверняка воспримут как личное оскорбление: «Мы не дети! Сами знаем, что хорошо, а что плохо!»

Тут Антон обнаружил, что глайдер медленно ползет по напралению к валу. И он решился.

- Поднимайся на гребень, - сказал он. - Сядь подальше от людей. И вот что, товарищи. Я вас очень прошу. Не устраивайте вы там братства цивилизаций.

- Мы не дети, - с достоинством сказал Вадим, увеличивая скорость.

Глайдер рывком взлетел на гребень вала. Вадим откинул фонарь, высунулся и изумленно свистнул. Внизу за валом открылся гигантский котлован, и там было полно людей и машин. Но Антон не смотрел вниз.

Он с ужасом и жалостью смотрел на сгорбленного, синего от стужи человека в рваном джутовом мешке, который медленно, с трудом переставляя ноги, шел прямо на глайдер. Лицо его казалось пестрым от коросты, голые руки и ноги были покрыты цыпками, слипшиеся грязные волосы торчали во все стороны. Человек скользнул по глайдеру равнодушным взглядом и, обогнув его, пошел дальше по гребню. Оступаясь, он жалобно и привычно постанывал. Это же не человек, подумал Антон, это же только похоже на человека...

- Господи, боже мой! - Хрипло воскликнул Саул. - Что же там делается!

Тогда Антон посмотрел вниз. На дне котлована на грязном растоптанном снегу среди десятков разнообразных машин копошились, сидели и даже лежали, бродили и перебегали люди, босые люди в длинных серых рубахах. Вокруг на границе цельного снега люди стояли неровными изломанными шеренгами. Их было много - сотни, а может быть, и тысячи. Они стояли понуро, глядя себе под ноги. Кое-где в шеренгах видны были лежащие, и на них никто не обращал внимания.

Машин в котловане было несколько десятков. Некоторые из них зарылись в землю, другие были скрыты под снегом, но Антон сразу увидел, что это такие же машины, как и те, что двигались по шоссе. Несколько машин судорожно дергались, разбрызгивая комья грязи и снега, безо всякого порядка и видимой цели.

Антон вдруг сообразил, что в котловане несоответственно тихо. Тысячи людей находились там, а слышно было только приглушенное ворчание механизмов да изредка пронзительные жалобные выкрики.

И кашель. Время от времени кто-то где-то начинал хрипло, надсадно кашлять, задыхаясь и сипя, так что начинало першить в горле. Этот кашель немедленно подхватывали десятки глоток, и через несколько секунд котлован наполнялся трескучими сухими звуками. На некоторое время движение людей останавливалось, затем раздавались жалобные выкрики, резкие, как выстрелы, щелчки, и кашель прекращался...

Антону было двадцать шесть лет, он давно уже работал звездолетчиком и повидал многое. Ему приходилось видеть, как становятся калеками, как теряют друзей, как теряют веру в себя, как умирают, он сам терял друзей и сам умирал один на один с равнодушной тишиной, но здесь было что-то совсем другое. Здесь было темное горе, тоска и совершенная безысходность, здесь ощущалось равнодушное отчаяние, когда никто ни на что не надеется, когда падающий знает, что его не поднимут, когда впереди нет абсолютно ничего, кроме смерти один на один с безучастной толпой. Не может быть, подумал он. Просто очень большая беда. Просто я никогда еще не видел такого.

- Никогда мы не сможем им помочь, - пробормотал Вадим. - Тысячи людей, и у них ничего нет...

Антон пришел в себя. Два десятка грузовых звездолетов, подумал он. Одежда. Пять тысяч комплектов. Еда, десяток полевых синтезаторов. Госпиталь, штук шестьдесят домов. Или мало? Может быть, здесь не все? И может быть, не только здесь?..

Хорош бы я был, если бы приказал с шоссе вернуться на «корабль», подумал он с удовлетворением.

Они стояли молча, не выходя из глайдера. Было непонятно, чем заняты люди на дне котлована. Они возились с машинами. Наверное, машины были их надеждой. Может быть, они хотели исправить их или использовать, чтобы выбраться из снежной пустыни.

Вадим сел и включил двигатель.

- Стой, - сказал Антон. - Ты куда?

- На землю, - ответил Вадим. - Нам не справиться.

- Выключи двигатель. Начинаются нервы.

- При чем здесь нервы? Нашими семью хлебами ты их не накормишь.

Антон поднял мешок с медикаментами и перебросил через борт. Потом он поднял мешок с продовольствием.

- Возьмите, - сказал он Саулу. - Вадим, приготовь свой транслятор. Будешь переводить.

- Зачем это? - Сказал Вадим. - Зачем так усложнять? Мы только потеряем время, а здесь умирают каждую минуту, наверное.

Антон перебросил через борт мешок с продовольствием.

- Узнаем, сколько их. Узнаем, что им нужно. Узнаем все. С чем ты собираешься возвращаться на землю?

Вадим, не говоря ни слова, спрыгнул в снег и взял на плечо мешок с медикаментами. Антон выжидательно посмотрел на Саула. Саул вынул изо рта трубку.

- Все это правильно, - проговорил он. - Но не берите еду.

- Почему? Самых слабых мы накормим сразу же.

- Не делайте глупостей. Они увидят еду. Они увидят одежду. Они вас растопчут вместе с вашими мешками.

- Это не для всех, - вразумляюще сказал Антон. - Мы объясним, что это для самых слабых.

Несколько секунд Саул с выражением странного сожаления глядел на него. Затем он спросил:

- Вы знаете, что такое толпа?

- Берите мешок, - тихо сказал Антон. - Что такое толпа, вы мне расскажете потом.

Саул со вздохом взвалил мешок на плечо и нагнулся за скорчером, валявшимся на сиденье.

- Нет, эту штуку вы оставьте, - попросил Антон.

- Нет, это я возьму, - возразил Саул. Он с сопением продел голову в ремень скорчера.

- Я вас очень прошу, Саул. Вы боитесь и можете выстрелить.

- Конечно, боюсь. Я боюсь за вас.

- Я понимаю, что не за себя, - сказал Антон терпеливо.

Саул, оскалившись, полез через борт.

- Саул репнин, - железным голосом сказал Антон. - Дайте сюда оружие!

Саул сел на борт.

- Вы не умеете стрелять, - заявил он.

- Умею, - сказал Антон, глядя ему в глаза.

И каждый раз так, с досадой подумал он. Каждый раз в самый важный момент объявляется кто-нибудь с нервами. И приходится урезонивать, вместо того чтобы заниматься делом.

Саул отдал скорчер. Антон сунул оружие за пазуху и прыгнул в снег рядом с Вадимом. Вадим с мешком на плече стоял, наклонив голову, и, поправляя на виске мнемокристалл, с любопытством следил за действиями шкипа.

- Так я возьму третий мешок, - сказал Саул как ни в чем не бывало.

- Да, пожалуйста, - сказал Антон вежливо.

Они стали спускаться в котлован.

- В случае чего, - сказал Саул, - стреляйте в воздух. Все сразу разбегутся.

Антон не ответил. Он думал, как действовать дальше.

- Вадим, - окликнул он. - Ты сумеешь с ними договориться?

- Как-нибудь. Главное - ты. Будь ты настоящим врачом, я бы ни о чем не беспокоился.

Да, подумал Антон, если бы я был настоящим врачом... Конечно, они гуманоиды. И анатомия их, наверное, не очень отличается о нашей. Но вот физиология... Он вспомнил, какие ужасные последствия вызвало применение простого йода гуманоидами на тагоре.

- Хорошо было бы разобраться в машинах, - озабоченно сказал Вадим. - Мы бы вывезли их отсюда. Может быть, им больше ничего и не нужно. Только почему им никто не помогает? Что за нелепая планета!.. Не удивлюсь, если у них взорвались сразу все города...

Они уже прошли половину склона, когда Саул попросил:

- Подождите минуточку.

Все остановились.

- Что случилось? - Спросил Антон. - Устали?

- Нет, - сказал Саул. - Я никогда не устаю. Он пристально вглядывался во что-то внизу. Видите такую уродливую машину с краю? Во-он ту, самую ближнюю. На крыле - человек в сером...

- Вижу, - неуверенно сказал Антон.

- Ну-ка, ну-ка... У вас глаза помоложе...

Антон напряг зрение.

- Сидит человек, - сказал он и вдруг замолчал. - Странно... - Пробормотал он.

- Там сидит человек в меховой одежде, - объявил Вадим. - Вот что я вижу. Закутан в меха до глаз.

- Ничего не понимаю, - сказал Антон. - Может быть, это больной?

- Может быть, - сказал Саул. - А вон еще двое больных. Я давно на них смотрю. Далеко только очень...

На противоположной стороне вала на фоне белесого неба четко выделялись две черные мохнатые фигурки. Они стояли совершенно неподвижно, широко расставив ноги, держа в отставленной руке длинные тонкие шесты.

- Что это у них? - Спросил Вадим. - Антенны?

- Антенны ли? - Проговорил Саул, вглядываясь. - Кажется, я знаю, что это за антенны...

Резкий крик огласил котлован. Антон вздрогнул. Оглушительно взревел какой-то двигатель, раздался многоголосый жалобный вопль, и они увидели, как громоздкая, похожая на глубоководный танк машина со скрежетом закрутилась на месте и вдруг поплзла, все увеличивая скорость и опрокидывая другие механизмы, прямо на шеренгу людей. Из ее недр выкарабкивались и кубарем скатывались в истоптанный снег человеческие фигурки. Шеренга не шелохнулась. Антон закрыл руками рот, чтобы не вскрикнуть. Сквозь грохот и рев прозвучал высокий жалобный голос, и тогда шеренга вдруг сомкнулась в плотную толпу и двинулась навстречу танку. Антон не выдержал он закрыл глаза. Ему казалось, что сквозь рев двигателя слышится жуткий мокрый хруст.

- Боже мой... - Непонятно бормотал над ухом Саул. - Ох, боже мой...

Антон заставил себя открыть глаза. На месте танка громоздилась огромная шевелящаяся куча, которая медленно двигалась, все больше и больше кренясь набок. За ней на снегу расплывалась широкая ярко-красная полоса. Вокруг этой груды тел была пустота, только четверо людей в шубах неторопливо шли в этой пустоте, не отставая ни на шаг от облепленного людьми танка.

Антон машинально поглядел на людей с шестами. Они стояли там же, в прежней позе, совершенно неподвижные, только один из них вдруг медленным движением переложил шест в другую руку и снова застыл. Кажется, они даже не глядели вниз.

Рев двигателя смолк. Танк был повален на бок, и люди медленно сползали с него, отходя в сторону. Тогда Вадим, не говоря ни слова, швырнул свой мешок вниз и гигантскими прыжками кинулся вслед за ним. Антон тоже побежал вниз. Сквозь шум в ушах он слышал, как спешивший по пятам Саул выкрикивает задыхаясь: «Ах, мерзавцы!.. Ах, подлецы!..»

Когда Антон добежал до танка, люди в мешковине уже снова строились в шеренгу, а люди в шубах ходили среди них и кричали жалобными стонущими голосами. Вадим, волоча мешок, вымазанный в грязи и крови, ползал на четвереньках среди разбросанных под танком тел и был, по-видимому, в отчаянии. Он поднял к Антону бледное лицо и проговорил:

- Здесь одни мертвые... Здесь все уже умерли...

Антон осмотрелся. Задыхающиеся, мокрые от пота и тающего снега, едва прикрытые серой рваной мешковиной, люди глядели на него мутными неподвижными глазами. И люди в шубах, сбившись поодаль в кучку, тоже глядели на него. На секунду ему показалось, что перед ним старинное натуралистическое панно: все они были неподвижны и смотрели на него сотнями пар неподвижных глаз.

Он взял себя в руки. Те, кого искал Вадим, стояли в шеренге - высокий костлявый старик с ободранным влажно-красным лицом; юноша, прижимающий к груди неестественно вывернутую руку; совершенно голый человек с серым лицом, вцепившийся себе в живот растопыренными пальцами с золотыми ногтями; человек с закрытыми глазами, поджавший одну ногу, из которой толчками била черная кровь...

Все живые стояли в шеренгах.

- Спокойно, - сказал Антон вслух. Он нагнулся, раскрыл мешок с медикаментами и достал банку с коллоидом. Отвинчивая на ходу крышку, он направился к человеку с раздавленной ногой. Вадим с охапкой тампопластыря шел за ним по пятам.

Скверная рана... Разворочены мускулы, кровь почти уже не идет. Почему он не сядет?.. Почему его никто не поддержит? Коллоид... Теперь пластырь... Клади ровнее, Вадим, не выдавливай коллоид... Почему так тихо? Вот это уже хуже - разорван живот... Он уже мертв. Как же он стоит?.. Вывернута рука пустяк... Держи крепче, Вадим! Крепче! Почему он не кричит? Почему никто не кричит? А вон там уже кто-то упал... Да поднимите же вы его, вы там, здоровые!

Кто-то тронул его за плечо, и он резко повернулся. Перед ним стоял человек в шубе. У него было румяное грязноватое лицо, скошенные вниз глаза, на кончике короткого носа висела мутная капля. Ладони в меховых рукавицах были сложены перед грудью.

- Здравствуйте, здравствуйте, - сказал Антон. - Потом... Вадим, разберись с ним.

Человек в шубе покачал головой и быстро заговорил, и сейчас же рядом заговорил Вадим с очень похожей интонацией. Человек в шубе замолчал, с изумлением поглядел на Вадима, затем снова на Антона и попятился. Антон досадливым движением поправил за пазухой тяжелый скорчер и повернулся к раненому. Раненый стоял, закрыв лицо руками. И все люди справа и слева от Антона стояли, закрыв лица руками, кроме того, мертвого, с серым лицом, который по-прежнему держался за живот.

- Ничего, ничего, - сказал Антон ласково. - Опустите руки, не бойтесь. Все будет хорошо...

Но в ту же минуту высокий жалобный голос что-то прокричал, и все люди в мешковине разом повернулись направо. Люди в шубах трусцой побежали вдоль шеренги. Снова прокричал жалобный голос, и колонна двинулась.

- Стойте! - Крикнул Антон. - Не сходите с ума!

Никто даже не обернулся. Колонна проходила, и все, кто проходил возле Антона, закрывали лица руками. Только человек с распоротым животом остался стоять, потом кто-то задел его, и он мягко свалился в снег. Колонна ушла.

Антон растерянно провел мокрой ладонью по глазам и огляделся. Он увидел громадный поваленный танк, длинного черного Саула рядом, Вадима, дико глядевшего вслед колонне, да несколько десятков тел на растоптанном снегу. И стало совсем уж тихо, слышались только редкие жалобные выкрики в отдалении.

- Почему? - Спросил Вадим. - Чего они испугались?

- Они испугались нас, - сказал Антон. - А скорее всего они испугались нашей медицины...

- Я догоню и постараюсь объяснить...

- Ни в коем случае. Это надо делать очень деликатно. Как ваше мнение, Саул?

Саул, повернувшись спиной к ветру, раскуривал трубку.

- Мое мнение... - Проговорил он. - Мне здесь очень не нравится...

- Да, - подхватил Вадим. - Какое-то ужасное, болезненное неблагополучие...

- Почему обязательно неблагополучие? - Сказал Саул. - Вот как, по-вашему, кто эти подлецы в шубах?

- Почему обязательно подлецы?

- А кто они, по-вашему?

Вадим молчал.

- Здоровенные, упитанные парни в шубах, - сказал Саул со странным выражением. - Они приказывают людям кидаться под танк. Они не работают, а только смотрят, как работают. Они фигурно торчат на валу с пиками наготове. Кто они, по-вашему, эти парни?

Вадим молчал.

- Вот подумайте, - сказал Саул. - Здесь есть о чем подумать...

Антон сказал, глядя на небо:

- Смеркается. Давайте осмотрим машину, раз уж мы здесь. Все равно этим придется заняться рано или поздно...

- Пойдемте, - сказал Саул.

Антон аккуратно закрыл мешок с медикаментами, и они пошли к танку. Вадим не двинулся. Он угрюмо смотрел на склон, по которому медленно полз черный пунктир - хвост уходящей через вал колонны.

Овальный панцирь танка был раскрыт. Корпус машины разгораживала перепончатая стенка. Антон включил фонарик, и они стали осматривать гофрированные борта кабины, матовые сочленения двигателя, какие-то кривые зеркала на коленчатых шестах, похожих на бамбук, и дно кабины - чашевидное, покрытое множеством маленьких отверстий, похожее на гигантскую шумовку.

- Да-а, - протянул Саул. - Любопытная машина. Где же управление?

- Возможно, это кибер, - рассеянно сказал Антон. - Впрочем, нет, вряд ли... Слишком много пустого места...

Он забрался в двигатель. Это был довольно примитивный квазиживой механизм с высокочастотным питанием.

- Мощная машина, - с уважением сказал Саул. - Только вот как она управляется?

Они снова вернулись к кабине.

- Дырочки какие-то, - бормотал Саул. - Где же здесь руль?

Антон попробовал просунуть в одно из отверстий указательный палец. Палец не влезал. Тогда Антон сунул мизинец. Он ощутил короткий болезненный укол, и в то же мгновение в двигателе что-то с рычанием провернулось.

- Ну, вот и все ясно, - сказал Антон, рассматривая мизинец.

- Что ясно?

- Мы не сможем управлять этой машиной... И они тоже не смогут.

А кто сможет?

- Боюсь утверждать наверняка, но, по-видимому, это из хозяйства странников. Видите?.. Это машина не для гуманоидов.

- Что вы говорите? - Пробормотал Саул.

Некоторое время они молча стояли перед кабиной, пытаясь представить себе существо, которое чувствовало себя в этой шумовке так же удобно, как они сами в водительских креслах перед пультами и экранами.

- Я почему-то так и думал, - объявил Саул. - Слишком это парадоксально: джутовые мешки и нуль-транспортировка...

- Вадим, - позвал Антон.

- Что? - Мрачно донеслось сверху. Вадим стоял на танке.

- Слышал?

- Слышал. Тем хуже для них... - Вадим тяжело спрыгнул в снег. - Пора возвращаться, - сказал он. - Темнеет...

Они взвалили на плечи мешки и стали подниматься на вал.

Какая каша, думал Антон. Машины, оставленные не гуманоидами. Гуманоиды, потерявшие человеческий облик, отчаянно пытающиеся разобраться в этих машинах. Ведь они, несомненно, пытаются в них разобраться. Наверное, для них это единственное спасение... И у них, конечно, ничего не выходит... И еще какие-то странные люди в шубах...

- Саул, - сказал он. - Что такое пики?

- Копья, - ответил Саул, кряхтя.

- Копья...

- Длинный деревянный шест, - раздраженно сказал Саул. - На конце - острый железный наконечник, часто зазубренный. Используется для протыкания насквозь ближнего своего. - Саул помолчал, тяжело дыша. - Может быть, вам заодно объяснить, что такое меч?

- Знаем мы, что такое меч, - сказал Вадим, не оборачиваясь. Он лез первым.

- Так вот, у каждого из этих бандитов в шубах висел за спиной меч, - сказал Саул. - Слушайте, молодые люди, давайте передохнем...

Они уселись на мешки.

- Вы много курите, - сказал Антон. - Это очень вредно.

- Курить - здоровью вредить, - отозвался Саул.

Стало совсем темно. Котлован внизу наполнился сумеречными тенями. Небо очистилось от туч, появились звезды. Слева таяло зеленоватое сияние заката. У Антона замерзли уши, и он с содроганием подумал о несчастных, бредущих сейчас босиком по скрипучему снегу. А куда они бредут? Может быть, здесь поблизости есть какое-нибудь убежище?... А ведь еще только вчера мы сидели с Димкой на крыльце, было тепло, изумительным запахом несло из сада, кричали цикады, и дядя Саша звал нас из своего коттеджа отведать самодельного морса... Почему это Саул настроен против людей в мехах?

Саул со взохом поднялся и сказал:

- Пошли.

Они ввалились в глайдер, задвинули фонарь, и Вадим сразу же на полную мощность включил отопление. Антон расстегнул куртку, вытащил теплый скорчер и бросил его на сиденье рядом с Саулом. Саул сердито дышал в пригоршню. На мохнатых бровях его таял иней.

- Итак, Вадим, - сказал он, - что вы надумали?

Вадим сел в водительское кресло.

- Думать будем потом, - заявил он. - Сейчас надо действовать. Люди нуждаются в помощи и...

- Почему вы, собственно, решили, что люди нуждаются в помощи?

- Вы, надеюсь, не шутите? - Спросил Вадим.

- Мне не до шуток, - сказал Саул. - Я удивляюсь, почему вы не хотите попытаться понять, что здесь происходит. Почему вы все время твердите одно и то же: «Нуждаются в помощи, нуждаются в помощи»?

- А как по-вашему? Не нуждаются?

Саул вскочил, стукнулся головой о фонарь и снова сел. Несколько секунд он молчал.

- Я снова обращаю ваше внимание, - сказал он наконец, - на то необычайно важное обстоятельство, что там, в котловане, вовсе не все люди нуждаются в одежде и прочем. Что там, в котловане, мы видели людей здоровых, сытых, вооруженных. И для этих людей положение дел не представляется таким уж безнадежным, как для вас. Вы хотите помочь страждущим. Это великолепно. Возлюби, так сказать, дальнего. Но не кажется ли вам, что этим самым вы вступаете в конфликт с некоторым установившимся порядком? - Он замолчал, пристально глядя на Антона.

- Не кажется, - сказал Вадим. - Я не хочу думать о людях хуже, чем о самом себе. У меня нет никаких оснований считать себя лучше других. Да, там, в котловане, есть неравенство. И меховые шубы выглядят дико. Но я совершенно уверен, что всему этому есть вполне человечное объяснение. И помощь землян никогда не будет вредной. - Он перевел дух. - А что касается пик и мечей, то кто-то ведь должен охранять потерпевших? Надеюсь, вы не забыли приятных птичек на равнине?

Антон задумчиво покивал. Как это было на «цветке», подумал он. Мы две недели сидели на половинном кислородном пайке и ничего не ели и не пили. Инженеры чинили синтезаторы, и мы отдали им все, что у нас было. И вид у нас в конце второй недели был, наверное, немногим лучше, чем у этих людей...

Саул нагнул голову и с тоской хрустнул пальцами.

- Плоскость, плоскость... - Пробормотал он. - Все в одной плоскости, как всегда. Как тысячи лет назад.

Ребята молча ждали.

- Вы славные люди, - тихо сказал Саул. - Но сейчас я не знаю, плакать или радоваться, глядя на вас. Вы не замечаете того, что совершенно очевидно для меня. И я не могу вас винить за это. Но послушайте одну маленькую притчу. В незапамятные времена какие-то пришельцы - возможно, это были ваши странники - забыли на земле такой автоматический прибор. Он состоял из двух частей: из робота-автомата и из аппарата для управления этим роботом на расстоянии. Причем управлять роботом можно было при помощи мысли. Эти вещи провалялись в аравии несколько тысячелетий. А потом аппарат для управления нашел арабский мальчик, по имени аладдин. Историю аладдина вы, наверное, знаете. Мальчишка принял апппарат за лампу. Он тер ее, и со страшным грохотом прибегал неведомо откуда черный и, может быть, даже огнедышащий робот. Он улавливал несложные мысли, в которые были оформлены несложные желания аладдина, и он разрушал города и строил дворцы. Вы представляете себе нищий, грязный, невежественный арабский мальчишка. Его мир - это мир ифритов и волшебников, и робот для него - это, конечно, джинн, раб аппарата, похожего на лампу. Если бы кто-нибудь попытался втолковать ему, что джинн - дело рук человеческих, мальчишка сражался бы до последнего издыхания, отстаивая свой мир, стремясь остаться в плоскости своих представлений. И вы поступаете так же. Отстаиваите целостность своего мировоззрения, стремитесь отстоять достоинство разума. И никак не хотите понять, что здесь мы имеем дело не с катастрофой, не с каким-то стихийным или техническим бедствием, а с определенным порядком вещей. С системой, молодые люди. И это так естественно. Всего два с половиной века назад половина человечества была уверена, что черного кобеля не отмоешь добела и что человек как зверем был, так зверем и останется, и было достаточно оснований думать именно так. - Он хрустнул зубами. - Не хочу, чтобы вы вмешивались в это дело. Вас здесь убьют. Вам нужно вернуться на землю и забыть обо всем этом. - Он посмотрел на Антона. - А я останусь здесь.

- Зачем? - Спросил Антон.

- Мне нужно, - медленно сказал Саул. - Я сделал одну глупость. За глупости платят.

Антон лихорадочно думал: что сказать этому странному человеку?

- Вы, конечно, можете остаться, - сказал он наконец. - Но дело уже не в вас. Не только в вас. Мы тоже останемся. И давайте-ка пока держаться вместе.

- Вас убьют, - безнадежно сказал Саул. - Ведь вы же не умеете стрелять в людей.

Вадим хлопнул себя по коленям и сказал прочувствованно:

- Мы же вас понимаем, Саул! Но в вас говорит историк, и вы тоже не можете выйти из плоскости своих представлений. Никто нас не убьет. Давайте попроще. Не нужны нам никакие остроумные осложнения. Мы люди, и давайте действовать как люди.

- Давайте, - устало сказал Саул. - И давайте поедим. Неизвестно, что будет дальше.

Антону не хотелось есть, но еще меньше ему хотелось спорить. И Саул был, наверное, прав, и Вадим был прав, и, как всегда, была права комиссия по контактам, и вообще сейчас больше всего нужна была информация.

Вадим неохотно ковырял ложкой в банке с консервами. Саул ел с громадным аппетитом, невнятно приговаривая:

- Ешьте, ешьте. Основа каждого мероприятия сытый желудок.

Антон обдумывал план действий. Стихийное бедствие или социальное бедствие - все равно это бедствие. И вмешательство неизбежно. Только не следует оголтело, без оглядки кидаться домой, на землю, с воплем: «Помогите!» - или так же оголтело вламываться в гущу событий, размахивая одиноким мешком с продовольствием... Саула жалко, но Саула пока придется отставить. Так что прежде всего информация... Антон сказал:

- Сейчас полетим по следам колонны. Думаю, что поблизости у них есть поселок.

Саул убежденно покивал.

- Найдем кого-нибудь посмышленней, - продолжал Антон, - и ты, Димка, у него все узнаешь. А там видно будет.

- Возьмем «языка», - заявил Саул, облизывая ложку, - правильно.

Несколько секунд Антон пытался понять: при чем здесь язык? Потом он вспомнил из какой-то книжки: «Идите, лейтенант, и без "языка" не возвращайтесь». Он покачал головой.

- Да нет, Саул, при чем тут «язык»? Все должно быть тихо, мирно. Но на всякий случай вы держитесь лучше позади. Оставайтесь в глайдере. Вы никогда не были в опасных ситуациях, и я просто боюсь, что вы растеряетесь.

Несколько секунд Саул смотрел на него запавшими глазами.

- Да, конечно, - медленно сказал он. - Книжный, так сказать, червь.

Была уже ночь, когда глайдер снялся с места, перепрыгнул через котлован и помчался вдоль утоптанной дороги, ведущей на восток. Над равниной поднималась маленькая яркая луна, а на западе над хребтом висел багровый узкий серп. Дорога свернула, огибая высокий холм, и они увидели несколько рядов занесенных снегом хижин.

- Здесь, - сказал Антон. - Снижайся, Вадим.

V.

Вадим посадил глайдер на первой же улице. Он откинул фонарь, и в кабину ворвался гадкий запах, вонь испражнений на морозе, тоскливый запах большой беды. По сторонам улицы стояли покосившиеся, обшарпанные лачуги без окон, в лунном свете серебрились шапки чистого снега на плоских крышах и отвратительно чернели сугробы у входов. Улица была пуста, и можно было подумать, что поселок покинут, но тишина была полна хрипами, вздохами и заглушенным треском сухого кашля.

Вадим медленно повел глайдер вдоль улицы. Вонючий мороз обжигал лицо. Ни на улице, ни в темных боковых проулках не было видно ни души.

- Измотались, - сказал Вадим. - Спят. Придется будить. - Он снова остановил глайдер. - Вы здесь подождите, а я схожу посмотрю.

- Ну, хорошо, пойдем, - сказал Антон.

- Незачем вдвоем ходить, - возразил Вадим, выскакивая на дорогу. - Я только посмотрю и сейчас же вернусь. Если здесь ничего не получится, поедем дальше.

Антон сказал:

- Саул, посидите здесь. Мы сейчас вернемся.

- Не поднимайте шума, - предупредил Саул.

Вадим нерешительно остановился перед узкой загаженной тропинкой, ведущей к двери ближайшей лачуги. Страшно и гадко было идти туда. Он оглянулся. Антон уже стоял рядом.

- Ну, что ты? - Сказал он. - Вперед.

Вадим решительно шагнул на тропинку, поскользнулся и чуть не упал. Его затошнило, и он зашагал, подняв голову, чтобы не видеть тропинки. Дверь с визгливым скрипом открылась ему навстречу, и из нее выпал совершенно голый, длинный, как палка, человек. Он повалился на обледенелый сугроб и мертво стукнулся о стену хижины. Вадим нагнулся над ним. Это был мертвец, уже давно закоченевший. Сколько же их я увидел за сегодняшний день, подумал Вадим. В хижине кашляли, и вдруг высокий скрипучий голос затянул песню. Это было похоже на вой. Голос выводил одни только тоскливые рулады без слов. А может быть, это был просто плач.

Вадим снова оглянулся. На дороге чернела округлая глыба глайдера, из нее неподвижно торчал черный силуэт Саула. Жутко блестел под яркой луной снег на пустынной улице. И протяжно плакал и жаловался высокий голос за дверью. Антон тихонько толкнул Вадима в бок.

- Что, страшно? - Спросил он вполголоса. Лицо у него было белое, словно замерзшее.

Вадим не ответил. Он распахнул дверь и включил фонарик. Скверный, душный воздух ударил ему в нос, и он задохнулся. Круг света упал на сырой земляной пол, покрытый бледной вытоптанной травой. Вадим увидел десятки скорченных тел, прижавшихся друг к другу, сплетение тощих голых ног с огромными ступнями, высохшие лица, искаженные резкими тенями, раскрытые черные рты - люди спали прямо на земле и друг на друге. Казалось, они лежат штабелями в несколько рядов, и они дрожали во сне. А вой тянулся без передышки, не прекращаясь, и Вадим не сразу заметил певца, а потом поймал его в круг света. Человек, обхватив острые колени, сидел на спинах спящих. Он глядел на свет фонарика остекленевшими глазами и пел, вытягивая растрескавшиеся губы.

- Товарищ, - сказал Вадим. - Послушай меня. Погоди петь. Скажи что-нибудь.

Человек не шевелился. Казалось, он не видит света и не слышит голоса.

- Товарищ, - повторил Вадим. - Послушай.

Певец вдруг закончил песню сиплым выкриком, повалился навзничь и замер. Он сразу же смешался со спящими, и Вадим уже не мог бы найти его. Он судорожно глотнул, сделал шаг вперед и похлопал кого-то по голой ноге. Нога была ледяная, мертвая. Вадим дотронулся до другой ноги. И эта нога тоже была ледяная, мертвая. Тогда он повернулся и, пошатнувшись, налетел на что-то широкое и теплое.

- Тихо, - сказал голос Антона.

Вадим мотнул головой, приходя в себя. Он совсем забыл про Антона.

- Не могу, - пробормотал он. - Это безнадежно.

Антон взял его за локоть и повел к выходу. Морозный воздух показался Вадиму чистым и сладким.

- Не могу, - повторил он. - Здесь не найти живых. Они все окоченевшие. Мертвые. - Он отстранился от Антона и осторожно пошел по тропинке к дороге. Саул по-прежнему неподвижно торчал из глайдера. Вадим заметил, что фонарик еще горит, выключил его, сунул в карман и полез в глайдер. Саул молча смотрел на него. Подошел Антон, облокотился на борт и тоже стал смотреть на Вадима. Вадим уткнулся лицом в дугу руля и сказал сквозь зубы: - это не люди. Люди не могут так. - Он вдруг поднял голову. - Это киберы! Люди только те, которые в шубах! А это киберы, безобразно похожие на людей!

Саул глубоко вздохнул.

- Вряд ли, Вадим, - сказал он. - Это люди, безобразно похожие на киберов.

Антон перелез через борт и сел на свое место.

- Ну-ка, возьмем себя в руки, - сказал он. - Не будем терять времени. Нужен «язык». - Он хлопнул Вадима по плечу. - Действуйте, лейтенант, и без «языка» не возвращайтесь.

Саул не то всхлипнул, не то рассмеялся.

- Хотите, я пойду в хижину и возьму любого на выбор? - Предложил он. - Только, по-моему, нам не это нужно.

- Тогда они днем работают, а на ночь умирают, - упрямо сказал Вадим. - Какая уродливая затея!

- Правильно, - сказал Саул. - Затея уродливая, и надо взять одного из затейников. В шубах.

Вадим смотрел вдоль улицы.

- Оптимизм, - сказал он, - суть бодрое, жизнерадостное ощущение, при котором человек...

В лунном свете он вдруг увидел, как вдали, пересекая улицу, цепочкой прошло несколько серых теней в рубахах.

- Смотрите, - сказал он.

Люди брели и брели через улицу, их было человек двадцать, а за ними прошли двое в мехах с длинными шестами.

- На ловца и зверь бежит, - зловеще сказал Саул. - Всего и дела-то - догнать и взять...

- Вы думаете, этих? - Нерешительно сказал Антон.

- А вы собираетесь обшаривать лачугу за лачугой? Затейники в лачугах не живут, уверяю вас. Поехали, а то еще потеряем...

Вадим вздохнул и тронул глайдер. Он медленно ехал вдоль улицы. И пытался представить себе, как они берут испуганного, ничего не понимающего человека под руки, тащат его к глайдеру и впихивают в кабину, а он жалобно кричит и отбивается. Попробовали бы меня так, подумал он. Я бы все разнес... Он прислушался. Саул говорил:

- Не беспокойтесь. Я знаю, как это делается. У меня он не будет отбиваться.

- Вы меня неправильно поняли, - терпеливо сказал Антон. - Ни о каком насилии не может быть и речи.

- Слушайте, предоставьте вы это мне. Вы ведь только все испортите. Ткнут вас копьем, и начнется такая кровавая кутерьма...

- Ай да кабинетный ученый! - Подумал удивленно Вадим. Антон сказал:

- Вот что, Саул. Вы мне не нравитесь. Сидите в машине и ничего не смейте предпринимать.

- О господи, - вздохнул Саул и замолчал.

Вадим вывернул на поперечную улицу, и они увидели вдали приятного вида двухэтажный домик, возле которого толпились люди, освещенные красным огнем факелов. Сбившись в кучку, стояли люди в мешковине, а вокруг них сновали люди в шубах. Вадим поехал совсем медленно, прижимая глайдер к теневой стороне улицы. Он представления не имел, с чего начинать и что делать. Антон, судя по всему, тоже. Во всяком случае, он молчал.

- Вот здесь живут затейники, - сказал Саул. - Видите, какой уютный, теплый домик? А где-нибудь поблизости и уборная есть. Самое милое дело брать «языка» возле уборной. Кстати, вы заметили, что здесь нет ни одной женщины?

Дверь домика раскрылась, оттуда вышли двое и остановились на крыльце. Раздался протяжный жалобный крик. Кучка людей в мешковине пришла в движение, построилась в ряды и вдруг двинулась прямо навстречу глайдеру. Около крыльца закричали в несколько голосов. Вадим поспешно затормозил и посадил глайдер.

Он глядел во все глаза и ничего не понимал. Над ухом тяжело дышал Антон. Люди в мешковине приблизились и быстрым шагом прошли мимо. Вадим ахнул. Два десятка босых людей были впряжены в неуклюжие тяжелые сани, в которых развалился закрытый по пояс шкурами человек в шубе и в меховой конической шапке. В руках он вертикально держал длинное копье с устрашающе зазубренным наконечником. Лица запряженных людей выражали радость, и они громко, ликующе вскрикивали. Вадим оглянулся на Саула. Саул провожал глазами странную упряжку, и рот его был широко раскрыт.

- Хватит с меня загадок, - сказал вдруг Антон. - Поезжай прямо к дому.

Вадим рванул руль на себя, и домик стремительно бросился навстречу глайдеру. Люди в шубах, стоявшие у крыльца, несколько секунд смотрели на приближавшуюся машину, а затем с удивительной быстротой рассыпались полукругом и выставили вперед копья. На крыльце запрыгал, что-то жалобно выкрикивая, круглый мохнатый великан. Он размахивал над головой широким блестящим лезвием. Вадим посадил глайдер перед копьями и вылез из кабины. Люди в шубах пятились, теснее прижимаясь друг к другу. Острия копий были направлены Вадиму прямо в грудь.

- Мир! - Сказал Вадим и поднял руки.

Люди в шубах попятились еще немного. От них валил пар и несло козлом. Под капюшонами блестели испуганно вытаращенные глаза и ощеренные зубы. Толстый человек на крыльце разразился длинной речью. Он был неимоверно толст и огромен. У него была гигантская трясущаяся физиономия. Физиономия блестела от пота. Он приседал, и снова выпрямлялся, и даже становился на цыпочки, тыкал мечом то себе под ноги, то в небо и визжал неестественно высоким жалобным женским голосом. Вадим слушал, склонив голову. Мнемокристаллы на его висках фиксировали незнакомые слова и интонации, анализировали их и уже давали первые, еще неопределенные варианты перевода. Речь шла о какой-то угрозе, о чем-то громадном и сильном, о жестоких наказаниях... Толстяк вдруг замолчал, вытер потное лицо рукавом и, надсаживаясь, провизжал что-то короткое и резкое. В голосе его было страдание. Люди с копьями сейчас же нагнулись и очень медленно двинулись на Вадима.

- Ну, все ясно, - сказал Саул. - Начнем?

Он положил ствол скорчера на борт.

- Прекратите, Саул, - сказал Антон. - Вадим, в кабину!

- Ну, что вы раздумываете? - Сказал Саул со злобой. - Это же дрянь, эсэсовцы! Жабы!

Люди в шубах все надвигались короткими медленными шажками. Когда короткие блестящие лезвия уперлись в грудь Вадима, он отступил и, повернувшись спиной, полез в глайдер.

- Типичный корнеизолирующий язык, - сообщил он, усаживаясь. - Очень ограниченный словарный запас, судя по всему. Мира они не хотят, это ясно.

- Давайте хоть страху нагоним, - попросил Саул. - Дать разок в воздух, чтобы они штаны потеряли!

Антон захлопнул фонарь. Люди в шубах вернулись к крыльцу и подняли копья. Все они смотрели на глайдер. На необъятной физиономии толстяка бродила презрительная ухмылка.

- Эх, вы! - Сказал Саул. - Нужен вам «язык» или нет? Давайте возьмем этого жирного! Это же живой рапортфюрер!

- Да поймите же, - с отчаянием сказал Антон, - они не хотят с нами договариваться! И это их право! Ну, что мы можем сделать?

- Нужен вам «язык» или нет? - Повторил Саул. - Преимущество внезапности мы уже потеряли. Здесь без боя не обойтись. Но есть еще этот гад, который уехал на упряжке.

- Ох, и лексика же у него! - С уважением подумал Вадим. - Настоящий двадцатый век. Какой великолепный специалист! Он посмотрел на Антона. Антон был бледен и растерян. Никогда Вадим еще не видел его таким.

- Одно из двух, - продолжал Саул. - Или мы хотим узнать, что здесь делается, или мы летим на землю, и пусть сюда пришлют людей порешительнее. А нам надо решать поскорее, пока против нас только копья...

Мешкаем, подумал Вадим. Все время мешкаем. А в хижинах умирают.

- Тошка, - сказал он. - Давай догоним упряжку. Там только один с копьем, там будет проще. Отберем у него копье и пригласим на «корабль».

- Ухмыляются, жабы, - проговорил Саул, глядя через спектролит.

Он выразительно погрозил кулаком толстяку на крыльце. Тот тряхнул щеками и не менее выразительно помахал мечом.

- Видали? - Сказал Саул с веселым бешенством. - Как мы друг друга понимаем, а?

- Попробую еще раз, - сказал Антон и распахнул фонарь. Толстяк вскрикнул. Один из копейщиков широко развернулся, сдвигая рукав шубы к плечу, и с натугой метнул тяжелое копье. Железный наконечник с визгом полоснул по спектролиту. Саул даже присел.

- Ну, семь-восемь... - Сказал он непонятно, но чрезвычайно энергично. Антон успел поймать его за руку. Глаза у Антона были как черные щелки.

- Понятно, - сказал он зловеще и задохнулся. - Вадим, разворачивайся!

Вадим повернул глайдер.

- За упряжкой! - Приказал Антон и откинулся на спинку кресла. - Здесь мы ничего не узнаем, - проворчал он. - Какая-то непроходимая тупость.

- Дать разок в воздух, - пренебрежительно сказал Саул, - и бери их голыми руками.

Антон молчал. Глайдер пронесся по пустынной улице и через несколько минут вылетел в поле.

- Я скажу вам только одно, - проговорил вдруг Антон. - Всем нам потом будет очень стыдно.

- А что делать? - Спросил Вадим. - Люди-то умирают!

- Если бы я знал, что делать, - сказал Антон. - Комиссии и не снились такие обстоятельства.

«Какой комиссии?» - Хотел спросить Вадим, но тут Саул произнес:

- Да перестаньте вы стесняться. Раз вы хотите делать добро, пусть оно будет активно. Добро должно быть более активно, чем зло, иначе все остановится.

- Добро, добро, - проворчал Антон. - Кому хочется быть услужливым дураком?

- Это уж точно, - сказал Саул. - Зато у вас совесть будет спокойна.

Они нагнали упряжку километрах в пяти от поселка. Люди бежали по целине, спотыкаясь и увязая в снегу, а человек в шубе, нахохлившийся в санях, то и дело лениво тыкал копьем отстающих.

- Я снижаюсь, - сказал Вадим.

- Сядь перед упряжкой, - приказал Антон, - и поговори с ним. Саул, дайте сюда скорчер. И сидите в машине, это не гад, а человек.

- Ладно, - сказал Саул. - Вот вам скорчер. А если он возьмет и Вадима копьем? Вместо разговоров...

Вадим сказал:

- Копье я у него отберу. Постромки надо будет перерезать, а еду и одежду раздать этим беднягам.

- Правильно, - сказал Антон.

Глайдер рухнул в снег прямо перед упряжкой, и люди-лошади остановились как вкопанные. Вадим выскочил наружу. Люди в мешковине стояли, закрыв лица руками. Они тяжело, с всхлипом дышали. Пробегая мимо них, Вадим весело крикнул:

- Все, друзья! Сейчас пойдете домой!

Он направился к саням, на ходу прмериваясь, как лучше отбить копье. Человек в шубе стоял на коленях и с изумлением и страхом смотрел на него. Копье он держал наперевес.

- Пойдемте, - предложил Вадим и схватился за древко.

Человек в шубе сейчас же выпустил копье и выхватил откуда-то меч. Он был уже на ногах.

- Ну-ну, не надо, - сказал Вадим, отбрасывая копье.

Человек в шубе вдруг заорал, протяжно и жалобно. Вадим взял его за руку, державшую меч, и потянул за собой. Ему было очень неловко. Человек в шубе рванулся. Вадим ухватил его крепче.

- Ну, что вы, в самом деле, все будет хорошо. Все будет в порядке, - убеждающе говорил он, разжимая потный кулак с мечом. Меч упал в снег. Вадим обнял человека в шубе за плечи и повел к глайдеру. Он бормотал какие-то ласковые слова, стараясь придать голосу местные интонации. Тут раздался предупреждающий крик Саула, и он почувствовал, что его валят с ног. Чьи-то ладони схватили его за лицо, кто-то повис на шее, несколько рук вцепились в его ноги - слабые, дрожащие руки.

- Что вы, с ума посходили? - Заорал Саул обиженно. - Антон, держи их!

Человек в шубе снова сильно рванулся. Вадиму накинули на голову какое-то вонючее тряпье, и он ничего не видел. Он едва стоял в куче копошащихся тел, изо всех сил прижимая к себе человека в шубе

VI.

- Смотрите, Антон, - заговорил Саул. - Антон! Он в обмороке, вы видите?

- Он спит, - сказал Антон. Он внимательно осматривал рану. Рана была рубленая и довольно глубокая. Удар пришелся под ребро, и меч расслоил мышцы. Антон облегченно вздохнул. Саул глядел через его плечо, встревоженно сопя.

- Плохо? - Спросил он шепотом.

- Нет, вздор, - сказал Антон. - Через час будет в порядке. - Он отстранил Саула. - Только вы сядьте, пожалуйста.

Саул откинулся в кресле и злобно уставился на неподвижного «языка». Антон неторопливо расстегнул мешок, вытащил банку с коллоидом и густо залил рану. Оранжевое желе сразу стало розовым, подернулось розовыми стрелочками - как пенка на молоке. Вот кровь, подумал Антон. Здоровенный парень Димка! Он посмотрел на лицо Вадима. Оно было немного бледнее обычного, но такое же спокойное и умиротворенное, как всегда, когда он спал. И дышал он, как всегда, носом - глубоко, бесшумно и просторно. Антон положил пальцы по сторонам раны и закрыл глаза.

Простейшие приемы психохирургии входили в подготовку звездолетчика. Практически каждый пилот умел вскрыть и срастить живую ткань, используя психодинамический резонанс. Это требовало большого напряжения и сосредоточенности. В стационарных условиях применялись нейрогенераторы, а в поле приходилось делать это по-знахарски, и каждый раз Антон жалел знахарей.

Словно сквозь сон, Антон слышал, как позади тяжело вздыхает и ворочается Саул и бормочет, всхлипывая, пленник. От пленника в кабине стоял неприятный кислый дух.

Антон открыл глаза. Рана затянулась, выдавив коллоид, - теперь это был просто розовый шрам. Пожалуй, хватит, подумал Антон. Иначе не смогу вести глайдер. Он был весь мокрый.

- Ну, вот и все, - сказал он переводя дыхание.

Саул приподнялся и посмотрел на рану.

- Черт знает что, - проворчал он. - Как вы это делаете?

Антон огляделся и вздрогнул. Снаружи к фонарю прильнули страшные лица, тощие, с ввалившимися щеками, оскаленные. В этом была какая-то древняя исконная жуть: словно мертвецы заглядывали в твой дом. У Антона мороз пошел по коже. Саул сдвинул мохнатые брови и погрозил пальцем. По спектролиту бесшумно застучали костлявые кулаки.

- Домой идите! Домой! - Громко сказал Саул.

Антон стал одевать Вадима.

- Сейчас полетим, - сказал он.

- Вы их всех поубиваете.

Антон покачал головой и перебрался на место водителя. Глайдер дрогнул и начал медленно подниматься. Лица за фонарем пропали. Длинная костлявая рука с обломанными ногтями скользнула по спектролиту и тоже пропала.

Развернув глайдер на пеленг «корабля», Антон дал полный ход. Он спешил - была уже полночь.

- Что они в нем нашли? - Пробормотал Саул. - Эсэсовец, животное, я сам видел, как он колол их пикой - подгонял.

Антон промолчал.

- О господи! - Сказал Саул. - Сколько на нем всякой гадости. Так и ползают...

- Что ползает?

- Что-то вроде вшей. Надо сначала его вымыть и все продезинфицировать...

Вот и еще одно дело, подумал Антон. Саул, словно угадав его мысли, добавил:

- Ничего, я сам этим займусь. Только бы он не издох с непривычки.

Антон вел глайдер на Максимальной скорости, держась в ста метрах над землей. Маленькая яркая луна стояла почти в зените, красный серп давно зашел, а навстречу из-за белого горизонта поднималась третья луна, розовая и сплющенная. Вадим пошевелился, громко зевнул и, пробормотав: «Ты меня залечил?» - снова заснул.

- Что он делает? - Спросил Антон. Он так устал, что ему не хотелось оборачиваться.

- Кто?

- «Язык».

- Лежит. Воняет. Давненько не слыхал этого запаха...

Давненько, подумал Антон. Я вообще никогда не слыхал. И не хотел бы... Саул прав: зря мы ввязались в эту историю. Саул умница. Это действительно система. Культура рабовладения. Рабы и господа. Правда, я думал, что верные рабы встречаются только в плохих книжках... Верный раб - какая это гадость! Ну ладно, дело сделано, отступать поздно и глупо. По крайней мере мы все узнаем наверняка. Да и не в этом суть... Если бы даже я сразу понял, что здесь происходит, все равно я не смог бы повернуться спиной... К котловану, где машины давят людей... К загаженному поселку... Интересно, потерпит ли мировой совет сушествование планеты с рабовладельческим строем? Он вдруг ощутил всю громадность проблемы. Никогда еще не было такой альтернативы: вмешиваться или не вмешиваться в судьбу чужой планеты? Жители леониды и тагоры слишком далеки от людей. Психология леонидянин до сих пор загадка, и никто не скажет, какой там общественный строй... А гуманоиды тагоры хотят от природы так мало, что вообще непонятно, как они доросли до создания своей техники... Но здесь, на Сауле, совсем другое дело. Нигде больше общественные отношения не принимают такой уродливой и в то же время, по-видимому, такой необходимой формы... Родной брат человечества - очень юный, очень незрелый и очень жестокий... И вдобавок ко всему эти дурацкие машины пришельцев...

Далеко впереди на голубой равнине показалась маленькая черная точка. Вот и «корабль», подумал Антон. А возле, под снегом, мертвые. Как странно, всего день прошел, а я уже привык. Точно всю жизнь ходил среди голых мертвецов в снегу. Легко привыкает человек. Психическая аккомодация. Странно. Может быть, дело в том, что они все-таки чужие. Может быть, на земле я сошел бы от всего этого с ума. Нет, я просто отупел...

Снижая скорость, он сделал круг над «кораблем». «Корабль» выглядел ободряюще - знакомый черный конус над голубыми холмами. И две резкие тени от него: короткая черная и длинная розоватая. Глайдер опустился перед входом. Снег смерзся вокруг «корабля» в сплошное ледяное поле. Антон похлопал Вадима по колену.

- Ну что, что? - Сонно спросил Вадим.

- Подъем.

- А ну тебя...

- Вставай, Димка. Пойдем на «корабль».

- Сейчас, - сказал Вадим и зачмокал. - Еще минуточку...

- Пощекотать его? - Деловито предложил Саул. Вадим сразу открыл глаза и поднялся.

- Ага, это «корабль»... Понимаю.

Они вылезли на твердый скользкий снег. От морозного воздуха захватило дух. Было слышно, как Вадим застучал зубами. Саул придерживал «языка» за шиворот. Что думает сейчас этот бедняга? Подумал Антон.

- Вы поднимайтесь, - сказал Саул, - а я его прямо в душевую.

Они вошли в «корабль», зарастили люк, и Антон, подталкивая Вадима, стал подниматься в кают-компанию. Вадим, постукивая зубами, дремал. Внизу страшно заорал пленник. Вадим встрепенулся.

- Чего они там? - Тревожно спросил он.

- Мыть повели, - объяснил Антон. - Он весь в паразитах.

Послышался голос Саула:

- Добром иди, небось не сдохнешь...

Дверь душевой хлопнула. Они вошли в каюткомпанию и разом повалились в кресла.

- Милый, добрый «корабль», - сказал Вадим. - Как хорошо, как чисто...

Антон лежал с закрытыми глазами.

- Болит? - Спросил он.

- Чешется...

- Значит, все хорошо... Слушай, что тебе нужно для работы?

- Вычислитель, - сказал Вадим. - Половина памяти. Оба анализатора. Побольше кофе и какой-нибудь вкусной еды для «языка». Через два часа он будет сидеть здесь за столом и беседовать с тобой о смысле жизни.

Снизу опять донеслись вопль, возня и шлепанье босых ног.

- Куда? - Взревел Саул. - На место... Дай сюда!

- Здорово он его моет, - сказал Вадим с уважением. - Наверное, мыло в глаз попало... А вот интонации у Саула не те. Весь этот рев бедняга «язык» воспринимает как умоляющий лепет. Тон приказа вот, Вадим, вытянув шею, жалобно и нестерпимо завизжал.

- Котенку наступили на голову, - сказал Антон.

- Вот-вот!

- Ну ладно, рубку ты займешь... Я все принесу. Вадим внимательно поглядел на него.

- А ведь ты, милый, выжат, как лимон, - сказал он.

- Есть немножечко... Рана у тебя не очень серьезная, но я измотался. Знаешь, как это изматывает?

- Ложись спать, я справлюсь один. А Саул все принесет.

- Ладно, - сказал Антон. - Это моя забота. Иди, - он махнул рукой. - Готовься.

Вадим поднялся.

- Советую все-таки поспать, - он пошел в рубку и вдруг остановился. - А взяли они одежду?

Сначала Антон не понял, а потом сказал:

- Честно говоря, не знаю... Не помню. Но они нами очень недовольны.

- Ох, и каша, ну, и каша! - Сказал Вадим. Ничего не понимаю. За что он меня ткнул мечом?

Он покачал головой и пошел в рубку. Антон сейчас же задремал. Ему приснилось, что он пошел на кухню, сварил очень много кофе, принес кофейник и консервы в рубку, а Вадим был занят и огрызнулся, и тогда он пошел в свою каюту, сел за стол, чтобы подобрать программу обратного перелета, но ему очень хотелось спать и все время попадались старые программы его прежних рейсов. Потом его разбудил Саул.

- Вот, - сказал Саул.

Перед Антоном стоял стройный светлолицый парень в трусах и тетраканэтиленовой куртке, черноглазый

И испуганный.

- Хорош? - Спросил Саул насмешливо.

Антон засмеялся.

- Красивая раса, - сказал он. - Здравствуй, младший брат.

Младший брат смотрел на него круглыми от страха глазами. Ну, до чего славный парнишка, - подумал Антон.

- А вот это было у него под шубой, - сказал Саул и положил на стол твердый пакет.

Пленник сделал движение к пакету.

- Н-но, - грозно сказал Саул. - Опять? Я тебя!

Пленник съежился. По-видимому, интонации Саула он уже усвоил хорошо. Антон взял пакет, осмотрел его и вскрыл. В конверте из отлично обработанной кожи лежали замысловато сложенный лист бумаги, какой-то чертеж и несколько кусков окровавленного тампопластыря.

- Понимаете? - Сказал Саул. - Это они ободрали с раненых.

Антон вспомнил изуродованных людей в шеренге и стиснул зубы.

- Это, наверное, донесение, - сказал он, помолчав. - О нашем появлении. Вадим! - Позвал он.

Пленник вдруг заговорил. Он говорил быстро, ударяя себя ладонями по груди, на лице его были ужас и отчаяние, и это странно не вязалось с резкими и даже как будто насмешливыми интонациями его голоса. В зал спустился Вадим и остановился позади пленника, прислушиваясь. Пленник замолчал и закрыл лицо руками.

- Посмотри-ка, Вадим, - сказал Антон, протягивая листок.

- О! - Сказал Вадим. - Письмо! Это же просто прелесть! Вдвое меньше работы!

Он взял пленника за рукав и повел в рубку, на ходу рассматривая листок. Пленник покорно плелся за ним. Саул внимательно изучал чертеж.

- Я не специалист, - сказал он, - но, по-моему, это точное изображение внутренности того танка. Помните, в котловане?

Он перебросил чертеж Антону. Чертеж был сделан синей краской, очень аккуратно, но на бумаге было много следов грязных пальцев. Это был план кабины - шумовки - по-видимому, очень точный план. Некоторые отверстия были отмечены грубо намалеванными крестиками, некоторые просто зачеркнуты. Антон зевнул и потер глаза. Отличные чертежи делают рабовладельцы.

- Слушайте, капитан, - сказал Саул, - идите спать. Все равно, пока наш лингвист не кончит, вы никому здесь не нужны.

- Вы думаете?

- Уверен.

Голос Вадима из рубки потребовал:

- Кофе и банку варенья.

- Сейчас! - Крикнул Саул. - Идите, идите, Антон, - сказал он.

- Никуда я не пойду, - сказал Антон. - Я здесь.

Он закрыл глаза и перестал сопротивляться. Он спал неспокойно, часто просыпался и открывал глаза. Он видел, как на цыпочках проходил Саул в одной руке у него была пустая банка, в другой кофейник. В следующий раз Саул прошел в рубку с заставленным подносом, и в кают-компании пахло томатом. Потом Саул очутился за столом. Он задумчиво сосал пустую трубку и внимательно разглядывал Антона. Сверху из рубки доносились монотонные голоса. «Су-у... Му-у... Бу-у...» - Говорил Вадим, и механический голос повторял: «Су-у... Му-у... Бу-у... Работать - ка-ро-су-у... Рабочий - ка-ро-бу... Стать рабочим - карому-у...» Сон наплывал и уплывал снова. Голос Вадима непонятно вещал: «Блистающий... Великий и могучий утес... Идай-хикари... Тика-удо...», и визгливый голос пленнника поправлял: «Тико-о... Удо-о...» Вадим кричал: «Саул! Кофе!» «Третий кофейник!» - Недовольно бормотал Саул.

Потом Антон проснулся и почувствовал, что больше не хочет спать. Саула в зале не было. Изрядно осипший голос Вадима старательно выговаривал наверху: «Соринака-бу... Торунака-бу... Сапонури-су...» Пленник что-то басовито ворковал в ответ. Антон взглянул на часы. Было три часа утра местного времени. Ай да структуральнейший, - подумал Антон с уважением. Его вдруг охватило нетерпение. Надо было кончать.

- Димка! - Крикнул он. - Как дела?

- Проснулся? - Сипло отозвался Вадим. - Мы тебя ждем. Сейчас спускаемся.

Из каюты высунулась голова Саула.

- Уже? - Осведомился он. Из приоткрытой двери валил дым.

- Входите, Саул, - сказал Антон. - Сейчас начнем.

Саул сел в кресло и бросил на стол чертеж. Из рубки спустился пленнник, его покачивало. Щеки у него были вымазаны вареньем. Не обращая ни на кого внимания, он остановился и стал смотреть вверх с выраженьем собачьей почтительности в глазах. Сверху уже спускался Вадим, держа в обнимку большой блестящий ящик - приставку-анализатор. Он подошел к столу, поставил анализатор и рухнул в кресло. На лице у него было ликование.

- Я гений! - Сообщил он сипло. - Я ум-ни-ца! Великий и могучий утес! Хикари-тико-удо!

При этих словах пленник перестал облизывать пальцы и сложил почтительно руки перед грудью.

- А? - Вскричал Вадим, простирая к нему руку. Потом он заявил:

Есть на всякий, есть на случай
В «корабле» специалист
Ваш великий и могучий
Структуральнейший лингвист.

Антон с удовольствием посмотрел на него. На висках у Вадима торчали желтые рожки мнемокристаллов. У пленника тоже торчали желтые рожки мнемокристаллов. Было в них обоих что-то от добродушных молодых бесов. Впрочем, пленник был больше похож на теленка. Саул тоже улыбался, посасывая трубку.

- Предупреждаю, - заявил Вадим, - абстрактных вопросов ему задавать не надо. Дубина редкостная. Образование - два класса. - Он встал и роздал Антону и Саулу по паре мнемокристаллов. - Мыслит исключительно конкретно. - Он повернулся к пленнику: - ринга хоси-му?

«Хочешь варенья?» - Понял Антон.

«Язык» заискивающе улыбнулся и опять сложил руки перед грудью.

- Вот видите? - Сказал Вадим. - Он опять хочет варенья. Но он подождет. Давайте приступать.

Антон замялся. Он вдруг обнаружил, что не имеет ни малейшего понятия о том как это делается. Вадим и Саул выжидательно смотрели на него. Пленник тоскливо переступал с ноги на ногу.

- Как вас зовут? - Спросил Антон очень мягко. Ему не нравилось, что пленник до сих пор чувствует себя неуверенно и, несомненно, испытывает страх.

Пленник посмотрел на него с недоумением.

- Хайра, - ответил он и перестал переминаться.

«Из рода холмов», - понял Антон.

- Очень приятно, - сказал он. - Меня зовут Антон.

Недоумение на лице хайры возросло.

- Скажите, пожалуйста, хайра, кем вы работаете?

- Я не работаю. Я воин.

VII.

Носителя копья из рода холмов посадили между Саулом и Антоном. Он снова был закутан в свою шубу, от которой теперь пахло дезинсекталем, и сидел смирно, беспокойно шевеля коротким носом: принюхивался. Было пять часов утра, занималась бледная ледяная заря. И было очень холодно.

Вадим молча вел глайдер на Максимальной скорости и думал только одно: «Успеем или не успеем?» Хоть бы эти бедняги не решились сразу возвращаться в поселок. Но он понимал, что больше им деваться некуда. Это был их единственный шанс на спасение - попытаться смягчить начальника стражи рассказом о том, как они геройски защищали его посланника. Эта грубая скотина прикончит их сразу же, с горечью подумал Вадим. Если мы не успеем. Он представил себе, как они поставят хайру перед толстым носителем отличного меча, и он, Вадим, скажет: «Кайра-мэ сорината-му каро-сика!» «Вот ваш человек!» - И визгливо-жалобно завопит: «Татимата-нэ корису!» - «Не сметь убивать этих свободных!» Он все время твердил в уме эти фразы, и в конце концов они потеряли для него всякий смысл. Все это не так просто. Может быть, придется вести длинный разговор. А вряд ли носитель меча согласится добровольно прикрепить к своей немытой начальственной голове мнемокристаллы. Вадим покосился на блестящий ящик анализатора. Придется его скрутить. Не зря же я тащил эти двадцать четыре килограмма от кают-компании до глайдера.

Антон спросил:

- А что было в послании?

Вадим достал из кармана смятый листок и, не оборачиваясь, протянул через плечо.

- Я немного подредактировал, - сказал он. - Перевод карандашом между строчек.

Антон взял листок и стал читать вполголоса:

- «Лучезарному колесу в золотых мехах, носителю грозной стрелы, слуге под самым седалищем великого и могучего утеса, сверкающего боя, с ногой на небе, живущего, пока не исчезнут машины, к ступне повергает это донесение ничтожный стражник из рода вихрей, носитель отличного меча. Доношу первое: большая машина "воин-купол" пришла в движение от пальца в отверстии пятом и от пальца в отверстии сорок седьмом, и движение было неодолимое, быстрое и прямое. Доношу второе: явились на небывалой машине трое, не знающие речи, не носящие оружия, не понимающие установления и желающие странного. Не зная их сущности, пребываю в ожидании высоких приказаний. Доношу третье: уголь кончается, а топить мертвецами по вашему милостивому слову мы за невежеством и недоумием не умеем. При сем прилагаю: первое - чертеж большой машины "воин-купол" и второе образцы материй, приклеенные неизвестными людьми к ранам преступников». Да, здесь ничего нового, сказал Антон.

- Феодализм чистейшей воды, - произнес Саул. - Не особенно церемоньтесь с ними, не то как раз сядете на копья.

Да, церемониться неохота, подумал Вадим. И, конечно, не из-за копий. Пленник вдруг заерзал на месте и грубым низким басом заискивающе попросил:

- Ринга...

- Сэнту! - Визгливо крикнул Вадим.

Пленник замер.

- Опять варенья просит, - сказал Вадим.

- Потерпит, - сказал Саул. - «Жрать и пить, морду бить...»

- Ничего, - сказал Вадим. - Он у нас еще захочет странного.

- Вадим, - попросил Антон, - дай-ка пару кристаллов. Я хочу поговорить с ним.

- В кармашке справа, - сказал Вадим не оборачиваясь.

- Слушай, хайра, - сказал Антон. - Если мы тебя вернем в поселок, отпустит твой начальник освобожденных, которые защищали тебя?

- Да, - быстро сказал хайра. - А вы меня вернете в поселок?

- Конечно, вернем, - сказал Антон. - Не убивать же тебя.

Вадим посмотрел через плечо. Хайра приосанился.

- Начальник строг, - произнес он. - Начальник, может быть, не отпустит их и пошлет обратно в котлован. Но вы можете надеяться на милость. Возможно, он даже отпустит вас, если вы дадите ему ценные подарки. У вас есть ценные подарки?

- Есть, - рассеянно сказал Антон. - У нас все есть.

- Что он говорит? - Проворчал Саул. - Вадим, где мои кристаллы? А, вот они...

- Может быть, действительно придется выкупить их, - проговорил Антон задумчиво. - Не устраивать же драку... Мне этого совсем не хочется.

Хайра заговорил снова, и голос его был тверд и визглив.

- А мне вы дадите вот эту куртку, - он ткнул пальцем в куртку Саула. - И вот этот ящик, - он показал на анализатор. - И все варенье. Все равно у вас все отберут перед тем, как отправить в хижины. Вы правильно решили - не устраивать драку. Наши копья остры и зазубрены, и при обратном движении они извлекают из врага внутренности. И еще я возьму вот эту обувь. И вот эту тоже. Ибо все между небом и землей принадлежит великому и могучему... И это я тоже возьму.

Хайра замолчал озабоченно. Вадим, развлекаясь от души, оглянулся. Антон сосредоточенно смотрел в окно видимо, он не слушал. Хайра сидел на полу, скрестив ноги, и осматривал его ботинки. Саул смотрел на хайру, придерживая у виска один из кристаллов. На лице его было бешенство. Поймав взгляд Вадима, он нехорошо улыбнулся. Хайра наставительно сказал:

- Когда вас будут раздевать, не забудьте сказать, что это, - он показал пальцем, - это и это мое. Я первый.

- Молчать, - тихо сказал Саул.

- Молчи сам, - с достоинством сказал хайра. - Или мы забьем тебя насмерть палками.

- Саул, - сказал Антон. - Перестаньте. Что вы как ребенок...

- Да, он не умен, - сказал хайра. - Но куртка его хороша.

А ведь он действительно уверен, что мы в его власти, подумал Вадим. Он уже видит это - как нас раздевают и сталкивают в котлован, и мы спим на земляном полу, покрытом нечистотами, и всегда молчим, а он гонит нас босых по снегу, колет копьем, бьет по лицу, чтобы не отставали. А вокруг люди, которые думают только о себе, которые мечтают только о том, чтобы попасть пальцем именно в ту дырку, которая приведет машину в движение, и тогда их, радостных и ликующих, запрягут в сани и погонят по снегу навстречу свободе, босиком, через заснеженные холмы, под седалище великого и могучего... У Вадима круги пошли перед глазами от боли - так крепко он закусил губу. Я бы им устроил праздничек, подумал он с ненавистью. Это было странное чувство - ненависть. От него холодело внутри и напрягались все мускулы. Он никогда раньше не испытывал ненависти к людям. Он услыхал, как Саул страшно сопит у него за спиной. Хайра мурлыкал песенку.

Внизу показался грязный котлован. На дне его в беспорядке сгрудились машины, нелепые и дикие орудия унитожения и смерти. Эх вы, пришельцы, подумал Вадим. Впрочем, что с вас взять! Вы ведь даже не гуманоиды. Вода с неба... Варенье...

Он снизился и, тормозя, пошел вдоль улицы прямо к домику охраны. Хайра, узнав родные места, разразился радостными воплями, которые не брал даже мощный анализатор.

Перед домиком было полно народу. В зеленоватом свете зари мерцал снег. На снегу, сбившись в кучку, жалкие, голые, стояли, опустив головы, два десятка бывших освобожденных. Вокруг них, опираясь на копья, расставив ноги, стояли стражники в шубах. На крыльце возвышался носитель отличного меча. Отличный меч он держал перед собой и, повернув оттопыренное ухо к мечу, водил по острию большим пальцем. Потом он заметил снижающийся глайдер и замер, раскрыв черную пасть.

Вадим посадил глайдер прямо перед крыльцом. Он распахнул фонарь и крикнул:

- Кайра-мэ сорината-му! Татимата-нэ кори-су!

Он выбрался из-за руля, сгреб носителя копья из рода холмов в охапку и поставил его на ступеньки крыльца. Начальник опустил меч и с отчетливым хрустом захлопнул рот. Хайра согнулся и мелкими шажками проворно подбежал к нему.

- Почему ты еще не убит? - Изумленно спросил начальник.

Хайра, сложив руки перед грудью, быстро и басовито заворковал:

- Случилось, что должно было случиться! Я рассказал им о величии и мощи великого и могучего утеса, сверкающего боя, с одной ногой на небе, живущего, пока не исчезнут машины, и они в страхе пустили воду. Они накормили меня вкусной пищей и говорили со мной, как покорные. И они явились сюда, чтобы склониться перед тобой.

Копейщики почтительно сплотились у крыльца. Только два десятка голых стояли на месте, покорно ожидая своей участи. Начальник важно и медлительно вложил меч в ножны. Он больше не смотрел на глайдер. Он принялся равнодушно и неторопливо расспрашивать хайру.

- Где они живут?

- У них большой дом на равнине. Очень теплый.

- Где они взяли эту машину?

- Не знаю. Наверное, на дороге.

- Ты должен был сказать им, что все небо и вся земля принадлежат великому и могучему утесу.

- Я сказал им. Но их обувь, и одна куртка, и блестящий ящик принадлежат мне. Не забудь этого потом, светлый и сильный.

- Ты дурак, - сказал начальник презрительно. - Все принадлежит великому и могучему утесу. А ты получишь то, что тебе достанется. Где послание?

- Они отобрали, - разочарованно сказал хайра.

- Ты дурак еще раз. Это будет стоить тебе кожи.

Хайра увял. Начальник посмотрел куда-то в пространство между Вадимом и Антоном и произнес:

- Пусть они покажут свою обувь.

Саул зарычал и полез к борту.

- Тихо, тихо, - сказал Антон.

Начальник меланхолически высморкался на крыльцо.

- А какую еду ты ел? - Спросил он.

- Варенье. Это не совсем варенье, но оно сладкое и радует язык.

Начальник слегка оживился.

- А у них много этого варенья?

- Очень много! - С энтузиазмом вскричал хайра. - Но не приказывай бить меня.

- Я решил, - сказал начальник. - Пусть они отправляются домой и принесут к моим ногам все варенье. И всю другую еду. У них нет угля?

Хайра вопросительно посмотрел на Антона. Антон резко сказал:

- Потребуй у него свободы этим преступникам!

- Что он говорит? - Спросил начальник.

- Он просит, чтобы ты не убивал этих преступников.

- А как ты понимаешь его речь?

Хайра указал обеими руками на рожки мнемокрристаллов у себя на висках.

- Если приставить это к голове, то ты слышишь чужую речь, а понимаешь ее как свою.

- Дай сюда, - потребовал начальник. - Это тоже принадлежит великому и могучему утесу.

Он отобрал у хайры мнемокристаллы и после нескольких неудачных попыток пристроил их у себя на лбу. Антон сейчас же сказал:

- Немедленно отпусти этих людей, заслуживших свободу.

Начальник с удивлением посмотрел на него.

- Ты не можешь говорить так, - сказал он. - Я прощаю тебя потому, что ты низкий и не знаешь слов. Ступай. И принеси также письмо и чертеж. - Он повернулся к копейщикам, которые почтительно ему внимали, и заорал: - ну, что вы тут стали, труполюбы? Нечего вам обнюхивать их штаны! Штаны всех людей, кто разговаривает со мной, воняют одинаково. За работу! Гоните эту падаль в котлован. Гей! Гей!

Копейщики загоготали и трусцой побежали по улице, гоня перед собой бывших освобожденных. Начальник дружелюбно хлопнул хайру по уху и приказал ему убираться. Хайра, отшатнувшись от удара, юркнул в дверь. Оставшись один, начальник посмотрел на небо, посмотрел на хижины, протяжно, с прискулИванием зевнул, посмотрел на глайдер, лениво отхаркался и, глядя в сторону, сказал скучающим голосом:

- Делайте, как я указал. Возвращайтесь в свой дом, принесите мне сюда все варенье и всю другую еду и идите в котлован, если хотите жить.

Вадим смотрел на эту громадную грязную фигуру и испытывал странную слабость во всех членах. У него было такое ощущение, как будто он во сне пытается взобраться на скользкую отвесную стену. Антон пробормотал рядом:

- Смотри, Димка, смотри хорошенько. Это тебе не мальчишка хайра.

- Не могу, - странным бесцветным голосом сказал Саул. - Я его сейчас удавлю.

- Ни в коем случае, - сказал Антон.

Начальник гаркнул в открытую дверь:

- Зажарь мне мяса, хайра, труполюб! И согрей ложе! Я сегодня весел. - Потом он встал к глайдеру боком и, глядя на горы, заговорил, подняв грязный указательный палец: - сейчас вы еще неразумны и окаменели от страха. Но вам надлежит знать, что впредь, разговаривая со мной, вы должны согнуться в пояснице и прижать ладони к груди. И не смотреть на меня, потому что вы низкие и взор ваш нечист. Сегодня я вас прощаю, а завтра прикажу избить древками копий. И еще вы должны помнить, что самая высокая добродетель состоит в повиновении и молчании. - Он сунул указательный палец в пасть и стал копаться в зубах. Речь его стала невнятной. - Когда вы вернетесь сюда с вареньем, письмом и чертежом, вы разденетесь и оставите все на крыльце. Я не выйду к вам. Потом пойдите в хижины и обдерите там рубахи с мертвецов. Две рубахи брать нельзя. - Он вдруг заржал. - А то вы вспотеете на работе. Можете взять рубахи с живых, но только с тех, у кого золотые ногти...

В полуоткрытую дверь просунулся хайра.

- Все готово, светлый и сильный, - сказал он.

Начальник продолжал:

- Ваша судьба будет легка. Великому и могучему утесу нужны люди, умеющие двигать машины. Ибо будет же, наконец, война за земли, которые ему принадлежат! И тогда великий и могучий утес, - он поднял указательный палец, - сверкающий бой, с ногой на небе и с ногой на земле, живущий, пока не исчезнут машины...

- Гад! - Оглушительно рявкнул Саул. Над ухом Вадима тускло блеснул вороненый ствол скорчера.

- Не надо! - Крикнул Антон.

Саул оттолкнул Вадима и схватился за руль.

- Не надо? - Закричал он. - А что же надо? Терпеть и ждать пока не исчезнут машины? Хорошо!

Страшный рывок повалил Вадима между сидений. Не закрывая фонаря, Саул бросил глайдер в воздух. Раздался треск, над кабиной пролетело расщепленное бревно. Ледяной ветер завыл в ушах, глайдер круто накренился, и Вадим успел увидеть, что начальник стоит на четвереньках на крыльце, задрав необъятный зад, а крыша дома, вертясь и разваливаясь, падает на середину улицы. Вадим попытался закрыть фонарь. Фонарь не закрывался.

- Саул! - Крикнул Вадим. - Сбросьте скорость!

Саул не ответил. Он гнал глайдер над улицей, по которой уже двигались цепочки заключенных, прямо к котловану. Он скрючился, скрывая лицо за маленьким козырьком. Скорчер лежал у него на коленях. Глайдер шел неровными толчками, встречный ветер стремился перевернуть его.

Вадим все пытался одной рукой закрыть фонарь. Другой он придерживал упавший ему на колени ящик анализатора. Саул говорил сквозь зубы:

- Мерзавцы... Подлецы... Мучители... Машины вам? Будут вам машины!.. Земли воевать? Будут вам земли!..

Вадиму, наконец, удалось вскарабкаться на сиденье, и он огляделся. Глайдер мчался прямо на котлован. Антон, вцепившись в подлокотники, щурясь от ветра, молча смотрел в спину Саула.

- Варенья тебе? - Рычал Саул. - Я тебе покажу варенье!.. Сладкую еду... Труполюбы...

Глайдер взлетел над котлованом. Саул замолчал и, перегнувшись через борт, выпалил из скорчера прямо вниз. Вадим отшатнулся. Ослепительное лиловое пламя выбросилось из котлована, громовой удар рванул уши, и все осталось позади.

Вадим, напрягаясь так, что все у него внутри захрустело, захлопнул, наконец, фонарь. Стало тихо.

- Я им внушу другие понятия о вечности, - сказал Саул и замолчал.

- А может быть, не надо? - Робко предложил Вадим. Он еще не понимал, чего хочет Саул. Ну, что с них взять, думал он. Тупые, невежественные люди. Разве на них можно сердиться по-серьезному?

Глайдер с ревом несся над верхушками холмов, разбрасывая тучи снежной пыли. Саул был очень неважным водителем, он подавал на двигатель слишком много энергии, и двигатель работал наполовину вхолостую. Зато за глайдером тянулась плотная стена изморози. Несколько птиц кинулось наперерез и сейчас же пропало в снежном вихре. А позади, над искрящейся мутью, поднимался в небо дымный столб.

- Одно жалко, одно. -.. - Снова заговорил Саул. Как жаль, что нельзя уничтожить одним махом всю тупость и жестокость, не уничтожив при этом человека... Ну, одну-то глупость в этой безмерно глупой стране!..

- Вы летите к шоссе? - Спокойно спросил Антон.

- Да. И не пытайтесь остановить меня.

- И не подумаю, - сказал Антон. - Только будьте осторожны.

Теперь Вадим понял и уставился на скорчер. Кажется, начинается такое, подумал он, чего я никогда в жизни не смогу описать... И не смогу понять.

На шоссе все было по-прежнему. Как и вчера, как и сто лет назад, бесшумно, ровными рядами шли машины. Из дыма выходили и уходили в дым. И так могло бы быть вечно. Но вот Саул посадил глайдер в двадцати метрах от полотна, откинул фонарь и положил ствол скорчера на борт.

- Я не терплю ничего вечного, - неожиданно спокойно сказал он и выстрелил.

Первый удар пришелся по громадной черепахообразной машине. Панцирь вспыхнул и разлетелся, как яичная скорлупа, а платформа на одной гусенице завертелась на месте, сшибая и опрокидывая идущие за нею маленькие зеленые кары.

- Нельзя изменить законы истории... - Сказал Саул.

С громом запылала огромная черная башня на колесах, а другая такая же башня опрокинулась и загородила часть шоссе.

-... Но можно исправить некоторые исторические ошибки, - продолжал Саул, целясь.

Лиловая молния миллионовольтного разряда лопнула под днищем оранжевой машины, похожей на полевой синтезатор, и она, распадаясь на части, взлетела высоко в воздух.

-... Эти ошибки даже должно исправлять, - приговаривал Саул, непрерывно стреляя. - Феодализм... И без того достаточно... Грязен.

Потом он замолчал. Справа росла груда раскаленных обломков, а слева шоссе опустело - впервые, вероятно, за тысячи лет, - там пробегали только отдельные машины, случайно прорвавшиеся через огненную завесу. Потом пылающая гора распалась с шипением и треском, поднялся высокий столб искр и пепла, и сквозь облака дыма на шоссе хлынули новые ряды машин. Саул зарычал и снова припал к скорчеру. Снова загремели разряды, запылали, взрываясь, машины, и снова начала расти груда раскаленных обломков. Черные тяжелые клубы, прорезаемые фонтанами искр, повисли в небе. Из дыма мохнатыми хлопьями падал пепел, и снег вокруг почернел и дымился. У шоссе обнажилась земля.

Вадим сидел, упираясь ногами в ящик анализатора, вздрагивая и щурясь при каждой вспышке. Потом он привык и перестал щуриться. Снова и снова вырастала на шоссе пылающая гора, снова и снова она рассыпалась, разбрасывая горящие обломки, шумно вздыхая волнами нестерпимого жара, а машины все шли и шли неодолимым потоком, равнодушные ко всему этому уничтожению, и не было им конца.

- Наверное, хватит, Саул! - Попросил Антон.

Это бесполезно, подумал Вадим. Саул перестал стрелять - кончились заряды - и уронил голову на руки. Горячее дуло скорчера задралось в небо. Вадим поглядел на покрытые копотью голову и руки Саула и ощутил огромную усталость. Не понимаю, подумал он. Все зря. Бедный Саул. Бедный Саул.

- История, - хрипло сказал Саул, не поднимая головы. - Ничего нельзя остановить.

Он выпрямился и посмотрел на ребят.

- Сердце не вытерпело, - сказал он. - Простите меня. Сердце не вытерпело. Я просто не смог. Надо было хоть что-нибудь сделать.

Они сидели и долго глядели на шоссе. Машины ряд за рядом катились своим путем, сталкивая обломки на обочины, сметая пепел, и скоро все стало по-прежнему, только поперек шоссе медленно остывало багровое пятно, чернел испачканный снег вокруг и долго не рассеивалась над головой дымная пелена, сквозь которую, вздрагивая, глядел красный искаженный диск - желтый карлик ен 7031.

Саул закрыл глаза и сказал непонятно:

- Это как печи... Если разрушить только печи построят новые, и все.

Где-то неподалеку раздались знакомые до отвращения жалобные крики. Вадим неохотно повернул голову. На проселке возле шоссе стояла толпа измученных людей в мешковине, и стражники в шубах и с копьями суетились вокруг. Что им здесь надо? - Равнодушно подумал Вадим. Стражники древками пик выгнали из толпы какого-то несчастного. Дрожа и оглядываясь, он прошел по черному снегу и вышел на шоссе. Громадная блестящая башня мягко катилась на него. Несчастный с отчаянием посмотрел на стражников. Те проорали что-то про руки. Преступник закрыл глаза и раскинул руки крестом. Машина сшибла его и покатилась дальше. Саул поднялся. Скорчер, глухо стукнув, упал на дно кабины.

- Хочу набить им морду, - сказал Саул. Пальцы у него сгибались и разгибались.

Антон поймал его за куртку.

- Честное слово, Саул, - сказал он, - это тоже бесполезно.

- Знаю. - Саул сел. - Вы думаете, я не знаю? Ну, почему я ничего не могу сделать? Почему я ни там, ни здесь ничего не могу сделать?

Стражники вытолкнули на дорогу другого заключенного. Первый так и остался лежать, плоский, как пустой мешок. Второй раскинул руки и встал на пути красной платформы с кубическим ящиком. Платформа снизила скорость и остановилась перед ним в двух шагах. Стражники закричали. Заключенный поднял руки и, пятясь, стал сходить с шоссе. Красная машина, как привязанная, ползла за ним. Она съехала на проселок и тяжело закачалась на колдобинах. Заключенный все пятился и пятился, уводя ее от шоссе к котловану. А по шоссе все шли и шли машины.

- Чепуху я сделал, - горестно сказал Саул. - Ругайте меня. Но все равно начинать здесь нужно с чего-нибудь подобного. Вы сюда вернетесь, я знаю. Так помните, что начинать нужно всегда с того, что сеет сомнение... Ну, что же вы меня не ругаете?

Вадим только судорожно вздохнул, а Антон сказал ласково:

- За что же, Саул? Вы не сделали ничего плохого. Вы сделали только странное.

VIII.

- Димка, - сказал Антон, - пойди посмотри, как там Саул.

Вадим поднялся и вышел из рубки. Он спустился в кают-компанию и заглянул к Саулу. На него пахнуло застоявшимся табачным дымом. Саул лежал на дИване в той же позе, в которой они уложили его после перехода: вытянув ноги с огромными ступнями, закинувшись, выставив щетинистый кадык. Вадим присел рядом и потрогал его лоб. Лоб горел. Саул несвязно забормотал:

- Сухари... Сухари нужны... Что вы ко мне с ножницами? В портняжной ножницы... Не маникюрные же... Я вас о сухарях спрашиваю... А вы мне ножницы... Он вдруг сильно вздрогнул и прохрипел: цум бефаль, господин блоковый... Никак нет, бьем вшей...

Вадим погладил его по бессильной руке. На Саула было тяжело смотреть. Всегда тяжело видеть сильного, уверенного человека в таком беспомощном состоянии. Саул медленно открыл глаза.

- А... - Проговорил он. - Вадим... Димочка... Ты ничего не думай... На допрос всегда противно смотреть... Ты не думай обо мне плохо... Я вернусь... Это была просто слабость... А теперь я отдохнул немножко и вернусь...

Глаза его снова стали закатываться. Вадим с жалостью глядел на него.

- Опять горим... - Забормотал Саул. - Как дрова горим. Степанов горит! Да в рощу же, в рощу!..

Вадим вздохнул и поднялся. Он оглядел каюту. Беспорядок здесь был страшный. На полу валялся, вывернув внутренности, нелепый портфель. Содержимое было разбросано - странные серые картонные чехлы, набитые бумагой, украшенные стилизованным изображением какой-то птицы с раскинутыми крыльями. Один из чехлов раскрылся, и бумаги рассыпались по всей каюте. На столике тоже лежали бумаги. Вадим хотел было прибрать, но заметил, что Саул заснул. Тогда он на цыпочках вышел и прикрыл за собой дверь.

Антон сидел за пультом, положив пальцы на контакты, и задумчиво глядел на обзорный экран. По экрану медленно проплывали вершины сосен, далекие сияющие этажи домов, красные огоньки энергоприемников.

- Плохо ему, - сказал Вадим. - Бредит. Сейчас, правда, заснул.

Он присел на подлокотник и уставился на стену, разрисованную изображениями человеческих фигурок и предметов.

- Вот стену я напрасно испачкал, - проговорил он. - Надо было у Саула попросить бумаги. У него, оказывается, полный портфель бумаги. Между прочим, хайра до икоты испугался, когда я стал рисовать...

- Ты знаешь, Димка, - сказал Антон задумчиво, - Саул, конечно, человек странный. Но чтобы у взрослого дяди не было прививки биоблокады... - Он покачал головой.

- Ты хоть представляешь, чем он болен?

- Я тебе уже говорил - не представляю. Заразился чем-нибудь от хайры...

Вадим представил себе, чем можно заразиться от хайры, поморщился и сполз в кресло.

- Мне Саул нравится, - объявил он. - Он чудак с точкой зрения. И он восхитительно загадочен. Никогда в жизни я не слыхал такого загадочного бреда.

- А сколько раз ты вообще слыхал бред?

- Это несущественно. Я читал. Между прочим, он сказал, что его бегство с земли было просто слабостью. Теперь, говорит, я отдохнул немного и вернусь. Я рад за него, тошка.

- Это он тебе в бреду говорил?

- Нет. У него было прояснение. - Вадим посмотрел на экран. «Корабль» плыл над хибинами. - Как ты думаешь, сколько времени прошло?

- Тысяча лет, - сказал Антон.

Вадим усмехнулся.

- На редкость содержательный отпуск. Здорово мы там, верно? - Блаженно улыбаясь, он стал вспоминать героические эпизоды, репетируя завтрашнее выступление перед нели и самсоном. Самсон зачахнет безо всяких черепов: я покажу ему шрам.

- Жаль, - сказал он вслух.

- Что?

- Жаль, что он ударил меня в бок. Надо было по лицу. Представляешь? Шрам от левого виска и через глаз до подбородка!

Антон посмотрел на него.

- Знаешь, Димка, - сказал он, - я к тебе, кажется, никогда не привыкну.

- А ты не беспокойся, Антон. Ты тоже был ничего. Мямлил, правда. Я расскажу Галке, что ты здорово командуешь.

Антон скривился.

- Нет уж, ты лучше ничего не рассказывай. - Он помолчал. - Здорово мямлил?

- По-моему, да.

- Понимаешь, ничего не мог с собой поделать. Никогда мне еще не приходилось так туго. Всякое бывало, но вот такой ситуации, Димка, когда нужно что-то делать и абсолютно ничего нельзя сделать, когда вот так нужно что-то улучшить и знаешь, что сделать можно только хуже... Мямлил, конечно.

Вадим рассматривал хибины.

- А командовал ты все-таки хорошо. Любопытно было видеть тебя в таком амплуа... Послушай, а хайра-то лежит сейчас на своих вонючих шкурах и думает: какие были ботинки, ни у кого таких нет! Антон, дружище, а ты не можешь побыстрее?

- Не могу. Здесь нельзя быстрее.

- Мало ли чего нельзя... Давай я поведу.

- Нет уж, - сказал Антон. - И так вся эта эскапада будет стоить мне пилотского права.

- А что ты сделал?

- Да уж сделал... Уверяю тебя, второй раз на Саулу я полечу уже не классным звездолетчиком, а плохим врачом-энтузиастом.

Вадим удивился. А что мы сделали? Делали все, что могли, и все, что должны были делать. Как же иначе? Нас было-то всего трое. Будь нас человек двадцать, мы бы просто разоружили охрану, и конец делу. Во всяком случае, ругать нас не за что. Нехорошо, правда, получилось с теми ребятами, которые везли хайру. Но откуда нам было знать? Да нет, что там говорить, разведку мы провели отлично. С честью. Теперь надо засучить рукава и собирать ребят. Сначала - комитет. Ну, я, Антон, несомненно. Саула я уломаю. Без Саула нельзя: нужен скептик. И человек он боевой и решительный, весь в двадцатом веке. Потом самсон. Отличный инженер, при всей его ядовитости. Нели, артистка, пусть пленяет. Гриша барабанов необходим: во-первых, он сам учитель; во-вторых, он знает бездну других учителей, судя по всему, людей настоящих... Врач! Врач нужен... Не может быть, чтобы в бездне учителей не нашлось ни одного врача. И охотников нужно. Вот что нужно так нужно. Выбить клювастых птичек-самсончиков. Вадим хихикнул. А потом мы всем комитетом выступим перед землей, бросим клич...

У Вадима сладостно замерло сердце, когда он представил себе весь размах этой новой ослепительной затеи. Эскадры рейсовых д-звездолетов, битком набитых удалыми добровольцами, синтезаторами, медикаментами... Целые тонны эмбриомеханических яиц, из которых в полчаса вырастут дома, глайдеры, синоптические установки... И двадцать тысяч, тридцать тысяч, сто тысяч новых знакомств!

- Весь космофлот в разгоне, - сказал Антон.

- Что?

- Я говорю, весь космофлот в разгоне. Я прикинул: для начала нужно по крайней мере десяток рейсовых «призраков», а их всего пятьдесят четыре, и все сейчас у ен 117 для броска за «слепое пятно».

- Построим новые, - решил Вадим.

Антон покосился на него.

- Опять у тебя в голове сверкающая каша... Ты, Димка, имей в виду, что на Саулу тебя скорее всего больше не пустят.

- Как это так - не пустят?

- Очень просто. Там нужны не двадцатилетние рубаки, а профессионалы в самом серьезном смысле слова. Я вот представить себе не могу, чтобы столько настоящих профессионалов можно было оторвать от планеты. И это еще полбеды.

- Ну-ну, - поощрил Вадим. - А вторая половина?

- А вторая половина, голубчик ты мой... - Антон вздохнул. - Существует уже два века такая незаметная организация - комиссия по контактам. И что для нее характерно: во-первых, без ее разрешения ни один звездолетчик не сядет в кресло пилота, а во-вторых, в ее составе нет ни одного рубаки, а люди все, как на подбор, серьезные, умные и видящие последствия.

Антон говорил серьезно, но Вадим все-таки спросил его:

- Ты что, серьезно?

- Совершенно серьезно. - Антон пробежал пальцами по контактам и сказал: - дать тебе, что ли, снизиться в утешение... Нет, не дам. Хватит с меня мертвецов.

«Корабль» мягко и бесшумно опустился на поляну почти на том же месте, откуда взлетел тридцать девять часов назад. Антон выключил двигатель и немного посидел, ласково гладя рукой пульт.

- Значит, так, - сказал он. - Сначала - Саул.

Вадим, надувшись, смотрел перед собой. Антон включил бортовой радиофон и настроился на волну скорой помощи.

- Пункт одиннадцать-одиннадцать, - сказал спокойный женский голос.

- Требуется врач-эпидемиолог, - попросил Антон. Заболел человек, вернувшийся с новой планеты земного типа.

Некоторое время приемник молчал. Затем голос удивленно переспросил:

- Простите, как вы сказали?

- Видите ли, объяснил Антон, - у него не была привита биоблокада.

- Странно. Хорошо... Ваш пеленг?

- Даю.

- Благодарю, приняла. Ждите через десять минут.

Антон поглядел на Вадима.

- Не дуйся, структуральнейший, обойдется. Пойдем к Саулу.

Вадим медленно выбрался из кресла. Они сошли в зал и сразу увидели, что дверь в каюту Саула открыта. Саула в каюте не было. Не было и его портфеля и бумаг, а на столике лежал скорчер.

- Где же он? - Спросил Антон.

Вадим бросился к выходу. Люк был вскрыт, снаружи стояла теплая звездная ночь. Громко кричали цикады.

- Саул! - Позвал Вадим.

Никто не отозвался. Вадим в растерянности сделал несколько шагов по мягкой траве. «Куда же он ушел, больной?» - Подумал он и снова крикнул:

- Саул!

И снова никто не отозвался. Налетел теплый ветерок и нежно погладил Вадима по лицу.

- Димка, - негромко позвал Антон, - поди сюда...

Вадим вернулся к освещенному люку. Антон протянул ему листок бумаги.

- Саул оставил записку, - сказал он. - Положил под скорчер.

Это был обрывок грубой серой бумаги, захватанный грязными пальцами. Вадим прочел: «Дорогие мальчики! Простите меня за обман. Я не историк. Я просто дезертир. Я сбежал к вам, потому что хотел спастись. Вы этого не поймете. У меня осталась всего одна обойма, и меня взяла тоска. А теперь мне стыдно, и я возвращаюсь. А вы возвращайтесь на Саулу и делайте свое дело, а я уж доделаю свое. У меня еще целая обойма. Иду. Прощайте. Ваш с. Репнин».

- Слушай, он совсем больной, - сказал Вадим растерянно. - Бежим его искать!

- Посмотри на обороте, - сказал Антон.

Вадим перевернул листок. На обороте большими корявыми буквами было написано:

Господину рапортфюреру обершарфюреру СС Господину Вирту от блокфризера шестого блока заключенного № 658617

Донесение

Настоящим доношу, что по собранным мною наблюдениям заключенный № 819360 не является уголовным по кличке «Саул», а есть бывший бронетанковый командир Красной армии Савел Петрович Репнин, взятый в плен Немецкой армией еще под Ржевом в бессознательном состоянии. Указанный № 819360 есть скрытый коммунист и, безусловно, вредный для порядка человек. Он мною уличен, что готовит побег и участвует в той группе, про которую я вам доносил в донесении от июля сего 1943. И еще настоящим доношу, что они готовятся...

На этом текст обрывался. Вадим уставился на Антона.

- Не понимаю, - сказал он.

- Я тоже, - тихо сказал Антон.

Яркий свет упал на поляну. Над «кораблем» медленно снижался санитарный «огонек».

- Объясняйся с врачами, - сказал Антон с неопределенной усмешкой, - а я пойду и свяжусь с советом.

- Что же я им объясню? - Пробормотал Вадим, глядя на клочок бумаги.

* * *

Заключенный н 819360 лежал ничком, уткнувшись лицом в липкую грязь, у обочины шоссе. Правая рука его еще цеплялась за рукоятку «шмайссера».

- Кажется, готов, - с сожалением сказал Эрнст Брандт. Он еще был бледен. - Мой бог, стекла так и брызнули мне в лицо...

- Этот мерзавец подстерегал нас, - сказал оберштурмфюрер дейбель.

Они оглянулись на шоссе. Поперек шоссе стоял размалеванный камуфляжной краской вездеход. Ветровое стекло его было разбито, с переднего сиденья, зацепившись шинелью, свисал убитый водитель. Двое солдат волокли под мышки раненого. Раненый громко вскрикивал.

- Это, наверное, один из тех, что убили рудольфа, - сказал эрнст. Он уперся сапогом в плечо трупа и перевернул его на спину.

- Крайцхагельдоннерветтернохайнмаль, - сказал он. - Это же портфель Рудольфа!

Дейбель, перекосив жирное лицо, нагнулся, оттопырив необъятный зад. Дряблые щеки его затряслись.

- Да, это его портфель, - пробормотал он. - Бедный рудольф! Вырваться из-под москвы и погибнуть от пули вшивого заключенного...

Он выпрямился и посмотрел на Эрнста. У Эрнста Брандта было румяное глупое лицо и блестящие черные глаза. Дейбель отвернулся.

- Возьми портфель, - буркнул он и горестно уставился вдаль, где над лесом торчали толстые трубы лагерных печей, из которых валил отвратительный жирный дым.

А заключенный No 819360 широко открытыми мертвыми глазами глядел в низкое серое небо.
 

Глава первая

У таможенника было гладкое округлое лицо, выражающее самые добрые чувства. Он был почтительно-приветлив и благожелателен.

- Добро пожаловать, - негромко произнес он. - Как вам нравится наше солнце? - Он взглянул на паспорт в моей руке. - Прекрасное утро, не правда ли?

Я протянул ему паспорт и поставил чемодан на белый барьер. Таможенник бегло перелистал страницы длинными осторожными пальцами. На нем был белый мундир с серебряными пуговицами и серебряными шнурами на плечах. Он отложил паспорт и коснулся кончиком пальца чемодана.

- Забавно, - сказал он. - Чехол еще не высох. Трудно представить себе, что где-то может быть ненастье.

- Да, у нас уже осень, - со вздохом сказал я, открывая чемодан.

Таможенник сочувственно улыбнулся и рассеянно заглянул внутрь.

- Под нашим солнцем невозможно представить себе осень, - сказал он. - Благодарю вас, вполне достаточно... Дождь, мокрые крыши, ветер...

- А если под бельем у меня что-нибудь спрятано? - Спросил я. Не люблю разговоров о погоде.

Он от души рассмеялся.

- Пустая формальность, - сказал он. - Традиция. Если угодно, условный рефлекс всех таможенников. - Он протянул мне лист плотной бумаги. - А вот и еще один условный рефлекс. Прочтите, это довольно необычно. И подпишите, если вас не затруднит.

Я прочел. Это был закон об иммиграции, отпечатанный изящным курсивом на четырех языках. Иммиграция категорически запрещалась. Таможенник смотрел на меня.

- Любопытно, не правда ли? - Сказал он.

- Во всяком случае, это интригует, - ответил я, доставая авторучку. - Где нужно расписаться?

- Где и как угодно, - сказал таможенник. - Хоть поперек.

Я расписался под русским текстом поперек строчки «С законом об иммиграции ознакомился(лась)».

- Благодарю вас, - сказал таможенник, пряча бумагу в стол. - Теперь вы знаете практически все наши законы. И в течение всего срока... Сколько вы у нас пробудете?

Я пожал плечами.

- Трудно сказать заранее. Как пойдет работа.

- Скажем, месяц?

- Да, пожалуй. Пусть будет месяц.

- И в течение всего этого месяца... - Он наклонился, делая какую-то пометку в паспорте. - В течение всего этого месяца вам не понадобятся больше никакие законы. - Он протянул мне паспорт. - Я уже не говорю о том, что вы можете продлить ваше пребывание у нас на любой разумный срок. А пока пусть будет тридцать дней. Если вам захочется побыть еще, зайдете шестнадцатого мая в полицию, уплатите доллар... У вас ведь есть доллары?

- Да.

- Вот и прекрасно. Причем совсем не обязательно именно доллар. У нас принимают любую валюту. Рубли, фунты, крузейро...

- У меня нет крузейро, - сказал я. - У меня только доллары, рубли и несколько английских фунтов. Это вас устроит?

- Несомненно. Кстати, чтобы не забыть. Внесите, пожалуйста, девяносто долларов семьдесят два цента.

- С удовольствием, - сказал я. - А зачем?

- Так уж принято. В обеспечение минимума потребностей. К нам еще ни разу не приезжал человек, не имеющий каких-нибудь потребностей.

Я отсчитал девяносто один доллар, и он, не садясь, принялся выписывать квитанцию. От неудобной позы шея его налилась малиновой кровью. Я огляделся. Белый барьер тянулся вдоль всего павильона. По ту сторону барьера радушно улыбались, смеялись, что-то доверительно обЯясняли таможенные чиновники. По эту сторону нетерпеливо переминались, щелкали замками чемоданов, возбужденно оглядывались пестрые пассажиры. Всю дорогу они лихорадочно листали рекламные проспекты, шумно строили всевозможные планы, тайно и явно предвкушали сладкие денечки и теперь жаждали поскорее преодолеть белый барьер - томные лондонские клерки и их спортивного вида невесты, бесцеремонные оклахомские фермеры в ярких рубашках на выпуск, широких штанах до колен и сандалиях на босу ногу, туринские рабочие со своими румяными женами и многочисленными детьми, мелкие католические боссы из Испании, финские лесорубы с деликатно притушенными трубочками в зубах, итальянские баскетболистки, иранские студенты, профсоюзные деятели из Замбии...

Таможенник вручил мне квитанцию и отсчитал двадцать восемь центов сдачи.

- Вот и все формальности. Надеюсь, я не слишком задержал вас. Желаю вам приятно провести время.

- Спасибо, - сказал я и взял чемодан.

Таможенник смотрел на меня, слегка склонив набок гладкое улыбающее лицо.

- Через этот турникет, прошу вас. До свидания. Позвольте еще раз пожелать вам всего хорошего.

Я вышел на площадь вслед за итальянской парой с четырьмя детьми и двумя механическими носильщиками.

Солнце стояло высоко над сизыми горами. На площади все было блестящее, яркое и пестрое. Немного слишком яркое и пестрое, как это бывает в курортных городах. Блестящие красные и оранжевые автобусы, возле которых уже толпились туристы. Блестящая глянцевитая зелень скверов с белыми, синими, желтыми, золотыми павильонами, тентами и киосками. Зеркальные плоскости, вертикальные, горизонтальные и наклонные, вспыхивающие ослепительными горячими зайчиками. Гладкие матовые шестиугольники под ногами и колесами - красные, черные, серые, едва заметно пружинящие, заглушающие шаги... Я поставил чемодан и надел темные очки.

Из всех солнечных городов, в которых мне довелось побывать, этот был, наверное, самым солнечным. И совершенно напрасно. Было бы гораздо легче, если бы он оказался пасмурным, если было бы грязно и слякотно, если бы этот павильон был серым, с цементными стенами и на мокром цементе было бы нацарапано что-нибудь похабное. Унылое и бессмысленное - от скуки. Тогда бы, наверное, сразу захотелось работать. Обязательно захотелось бы, потому что такие вещи раздражают и требуют деятельности... Все-таки трудно привыкнуть к тому, что нищета может быть богатой... И поэтому нет обычного азарта и не хочется немедленно взяться за дело, а хочется сесть в один из этих автобусов, вот в этот красный с синим, и двинуть на пляж, поплавать с аквалангом, обгореть, покидать мяч с ребятами или отыскать Пека, лечь с ним в прохладной комнате на полу, вспомнить все хорошее, и чтобы он спрашивал меня про Быкова, про Трансплутон, про новые корабли, в которых я сам теперь плохо разбираюсь, но все же лучше, чем он, и чтобы он вспомнил про мятеж и хвастался шрамами и своим общественным положением... Это будет очень удобно, если у Пека высокое общественное положение. Хорошо, если бы он оказался, скажем, мэром...

Ко мне неторопливо приблизился, вытирая губы платочком, смуглый полный человек в белом, в круглой белой шапочке набекрень. Шапочка была с прозрачным зеленым козырьком и с зеленой лентой, на которой было написано: «Добро пожаловать». На мочке правого уха у него блестела серьга-приемник.

- С приездом, - сказал человек.

- Здравствуйте, - сказал я.

- Добро пожаловать. Меня зовут Амад.

- А меня - Иван, - сказал я. - Рад познакомиться.

Мы кивнули друг другу и стали смотреть, как туристы рассаживаются по автобусам. Они весело галдели, и теплый ветерок катил от них по площади окурки и мятые конфетные бумажки. На лицо Амада падала зеленая тень козырька.

- Курортники, - сказал он. - Беззаботные и шумные. Сейчас их развезут по отелям, и они немедленно кинутся на пляж.

- С удовольствием прокатился бы на водных лыжах, - заметил я.

- В самом деле? Вот никогда бы не подумал. Вы меньше всего похожи на курортника.

- Так и должно быть, - сказал я. - Я приехал поработать.

- Поработать? Ну что ж, к нам приезжают и для этого. Два года назад к нам приезжал Джонатан Крайс, писал здесь картину. - Он засмеялся. - Потом в Риме его поколотил какой-то папский нунций, не помню фамилии.

- Из-за этой картины?

- Нет, вряд ли. Ничего он здесь не написал. Здесь он дневал и ночевал в казино... Пойдемте выпьем что-нибудь.

- Пойдемте, - сказал я. - Вы мне что-нибудь посоветуете.

- Советовать - моя приятная обязанность, - сказал Амад.

Мы одновременно наклонились и взялись за ручку чемодана.

- Не стоит, я сам...

- Нет, - возразил Амад. - Вы гость, а я хозяин... Пойдемте вон в тот бар. Там сейчас пусто.

Мы вошли под голубой тент. Амад усадил меня за столик, поставил чемодан на пустой стул и отправился к стойке. Здесь было прохладно, щелкала холодильная установка. Амад вернулся с подносом. На подносе стояли два высоких стакана и плоские тарелочки с золотистыми от масла ломтиками.

- Не очень крепкое, - сказал Амад, - но зато по-настоящему холодное.

- Я тоже не люблю крепкое с утра.

Я взял стакан и отхлебнул. Было вкусно.

- Глоток - ломтик, - посоветовал Амад. - Глоток - ломтик. Вот так.

Ломтики хрустели и таяли на языке. По-моему, они были лишние. Некоторое время мы молчали, глядя из-под тента на площадь. Автобусы с негромким гулом один за одним уходили в садовые аллеи. Они казались громоздкими, но в их громоздкости было какое-то изящество.

- Все-таки там слишком шумно, - сказал Амад. - Отличные коттеджи, много женщин - на любой вкус, море рядом, но никакой привратности. Думаю, вам это не подойдет.

- Да, - согласился я. - Шум будет мешать. И я не люблю курортников, Амад. Терпеть не могу, когда люди веселятся добросовестно.

Амад кивнул и осторожно положил в рот очередной ломтик. Я смотрел, как он жует. Было что-то профессиональное в сосредоточенном движении его нижней челюсти. Проглотив, он сказал:

- Нет, все-таки синтетика никогда не сравняется с натуральным продуктом. Не та гамма. - Он подвигал губами, тихонько чмокнул и продолжал: - Есть два превосходных отеля в центре города, но, помоему...

- Да, это тоже не годится, - сказал я. - Отель тоже накладывает определенные обязательства. И я не слыхал, чтобы кто-нибудь мог написать в отеле что-нибуть путное.

- Ну, это не совсем так, - возразил Амад, критически рассматривая оставшийся ломтик. - Я читал одну книжку, и там было написано, что ее сочинили именно в отеле. Отель «Флорида».

- А, - сказал я. - Вы правы. Но ведь ваш город не обстреливается из пушек.

- Из пушек? Конечно, нет. Во всяком случае, не как правило.

- Я так и думал. А между тем замечено, что хорошую вещь можно написать только в обстреливаемом отеле.

Амад все-таки взял ломтик.

- Это трудно устроить, - сказал он. - В наше время трудно достать пушку. Кроме того, это очень дорого: отель может потерять клиентуру.

- Отель «Флорида» тоже потерял в свое время клиентуру. Хемингуэй жил там один.

- Кто?

- Хемингуэй.

- А... Но это же было так давно, еще при фашистах. Времена все-таки переменились, Иван.

- Да, - сказал я. - И в наше время писать в отелях не имеет смысла.

- Бог с ними, с отелями, - сказал Амад. - Я знаю, что вам нужно. Вам нужен пансионат. - Он достал записную книжку. - Называйте условия, попробуем подобрать что-нибудь подходящее.

- Пансионат, - сказал я. - Не знаю. Не думаю. Вы поймите, я не хочу знакомиться с людьми, с которыми я знакомиться не хочу. Это во-первых. Во-вторых, кто живет в частных пансионатах? Те же самые курортники, у которых не хватило денег на отдельный коттедж. Они веселятся добросовестно. Они устраивают пикники, междусобойчики и спевки. Ночью они играют на банджо. Кроме того, они хватают всех, до кого могут дотянуться, и принуждают учавствовать в конкурсе на самый долгий поцелуй. И главное - все они приезжие. А меня интересует ваша страна, Амад. Ваш город. Ваши горожане. Я вам скажу, что мне нужно. Мне нужен уютный дом с садом. Умеренное расстояние до центра. Нешумная семья, почтенная хозяйка. Крайне желательна молодая дочка. Представляете, Амад?

Амад взял пустые стаканы, отправился к стойке и вернулся с полными. Теперь в стаканах была бесцветная жидкость, а на тарелочках - микроскопические многоэтажные бутерброды.

- Я знаю такой уютный домик, - заявил Амад. - Вдове сорок пять, дочери двадцать, сыну одиннадцать. Допьем и поедем. Я думаю, вам понравится. Плата обычная, хотя, конечно, дороже, чем в пансионате. Вы надолго приехали?

- На месяц.

- Господи! Всего-то?

- Не знаю, как пойдут дела. Может быть, задержусь еще.

- Обязательно задержитесь, - сказал Амад. - Я вижу вы, еще не совсем представляете, куда вы приехали. Вы просто не знаете, как у нас весело и ни о чем не надо думать.

Мы допили, поднялись и пошли через площадь под горячим солнцем к стоянке автомобилей. Амад шагал быстро, немного вразвалку, надвинув зеленый козырек на глаза и небрежно помахивая чемоданом. Из таможенного павильона сыпалась очередная порция туристов.

- Хотите - честно? - Сказал вдруг Амад.

- Хочу, - сказал я. Что я еще мог сказать? Сорок лет прожил на свете, но так и не научился вежливо уклоняться от этого неприятного вопроса.

- Ничего вы здесь не напишите, - сказал Амад. - Трудно у нас что-нибудь написать.

- Написать что-нибудь всегда трудно, - сказал я. А хорошо всетаки, что я не писатель.

- Охотно верю. Но в таком случае у нас это просто невозможно. Для приезжего по крайней мере.

- Вы меня пугаете.

- А вы не бойтесь. Вы просто не захотите здесь работать. Вы не усидите за машинкой. Вам будет обидно сидеть за машинкой. Вы знаете, что такое радость жизни?

- Как вам сказать...

- Ничего вы не знаете, Иван. Пока вы еще ничего об этом не знаете. Вам предстоит пройти двенадцать кругов рая. Смешно, конечно, но я вам завидую...

Мы остановились у длинной открытой машины. Амад бросил на заднее сидение чемодан и распахнул передо мною дверцу.

- Прошу, - сказал он.

- А вы, значит, уже прошли, - спросил я, усаживаясь.

Он уселся за руль и включил двигатель.

- Что именно?

- Двенадцать кругов рая.

- Я, Иван, уже давно выбрал себе излюбленный круг, - сказал амад. Машина бесшумно покатилась по площади. - Остальные для меня давно уже не существуют. К сожалению. Это как старость. Со всеми ее привилегиями и недостатками...

Машина промчалась через парк и понеслась по прямой тенистой улице. Я с интересом посматривал по сторонам, но я ничего не узнавал. Глупо было надеяться узнать что-нибудь. Нас высаживали ночью, лил дождь, семь тысяч измученных курортников стояли на пирсах, глядя на догорающий лайнер. Города мы не видели, вместо города была черная мокрая пустота, мигающая красными вспышками. Там трещало, бухало, раздирающе скрежетало. «Перебьют нас, как кроликов, в темноте», - сказал Роберт, и я сейчас же погнал его обратно на паром сгружать броневик. Трап проломился, и броневик упал в воду, и, когда Пек вытащил Роберта, синий от холода Роберт подошел ко мне и сказал, лязгая зубами: «Я же вам говорил, что темно...»

Амад вдруг сказал:

- Когда я был мальчишкой, я жил возле порта, и мы ходили сюда бить заводских. У них у многих были кастеты, и мне проломили нос. Пол-жизни я проходил с кривым носом, пока не починил его в прошлом году... Любил я подраться в молодости. У меня был кусок свинцовой трубы, и один раз я отсидел шесть месяцев, но это не помогло.

Он замолчал, ухмыляясь. Я подождал немного и сказал:

- Хорошую свинцовую трубу теперь не достать. Теперь в моде резиновые дубинки - перекупают у полицейских.

- Точно, - сказал Амад. - Или купит гантели, отпилит один шарик и пользуется. Но ребята пошли уже не те. Теперь за это высылают...

- Да, - сказал я. - А чем вы еще занимались в молодости?

- А вы?

- Я собирался стать межпланетником и тренировался на перегрузки. И еще мы играли в «Кто глубже нырнет».

- Мы тоже, - сказал Амад. - На десять метров за автоматами и виски. Там, за пирсами, они лежали ящиками. У меня из носа шла кровь... А когда началась заварушка, мы стали там находить покойников с рельсом на шее и бросили это дело.

- Очень неприятное зрелище - покойник под водой, - сказал я. - Особенно когда течение.

Амад усмехнулся.

- Я видывал и не такое. Мне приходилось работать в полиции.

- Это уже после заварушки?

- Гораздо позже. Когда вышел закон о гангстерах.

- У вас их тоже называют гангстерами?

- А как их еще называть? Не разбойниками же... «Шайка разбойников, вооруженных огнеметами и газовыми бомбами, осадила муниципалитет», - произнес он с выражением. - Не звучит, чувствуете? Разбойник - это топор, кистень, усы до ушей, тесак...

- Свинцовая труба, - предложил я.

Амад хохотнул.

- Что вы делаете сегодня вечером? - Спросил он.

- Гуляю.

- У вас тут есть знакомые?

- Есть. А что?

- Тогда другое дело.

- Почему?

- Хотел я вам кое-что предложить, но раз у вас есть знакомые...

- Между прочим, - сказал я, - кто у вас мэром?

- Мэром? Черт его знает, не помню. Выбирали кого-то...

- Не Пек Зенай случайно?

- Не знаю, - сказал Амад с сожалением. - Не хочу врать.

- А вы такого вообще не знаете?

- Зенай... Пек зенай... Нет, не знаю. Не слыхал. Он что, ваш приятель?

- Да. Старый приятель. У меня здесь есть еще друзья, но они все приезжие.

- Одним словом, так, - сказал Амад. - Если вам станет скучно и в голову полезут всякие мысли, приходите ко мне. Каждый божий вечер с семи часов я сижу в «Лакомке»... Любите вкусно поесть?

- Еще бы, - сказал я.

- Желудок в порядке?

- Как у страуса.

- Вот и приходите. Будет весело, и ни о чем не надо будет думать.

Амад притормозил и осторожно свернул к решетчатым воротам, которые бесшумно распахнулись перед нами. Машина вкатилась во двор.

- Приехали, - обЯявил Амад. - Вот ваш дом.

Дом был двухэтажный, белый с голубым. Окна изнутри были закрыты шторами. Чистенький дворик, выложенный разноцветными плитами, был пуст, вокруг был плодовый сад, ветви яблонь царапали стены.

- А где вдова? - Спросил я.

- Пойдемте в дом, - сказал Амад.

Он поднялся на крыльцо, листая записную книжку. Я, озираясь, шел следом. Садик мне нравился. Амад нашел нужную страницу, набрал комбинацию цифр на маленьком диске возле звонка, и дверь отворилась. Из дома пахнуло прохладным свежим воздухом. Там было темно, но, едва мы ступили в холл, вспыхнул свет. Амад сказал, пряча записную книжку:

- Направо - хозяйская половина, налево - ваша. Прошу... Здесь гостинная. Это бар, сейчас мы выпьем. Прошу дальше... Это ваш кабинет. У вас есть фонор?

- Нет.

- И не надо. Здесь все есть... Пройдемте сюда. Это спальня. Вот пультик акустической защиты. Умеете пользоваться?

- Разберусь.

- Хорошо. Защита трехслойная, можете устраивать себе здесь могилу или бордель, что вам понравится... Тут управление кондиционированием. Сделано, между прочим, неудобно: управлять можно только из спальни...

- Перебьюсь, - сказал я.

- Что? Ну да... Там ванная и туалет.

- Меня интересует вдова, - сказал я. - И дочка.

- Успеете. Поднять шторы?

- Зачем?

- Правильно, незачем... Пойдемьте выпьем.

Мы вернулись в гостинную, и Амад по пояс погрузился в бар.

- Вам покрепче? - Спросил он.

- Наоборот.

- Яичницу? Сэндвичи?

- Пожалуй, ничего.

- Нет, - сказал Амад. - Яичницу. С томатами. - Он рылся в баре. - Не знаю, в чем тут дело, но этот автомат готовит совершенно изумительные яичницы с томатами... Кстати, и я тоже перекушу.

Он вытянул из бара поднос и поставил на низенький столик перед полукруглой тахтой. Мы уселись.

- А как насчет вдовы? - Напомнил я. - Мне бы хотелось представиться.

- Комнаты вам нравятся?

- Ничего.

- Ну и вдова тоже вполне ничего. И дочка, между прочим. - Он достал из бокового кармана плоский кожанный футляр. В футляре, как патроны в обойме, рядом лежали ампулы с разноцветными жидкостями. Амад покопался в них указательным пальцем, сосредоточенно понюхал яичницу, поколебался, потом выбрал ампулу с чем-то зеленым и, осторожно надломив, покапал на томаты. В гостиной запахло. Запах не был неприятным, но на мой вкус не имел отношения к еде. - Но сейчас они еще спят, - продолжал Амад. Взгляд его стал рассеянным. - Спят и видят сны...

Я посмотрел на часы.

- Однако!

Амад кушал.

- Половина одиннадцатого, - сказал я.

Амад кушал. Шапочка его была сдвинута на затылок, и зеленый козырек торчал вертикально, как гребень у раздраженного мимикродона. Глаза его были полузакрыты. Я смотрел на него.

Проглотив последний ломтик помидора, он отломил корочку белого хлеба и тщательно подчистил сковородку. Взгляд его прояснился.

- Что вы там такое говорили? - Спросил он. - Половина одиннадцатого? Завтра вы тоже встанете в половине одиннадцатого. А может быть, и в двенадцать. Я, например, встану в двенадцать.

Он поднялся и с удовольствием потянулся, хрустя суставами.

- Фу, - сказал он, - можно, наконец, ехать домой. Вот вам моя карточка, Иван. Поставьте ее на письменный стол и не выбрасывайте до самого отЯезда... - Он подошел к плоскому ящичку возле бара и сунул в щель другую карточку. Раздался звонкий щелчок. - А вот это, - сказал он, разглядывая карточку на просвет, - передайте вдове с моими наилучшими пожеланиями.

- И что будет? - Спросил я.

- Будут деньги. Надеюсь, вы не любитель торговаться, Иван? Вдова назовет вам цифру, и вам не следует торговаться. Это не принято.

- Постараюсь не торговаться, - сказал я. - Хотя интересно было бы попробовать.

Амад поднял брови.

- Ну, если вам так уж хочется, то отчего же не попробовать? Всегда делайте только то, что вам хочется, и у вас будет отличное пищеварение. Сейчас я принесу ваш чемодан.

- Мне нужны проспекты, - сказал я. - Мне нужны путеводители. Я писатель, Амад. Мне понадобятся брошюры об экономическом положении масс, статистические справочники. Где все это можно достать? И когда?

- Путеводитель я вам дам, - сказал Амад. - В путеводителе есть статистика, адреса, телефоны и все такое. А что касается масс, то у нас такой ерунды, по-моему, не издают. Можно, конечно, послать заказ в ЮНЕСКО, только зачем это вам? Сами все увидете... Подождите, я сейчас принесу чемодан и путеводитель.

Он вышел и быстро вернулся с чемоданом в одной руке и с толстеньким голубым томиком в другой. Я встал.

- Судя по вашему лицу, - произнес он улыбаясь, - вы раздумываете, прилично давать мне чаевые или нет.

- Признаться, да, - сказал я.

- У вас здоровая, крепкая натура, - одобрительно сказал Амад. - Не давайте. Никому не давайте чаевых. Можете получить по морде, особенно от девушек. Но зато никогда не торгуйтесь. Тоже можете получить. А вообще все это ерунда. Откуда я знаю, может, вы любите получать по морде, как тот самый Джонатан Крайс... Будьте здоровы, Иван. Развлекайтесь. И приходите в «Лакомку». В любой вечер с семи часов. А самое главное - ни о чем не думайте.

Он помахал рукой и вышел. Я сел, взял запотевший стакан со смесью и раскрыл путеводитель.

Глава вторая

Путеводитель был отпечатан на меловой бумаге с золотым обрезом. Вперемежку с роскошными фотографиями в нем содержались любопытные сведения. В городе проживало пятьдесят тысяч человек, полторы тысячи кошек, двадцать тысяч голубей и две тысячи собак (в том числе семьсот медалисток). В городе было пятнадцать тысяч легковых автомобилей, пятьсот вертолетов, тысяча такси (с шоферами и без), девятьсот автоматических мусорщиков, четыреста постоянных баров, кафе и закусочных, одиннадцать ресторанов, четыре отеля международного класса и курорт, ежегодно обслуживающий до ста тысяч человек. В городе было шестьдесят тысяч телевизоров, пятьдесят кинотеатров, восемь увеселительных парков, два салона хорошего настроения, шестнадцать салонов красоты, сорок библиотек и сто восемьдесят парикмахерских автоматов. Восемьдесят процентов населения было занято в сфере обслуживания, а остальные работали на двух частных кондитерских синтез-комбинатах и одном государственном судоремонтном заводе. В городе было шесть школ и один университет, помещавшийся в древнем замке крестоносца Ульриха де Казы. В городе функционировало восемь гражданских обществ, в том числе «Общество усердных дегустаторов», «Общество знатоков и ценителей» и «За старую добрую родину, против вредных влияний». Кроме того, полторы тысячи человек входили в семьсот один кружок, где они пели, играли скетчи, учились расставлять мебель, кормить детей грудью и лечить кошек. По потреблению спиртных напитков, натурального мяса и жидкого кислорода на душу населения город занимал в Европе соответственно шестое, двенадцатое и тринадцатое места. В городе было семь мужских и пять женских клубов, а также спортивные клубы «Быки» и «Носороги». Мэром города был избран (большинством в сорок шесть голосов) некто Флим Гао. Среди членов муниципалитета Пека тоже не оказалось...

Я отложил путеводитель, снял пиджак и приступил к подробному осмотру своих владений. Гостиная мне понравилась. Она была выполнена в голубых тонах, а я люблю этот цвет. Бар оказался набит бутылками и охлажденной снедью, так что я мог хоть сейчас принять дюжину изголодавших гостей.

Я прошел в кабинет. В кабинете перед окном стоял большой стол с удобным креслом. Вдоль стены тянулись полки, плотно уставленные собраниями сочинений. Чистые яркие корешки расположены были с большим искусством, так что составляли приятную цветовую гамму. Верхнюю полку занимал пятидесятитомный энциклопедический словарь в издании ЮНЕСКО, а на нижней пестрели детективы в глянцевых бумажных обложках.

На столе я прежде всего увидел телефон. Я взял трубку и, присев на подлокотник кресла, набрал номер Римайера. В трубке раздались протяжные гудки. Я ждал, вертя в пальцах маленький диктофон, оставленный кем-то на столе. Римайер не отвечал. Я повесил трубку и осмотрел диктофон. Пленка наполовину была использована, и, перемотав ее, я включил прослушивание.

- Привет, привет и еще раз привет! - Произнес веселый мужской голос. - Крепко жму руку или целую щечку в зависимости от твоего пола и возраста. Я прожил здесь два месяца и свидетельствую, что мне было хорошо. Позволь дать несколько советов. Лучшее заведение в городе - это «Хойти-Тойти» в парке Грез. Лучшая девочка в городе - Бася из дома Моделей. Лучший мальчик в городе - это я, но он уже уехал. По телевидению смотри девятую программу, остальное все зола. Не связывайся с интелями и держись подальше от «носорогов». Ничего не бери в кредит - хлопот не оберешься. Вдова - добрая женщина, но любит поговорить и вообще... А Вузи я не застал, она уезжала к бабушке за границу. По-моему, она милашка, у вдовы в альбоме была фотография, но я ее взял себе. И еще. Я приеду сюда в будущем году в марте, так что буть другом, если решишь вернуться - выбери другое время. Ну, будь...

Забренчала музыка. Я послушал немного и выключил диктофон. Ни один из томов сочинений мне вытащить не удалось, так плотно они были вбиты и, может быть, даже склеены, а больше в кабинете ничего интересного не оказалось, и я отправился в спальню.

В спальне было особенно прохладно и уютно. Мне всегда хотелось иметь именно такую спальню, но никак не хватало времени этим заняться. Кровать была большая и низкая. На ночном столике стоял очень изящный фонор и маленький переносной пульт управления телевизором. Экран телевизора висел на высокой спинке кровати, в ногах. А над изголовьем вдова навесила картину, очень натурально изображающую свежие полевые цветы в хрустальной вазе. Картина была выполнена светящимися красками, и капли росы на лепестках цветов поблескивали в сумраке спальни.

Я наобум включил телевизор и повалился на кровать. Было мягко и в то же время как-то упруго. Телевизор заорал. Из экрана выскочил нетрезвый мужчина, проломил какие-то перила и упал с высоты в огромный дымящийся чан. Раздался шумный всплеск, из фонора запахло. Мужчина скрылся в бурлящей жидкости, а затем вынырнул, держа в зубах что-то вроде разваренного ботинка. Невидимая аудитория разразилась ржанием... Затемнение. Тихая лирическая музыка. Из зеленого леса на меня пошла белая лошадь, запряженная в бричку. В бричке сидела хорошенькая девушка в купальнике. Я выключил телевизор, поднялся и заглянул в ванную.

В ванной пахло хвоей и мигали бактерицидные лампы. Я разделся, бросил белье в утилизатор и залез под душ. Потом я неторопливо оделся перед зеркалом, причесался и стал бриться. На туалетной полке стояли ряды флаконов, коробки с гигиеническими присосками и стерилизаторами, тюбики с пастами и мазями. А на краю полки лежала горка плоских коробочек с пестрой этикеткой «Девон». Я выключил бритву и взял одну коробочку. В зеркале мигала бактерицидная трубка, и точно так же она мигала тогда, и я точно так же стоял перед зеркалом и старательно разглядывал такую же коробочку, потому что мне не хотелось выходить в спальню, где Рафка Рейзман громко спорил о чем-то с врачем, а в ванне еще колыхалась зеленая маслянистая вода, и над нею поднимался пар, и орал приемник, висевший на фарфоровом крючке для полотенец, завывал, гукал и всхрапывал, пока Рафка не выключил его с раздражением... Это было в Вене, и там, точно так же как и здесь, очень странно было видеть в ванной комнате «Девон» - популярный репеллент, великолепно отгоняющий комаров, москитов, мошку и прочих кровососов, о которых давным-давно забыли и в Вене и здесь, в приморском курортном городе... Только в Вене было еще и страшно.

Коробочка, которую я держал в руке, была почти пуста: в ней осталась всего одна таблетка. Остальные коробочки не были распечатаны. Я кончил бриться и вернулся в спальню. Мне захотелось снова позвонить Римайеру, но тут дом ожил. С легким свистом взвились гофрированные шторы, оконные стекла скользнули в пазы, и в спальню хлынул из сада теплый воздух, пахнущий яблоками. Кто-то где-то заговорил, над головой прозвучали легкие шаги и строгий женский голос сказал: «Вузи! Скушай хоть пирожок, слышишь?..» Тогда я быстро сообщил одежде некоторую небрежность (в соответствии с нынешней модой), пригладил виски и вышел в холл, захватив в гостинной карточку Амада.

Вдова оказалась моложавой полной женщиной, несколько томной, со свежим приятным лицом.

- Как мило! - Сказала она, увидев меня. - Вы уже встали? Здравствуйте. Меня зовут Вайна Туур, но вы можете звать меня просто Вайна.

- Очень приятно, - признес я, светски содрогаясь. - Меня зовут Иван.

- Как мило! - Сказала тетя Вайна. - Какое оригинальное, мягкое имя! Вы завтракали, Иван?

- С вашего позволения, я намеревался позавтракать в городе, - сказал я и протянул ей карточку.

- Ах, - сказала тетя Вайна, разглядывая ее на просвет. - Этот милый Амад... Если бы вы знали, какой это обязательный и милый человек! Но я вижу, что вы не завтракали... Ленч вы скушаете в городе, а сейчас я угощу вас своими гренками. Генерал-полковник Туур говорил, что нигде в мире нельзя отведать такие гренки.

- С удовольствием, - сказал я, содрогаясь вторично.

Дверь за спиной тети Вайны распахнулась, и в холл, звонко стуча каблучками, влетела очень хорошенькая девушка в короткой синей юбке и открытой белой блузке. В руке у нее был огрызок пирожка, она напевала через нос модный мотивчик. Увидев меня, она остановилась, ловко перекинула через плечо сумочку на длинном ремешке и, нагнув голову, сделала глоток.

- Вузи, - сказала тетя Вайна, поджимая губы, - Вузи, это Иван.

- Ничего себе! - Воскликнула Вузи. - Привет!

- Вузи! - Укоризнено сказала тетя Вайна.

- Вы с женой приехали? - Спросила Вузи, протягивая руку.

- Нет, - сказал я. Пальцы у нее были прохладные и мягкие. - Я один.

- Тогда я вам все покажу, - сказала она. - До вечера. Сейчас мне надо бежать. А вечером сходим.

- Вузи! - Укоризнено сказала тетя Вайна.

- Обязательно, - сказал я.

Вузи засунула в рот остаток пирожка, чмокнула мать в щеку и помчалась к выходу. У нее были гладкие загорелые ноги, длинные, стройные, и стриженый затылок.

- Ах, Иван, - сказала тетя Вайна, тоже глядя ей в след, - в наше время так трудно с молодыми девушками! Так рано развиваются, так быстро нас покидают... С тех пор, как она поступила в этот салон...

- Она у вас портниха? - Осведомился я.

- О нет! Она работает в салоне хорошего настроения, в отделе для престарелых женщин. И вы знаете, ее там ценят. Но в прошлом году она однажды опоздала, и теперь ей приходится быть очень осторожной. Вы сами видите, она не смогла даже с вами даже прилично поговорить, но вполне возможно, что ее уже ждет клиент... Вы можете не поверить, но у нее уже есть постоянная клиентура... Впрочем, что же мы здесь стоим? Гренки остынут..

Мы вошли на хозяйскую половину. Я изо всех сил старался держаться, как подобает, хотя как именно подобает, я представлял себе довольно смутно. Тетя Вайна усадила меня за столик, извинилась и вышла. Я огляделся. Это была точная копия моей гостинной, только стены были не голубые, а розовые, и за верандой было не море, а низкая ограда, отделяющая дворик от улицы. Тетя Вайна вернулась с подносом и поставила передо мной чашку с топлеными сливками и тарелочку с гренками.

- Вы знаете, я тоже позавтракаю, - сказала она. - Мой врач не рекомендует мне завтракать вообще и, уж во всяком случае, топлеными сливками, но мы так привыкли. Это любимый завтрак генерал-полковника. И вы знаете, я стараюсь брать только постояльцевмужчин, этот милый Амад хорошо понимает меня. Он понимает, как это нужно мне - хоть изредка посидеть вот так, как мы сидим сейчас с вами за чашечкой топленых сливок...

- Ваши сливки изумительно хороши, - заметил я довольно искренне.

- Ах, Иван! - Тетя Вайна поставила чашку и слегка всплеснула руками. - Ведь вы сказали это почти так же, как генерал-полковник... И как странно, вы даже похожи на него. Только лицо у него было немного уже, и он завтракал всегда в мундире...

- Да, - сказал я с сожалением. - Мундира у меня нет.

- Но ведь был когда-то! - Сказала она, лукаво грозя мне пальчиком. - Я ведь вижу. Ах, как это бессмысленно! Люди теперь вынуждены стесняться своего военного прошлого. Как это глупо, не правда ли? Но их всегда выдает выправка, совершенно особенная мужественная осанка. Этого не скроешь, Иван.

Я сделал сложный неопределенный жест и, сказавши: «М-да», взял гренок.

- Как все это нелепо, не правда ли? - С живостью продолжала тетя Вайна. - Как можно смешивать такие разнородные понятия - война и армия? Мы все ненавидим войну. Война - это ужасно. Моя мать рассказывала мне, она была тогда девочкой, но все помнит: вдруг приходят солдаты, грубые, чужие, говорят на чужом языке, отрыгиваются, офицеры так бесцеремонны и так некультурны, громко хохочут, обижают горничных, простите, пахнут, и этот бессмысленный комендантский час... Но ведь это война! Она достойна всяческого осуждения! И совсем иное дело - армия. Вы знаете, Иван, вы должны помнить эту картину: войска, выстроенные побатальонно, строгость линий, мужественные лица под касками, оружие блестит, аксельбанты сверкают, а потом командующий на специальной военной машине обЯезжает фронт, здоровается, и батальоны отвечают послушно и кратко, как один человек!

- Несомненно, - сказал я. - Несомненно, это многих впечатляло.

- Да! И очень многих! У нас всегда говорили, что надо непременно разоружаться, но разве можно уничтожать армию? Это последнее прибежище мужества в наше время повсеместного падения нравов. Это дико, это смешно - государство без армии...

- Смешно, - согласился я. - Вы не поверите, но с самого подписания пакта я не перестаю улыбаться.

- Да, я понимаю вас, - сказала тетя Вайна. - Нам больше ничего не осталось делать. Нам осталось только саркостически улыбаться. Генерал-полковник Туур, - она достала платочек, - он так и умер с саркастической усмешкой на устах... - Она приложила платочек к глазам. - Он говорил нам: «Друзья, я еще надеюсь дожить до того дня, когда все развалится». Надломленный, потерявший смысл существования. Он не вынес пустоты в сердце... - Она вдруг встрепенулась. - Вот взгляните, Иван...

Она резво выбежала в соседнюю комнату и принесла тяжелый старомодный фотоальбом. Я сейчас же поглядел на часы, но тетя Вайна не обратила на это внимания и, усевшись рядом, раскрыла альбом на самой первой странице.

- Вот генерал-полковник.

Генерал-полковник был орел. У него было узкое костистое лицо и прозрачные глаза. Его длинное тело усеивали ордена. Самый большой орден в виде многоконечной звезды, обрамленной лавровым венком, сверкал в районе аппендикса. В левой руке генерал сжимал перчатки, а правая покоилась на рукоятке кортика. Высокий воротник с золотым шитьем подпирал нижнюю челюсть.

- А это генерал-полковник на маневрах.

Генерал-полковник и здесь был орел. Он давал указания своим офицерам, склонившимся над картой, развернутой на лобовой броне гигантского танка. По форме треков и по зализанным очертаниям смотровой башни я узнал тяжелый штурмовой танк «мамонт», предназначенный для преодоления зоны атомных ударов, а ныне успешно используемый глубоководниками.

- А это генерал-полковник в день своего пятидесятилетия.

Генерал-полковник был орлом и здесь. Он стоял у накрытого стола с бокалом в руке и слушал тост в свою честь. Нижний левый угол фотографии занимала размытая лысина с электрическим бликом, а рядом с генералом, восхищенно глядя на него снизу вверх, сидела очень молодая и очень миловидная тетя Вайна. Я попробовал украдкой определить на ощупь толщину альбома.

- А это генерал-полковник на отдыхе.

Даже на отдыхе генерал-полковник оставался орлом. Широко расставив ноги, он стоял на пляже в тигровых плавках и рассматривал в полевой бинокль туманный горизонт. У его ног копошился в песке голый ребенок трех или четырех лет. Генерал был жилист и мускулист, гренки и сливки не портили его фигуру. Я принялся шумно заводить часы.

- А это... - Начала тетя Вайна, переворачивая страницу, но тут в гостинную без стука вошел невысокий полный человек, лицо и особенно одежда которого показалась мне необычайно знакомыми.

- Доброе утро, - произнес он, слегка склонив набок гладкое улыбающееся лицо.

Это был давешний таможенник все в том же белом мундире с серебряными пуговицами и серебряными шнурами на плечах.

- Ах, Пети! - Сказала тетя Вайна. Ты уже пришел? Познакомься, пожалуйста, это Иван... Иван, это Пети, друг нашего дома.

Таможенник повернулся ко мне, не узнавая, коротко наклонил голову и щелкнул каблуками. Тетя Вайна переложила альбом ко мне на колени и поднялась.

- Садись, Пети, - сказала она, - я принесу тебе сливок.

Пети еще раз щелкнул каблуками и сел рядом со мной.

- Не желаете ли поинтересоваться? - Сейчас же осведомился я, перекладывая альбом со своих колен на колени таможенника. - Вот это генерал-полковник Туур. Это он просто так. (В глазах таможенника появилось странное выражение.) А вот здесь генерал-полковник на маневрах. Видите? А вот здесь...

- Благодарю вас, - отрывисто сказал таможенник. - Не утруждайтесь, потому что...

Вернулась с гренками и сливками тетя Вайна. Еще с порога она сказала:

- Как приятно видеть человека в мундире, не правда ли, Иван? - Она поставила поднос на столик. - Пети, ты сегодня рано. Что-нибудь случилось? Прекрасная сегодня погода, такое солнце...

Сливки для Пети были налиты в особенную чашку, на которой красовался вензиль «Т», осененный четырьмя звездочками.

- Ночью шел дождь, я просыпалась, значит, были тучи, - продолжала тетя Вайна. - А сейчас, взгляните, ни одного облачка... Еще чашечку, Иван?

Я встал.

- Благодарю вас, я сыт. Позвольте мне откланяться. У меня деловое свидание.

Осторожно закрывая за собой дверь, я услыхал, как вдова сказала: «Ты не находишь, что он удивительно похож на штаб-майора Пола?..»

В спальне я распаковал чемодан и переложил одежду в стенной шкаф, и снова позвонил Римайеру. К телефону опять никто не подошел. Тогда я сел за стол в кабинете и принялся исследовать ящики. В одном из ящиков обнаружилась портативная пишущая машинка, в другом - почтовый набор и пустая бутылка из-под смазки для аритмических двигателей. Остальные ящики были пусты, если не считать пачки смятых квитанций, испорченной авторучки и небрежно сложенного листка, разрисованного рожицами. Я развернул листок. Видимо, это был черновик телеграммы. «Грин умер у рыбарей получай тело воскресенье соболезнуем Хугер Марта мальчики». Я дважды прочел написанное, перевернул листок, изучил рожицы и прочел в третий раз. Видимо, Хугеру и Марте было невдомек, что нормальные люди, сообщая о смерти, говорят в первую очередь, отчего и как умер человек, а не у кого он там умер. Я бы написал: «Грин утонул во время рыбной ловли». В пьяном виде, вероятно. Кстати, какой у меня теперь адрес?

Я вернулся в холл. У двери в хозяйскую половину сидел на корточках худенький мальчик в коротких штанишках. Зажав под мышкой длинную серебристую трубку, он, сопя и пыхтя, торопливо разматывал клубок бечевки. Я подошел к нему и сказал:

- Привет.

Реакция у меня не та, что прежде, но все-таки я успел увернуться. Длинная черная струя пролетела у меня над ухом и плюхнулась в стену. Я изумленно глядел на мальчишку, а он глядел на меня, лежа на боку и выставив перед собой свою трубку. Лицо его было мокрое, рот открыт и перекошен. Я оглянулся на стену. По стене текло. Я снова посмотрел на мальчика. Он медленно поднимался, не опуская трубки.

- Что-то ты, брат, нервный, - произнес я.

- Вы стойте, где стоите, - хрипло сказал мальчик. - Я вашего имени не называл.

- Да уж куда там, - сказал я. - Ты и своего не называл, а палишь в меня, как в чучело.

- Вы стойте, где стоите, - повторил мальчик. - И не двигайтесь. - Он попятился и вдруг забормотал скороговоркой: - Уйди от волос моих, уйди от костей моих, уйди от мяса моего...

- Не могу, - сказал я. Я все старался понять, играет он или действительно меня боится.

- Почему? - Растерянно спросил мальчик. - Я все говорю, как надо.

- Я не могу уйти, не двигаясь, - обЯяснил я. - И стою, где стоял.

Рот у него снова приоткрылся.

- Хугер, - сказал он неуверенно. - Говорю тебе, Хугер: сгинь!

- Почему Хугер? - Удивился я. - Ты меня с кем-то путаешь. Я не Хугер, я Иван.

Тогда мальчик вдруг закрыл глаза и пошел на меня, наклонив голову и выставив перед собой свою трубку.

- Я сдаюсь, - предупредил я. - Смотри не выпали.

Когда трубка уперлась мне в живот, он выронил ее и, опустив руки, весь как-то обмяк. Я наклонился и заглянул ему в лицо. Теперь он был красный. Я поднял трубку. Это было что-то вроде игрушечного автомата - с удобной рефленой рукояткой и с плоским прямоугольным баллончиком, который вставлялся снизу, как магазин.

- Что это за штука? - Спросил я.

- Ляпник, - сказал он угрюмо. - Дайте сюда.

Я отдал ему игрушку.

- Ляпник, - сказал я. - Которым, значит, ляпают. А если бы ты в меня попал? - Я посмотрел на стену. - Надо же, теперь это за год не отмыть, придется стену менять.

Мальчик недоверчиво посмотрел на меня снизу вверх.

- Это же ляпа, - сказал он.

- Да? А я-то думал - лимонад.

Лицо его приобрело, наконец, нормальную окраску и обнаружило определенное сходство с мужественными чертами генерал-полковника Туура.

- Да нет, - сказал он. - Это ляпа.

- Ну?

- Она высохнет.

- И тогда уже все окончательно пропало?

- Да нет же. Просто ничего не останется.

- Гм, - сказал я с сомнением. - Впрочем, тебе виднее. Будем надеяться на лучшее. Но я все-таки очень рад, что ничего не останется на стене, а не на моей физиономии. Как тебя зовут?

- Зигфрид, - сказал мальчик.

- А подумавши?

Он посмотрел на меня.

- Люцифер.

- Как?

- Люцифер.

- Люцифер, - сказал я. - Велиал. Астарет. Вельзевул и Азраил. А покороче у тебя ничего нет? Очень неудобно звать на помощь человека по имени Люцифер.

- Двери же закрыты, - сказал он и отступил на шаг. Лицо его снова побледнело.

- Ну и что?

Он не ответил и снова начал пятиться, уперся спиной в стену и пошел боком, прижимаясь к ней и не сводя с меня глаз. Я понял, наконец, что он принял меня то ли за вора, то ли за убийцу и хочет удрать, но почему-то он не звал на помощь и почему-то не заскочил в комнату матери, а прокрался мимо двери и продолжал красться вдоль стены к выходу из дома.

- Зигфрид, - сказал я. - Зигфрид-Люцифер, ты ужасный трус. За кого ты меня принимаешь? - Я нарочно не двигался с места и только поворачивался вслед за ним. - Я ваш новый жилец, твоя мама напоила меня сливками и накормила меня гренками, а ты чуть не заляпал меня и теперь сам же меня боишься. Это я должен тебя бояться.

Все это очень напоминало одну сцену в Аньюдинском интернате, когда мне привезли почти такого же мальчика, сына хлыста. Елки-палки, неужели я до такой степени похож на гангстера?

- Ты похож на мускусную крысу чучундру, - сказал я, - которая всю свою жизнь плакала, потому что у нее не хватало духу выйти на середину комнаты. У тебя от страха стал голубой нос, уши сделались холодными, а штанишки - мокрыми, и ты оставляешь за собой ручеек...

В таких случаях абсолютно все равно, что говорить. Важно говорить спокойно и не делать резких движений. Выражение его лица не менялось, но когда я сказал о ручейке, он на секунду скосил глаза, чтобы посмотреть. Всего на секунду. Затем он прыгнул к выходной двери, забился возле нее, дергая засов, и вылетел во двор - только мелькнули грязные подошвы сандалий. Я вышел за ним.

Он стоял в кустах сирени, так что мне видно было только его бледное лицо. Словно удирающая кошка остановилась на миг, чтобы поглядеть через плечо.

- Ну ладно, - сказал я. - ОбЯясни мне, пожалуйста, что я должен делать. Мне надо сообщить домой свой новый адрес. Адрес вот этого самого дома. Дома, в котором я теперь живу. - Он молча смотрел на меня. - К твоей маме мне идти неудобно. Во-первых, у нее гости, а во-вторых...

- Вторая Пригородная, семьдесят восемь, - сказал он.

Я не торопясь уселся на крыльце. Между нами было метров десять.

- Ну и голосок у тебя! - Сказал я доверительно. - Как у моего знакомого бармена из Мирза-Чарле.

- Когда вы приехали? - Спросил он.

- Да вот... - Я посмотрел на часы. - Часа полтора назад.

- Тут до вас жил один, - сказал он и стал глядеть в сторону. - Дрянь-человек. Подарил мне плавки, полосатые, я полез купаться, а они в воде растаяли.

- Ай-яй-яй! - Сказал я. - Это же чудовище какое-то, а не человек. Его надо было утопить в ляпе.

- Я не успел, - сказал мальчик. - Я хотел, да он уже уехал.

- Это тот самый Хугер? - Спросил я. - С Мартой и мальчиками?

- Нет. Откуда вы взяли? Хугер уже потом жил.

- Тоже дрянь-человек?

Он не ответил. Я привалился спиной к стене и стал смотреть на улицу. Из ворот напротив выполз автомобиль, поерзал, разворачиваясь, взревел двигателем и укатил. Сейчас же вслед за ним промчался еще один такой же автомобиль. Запахло ароматическим бензином. Потом автомобили пошли один за другим, у меня даже запестрело в глазах. В небе появилось несколько вертолетов. Это были так называемые бесшумные вертолеты. Но они летели довольно низко, и, пока они летели, разговаривать было трудно. Впрочем, мальчик разговаривать, по-видимому, не собирался. Не собирался он и выходить. Он что-то делал в кустах со своим ляпником и время от времени поглядывал на меня. Не ляпнул бы он в меня оттуда, подумал я. Вертолеты все шли и шли, и машины все мчались и мчались, и казалось будто все пятнадцать тысяч легковых автомобилей выкатились на вторую пригородную, и все пятьсот вертолетов повисли над домом семьдесят восемь. Это продолжалось минут десять, мальчишка совсем перестал обращать на меня внимание, а я сидел и думал, какие вопросы придется задать Римайеру. Затем все стало, как прежде: улица опустела, запах бензина рассеялся, в небе стало чисто.

- Куда это они все сразу? - Спросил я.

Мальчик пошуршал в кустах.

- А вы что, не знаете? - Сказал он.

- Откуда же мне знать?

- А я не знаю - откуда. Хугера-то вы откуда-то знаете...

- Хугера... - Сказал я. - Хугера я знаю совершенно случайно. А про вас ничего не знаю. Как вы тут живете, чем занимаетесь... Вот что ты там сейчас делаешь?

- Предохранитель испортился.

- Так давай его сюда, я починю. Чего ты меня так боишься? Я похож на какого-нибудь дрянь-человека?

- Они все на работу поехали, - сказал мальчик.

- Поздно у вас работа начинается. Уже обедать пора, а вы еще только на работу идете... Ты знаешь, где отель «Олимпик»?

- Знаю, конечно.

- Проводишь меня?

Мальчик помедлил.

- Нет, - сказал он.

- Почему?

- Сейчас школа кончается. Мне надо домой идти.

- Ах, вот оно что! - Сказал я. - Ты, значит, филонишь? Или, как у нас говорили, мотаешь?.. И в каком же ты классе?

- В третьем.

- Я тоже когда-то учился в третьем.

Он высунулся из кустов.

- А потом?

- А потом в четвертом. - Я поднялся. - Ну ладно. Разговаривать со мной ты не хочешь, проводить меня ты не хочешь, штанишки у тебя мокрые, пойду я к себе. Ну, что смотришь? Даже не хочешь мне сказать, как тебя зовут...

Он молча глядел на меня и дышал через рот. Я пошел к себе. Кремовый холл был обезображен, как мне показалось, необратимо. Огромная угольно-черная клякса на стене не собиралась высыхать. Кому-то сегодня влетит, подумал я. Под ноги мне попался клубок бечевки. Я поднял его. Конец бечевки был привязан к ручке двери в хозяйскую половину. Так, подумал я, это мы тоже понимаем. Я отвязал бечевку и сунул клубок в карман.

В кабинете я достал из стола чистый лист бумаги и составил телеграмму Марии: «Прибыл благополучно вторая Пригородная семьдесят восемь целую Иван». В путеводителе я нашел телефон бюро обслуживания, передал телеграмму и снова позвонил Римайеру. И снова Римайер не отозвался. Тогда я надел пиджак, посмотрел в зеркало, пересчитал деньги и собрался уже выходить, как заметил, что дверь в гостинную приоткрыта и в щель смотрит глаз. Я, конечно, ничего не заметил. Я внимательно оглядел свой костюм спереди, вернулся в ванную и некоторое время, посвистывая, чистил себя пылесосом. Когда я вернулся в кабинет, лопоухая голова, просунутая в полуоткрытую дверь, моментально скрылась - осталась торчать только себристая трубка ляпника. Усевшись в кресло, я по очереди открыл и закрыл все двенадцать ящиков стола включая потайные, и только тогда снова поглядел на дверь. Мальчик стоял на пороге.

- Меня зовут Лэн, - сообщил он.

- Приветствую тебя, Лэн, - сказал я рассеянно. - Меня зовут Иван. Заходи. Правда, я уже собрался обедать. Ты еще не обедал сегодня?

- Нет.

- Вот и хорошо. Сбегай, отпросись у мамы, и пойдем.

Лэн помолчал, глядя в пол.

- Еще рано, - сказал он.

- Что рано? Обедать?

- Нет, идти... Туда. Школа только через двадцать минут кончается. - Он снова помолчал. - И потом там этот толстый хмырь со шнурами.

- Дрянь-человек? - Спросил я.

- Да, - сказал Лэн. - Вы правда уходите сейчас?

- Да, ухожу, - сказал я и достал из кармана клубок бечевки. - На вот, возьми. А если бы мать первой вышла?

Он пожал плечом.

- Если вы вправду уходите, - сказал он, - то, можно, я у вас посижу?

- Ну что ж, посиди.

- А здесь больше никого нет?

- Никого.

Он так и не подошел ко мне, чтобы взять бечевку, но позволил подойти к себе и даже взять себя за ухо. Ухо действительно было холодное. Я легонько потрепал его и, подтолкнув мальчишку к столу, сказал:

- Сиди сколько хочешь. Я вернусь не скоро.

- Я тут посплю, - сказал Лэн.

Глава третья

Отель «Олимпик» был пятнадцатиэтажный, красный с черным. Половина площади перед ним была заставлена автомобилями, в центре площади в маленьком цветнике возвышался монумент, изображающий человека с гордо поднятой головой. Огибая монумент, я вдруг обнаружил, что человек этот мне знаком. Я в замешательстве остановился и пригляделся. Несомненно, в смешном старомодном костюме, опираясь рукой на непонятный аппарат, который я принял было за продолжение абстрактного постамента, устремив презрительно сощуренные глаза в бесконечность, на площади перед отелем «Олимпик» Стоял Владимир Сергеевич Юрковский. На постаменте позолоченными буквами была вырезана надпись: «Владимир Юрковский, 5 декабря, год весов».

Я не поверил, потому что это было совершенно невозможно. Юрковским не ставят памятников. Пока они живы, их назначают на более или менее ответственные посты, их чествуют на юбилеях, их выбирают членами академий. Их награждают орденами и удостаивают международных премий. А когда они умирают - или погибают, - о них пишут книги, их цитируют, ссылаются на их работы, но чем дальше, тем реже, а потом, наконец, забывают о них. Они уходят из памяти и остаются только в книгах. Владимир Сергеевич был генералом науки и замечательным человеком. Но невозможно поставить памятники всем генералам и всем замечательным людям, тем более в странах, к которым они никогда не имели прямого отношения, и в городах, где они если и бывали, то разве что проездом... А в этом их году весов Юрковский не был даже генералом. В марте он вместе с Дауге заканчивал исследования аморфного пятна на Уране, и один бомбозонд взорвался у нас в рабочем отсеке, попало всем, и, когда в сентябре мы вернулись на планету, Юрковский был в сиреневых лишаях, злой и говорил, что вот вволю поплавает и позагорает и засядет за проект нового бомбозонда, потому что старый - дерьмо... Я оглянулся на отель. Мне оставалось только сделать вывод, что жизнь города находится в таинственной и весьма мощной зависимости от аморфного пятна на Уране. Или находилась... Юрковский высокомерно улыбался. Вообще скульптура была хорошая, но я не понимал, на что Юрковский опирается. На бомбозонд этот аппарат похож не был...

Что-то зашипело у меня над ухом. Я повернул голову и невольно отстранился. Рядом со мной, тупо уставясь в постамент, стоял длинный худой человек, с ног до шеи затянутый в какую-то серую чешую, с громоздким кубическим шлемом на голове. Лицо человека закрывала стеклянная пластина с дырочками. Из дырочек в такт дыханию вырывались струйки дыма. Изможденное лицо за стеклянной пластиной было залито потом и часто-часто екало щеками. Сначала я принял его за пришельца, затем подумал, что это курортник, которому прописаны особые процедуры, и только тут догадался, что это артик.

- Простите, - сказал я. - Вы мне не скажите, что это за памятник?

Мокрое лицо совсем исказилось.

- Что? - Глухо донеслось из-под шлема.

Я нагнулся.

- Я спрашиваю: что это за памятник?

Человек снова уставился на постамент. Дым из дырочек пошел гуще. Снова раздалось сильное шипение.

- Владимир Юрковский, - прочитал он. - Пятое декабря, год весов... Ага... Декабря... Ну... Так это какой-нибудь немец...

- А кто этот памятник поставил?

- Не знаю, - сказал человек. - Тут же написано. А зачем вам?

- Это мой знакомый, - объяснил я.

- Тогда чего вы спрашиваете? Спросили бы у него самого.

- Он умер.

- А-а... Так, может, его здесь похоронили?

- Нет, - сказал я. - Он далеко похоронен.

- Где похоронен?

- Далеко!.. А что это за штука, на которую он опирается?

- Какая штука? Это эрула.

- Что?

- Эрула, говорю! Электронная рулетка.

Я вытаращил глаза.

- Причем здесь рулетка?

- Где?

- Здесь, на памятнике.

- Не знаю, - сказал человек, подумав. - Может, ваш приятель ее изобрел?

- Вряд ли, - сказал я. - Он работал в другой области.

- А какой?

- Он был планетолог и планетолетчик.

- А-а... Ну, если он ее изобрел, то молодец. Полезная вещь. Надо бы запомнить: Юрковский Владимир. Головастый был немец...

- Вряд ли он ее изобрел, - сказал я. - Я же говорю, он был планетолетчик.

Человек воззрился на меня.

- А если не он изобрел, тогда почему он с нею стоит, а?

- Так в том-то и дело, - сказал я. - Сам удивляюсь.

- Врешь ты все, - сказал человек неожиданно. - Врешь и сам не знаешь, зачем врешь. С самого утра, а уже наелся... Алкоголик! - Он повернулся и побрел прочь, волоча тощие ноги и звучно шипя.

Я пожал плечами, последний раз глянул на Владимира Сергеевича и через просторную, как аэродром, площадь направился к отелю.

Гигантский швейцар откатил передо мною дверь и звучно сказал: «Милости просим». Я остановился.

- Будьте любезны, - сказал я. - Вы не знаете, что это за памятник?

Швейцар посмотрел поверх моей головы на площадь. На лице его изобразилось замешательство.

- А разве там... Не написано?

- Написано, - сказал я. - Но кто поставил этот памятник? И за что?

Швейцар переступил с ноги на ногу.

- Прошу прощения, - виновато сказал он. - Никак не могу ответить на этот вопрос. Он здесь давно стоит, а я совсем недавно... Боюсь вас дезинформировать. Может быть, портье...

Я вздохнул.

- Ну хорошо, не беспокойтесь. Где у вас здесь телефон?

- Направо, прошу вас, - сказал швейцар обрадованно.

Ко мне было устремился портье, но я помотал головой, взял трубку и набрал номер Римайера. На этот раз телефон оказался занят. Я направился к лифту и поднялся на девятый этаж.

Римайер, грузный, с непривычно обрюзшим лицом, встретил меня в халате, из-под которого виднелись ноги в брюках и ботинках. В комнате воняло застоявшимся табачным дымом, пепельница на столе была полна окурков. Вообще в номере царил кавардак. Одно кресло было опрокинуто, на диване валялась скомканная сорочка, явно женская, под подоконником и под столом блестели батареи пустых бутылок.

- Чем могу служить? - Неприветливо осведомился Римайер, глядя мне в подбородок. По-видимому, он только что вышел из ванны - редкие светлые волосы на его длинном черепе были мокры.

Я молча протянул ему свою карточку. Римайер внимательно прочитал ее, медленно сунул в карман халата и, по-прежнему глядя мне в подбородок, сказал: «Садитесь». Я сел.

- Очень неудачно получается, - сказал он. - Я чертовски занят, и нет ни минуты времени.

- Я несколько раз звонил вам сегодня, - сказал я.

- Я только что вернулся... Как вас зовут?

- Иван.

- А фамилия?

- Жилин.

- Видите ли, Жилин... Короче говоря, я должен сейчас одеться и уйти опять... - Он помолчал, растирая ладонью вялые щеки. - Да, собственно, и говорить-то... Впрочем, если хотите, посидите здесь и подождите меня. Если не вернусь через час, уходите и возвращайтесь завтра к двенадцати. Да, оставьте мне ваш адрес и телефон, запишите прямо на столе... - Он сбросил халат и, волоча его по полу, ушел в соседнюю комнату. - А пока осмотрите город. Скверный городишко... Но этим все равно надо заниматься. Меня уже тошнит от него... - Он вернулся, затягивая галстук. Руки у него дрожали, кожа на лице была дряблой и серой. Я вдруг ощутил, что не доверяю ему, - смотреть на него неприятно, как на запущенного больного.

- Вы плохо выглядите, - сказал я. - Вы сильно изменились.

Римайер впервые взглянул мне в глаза.

- А откуда вы знаете, какой я был раньше?

- Я видел вас у Марии... Много курите, Римайер, а табак теперь сплошь и рядом пропитывают дрянью.

- Ерунда это - табак, - сказал он с неожиданным раздражением. - Здесь все дрянью пропитывают... А в общем-то вы правы, наверное, надо бросать. - Он медленно натянул пиджак. - Надо бросать... - Повторил он. - И вообще не надо было начинать.

- Как идет работа?

- Бывало и хуже. На редкость захватывающая работа. - Он как-то неприятно усмехнулся. - Ну, я пойду. Меня ждут, я опаздываю. Значит, либо через час, либо завтра в двенадцать.

Он кивнул и вышел.

Я записал на телефонном столике свой адрес и телефон, и, въехав ногой в кучу бутылок, подумал, что работа была, по-видимому, действительно захватывающая. Я позвонил портье и потребовал в номер уборщицу. Вежливейщий голос ответил, что хозяин номера категорически запретил обслуживающему персоналу появляться в номере в его отсутствие и повторил это запрещение только что, выходя из отеля. «Ага», - Сказал я и повесил трубку. Мне это не слишком понравилось. Сам я таких приказаний никогда не отдаю и никогда ни от кого ничего не скрываю, даже записную книжку. Глупо создавать ненужные впечатления, лучше поменьше пить. Я поднял опрокинутое кресло, уселся и приготовился ждать, стараясь подавить чувство недовольства и разочарования.

Ждать пришлось недолго. Минут через пять дверь приоткрылась, и в комнату просунулась хорошенькая женская мордочка.

- Эй! - Чуть сипло произнесла мордочка. - Римайер дома?

- Римайера нет, - сказал я. - Но вы все равно заходите.

Она поколебалась, рассматривая меня. По-видимому, она не собиралась заходить, просто заглянула мимоходом.

- Заходите, заходите, - сказал я. - А то мне одному скучно.

Она вошла легкой танцующей походкой и, подбоченясь, остановилась передо мной. У нее был короткий вздернутый нос и растрепанная мальчишеская прическа. Волосы были рыжие, шорты ярко-красные, а голошейка навыпуск - яично-желтая. Яркая женщина. И довольно приятная. Ей было лет двадцать пять.

- Ждете? - Сказала она.

Глаза ее блестели, и от нее пахло вином, табаком и духами.

- Жду, - сказал я. - Садитесь, будем ждать вместе.

Она повалилась на тахту напротив меня и задрала ноги на телефонный столик.

- Киньте сигаретку рабочему человеку, - сказала она. - Пять часов не курила.

- Я некурящий... Позвонить, чтобы принесли?

- Господи, и здесь грустец... Оставьте телефон, а то опять припрется эта баба... Пошарьте в пепельнице и найдите бычок подлиннее!

В пепельнице было полно длинных бычков.

- Они все в помаде, - сказал я.

- Давайте, давайте, это моя помада. Как вас зовут?

- Иван.

Она щелкнула зажигалкой и закурила.

- А меня - Илина. Вы тоже иностранец? Вы все иностранцы какие-то широкие. Что вы здесь делаете?

- Жду Римайера.

- Да нет. Чего вас принесло к нам? От жены спасаетесь?

- Я не женат, - сказал я скромно. - Я приехал написать книгу.

- Книгу? Ну и знакомые же у этого Римайера... Книгу он приехал написать. Проблема пола у спортсменов-импотентов. Как у вас с проблемой пола?

- Это для меня не проблема, - сказал я скромно. - А для вас?

- Но-но... Полегче. Здесь вам не Париж. Патлы сначала обрежь, а то сидит как перш...

- Как кто? - Я был очень терпелив, ждать еще осталось сорок пять минут.

- Как перш. Знаешь, ходят такие... - Она стала делать руками неопределенные движения возле ушей.

- Не знаю, - сказал я. - Я здесь недавно. Я еще ничего не знаю. Расскажите, это интересно.

- Ну, уж нет, только не я. У нас не болтают. Наше дело маленькое - подай, прибери, скаль зубы и помалкивай. Профессиональная тайна. Слыхал про такого зверя?

- Слыхал, - сказал я. - А где это «у вас»? У врачей?

Почему-то ей это показалось очень смешным.

- У врачей!.. Надо же... - Хохотала она. - А ты парень ничего, с язычком... У нас в бюро тоже есть один такой. Как скажет - все лежат. Когда мы рыбарей обслуживаем, его всегда назначают, рыбари любят повеселиться.

- Да и кто не любит? - Сказал я.

- Это ты зря. Интели, например, его прогнали. «Уберите, - говорят, - дурака...» Или вот нынче, у этих беременных мужиков...

- У кого?

- У грустецов. Слушай, а ты, я вижу, ничего не понимаешь. Откуда ты такой приехал?

- Из Вены, - сказал я.

- Ну и что? У вас в Вене нет грустецов?

- Вы представить себе не можете, чего только нет в Вене.

- Может быть, у вас там и нерегулярных собраний нет?

- У нас - нет, - сказал я. - У нас все собрания регулярные. Как автобусная линия.

Она развлекалась.

- Может, у вас и официанток нет?

- Официантки есть. Причем попадаются превосходные экземпляры. Значит, вы официантка?

Она вдруг вскочила.

- Не-ет, так у нас дело не пойдет! - Закричала она. - Хватит с меня грустецов на сегодня. Сейчас ты у меня выпьешь со мной на брудершафт, как миленький... - Она принялась валить бутылки под окном. - Вот стервы, все пустые... Может, ты и непьющий? Ага, вот есть немного вермута... Будешь вермут? Или спросить виски?

- Начнем с вермута, - сказал я.

Она грохнула бутылку на столик и взяла с подоконника два стакана.

- Надо вымыть, погоди минутку, накидали мусора... - Она ушла в ванную и продолжала говорить оттуда: - если бы ты еще оказался непьющим, я бы не знаю, что с тобой сделала... Ну и кабак у него здесь, в ванной, люблю! Ты где остановился, тоже здесь?

- Нет, в городе, - ответил я. - На второй пригородной.

Она вернулась со стаканами.

- С водой или чистого?

- Пожалуй, чистого.

- Все иностранцы пьют чистое. А у нас почему-то пьют с водой. - Она села ко мне на подлокотник и обняла меня за плечи. От нее здорово пахло спиртным. - Ну, на «Ты»...

Мы выпили и поцеловались. Без всякого удовольствия. Губы у нее оказались сильно накрашены, а веки тяжелы от бессоницы и усталости. Она поставила стакан, отыскала в пепельнице еще один окурок и вернулась на тахту.

- Где же этот Римайер? - Сказала она. - Сколько можно ждать? Ты его давно знаешь?

- Нет, не очень.

- По-моему, он сволочь, - сказала она с неожиданной злобой. - Все выпытал, а теперь скрывается. Не открывает скотина, и не дозвонишься к нему. Слушай, а он не шпик?

- Какой шпик?

- А, много их, сволочей... Из общества трезвости, нравственности... Знатоки и ценители тоже дрянь хорошая...

- Нет, Римайер порядочный человек, - сказал я с некоторым усилием.

- Порядочный... Все вы порядочные. Поначалу. Римайер тоже был порядочным, таким прикидывался добреньким, веселеньким... А теперь смотрит, как крокодил!

- Бедняга, - сказал я. - Он, наверное, вспомнил о семье, и ему стало стыдно.

- Да нет у него никакой семьи. И вообще, ну его к черту! Налить тебе еще?

Мы выпили еще. Она легла и закинула руки за голову. Затем она сказала:

- да ты не расстраивайся. Плюнь. Вина у нас полно, спляшем, сбегаем на дрожку... Завтра футбол, поставим на «Быков»...

- Да я и не расстраиваюсь. На «Быков» так на «Быков».

- Ах, «Быки»! Какие мальчики! Век бы смотрела... Руки как железо, прижмешься к нему - как к дереву, честное слово...

В дверь постучали.

- Заходи! - Заорала Илина.

В комнату вошел и сразу остановился высокий костлявый человек средних лет со светлыми выпуклыми глазами.

- Виноват, - сказал он. - Я хотел видеть Римайера.

- Здесь все хотят видеть Римайера, - сказала Илина. - Присаживайтесь, будем ждать вместе.

Незнакомец наклонил голову и присел к столу, положив ногу на ногу.

Вероятно, он был здесь не впервые. Он не озирался по сторонам, а глядел в стену прямо перед собой. Впрочем, может быть, он был не любопытен. Во всяком случае, ни я, ни Илина его явно не интересовали. Мне это показалось неестественным: по-моему, такая пара, как я и Илина, должна была заинтересовать любого нормального человека. Илина приподнялась на локте и стала пристально рассматривать незнакомца.

- Я вас где-то уже видела, - объявила она.

- В самом деле? - Холодно сказал незнакомец.

- Как вас зовут?

- Оскар. Я приятель Римайера.

- Вот славно, - сказала Илина. Ее явно раздражало безразличие незнакомца, но пока она сдерживалась. - Он тоже приятель Римайера, - она показала на меня пальцем. - Вы знакомы?

- Нет, - сказал Оскар, по-прежнему глядя в стену.

- Меня зовут Иван, - сказал я. - А это приятельница Римайера. Ее зовут Илина, и мы с нею только что выпили на брудершафт.

Оскар довольно равнодушно взглянул на Илину и вежливо наклонил голову. Илина, не сводя с него глаз, взяла бутылку.

- Здесь еще немного осталось, - сказала она. - Хотите выпить, Оскар?

- Нет, благодарю вас, - холодно ответил Оскар.

- На брудершафт! - Сказала илина. - Не хотите? Зря.

Она плеснула вина в мой стакан, а остатки вылила в свой и сейчас же выпила.

- В жизни бы не подумала, - сказала она, - что у Римайера могут быть друзья, которые откажутся выпить. А ведь я вас все-таки где-то видела!

Оскар пожал плечами.

- Вряд ли, - сказал он.

Илина накалялась на глазах.

- Сволочь какая-нибудь, - сообщила она мне громко. - Алло, Оскар, может, вы интель?

- Нет.

- Как же нет? - Сказала илина. - Ясно, что интель. Вы еще поцапались в «Ласочке» с плешивым Лейзом, зеркало расколотили, а Моди надавала вам оплеух...

Каменное лицо Оскара слегка порозовело.

- Уверяю вас, - произнес он очень вежливо, - я не интель и никогда в жизни не был в «Ласочке».

- Что же я вру по-вашему? - Сказала илина.

Тут я на всякий случай снял со столика бутылку и поставил под кресло.

- Я приезжий, - сказал Оскар. - Турист.

- Давно прибыли? - Спросил я, чтобы разрядить атмосферу.

- Нет, недавно, - ответил Оскар. Он по-прежнему глядел в стену. Железной выдержки человек.

- А-а! - Сказала вдруг Илина. - Помню... Это я все напутала. - Она расхохоталась. - Никакой вы не интель, конечно... Вы же были позавчера у нас в бюро. Вы коммивояжер, да? Вы предлагали управляющему партию какой-то дряни... «Дюгонь»... «Дюпон»...

- «Девон», - Подсказал я. - Есть такой репеллент, «Девон».

Оскар впервые улыбнулся.

- Совершенно верно, - сказал он. - Но я не коммивояжер, конечно. Я просто выполнил поручение моего родственника.

- Это другое дело, - сказала Илина и вскочила. - Так бы и сказали. Иван, нам всем нужно выпить на брудершафт. Я позвоню... Нет, лучше я сбегаю. А вы пока поболтайте. Я сейчас...

Она выскочила из комнаты, хлопнув дверью.

- Веселая женщина, - сказал я.

- Да, чрезвычайно. Вы местный?

- Нет, я тоже приезжий... Какая странная идея пришла в голову вашему родственнику!

- Что вы имеете в виду?

- Кому нужен «Девон» в курортном городе?

Оскар пожал плечами.

- Мне трудно судить об этом, я не химик. Но согласитесь, нам часто трудно понять даже поступки наших ближних, не то что их фантазии... Так «Девон», Оказывается... Как вы его назвали? Реце...

- Репеллент, - сказал я.

- Это, кажется, для комаров?

- Не столько для, сколько против.

- Вы, я вижу, хорошо в этом разбираетесь, - сказал Оскар.

- Мне приходилось им пользоваться.

- Ах, даже так...

Что за черт? - Подумал я. Что он всем этим хочет сказать? Он больше не смотрел в стену. Он смотрел мне прямо в глаза и улыбался. Но если он хотел что-нибудь сказать, то он уже сказал. Он встал.

- Пожалуй, я не стану больше ждать, - произнес он. - Насколько я понимаю, меня здесь вынудят пить на брудершафт. А я приехал сюда не пить. Я приехал сюда лечиться. Передайте, пожалуйста, Римайеру, что я буду звонить ему сегодня вечером. Не забудете?

- Нет, - сказал я. - Не забуду. Если я скажу, что заходил Оскар, он поймет, о ком идет речь?

- Да, конечно. Это мое настоящее имя.

Он поклонился и вышел размеренным шагом, не оглянувшись, прямой и весь какой-то неестественный. Я запустил пальцы в пепельницу, выбрал окурок без помады и несколько раз затянулся. Табак мне не понравился. Я потушил окурок. Оскар мне тоже не понравился. И Илина. И Римайер мне тоже очень не понравился. Я перебрал бутылки, но все они были пустые.

Глава четвертая

Римайера я не дождался. Илина так и не вернулась. Мне надоело сидеть в прокуренной комнате, и я спустился вниз, в вестибюль. Я намеревался пообедать и остановился, озираясь, где здесь ресторан. Около меня мгновенно возник портье.

- К вашим услугам, - нежно прошелестел он. - Автомобиль? Ресторан? Бар? Салон?

- Какой салон? - Полюбопытствовал я.

- Парикмахерский салон. - Он деликатно взглянул на мою прическу. - Сегодня принимает мастер Гаоэй. Усиленно рекомендую.

Я вспомнил, что Илина назвала меня, кажется, патлатым першем, и сказал: «Ну что ж, пожалуй». - «Прошу за мной», - Сказал портье. Мы пересекли вестибюль. Портье приоткрыл низкую широкую дверь и негромко сказал в пустоту обширного помещения:

- простите, мастер, к вам клиент.

- Прошу, - произнес спокойный голос.

Я вошел в салон. В салоне было светло и хорошо пахло, блестел никель, блестели зеркала, блестел старинный паркет. С потолка на блестящих штангах свисали блестящие полушария. В центре зала стояло огромное белое кресло. Мастер двигался мне навстречу. У него были пристальные неподвижные глаза, крючковатый нос и седая эспаньолка. Больше всего он напоминал пожилого, опытного хирурга. Я робко поздоровался. Он коротко кивнул и, озирая меня с головы до ног, стал обходить меня сбоку. Мне стало неуютно.

- Приведите меня в соответствие с модой, - сказал я, стараясь не выпускать его из поля зрения. Но он мягко прижал мой рукав и несколько секунд дышал за моей спиной, бормоча: «Несомненно... Вне всякого сомнения...» Потом я почувствовал, как он прикоснулся к моему плечу.

- Несколько шагов вперед, прошу вас, - сказал он строго. - Пять-шесть шагов, а потом остановитесь и резко повернитесь кругом.

Я повиновался. Он задумчиво разглядывал меня, пощипывая бородку. Мне показалось, что он колеблется.

- Впрочем, - сказал он неожиданно, - садитесь.

- Куда? - Спросил я.

- В кресло, в кресло, - сказал он.

Я опустился в кресло и смотрел, как он снова медленно приближается ко мне. На его интеллигентнейшем лице вдруг появилось выражение огромной досады.

- Ну как же так можно? - Произнес он. - Это же ужастно!..

Я не нашелся что ответить.

- Сырье... Дисгармония... - Бормотал он. - Безобразно... Безобразно!

- Неужели до такой степени плохо? - Спросил я.

- Я не понимаю, зачем вы пришли ко мне, - сказал он. - Ведь вы не придаете своей внешности никакого значения.

- С сегодняшнего дня начинаю придавать, - сказал я.

Он махнул рукой.

- Оставьте!.. Я буду работать вас, но... - Он затряс головой, стремительно повернулся и отошел к высокому столу, уставленному блестящими приборами. Спинка кресла мягко откинулась, и я оказался в полулежачем положении. Сверху на меня надвинулось большое полушарие, излучающее тепло, и сотни крошечных иголок тотчас закололи мне затылок, вызывая странное ощущение боли и удовольствия одновременно.

- Прошло? - Спросил мастер, не оборачиваясь. Ощущение исчезло.

- Прошло, - ответил я.

- Кожа у вас хорошая, - с некоторым удовольствием проворчал мастер.

Он вернулся ко мне с набором необыкновенных инструментов и принялся ощупывать мои щеки.

- И все-таки Мироза вышла за него, - сказал он вдруг. - Я ожидал всего, чего угодно, но только не этого. После того как Левант столько сделал для нее... Вы помните этот момент, когда они плачут над умирающей Пини? Можно было держать любое пари, что они вместе навсегда. И теперь, представьте себе, она выходит за этого литератора.

У меня есть правило: подхватывать и поддерживать любой разговор. Когда не знаешь, о чем идет речь, это даже интересно.

- Ненадолго, - сказал я уверенно. - Литераторы непостоянны, уверяю вас. Я сам литератор.

Его пальцы на секунду замерли на моих веках.

- Это не приходило мне в голову, - признался он. - Все-таки брак, хотя и гражданский... Надо не забыть позвонить жене. Она была очень расстроена.

- Я ее не понимаю, - сказал я. - Хотя мне всегда казалось, что Левант сперва был влюблен в эту... В Пини.

- Влюблен? - Воскликнул мастер, заходя с другого бока. - Ну, разумеется, он любил ее! Безумно любил! Как может любить только одинокий, всеми отвергнутый мужчина!

- И поэтому совершенно естественно, что после смерти Пини он искал утешения у ее лучшей подруги...

- Подруги... Да, - сказал одобрительно мастер, щекоча меня за ухом. - Мироза обожала Пини. Это очень точное слово: именно подруга! В вас сразу чувствуется литератор. И Пини тоже обожала Мирозу...

- Но заметьте, - подхватил я. - Ведь Пини с самого начала подозревала, что Мироза неравнодушна к Леванту.

- О, конечно. Они необычайно чутки к таким вещам. Это было ясно каждому, моя жена сразу обратила на это внимание. Я помню, она подталкивала меня локтем каждый раз, когда Пини садилась за кудрявую головку Мирозы и так лукаво, знаете ли, выжидательно поглядывала на Леванта...

На этот раз я промолчал.

- Вообще я глубоко убежден, - продолжал он, - что птицы чувствуют не менее тонко, чем люди.

Ага, подумал я и сказал:

- не знаю, как птицы вообще, но Пини была гораздо более чуткой, чем, может быть, даже мы с вами.

Что-то коротко прожужжало у меня над макушкой, слабо звякнул металл.

- Вы говорите слово в слово как моя жена, - заметил мастер. - Вам, наверное, должен нравится Дэн. Я был потрясен, когда он сумел сработать бункин этой японской герцогине... Не помню ее имени. Ведь никто, ни один человек не верил Дэну. Сам японский король...

- Простите, - сказал я. - Бункин?

- Да, вы же не специалист... Ну вы помните тот момент, когда японская герцогиня выходит из застенка. Ее волосы, высокий вал белокурых волос, украшенных драгоценными гребнями...

- А-а, - догадался я. - Это прическа!

- Да, она даже вошла на время в моду в прошлом году. Хотя настоящий бункин у нас могли делать единицы... Как и настоящий шиньон, между прочим. И конечно, никто не мог поверить, что Дэн с обожженными руками, полуослепший... Вы помните, как он ослеп?

- Это было потрясающе, - проговорил я.

- О-о, Дэн был настоящий мастер. Сделать бункин без электрообработки, без биоразвертки... Вы знаете, - продолжал он, и в голосе его послушалось волнение, - мне сейчас пришло в голову, что Мироза должна, когда расстанется с этим литератором, выйти не за Леванта, а за Дэна. Она будет вывозить его в кресле на веранду, они будут слушать при луне поющих соловьев... Вместе, вдвоем...

- И тихо плакать от счастья, - сказал я.

- Да... - Голос мастера прервался. - Это будет только справедливо. Иначе я просто не знаю... Иначе я просто не понимаю, к чему вся наша борьба... Нет, мы должны потребовать. Я сегодня же пойду в союз.

Я снова промолчал. Мастер прерывисто дышал у меня над ухом.

- Пусть бреются в автоматах, - сказал он вдруг мстительно. - Пусть ходят, как ощипанные гуси. Мы дали им попробовать однажды, что это такое, посмотрим теперь, как это им понравилось.

- Боюсь, это будет непросто, - сказал я осторожно, потому что ничего не понимал.

- А мы, мастера, привыкли к сложному. Непросто! А когда к вам является жирное чучело, потное и страшное, и вам нужно сделать из него человека... Или по крайней мере нечто такое, что в обыденной жизни не отличается от человека... Это что, просто?! Помните, как сказал Дэн? «Женщина рождает человека раз в девять месяцев, а мы, мастера, делаем это каждый день». Разве это не превосходные слова?

- Дэн говорил о парикмахерах? - Спросил я на всякий случай.

- Дэн говорил о мастерах! «На нас держится красота мира» - Говорил он. И еще, помните? «Для того чтобы сделать из обезьяны человека, Дарвину нужно было быть отличным мастером».

Я решился сдаться и признался:

- вот этого я уже не помню.

- А вы давно смотрите «Розу салона»?

- Да я совсем недавно приехал.

- А-а... Тогда вы много потеряли. Мы с женой смотрим эту историю уже седьмой год, каждый вторник. Мы пропустили только один раз: у меня был приступ, и я потерял сознание. Но во всем городе только один человек не пропустил ни разу - мастер Миль из центрального салона.

Он отошел на несколько шагов, включил и выключил разноцветные софиты и вновь принялся за дело.

- Седьмой год, - повторил он. - И теперь представьте себе: в позапрошлом году они убивают Мирозу и бросают Леванта в японские застенки пожизненно, а Дэна сжигают на костре. Вы можете себе это представить?

- Это невозможно, - сказал я. - Дэна? На костре? Правда, Бруно тоже сожгли на костре...

- Возможно... - Нетерпеливо сказал мастер. - Во всяком случае, нам стало ясно, что они хотят быстренько свернуть программу. Но мы этого не потерпели. Мы объявили забастовку и боролись три недели. Миль и я пикетировали парикмахерские автоматы. И должен вам сказать, что значительная часть горожан нам сочувствовала

- еще бы, - сказал я. - И что же? Вы победили?

- Как видите. Они прекрасно поняли, что это такое, и теперь телецентр знает, с кем имеет дело. Мы не отступили ни на шаг, и если понадобится - не отступим. Во всяком случае, теперь по вторникам мы отдыхаем, как встарь - по-настоящему.

- А в остальные дни?

- А в остальные дни ждем вторника и гадаем, что ожидает нас, чем вы, литераторы, нас порадуете, спорим и заключаем пари... Впрочем, у нас, мастеров, не так много досуга.

- Большая клиентура, вероятно?

- Нет, дело не в этом. Я имею в виду домашние занятия. Стать мастером нетрудно, трудно оставаться мастером. Масса литературы, масса новых методов, новых приложений, за всем надо следить, надо непрерывно экспериментировать, исследовать, и надо непрерывно следить за смежными областями - бионика, пластическая медицина, органика... И потом, вы знаете, накапливается опыт, появляется потребность поделиться. Вот мы с Милем пишем уже вторую книгу, и буквально каждый месяц нам приходится вносить в рукопись исправления. Все устаревает на глазах. Сейчас я заканчиваю статью об одном малоизвестном свойстве врожденно-прямого непластичного волоса, и вы знаете, у меня практически нет никаких шансов оказаться первым. Только в нашей стране я знаю трех мастеров, занятых тем же вопросом. Это естественно: врожденнопрямой непластичный волос - это актуальнейшая проблема. Ведь он считается абсолютно неэстетируемым. Впрочем, вас это, конечно, не может интересовать. Вы ведь литератор?

- Да, - сказал я.

- Вы знаете, как-то во время забастовки мне случилось пробежать один роман. Это не ваш?

- Не знаю, - сказал я. - А о чем?

- Н-ну, я не могу сказать вам совершенно точно... Сын поссорился с отцом, и у него был друг, этакий неприятный человек со странной фамилией... Он еще резал лягушек.

- Не могу вспомнить, - соврал я. Бедный Иван Сергеевич!

- Я тоже не могу вспомнить. Какой-то вздор. У меня есть сын, но он никогда со мной не ссорится. И животных он никогда не мучает... Разве что в детстве...

Он снова отступил от меня и медленно пошел по кругу, оглядывая. Глаза его горели. Кажется, он был очень доволен.

- А ведь, пожалуй, на этом можно закончить, - проговорил он.

Я вылез из кресла. «А ведь неплохо... - Бормотал мастер. - Просто очень неплохо». Я подошел к зеркалу, а он включил прожекторы, которые осветили меня со всех сторон, так что на лице совсем не осталось теней. В первый момент я не заметил в себе ничего особенного. Я как я. Потом я почувствовал, что это не совсем я. Что это гораздо лучше, чем я. Много лучше, чем я. Красивее, чем я. Добрее, чем я. Гораздо значительнее, чем я. И я ощутил стыд, словно умышленно выдавал себя за человека, которому в подметки не гожусь...

- Как вы это сделали? - Спросил я вполголоса.

- Пустяки, - ответил мастер, как-то особенно улыбаясь. - Вы оказались довольно легким клиентом, хотя и основательно запущенным.

Я как Нарцис стоял перед зеркалом и не мог отойти. Потом мне вдруг стало жутко. Мастер был волшебником, и волшебником недобрым, хотя сам, наверное, и не подозревал об этом. В зеркале, озаренная прожекторами, необычайно привлекательная и радующая глаз, отражалась ложь. Умная, красивая, значительная пустота. Нет, не пустота, конечно, я не был о себе такого уж низкого мнения, но контраст был слишком велик. Весь мой внутренний мир, все, что я так ценил в себе... Теперь его вообще могло бы не быть. Оно было больше не нужно. Я посмотрел на мастера. Он улыбался.

- У вас много клиентов? - Спросил я.

Он не понял моего вопроса, да я и не хотел, чтобы он меня понял.

- Не беспокойтесь, - ответил он. - Вас я всегда буду работать с удовольствием. Сырье самое высококачественное.

- Спасибо, - сказал я, опуская глаза, чтобы не видеть его улыбки. - Спасибо. До свидания.

- Только не забудьте расплатиться, - благодушно сказал он. - Мы, мастера, очень ценим свою работу.

- Да, конечно, - спохватился я. - Разумеется. Сколько я должен?

Он сказал, сколько я должен.

- Как? - Спросил я, приходя в себя.

Он с удовольствием повторил.

- С ума сойти, - честно сказал я.

- Такова цена красоты, - объяснил он. - Вы пришли сюда заурядным туристом, а уходите царем природы. Разве не так?

- Самозванцем я ухожу, - пробормотал я, доставая деньги.

- Ну-ну, не так горько, - вкрадчиво сказал он. - Даже я не знаю этого наверняка. Да и вы не уверены... Еще два доллара, пожалуйста... Благодарю вас. Вот пятьдесят пфеннигов сдачи... Вы ничего не имеете против пфеннигов?

Я ничего не имел против пфеннигов. Мне хотелось скорее уйти.

В вестибюле я некоторое время постоял, приходя в себя, глядя через стеклянную стену на металлического Владимира Сергеевича. В конце концов все это очень не ново. В конце концов миллионы людей совсем не то, за что они себя выдают. Но этот проклятый парикмахер сделал меня эмпириокритиком. Реальность замаскировалась прекрасными иероглифами. Я больше не верил тому, что вижу в этом городе. Залитая стереопластиком площадь в действительности, наверное, вовсе не была красива. Под изящными очертаниями автомобилей мнились зловещие, уродливые формы. А вон та прекрасная, милая женщина на самом деле, конечно, отвратительная вонючая гиена, похотливая, тупая хрюшка. Я закрыл глаза и помотал головой. Старый дьявол...

Неподалеку остановились два лощеных старца и принялись с жаром спорить о преимуществах фазана тушеного перед фазаном, запеченным с перьями. Они спорили, истекая слюной, чмокая и задыхаясь, щелкая друг у друга под носом костлявыми пальцами. Этим двум никакой мастер помочь не смог бы. Они сами были мастерами и не скрывали этого. Во всяком случае, они вернули меня к материализму. Я подозвал портье и спросил, где ресторан.

- Прямо перед вами, - сказал портье и, улыбнувшись, поглядел на спорящих старцев. - Любая кухня мира.

Вход в ресторан я принял за ворота в ботанический сад. Я вошел в этот сад, раздвигая руками ветви экзотических деревьев, ступая то по мягкой траве, то по неровным плитам ракушечника. В пышной прохладной зелени гомонили невидимые птицы, слышались негромкие разговоры, звяканье ножей, смех. Мимо моего носа пролетела золотистая птичка. Она тащила в клюве маленький бутерброд с икрой.

- Я к вашим услугам, - сказал глубокий бархатный голос.

Из зарослей выступил мне навстречу величественный мужчина со щеками на плечах.

- Обед, - коротко сказал я. Не люблю метрдотелей.

- Обед... - Повторил он значительно. - Обед в обществе? Отдельный столик?

- Отдельный столик. А впрочем...

В руке у него мгновенно появился блокнот.

- Мужчину вашего возраста будут рады видеть у себя за столом миссис и мисс Гамилтон-рэй...

- Дальше, - сказал я.

- Отец Жофруа...

- Я предпочел бы аборигена, - сказал я.

Он перевернул листок.

- Только что сел за стол доктор философии Опир.

- Пожалуй, - сказал я.

Он спрятал блокнотик и повел меня по дорожке, выложенной плитами песчаника. Где-то вокруг разговаривали, ели, шипели сифонами. В листве разноцветными пчелами метались колибри. Метрдотель почтительно осведомился:

- как прикажете вас представить?

- Иван. Турист и литератор.

Доктору Опиру было под пятьдесят. Он сразу понравился мне, потому что немедленно, без всяких церемоний прогнал метрдотеля за официантом. Он был румяный, толстый и непрерывно и с удовольствием говорил и двигался.

- Не затрудняйтесь, - сказал он, когда я потянулся за меню. - Все уже известно. Водка, анчоусы под яйцом - у нас их называют пасифунчиками, - картофельный суп «лике»...

- Со сметаной, - вставил я.

- Разумеется!.. Паровая осетрина по-астрахански, ломтик телятины...

- Я хочу фазанов. Запеченных с перьями.

- Не надо: не сезон... Ломтик говядины, угорь в сладком маринаде...

- Кофе, - сказал я.

- Коньяк, - возразил он.

- Кофе с коньяком.

- Хорошо. Коньяк и кофе с коньяком. Какое-нибудь бледное вино к рыбе и хорошую натуральную сигару...

Обедать с доктором философии Опиром оказалось очень удобно. Можно было есть, пить и слушать. Или не слушать. Доктор Опир не нуждался в собеседнике. Доктор Опир нуждался в слушателе. Я в разговоре не участвовал, я даже не подавал реплик, а доктор Опир с наслаждением ораторствовал, почти не прерываясь, размахивая вилкой, но тарелки и блюда перед ним пустели тем не менее с прямо-таки таинственной быстротой. В жизни не встречал человека, который бы так искусно говорил с набитым и жующим ртом.

- Наука! Ее величество наука! - Восклицал он. - Она зрела долго и мучительно, но плоды ее оказались изобильны и сладки. Остановись, мгновение, ты прекрасно! Сотни поколений рождались, страдали и умирали, и никогда никому не захотелось произнести этого заклинания. Нам исключительно повезло. Мы родились в величайшую из эпох - в эпоху удовлетворения желаний. Может быть, не все это еще понимают, но девяносто девять процентов моих сограждан уже сейчас живут в мире, где человеку доступно практически все мыслемое. О наука! Ты, наконец, освободила человечество! Ты дала нам, даешь и будешь отныне давать все... Пищу - превосходную пищу! - Одежду - превосходную, на любой вкус и в любых количествах! - Жилье - превосходное жилье! Любовь, радость, удовлетворенность, а для желающих, для тех, кто утомлен счастьем, - сладкие слезы, маленькие спасительные горести, приятные утешительные заботы, придающие нам значительность в собственных глазах... Да, мы, философы, много и злобно ругали науку. Мы призывали луддитов, ломающих машины, мы проклинали эйнштейна, изменившего нашу вселенную, мы клеймили винера, посягнувшего на нашу божественную сущность. Что ж, мы действительно утратили эту божественную сущность. Наука отняла ее у нас. Но взамен! Взамен она бросила человечество на пиршественные столы олимпа... Ага, а вот и картофельный суп, божественный «лике»!.. Нет-нет, делайте, как я... Берите вот эту ложечку... Чуть-чуть уксуса... Поперчите... Другой ложечкой, вот этой, зачерпните сметану и... Нет-нет, постепенно, постепенно разбалтывайте... Это тоже наука, одна из древнейших, более древняя, чем универсальный синтез... Кстати, обязательно посетите наши синтезаторы «Рог Амальтеи АК»... Вы ведь не химик? Ах да, вы же литератор! Об этом надо писать, это величайшее таинство сегодняшнего дня, бифштексы из воздуха, спаржа из глины, трюфели из опилок... Как жаль, что мальтус умер. Над ним хохотал бы сейчас весь мир! Конечно, у него были какие-то основания для пессимизма. Я готов согласиться с теми, кто полагает его даже гениальным. Но он был слишком невежествен, он совершенно не видел перспективы естественных наук. Он был из тех несчастливых гениев, которые открывают законы общественного развития как раз в тот момент, когда эти законы перестают действовать... Мне его искренне жаль. Ведь человечество было для него миллиардом жадно разинутых ртов. Он должен был просыпаться по ночам от ужаса. Это воистину чудовищный кошмар: миллиард разинутых пастей и ни одной головы! Я оглядываюсь назад и с горечью вижу, как слепы они были - потрясатели душ и властители умов недалекого прошлого. Сознание их было омрачено беспрерывным ужасом. Социальные дарвинины! Они видели только сплошную борьбу за существование: толпы остервенелых от голода людей, рвущих друг друга в клочки из-за места под солнцем, как будто оно только одно, это место, как будто солнца не хватит для всех! И нищие... Может быть, он родился для голодных рабов фараоновых времен со своей зловещей проповедью расы господ, со своими сверхчеловеками по ту сторону добра и зла... Кому сейчас нужно быть по ту сторону? Неплохо и по эту, как вы полагаете? Были, конечно, маркс и фрейд. Маркс, например, первым понял, что все дело в экономике. Он понял, что вырвать экономику из рук жадных дураков и фетишистов, сделать ее государственной, безгранично развить ее - это и означает заложить фундамент золотого века. А Фрейд показал, для чего, собственно, нам нужен золотой век. Вспомните, что было причиной всех несчастий рода человеческого. Неудовлетворенные инстинкты, неразделенная любовь, неутоленный голод, не так ли? Но вот является ее величество наука и дарит нам удовлетворение. И как быстро все это произошло! Еще не забыты имена мрачных прорицателей, а уже... Как вам кажется осетрина? У меня такое впечатление, что соус синтетический. Видете, розоватый оттенок... Да, синтетический. В ресторане мы могли бы рассчитывать на натуральный... Метр! Впрочем, пусть его, не будем капризны... Идите, идите!.. О чем это я? Да! Любовь и голод. Удовлетворите любовь и голод, и вы увидите счастливого человека. При условии, конечно, что человек наш уверен в завтрашнем дне. Все утопии всех времен базируются на этом простейшем соображении. Освободите человека от забот о хлебе насущном и о завтрашнем дне, и он станет истинно свободен и счастлив. Я глубоко убежден, что дети, именно дети - это идеал человечества. Я вижу глубочайший смысл в поразительном сходстве между ребенком и беззаботным человеком, объектом утопии. Беззаботен - значит счастлив. И как мы близки к этому идеалу! Еще несколько десятков лет, а может быть, и просто несколько лет, и мы достигнем автоматического изобилия, мы отбросим науку, как исцеленный отбрасывает костыли, и все человечество станет огромной счастливой детской семьей. Взрослые будут отличаться от детей только способностью к любви, а эта способность сделается - опять-таки с помощью науки - источником новых, небывалых радостей и наслаждений... Позвольте, как вас зовут? Иван? А, так вы, надо думать, из россии... Коммунист? Ага... Ну да, у вас там все иначе, я знаю... А вот и кофе! М-м-м... Неплохой кофе! Но где же коньяк? Ага, благодарю вас... Между прочим, я слыхал, что великий дегустатор удалился от дел. На последнем брюсельском конкурсе коньяков произошел грандиознейший скандал, который удалось замять с огромным трудом. Гран-при получает девиз «Белый кентавр». Жюри в восторге. Это нечто небывалое. Это некая феноменальная феерия ощущений. Вскрывают заявочный пакет и - о ужас! - Это синтетик! Великий дегустатор побелел как бумага, его стошнило! Мне, между прочим, довелось попробовать этот коньяк, он действительно превосходен, но его гонят из мазутов, и у него даже нет собственного названия. Эй экс восемнадцать дробь нафтан, и он дешевле гидролизного спирта... Возьмите эту сигару. Вздор, что значит не курите? После такого обеда нельзя не курить... Я люблю этот ресторан. Каждый раз, когда я приезжаю читать лекции в здешний университет, я обедаю в «Олимпике». А перед возвращением я неприменно захожу в «Таверну». Да, там нет этой зелени, этих райских птичек, там немного жарко, немного душно и пахнет дымком, но это настоящая, неповторимая кухня. Усердные дегустаторы собираются именно там. Либо там, либо в «Лакомке». Там только едят. Там нельзя болтать, там нельзя смеяться, туда совершенно бессмысленно являться с женщиной, там только едят! Тихо, вдумчиво...

Доктор опир, наконец, замолк, откинулся на спинку кресла и глубоко, с наслаждением затянулся. Я сосал могучую сигару и смотрел на него. Он был мне ясен, этот доктор философии. Всегда и во все времена существовали такие люди, абсолютно довольные своим положением в обществе и потому абсолютно довольные положением общества. Превосходно подвешенный язык и бойкое перо, великолепные зубы и безукоризненно здоровые внутренности, и отлично функционирующий половой аппарат.

- Итак, мир прекрасен, доктор? - Сказал я.

- Да, - с чувством сказал доктор Опир. - Он, наконец, прекрасен.

- Вы великий оптимист, - сказал я.

- Наше время - это время оптимистов. Пессимист идет в салон хорошего настроения, откачивает желчь из подсознания и становится оптимистом. Время пессимистов прошло, как прошло время туберкулезных больных, сексуальных маньяков и военных. Пессимизм, как умонастроение, искореняется все той же наукой. И не только косвенно, через создание изобилия, но и непосредственно, путем прямого вторжения в темный мир подкорки. Скажем, грезогенераторы - наимоднейшее сейчас развлечение народа. Абсолютно безвредно, необычайно массово и конструктивно просто... Или, скажем, нейростимуляторы...

Я попытался направить его в нужное русло.

- А не кажется ли вам, что как раз в этой области наука - например, та же фармацевтическая химия - иногда перехлестывает?

Доктор Опир снисходительно улыбнулся и понюхал свою сигару.

- Наука всегда действовала методом проб и ошибок, - веско сказал он. - И я склонен полагать, что так называемые ошибки - это всегда результат преступного использования. Мы еще не вступили в золотой век, мы еще только вступаем в него, и у нас под ногами до сих пор болтаются всевозможные аутло, хулиганы и просто грязные люди... Так появляются разрушающие здоровье наркотики, созданные, как вы сами знаете, с самыми благородными целями, всякие там ароматьеры... Или этот, не к столу будет сказано... - Он вдруг захихикал довольно скабрезно. - Вы догадываетесь, мы с вами взрослые люди... О чем это я?.. Да, так все это не должно нас смущать. Это пройдет, как прошли атомные бомбы.

- Я хотел только подчеркнуть, - заметил я, - что существует еще проблема алкоголизма и проблема наркотиков...

Интерес Доктора опира к разговору падал на глазах. Видимо, он вообразил, будто я оспариваю его тезис о том, что наука - благо. Вести спор на таком уровне ему было, естественно, скучно, как если бы он утверждал пользу морских купаний, а я бы его оспаривал на том основании, что в прошлом году чуть не утонул.

- Да, конечно... - Промямлил он, разглядывая часы. - Не все же сразу... Согласитесь все-таки, что важна прежде всего основная тенденция... Официант!

Доктор Опир вкусно покушал, хорошо поговорил - от лица прогрессивной философии, - чувствовал себя вполне удовлетворенным, и я решил не настаивать, тем более, что на его «Прогрессивную философию» мне было наплевать, а о том, что меня интересовало больше всего, доктор Опир в конце концов ничего конкретного сказать, вероятно, и не мог.

Мы расплатились и вышли из ресторана. Я спросил:

- вы не знаете, доктор, кому этот памятник? Вон там, на площади...

Доктор опир рассеянно поглядел.

- В самом деле, памятник, - сказал он. - Я как-то раньше даже не замечал... Вас подвезти куда-нибудь?

- Спасибо, я предпочитаю пройтись.

- В таком случае до свидания. Рад был с вами познакомиться... Конечно, трудно надеяться переубедить вас, - он поморщился, поковырял зубочисткой во рту, - но интересно было бы попробовать... Может быть, вы посетите мою лекцию? Я начинаю завтра в десять.

- Благодарю вас, - сказал я. - Какая тема?

- Философия неооптимизма. Я там обязательно коснусь ряда вопросов, которые мы сегодня с вами так содержательно обсудили.

- Благодарю вас, - сказал я еще раз. - Обязательно.

Я смотрел, как он подошел к своему длинному автомобилю, рухнул на сиденье, поковырялся в пульте автоводителя, откинулся на спинку и, кажется, сейчас же задремал. Автомобиль осторожно покатился по площади и, набирая скорость, исчез в тени и зелени боковой улицы.

Неооптимизм... Неогедонизм и неокретинизм... Неокапитализм... Нет худа без добра, сказала лиса, зато ты попал в страну дураков. Надо сказать, что процент урожденных дураков не меняется со временем. Интересно, что делается с процентом дураков по убеждению? Любопытно, кто ему присвоил звание доктора? Не один же он такой! Была, наверное, целая куча докторов, которая торжественно присвоила такое звание неооптимисту Опиру. Впрочем, это бывает не только среди философов...

Я увидел, как в холл вошел Римайер, и сразу забыл про доктора Опира. Костюм на Римайере висел мешком, Римайер сутулился, лицо Римайера совсем обвисло. И по-моему, он пошатывался на ходу. Он подошел к лифту, и тут я догнал его и взял за рукав.

Римайер сильно вздрогнул и обернулся.

- Какого черта? - Сказал он. Он был явно не рад мне. - Зачем вы еще здесь?

- Я ждал вас.

- Я же вам сказал, приходите завтра в двенадцать.

- Какая разница? - Сказал я. - Зачем терять время.

Он, тяжело дыша, смотрел мне в лицо.

- Меня ждут, понимаете? В номере сидит человек и ждет меня. Вы можете это понять?

- Не кричите так, - сказал я. - На нас глядят.

Римайер повел по сторонам заплывшими глазами.

- Пойдемте в лифт, - сказал он.

Мы вошли в лифт, и Римайер нажал кнопку пятнадцатого этажа.

- Говорите быстро, что вам надо.

Вопрос был на редкость глуп. Я даже растерялся.

- Вы что, не знаете, зачем я здесь?

Он потер лоб, затем проговорил:

- черт, все так перепуталось... Слушайте, я забыл, как вас зовут.

- Жилин.

- Слушайте, Жилин, ничего нового у меня для вас нет. Мне некогда было этим заниматься. Это все бред, понимаете? Выдумки Марии. Они там сидят, пишут бумажки и выдумывают. Их всех надо гнать к чертовой матери.

Мы доехали до пятнадцатого этажа, и он нажал кнопку первого.

- Черт, - сказал он. - Еще пять минут, и он уйдет... В общем я уверен в одном. Ничего этого нет. Во всяком случае, здесь, в городе. - Он вдруг украдкой глянул на меня и отвел глаза. - Вот что я вам скажу. Загляните к рыбарям. Просто для очистки совести.

- К рыбарям? К каким рыбарям?

- Сами узнаете, - нетерпеливо сказал он. - Да не капризничайте там, делайте все, что велят. - Потом он, словно оправдываясь, добавил: - я не хочу предвзятости, понимаете?

Лифт остановился на первом этаже, и он нажал кнопку девятого.

- Все, - сказал он. - А потом мы увидимся и поговорим подробнее. Скажем, завтра в двенадцать.

- Ладно, - медленно сказал я. Он явно не хотел говорить со мной. Может быть, он не доверял мне. Что ж, это бывает. - Между прочим, - сказал я, - к вам заходил некий Оскар.

Мне показалось, что он вздрогнул.

- Он вас видел?

- Естественно. Он просил передать, что будет звонить сегодня вечером.

- Плохо, черт, плохо... - Пробормотал Римайер. - Слушайте... Черт, как ваша фамилия?

- Жилин.

Лифт остановился.

- Слушайте, Жилин, это очень плохо: что он вас видел... Впрочем, плевать... Я пошел. - Он открыл дверцу кабины. - Завтра мы поговорим с вами как следует, ладно? Завтра... А вы загляните к рыбарям, договорились?

Он изо всех сил захлопнул за собой дверцу.

- Где мне их искать? - Спросил я.

Я постоял немного, глядя ему вслед. Он бежал неверными шагами, удаляясь по коридору.

Глава пятая

Я шел медленно, держась в тени деревьев. Изредка мимо прокатывали машины. Одна машина остановилась, водитель распахнул дверцу, перегнулся с сиденья, и его стошнило. Он вяло выругался, вытер рот ладонью, хлопнул дверцей и уехал. Он был немолодой, краснолицый, в пестрой рубашке на голое тело. Римайер, наверное, спился. Это случается довольно часто: человек старается, работает, считается ценным работником, к нему прислушиваются и ставят его в пример, но как раз в тот момент, когда он нужен для конкретного дела, вдруг оказывается, что он опух и обрюзг, что к нему бегают девки, что от него с утра пахнет водкой... Ваше дело его не интересует, и в то же время он страшно занят, он постоянно с кем-то встречается, разговаривает путанно и неясно, и он вам не помощник. А потом вы охнуть не успеваете, как он оказывается в алкогольной лечебнице, или в сумашедшем доме, или под следствием. Или вдруг женится - странно и нелепо, и от этой женитьбы отчетливо воняет шантажом... И остается только сказать: «Врачу, исцелися сам...»

Хорошо бы все-таки отыскать Пека. Пек - жесткий, честный человек, и он всегда все знает. Вы еще не успеете закончить техконтроль и выйти из корабля, а он уже на «Ты» с дежурным поваром базы, уже с полным знанием дела участвует в разборе конфликта между командиром следопытов и главным инженером, не поделившими какой-то трозер, техники уже организуют в его честь вечеринку, а зам. директора советуется с ним, отведя его в угол... Бесценный Пек! А в этом городе он родился и прожил здесь треть жизни.

Я нашел телефонную будку, позвонил в бюро обслуживания и попросил найти адрес и телефон Пека Зеная. Мне предложили подождать. В будке, как всегда, пахло кошками. Пластиковый столик был исписан телефонами, разрисован рожами и неприличными изображениями. Кто-то, видимо, ножом глубоко вырезал печатными буквами незнакомое слово «Слег». Я приоткрыл дверь, чтобы не было так душно, и смотрел, как на противоположной, теневой стороне улицы у входа в свое заведение курит бармен в белой куртке с засученными рукавами. Потом мне сообщили, что Пек Зенай, по данным на начало года, обитает по адресу: улица Свободы, 31, телефон 11-331. Я поблагодарил и тут же набрал этот номер. Незнакомый голос сообщил, что я не туда попал. Номер телефона правильный и адрес тоже, но Пек Зенай здесь не живет, а если и жил раньше, то неизвестно, когда и куда выехал. Я дал отбой, вышел из будки и перешел на другую сторону улицы, в тень.

Поймав мой взгляд, бармен оживился и сказал еще издали:

- давайте заходите!

- Не хочется что-то, - сказал я.

- Что, не соглашается, стерва? - Сказал бармен сочувственно. - Заходите, чего там, побеседуем... Скучно.

Я остановился.

- Завтра утром, - сказал я, - в десять часов в университете состоится лекция по философии неооптимизма. Читает знаменитый доктор философии Опир из столицы.

Бармен слушал меня с жадным вниманием, он даже перестал затягиваться.

- Надо же! - Сказал он, когда я кончил. - До чего докатились, а! Позавчера девчонок в ночном клубе разогнали, а теперь у них, значит, лекции. Мы им еще покажем лекции!

- Давно пора, - сказал я.

- Я их к себе не пускаю, - продолжал бармен, все более оживляясь. - У меня глаз острый. Он еще только к двери подходит, а я уже вижу: интель. Ребята, говорю, интель идет! А ребята у нас как на подбор, сам Дод каждый вечер после тренировок у меня сидит. Ну, он, значит, встает, встречает этого интеля в дверях, и не знаю уж, о чем они там беседуют, а только налаживает он его дальше. Правда, иной раз они компаниями бродят. Ну, тогда, чтобы, значит, скандала не было, дверь на стопор, пусть стучаться. Правильно я говорю?

- Пусть, - сказал я. Он мне уже надоел. Есть такие люди, которые надоедают необычайно быстро.

- Что - пусть?

- Пусть стучатся. Стучись, значит, в любую дверь.

Бармен настороженно посмотрел на меня.

- А ну-ка, проходите, - сказал вдруг он.

- А может, значит, по стопке? - Предложил я.

- Проходите, проходите, - повторил он. - Вас здесь не обслужат.

Некоторое время мы смотрели друг на друга. Потом что-то проворчал, попятился и задвинул за собой стеклянную дверь.

- Я не интель, - сказал я. - Я бедный турист. Богатый!

Он глядел на меня, расплющив нос на стекле. Я сделал движение, будто опрокидываю стаканчик. Он что-то сказал и ушел в глубину заведения. Было видно, как он бесцельно бродит между пустыми столиками. Заведение называлось «Улыбка». Я улыбнулся и пошел дальше.

За углом оказалась широкая магистраль. У обочины стоял огромный, облепленный заманчивыми рекламами грузовик-фургон. Задняя стенка его была опущена, и на ней, как на прилавке, горой лежали разнообразные вещи: консервы, бутылки, игрушки, стопы целлофановых пакетов с бельем и одеждой. Двое молоденьких девчушек щебетали сущую ерунду, выбирая и примеряя блузки. «Фонит», - пищала одна. Другая прикладывая блузку так и этак, отвечала: «Чушики, чушики, и совсем не фонит». - «Возле шеи фонит». - «Чушики!» - «И крестик не переливается...» Шофер фургона, тощий человек в комбинезоне и в черных очках с мощной оправой, сидел на поеребрике, прислонившись спиной к рекламной тумбе. Глаз его видно не было, но, судя по вялому рту и потному носу, он спал. Я подошел к прилавку. Девушки замолчали и уставились на меня, приоткрыв рты. Им было лет по шестнадцати, глаза у них были как у котят - синенькие и пустенькие.

- Чушики, - твердо сказал я. - Не фонит и переливается.

- А около шеи? - Спросила та, что примеряла.

- Около шеи просто шедевр.

- Чушики, - нерешительно возразила вторая девочка.

- Ну, давай другую посмотрим, - миролюбиво предложила первая. - Вот эту.

- Вот эту лучше, серебристую, растопырочкой.

Я увидел книги. Здесь были великолепные книги. Был Строгов с такими иллюстрациями, о каких я никогда и не слыхал. Была «Перемена мечты» с предисловием Сарагона. Был трехтомник Вальтера Минца с перепиской. Был почти весь Фолкнер, «Новая политика» Вебера, «Полюса благолепия» Игнатовой, «Неизданный Сянь Ши-Куй», «История фашизма» в издании «Память человечества». Были свежие журналы и альманахи, были карманные Лувр, Эрмитаж, Ватикан. Все было. «И тоже фонит...» - «Зато растопырочка!» - «Чушики...» Я схватил Минца, зажал два тома под мышкой и раскрыл третий. Никогда в жизни не видел полного Минца. Там были даже письма из эмиграции...

- Сколько с меня? - Воззвал я.

Девицы опять уставились. Шофер подобрал губы и сел прямо.

- Что? - Спросил он сипловато.

- Кто здесь хозяин? - Осведомился я.

Он встал и подошел ко мне.

- Что вам надо?

- Я хочу этого Минца. Сколько с меня?

Девицы захихикали. Он молча смотрел на меня, затем снял очки.

- Вы инострацец?

- Да, я турист.

- Это самый полный Минц.

- Да я же вижу, - сказал я. - Я совсем ошалел, когда увидел.

- Я тоже, - сказал он. - Когда увидел, что вам нужно.

- Он же турист, - пискнула одна из девочек. - Он не понимает.

- Да это все без денег, - сказал шофер. - Личный фонд. В обеспечение личных потребностей.

Я оглянулся на полку с книгами.

- «Перемену мечты» не видели? - спросил шофер.

- Да, спасибо, у меня есть.

- О Строгове я не спрашиваю. А «История фашизма»?

- Превосходное издание.

Девицы опять захихикали. Глаза у шофера выкатились.

- Бр-рысь, сопливые! - Равкнул он.

Девицы шарахнулись. Потом одна вороватым движением схватила несколько пакетов с блузками, они перебежали на другую сторону улицы и там остановились, глядя на нас.

- Р-р-растопырочки! - Сказал шофер. Тонкие губы его подергивались. - Надо бросать всю эту затею. Где вы живете?

- На второй пригородной.

- А, в самом болоте... Пойдемте, я отвезу вам все. У меня в фургоне полный Щедрин, его я даже не выставляю, вся библиотека классики, вся «Золотая библиотека», полные «Сокровища филосовской мысли»...

- Включая доктора Опира?

- Сучий потрох, - сказал шофер. - Сластолюбивый подонок. Амеба. А Слия вы знаете?

- Мало, - сказал я. - Он мне не понравился. Неоиндивидуализм, как сказал бы доктор Опир.

- Доктор Опир вонючка, - сказал шофер. - А Слий - это настоящий человек. Конечно, индивидуализм. Но он по крайней мере говорит то, что думает, и делает то, о чем говорит... Я вам достану Слия... Послушайте, а вот это вы видели? А это?

Он зарывался в книги по локоть. Он нежно гладил их, перелистывал, на лице его было умиление.

- А это? - Говорил он. - А вот такого Сервантеса, а?

К нам подошла молодая осанистая женщина, покопалась в консервах и брюзгливо сказала:

- опять нет датских пикулей?.. Я же вас просила.

- Идите к черту, - сказал шофер рассеянно.

Женщина остолбенела. Лицо ее медленно налилось кровью.

- Как вы посмели? - Произнесла она шипящим голосом.

Шофер, сбычившись, посмотрел на нее.

- Вы слышали, что я вам сказал? Убирайтесь отсюда!

- Вы не смеете!.. - Сказала женщина. - Ваш номер?

- Мой номер девяносто три, - сказал шофер. - Девяносто три, ясно? И я на вас всех плевал! Вам ясно? У вас есть еще вопросы?

- Какое хулиганство! - Сказала женщина с достоинством. Она взяла две банки консервированных лакомств, поискала на прилавке глазами и аккуратно содрала обложку с журнала «Космический человек». - Я вас запомню, девяносто третий номер! Это вам не прежние времена, - она завернула банки в обложку. - Мы еще с вами увидимся в муниципалитете...

Я крепко взял шофера за локоть. Каменная мышца под моими пальцами обмякла.

- Наглец, - сказала дама величественно и удалилась.

Она шла по тротуару, горделиво неся красивую голову с высокой цилиндрической прической. На углу она остановилась, вскрыла одну из банок и стала аккуратно кушать, доставая розовые ломтики изящными пальцами. Я отпустил руку шофера.

- Надо стрелять, - сказал он вдруг. - Давить их надо, а не книжечки им развозить. - Он обернулся ко мне. Глаза у него были измученные. - Так отвезти вам книги?

- Да нет, - сказал я. - Куда я все это дену?

- Тогда пошел вон, - сказал шофер. - Минца взял? Вот пойди и заверни в него свои грязные подштаники.

Он влез в кабину. Что-то щелкнуло, и задняя стенка стала подниматься. Было слышно, как все трещит и катится внутри фургона. На мостовую упало несколько книг, какие-то блестящие пакеты, коробки и консервные банки. Задняя стенка еще не закрылась, когда шофер грохнул дверцей, и фургон рванулся с места.

Девицы уже исчезли. Я стоял один на пустой улице с томиками Минца в руках и смотрел, как ветерок лениво листает страницы «Истории фашизма» у меня под ногами. Потом из-за угла вынырнули мальчишки в коротких полосатых штанах. Они молча прошли мимо меня, засунув руки в карманы. Один из них соскочил на мостовую и погнал перед собой ногами, как футбольный мяч, банку ананасного компота с глянцевитой красивой этикеткой.

Глава шестая

На пути домой меня застигла смена. Улицы наполнились автомобилями. Над перекрестками повисли вертолеты-регулировщики, а потные полицейские, ревя мегафонами, разгоняли поминутно возникающие пробки. Автомобили двигались медленно. Водители высовывали головы, переговаривались, острили, орали, прикуривали друг у друга и отчаянно сигналили. Лязгали бамперы. Все были веселы, все были добры, все так и сияли дикарской восторженностью. Казалось, с души города только что свалился какой-то тяжелый груз, казалось, все были полны каким-то завидным предвкушением. На меня и на других пешеходов показывали пальцами. Несколько раз мне поддавали бампером на перекрестках - девушки, просто так, в шутку. Одна девушка долго ехала рядом со мной по тротуару, и мы познакомились. Потом по резервной полосе прошла демонстрация людей с постными лицами. Они несли плакаты. Плакаты взывали вливаться в самодеятельный городской ансамбль «Песни отечества», вступать в муниципальные кружки кулинарного искусства, записываться на краткосрочные курсы материнства и младенчества. Людям с плакатами поддавали бамперами с особенным удовольствием. В них кидали окурки, огрызки яблок и комки жеваной бумаги. Им кричали: «Сейчас запишусь, только галоши надену!», «А я стерильный!», «Дяденька, научи материнству!» А они продолжали медленно двигаться между двух сплошных потоков автомобилей, невозмутимо, жертвенно, глядя перед собой с печальной надменностью верблюдов.

Недалеко от дома на меня напала толпа девиц, и, когда я выбрался на вторую пригородную, в петлице у меня была пышная белая астра, на щеках сохли поцелуи, и мне казалось, что я познакомился с половиной девушек города. Вот это парикмахер! Вот это мастер!

В моем кабинете в кресле сидела Вузи в пламенно оранжевой кофточке. Ее длинные ноги в остроносых туфлях покоились на столе, в длинных пальцах она держала тонкую длинную сигарету и, закинув голову, пускала через нос к потолку длинные плотные струи дыма.

- Наконец-то! - Вскричала она, увидев меня. - Где вы пропадаете, в самом деле? Ведь я вас жду, вы что, не видите?

- Меня задержали, - сказал я, пытаясь вспомнить, точно ли я назначил ей свидание.

- Сотрите помаду, - потребовала она. - У вас дурацкий вид. А это еще что? Книги? Зачем вам?

- Как зачем?

- С вами просто беда. Опаздывает, таскается с какими-то книгами... Или это порники?

- Это Минц, - сказал я.

- Дайте сюда. - Она вскочила и выхватила книги у меня из рук. - Боже мой, какая глупость! Все три одинаковые... А это что такое? «История фашизма»... Вы что, фашист?

- Что вы, Вузи! - Сказал я.

- Тогда зачем вам это? Вы что, будете их читать?

- Перечитывать.

- Ничего не понимаю, - сказала она обиженно. - Вы мне так понравились сначала... Мама говорит, что вы литератор, я уже перед всеми расхвасталась, как дура, а вы, оказывается, чуть ли не интель!

- Как можно, Вузи! - Сказал я укоризненно. Я уже понял, что нельзя допускать, чтобы тебя принимали за интеля. Эти книженции мне понадобились просто как литератору, и все.

- Книженции! - Она расхохоталась. - Книженции... Смотрите, как я умею! - Она закинула голову и выпустила из ноздрей две толстые струи дыма. - Со второго раза получилось. Здорово верно?

- Редкостные способности, - заметил я.

- А вы не смейтесь, попробуйте сами... Меня сегодня научила одна дама в салоне. Всю меня обслюнявила, старая корова... Будете пробовать?

- А зачем это она вас слюнявила?

- Кто?

- Корова.

- Ненормальная. А может, грустица... Как вас зовут, я забыла.

- Иван.

- Потешное имя. Вы мне потом еще напомните... Вы не тунгус?

- По-моему, нет.

- Ну-у-у... А я всем сказала, что вы тунгус. Жалко... Слушайте, а почему бы нам не выпить?

- Давайте.

- Мне сегодня нужно крепко выпить, чтобы забыть эту слюнявую корову.

Она выскочила в гостинную и вернулась с подносом. Мы выпили немного бренди, посмотрели друг на друга, не нашли, что сказать, и выпили еще немного бренди. Я чувствовал себя как-то неловко. Не знаю, в чем здесь было дело, но она мне нравилась. Что-то чудилось мне в ней, я сам не понимал, что именно; что-то отличало ее от стандартизованных, развинченных читательниц журналов мод. И по-моему, ей во мне тоже что-то чудилось.

- Прекрасная погода сегодня, - сказала она, отведя глаза.

- Жарко немного, - заметил я.

Она отхлебнула бренди, я тоже. Молчание затягивалось.

- Что вы больше всего любите делать? - Спросила она.

- Когда как, а вы?

- Я тоже когда как. Вообще я люблю, чтобы было весело и ни о чем не надо думать.

- Я тоже, - сказал я. - По крайней мере сейчас.

Она как-то подбодрилась. А я вдруг понял, в чем дело: за весь день я сегодня не встретил ни одного по-настоящему приятного человека, и мне это просто надоело. Ничего в ней не было.

- Пойдем куда-нибудь, - сказала она.

- Можно, - сказал я. Мне никуда не хотелось идти, хотелось немного посидеть в прохладе.

- Я вижу, вам не очень-то хочется, - сказала она.

- Откровенно говоря, я предпочел бы немножко посидеть.

- А тогда сделайте, чтобы было весело.

Я подумал и рассказал про коммивояжера на верхней полке. Ей понравилось, хотя соли она, по-моему, не уловила. Я ввел поправку и рассказал про президента и старую деву. Она долго хохотала, дрыгая чудными длинными ногами. Тогда я хватил бренди и рассказал про вдову, у которой на стенке росли грибы. Она сползла на пол и чуть не опрокинула поднос. Я поднял ее под мышки, водворил в кресло и выдал историю про пьяного межпланетника и девочку из колледжа. Тут прибежала тетя Вайна и испуганно спросила, что делается с Вузи, не щекочу ли я ее. Я налил тете Вайне бренди и, обращаясь персонально к ней, рассказал про ирландца, который пожелал быть садовником. Вузи совсем зашлась, а тетя Вайна, грустно улыбнувшись, поведала, что генерал-полковник Туур любил рассказывать эту историю, когда был в хорошем настроении, только там фигурировал, кажется, не ирландец, а негр, и претендовал он на должность не садовника, а настройщика пианино. «И вы знаете, Иван, у нас эта история кончалась как-то не так», - добавила она, подумав. В этот момент я заметил, что в дверях стоит Лэн и смотрит на нас. Я помахал и улыбнулся ему. Он словно не заметил этого, и тогда я подмигнул ему и поманил его пальцем.

- С кем это вы там перемигиваетесь? - Спросила Вузи ломанным от смеха голосом.

- Это Лэн, - сказал я. Все-таки смотреть на нее было одно удовольствие, люблю смотреть, когда люди смеются, особенно такие, как Вузи, красивые и почти дети.

- Где Лэн? - Удивилась она.

Лэна в дверях не было.

- Лэна нет, - сказала тетя Вайна, которая одобрительно нюхала свою рюмочку с бренди и ничего не заметила. - Мальчик сегодня пошел к Зирокам на день рождения. Если бы вы знали, Иван...

- А почему он говорит - Лэн? - Спросила Вузи, снова оглядываясь на дверь.

- Лэн был здесь, - объяснил я. - Я помахал ему рукой, а он убежал. Вы знаете, он мне показался немножко диковатым.

- Ах, он у нас очень нервный ребенок, - сказала тетя Вайна. - Он родился в тяжелое время, а в этих нынешних школах совершенно не умеют подойти к нервным детям. Сегодня я отпустила его в гости...

- Мы сейчас тоже пойдем, - сказала Вузи. - Вы меня проводите. Я только подмалююсь, а то из-за вас у меня все размазалось. А вы пока наденьте что-нибудь приличное.

Тетя Вайна была не прочь остаться, рассказать мне еще что-нибудь и, может быть, даже показать фотоальбом Лэна, но Вузи утащила ее с собой, и я слышал, как она спрашивает мать за дверью: «Как его зовут? Все не могу запомнить... Веселый дядька, правда?» - «Вузи!..» - укоризненно внушала тетя Вайна.

Я выложил на постель весь свой гардероб и попытался сообразить, как Вузи представляет себе прилично одетого человека. До сих пор мне казалось, что я одет вполне прилично. Вузины каблучки уже выбивали в кабинете нетерпеливую чечетку. Ничего не придумав, я позвал ее.

- Это все, что у вас есть? - Спросила она, сморщив нос.

- Неужели не годится?

- Да ладно, сойдет... Снимайте пиджак и надевайте вот эту гавайку... Или лучше вот эту. Ну и одеваются у вас в тунгусии... Давайте побыстрее. Нет-нет, рубашку тоже снимайте.

- Что, на голое тело?

- Знаете, вы все-таки тунгус. Вы куда собираетесь? На полюс? На Марс? Что это у вас под лопаткой?

- Пчелка укусила, - сказал я, торопливо натягивая гавайку. - Пошли.

На улице было уже темно. Люминесцентные лампы мертво светили сквозь черную листву.

- Куда мы направляемся? - Спросил я.

- В центр, конечно... Не хватайте меня под руку, жарко... Драться вы хоть умеете?

- Умею.

- Это хорошо, я люблю смотреть.

- Смотреть я тоже люблю...

Народу на улицах было гораздо больше, чем днем. Под деревьями, среди кустов, в воротах группами по нескольку человек торчали какие-то неприкаянные люди. Они остервенело курили трещащие синтетические сигареты, гоготали, небрежно и часто отплевывались и громко разговаривали грубыми голосами. Над каждой группой висел гомон радиоприемников. Под одним фонарем стучало банджо, и двое подростков, корчась и изгибаясь, отчаянно вскрикивая, плясали модный фляг, танец большой красоты, когда умеешь его танцевать. Подростки умели. Вокруг стояла компания, тоже отчаянно вскрикивала и ритмично била в ладоши.

- Может быть, станцуем? - предложил я Вузи.

- Нет уж... - Прошипела она, схватила меня за руку и пошла быстрее.

- А почему нет? Вы не умеете фляг?

- Я лучше с крокодилами буду плясать, чем с этими...

- Напрасно, - сказал я. - Ребята как ребята.

- Да, каждый в отдельности, - сказала Вузи с нервным смешком. - И днем.

Они торчали на перекрестках, толпились под фонарями, угловатые, прокуренные, оставляя на тротуарах россыпи плевков, окурков и бумажек от конфет. Нервные и нарочно меланхоличные. Жаждущие, поминутно озирающиеся, сутуловатые. Они ужасно хотели походить на остальной мир и в то же время старательно подражали друг другу и двум-трем популярным киногероям. Их было не так уж и много, но они бросались в глаза, и мне казалось, что каждый город и весь мир заполнены ими, - может быть, потому, что каждый город и весь мир принадлежали им по праву. И они были полны для меня какой-то темной тайны. Ведь я сам простаивал когда-то вечера с компанией приятелей, пока не нашлись умелые люди, которые увели нас с улицы, и потом много-много раз видел такие же компании во всех городах земного шара, где умелых людей не хватало. Но я никогда не мог понять до конца, какая сила отрывает, отвращает, уводит этих ребят от хороших книг, которых так много, от спортивных залов, которых предостаточно в этом городе, от обыкновенных телевизоров, наконец, и гонит на вечерние улицы с сигаретой в зубах и транзистором в ухе - стоять, сплевывать (подальше), гоготать (попротивнее) и ничего не делать. наверное в пятнадцать лет из всех благ мира истинно кажется только одно: ощущение собственной значимости и способность вызывать всеобщее восхищение или по крайней мере привлекать внимание. Все остальное представляется невыносимо скучным и занудным и в том числе, а может и в особенности те пути достижения желаемого, которые предлагает усталый и раздраженный мир взрослых...

- А вот здесь живет старый Руэн, - сказала Вузи. - У него каждый вечер новая. Устроился так, старый хрыч, что они к нему сами ходят. Во время заварушки ему оторвало ногу... Видите, у него света нет, радиолу слушают. А ведь страшный, как смертный грех!

- Хорошо тому живется, у кого одна нога... - Рассеянно сказал я.

Она, конечно, захихикала и продолжала:

- а вот тут живет Сус. Он рыбарь. Вот это парень!

- Рыбарь? - Сказал я. - И чем же занимается, этот Сус-рыбарь?

- Рыбачит. Что делают рыбари? Рыбачат! Или вы спрашиваете, где он служит?

- Нет, я спрашиваю, где он рыбачит.

- В метро... - Она вдруг запнулась. - Слушайте, а вы сами не рыбарь?

- Я? А что, заметно?

- Что-то в вас есть, я сразу заметила. Знаем мы этих пчелок, которые кусают в спину.

- Неужели?

Она взяла меня под руку.

- Расскажите что-нибудь, - сказала она, подлащиваясь. - У меня никогда не было знакомых рыбарей. Вы ведь мне что-нибудь расскажете?

- А как же... Рассказать про летчика и корову?

- Нет, правда...

- Какой жаркий вечер! - Сказал я. - Хорошо, что вы сняли с меня пиджак.

- Все равно ведь все знают. И Сус рассказывает, и другие...

- Вот как? - Спросил я с интересом. - Что же рассказывает Сус?

Она сразу отпустила мою руку.

- Я сама не слыхала... Девчонки рассказывали.

- И что же рассказывали девчонки?

- Ну... Мало ли что... Может быть они, врут все. Может, Сус вовсе тут ни при чем...

- Гм... - Сказал я.

- Ты только не подумай про Суса, он хороший парень и очень молчаливый.

- Чего ради я стану думать про суса? - Сказал я, чтобы ее успокоить. - Я его и в глаза не видел.

Она опять взяла меня под руку и с энтузиазмом сказала, что сейчас мы выпьем.

- Сейчас самое время нам с тобой выпить, - сказала она.

Она уже прочно была со мной на «ты». Мы свернули за угол и вышли на магистраль. Здесь было светлее, чем днем. Сияли лампы, светились стены, разноцветными огнями полыхали витрины. Это был, вероятно, один из кругов амадого рая. Но я представлял себе все это как-то иначе. Я ожидал ревущие оркестры, кривляющиеся пары, полуголых и голых людей. А здесь по-моему, все были пьяны, но все были отлично и разнообразно одеты, и все были веселы. И почти все курили. Ветра не было ни малейшего, и волны сизого табачного дыма качались вокруг ламп и фонарей, как в накуренной комнате. Вузи затащила меня в какое-то заведение, высмотрела знакомых и удрала, пообещав найти меня позже. Народ в заведении стоял стеной. Меня прижали к стойке, и я опомниться не успел, как проглотил рюмку горькой. Пожилой коричневый дядя с желтыми белками гудел мне в лицо:

-... Куэн повредил ногу, так? Брош пошел в артики и теперь никуда не годен. Это уже трое, так? А справа у них нет никого, финни у них справа, а это еще хуже, чем никого. Официант он, вот и все. Так?

- Что вы пьете? - Спросил я.

- Я вообще не пью, - с достоинством ответил коричневый, дыша сивухой. - У меня желтуха. Слыхали про такое?

Позади меня кто-то сверзился с табурета. Шум то стихал, то усиливался. Коричневый, надсаживаясь, выкрикивал историю про какого-то типа, который на работе повредил шланг и чуть не умер от свежего воздуха. Понять что-нибудь было трудно, потому что разнообразные истории выкрикивались со всех сторон.

-... Он, дурак, успокоился и ушел, а она вызвала грузотакси, погрузила его барахло и велела свезти за город и там все вывалить...

-... А я твой телевизор к себе и в сортир не повешу. Лучше «Омеги» все равно ничего не придумать, у меня есть сосед, инженер, он так прямо и говорит. Лучше, говорит, «Омеги» ничего не придумать...

-... Так у них свадебное путешествие и закончилось. Вернулись они домой, отец его в гараж заманил - а отец у него боксер - и там его исхлестал, ну, до потери сознания, врача потом вызывали...

-... Ну ладно, взяли мы на троих... А правило у них, знаешь, какое: бери все, что захочешь, но сглотай все, что берешь. А он уже завелся. Берем, говорит, еще... А они уже ходят рядом и смотрят... Ну, думаю, хватит, пора рвать когти...

-... Деточка, да я бы с твоим бюстом горя бы не знал, такой бюст раз на тысячу встречется, ты не думай, что я тебе комплименты говорю, я этого не люблю...

На опустевший табурет рядом со мной вскарабкалась поджарая девчонка с челкой до кончика носа и принялась стучать кулачками по стойке, крича: «Бармен! Бармен! Пить!» Гомон опять немного стих, и я услышал, как позади двое переговариваются трагическим полушепотом: «А где достал?» - «У Бубы. Знаешь Бубу? Инженер...» - «И что, настоящий?» - «Жуть, сдохнуть можно!» - «Там еще таблетки какие-то нужны...» - «Тихо, ты...» - «Да ладно, кто нас слушает... Есть у тебя?» - «Буба дал один пакетик, он говорит, это в любой аптеке навалом... Во, смотри...» Пауза «де... Девон... Что это такое?» - «Лекарство какое-то, почем я знаю...» Я обернулся. Один был краснощекий, в расстегнутой до пупа рубашке, с волосатой грудью. А другой был какой-то изможденный, с пористым носом. Оба смотрели на меня.

- Выпьем? - предложил я.

- Алкоголик, - сказал пористый нос.

- Не надо, не надо, Пэт, - сказал краснощекий. - Не заводись, пожалуйста.

- Если нужен «девон», могу ссудить, - громко сказал я.

Они отшатнулись. Пористый нос принялся осторожно озираться. Краем глаза я заметил, что несколько лиц повернулись в нашу сторону и выжидательно застыли.

- Пошли, Пэт, - сказал вполголоса краснощекий. - Пошли, ну его совсем.

Кто-то положил руку мне на плечо. Я оглянулся и увидел загорелого красивого мужчину с мощными мышцами.

- Да? - Сказал я.

- Приятель, - сказал он доброжелательно, - брось ты это дело. Брось, пока не поздно. Ты «носорог»?

- Я гиппопотам, - сострил я.

- Не нужно, я серьезно. Тебя, может, побили?

- До синяков.

- Ладно, не расстраивайся. Сегодня тебя, завтра ты... А «девон» и все прочее - это дрянь, ты мне уж поверь. Много на свете дряни, а это уж всем дряням дрянь, понимаешь?

Девочка с челкой посоветовала мне:

- тресни ему по зубам, чего он суется... Шпик паршивый...

- Налакалась, дура, - спокойно сказал загорелый и повернулся к нам спиной. Спина у него была огромная, обтянутая полупрозрачной рубашкой и вся в круглых буграх мускулов.

- Не твое дело, - сказала девочка ему в спину. Затем она сказала мне: - слушай, друг, позови бармена, я никак не докричусь.

Я отдал ей свой стакан и спросил:

- чем бы занятся?

- А, сейчас все, пойдем, - ответила девочка. Проглотив спиртное, она сразу осоловела. - А заняться - это как повезет. Не повезет, так никуда не пробьешься. Или деньги нужны, если к меценатам. Ты приезжий, наверное? У нас эту горькую никто не пьет. Как там у вас, рассказал бы... Не пойду я сегодня никуда, если в салон. Настроение паршивое, ничего не помогает... Мать говорит: заведи ребенка. А ведь тоже скука, на что он мне сдался...

Она закрыла глаза и опустила подбородок на сплетенные пальцы. Вид у нее был какой-то наглый и обиженный одновременно. Я попытался ее расшевелить, но она перестала обращать на меня внимание и вдруг снова принялась орать: «Бармен! Пить! Ба-армен!» Я поискал глазами Вузи. Ее нигде не было видно. Кафе стало пустеть. Все куда-то заспешили. Я тоже слез с табурета и вышел. По улицам потоком шли люди. Все они шли в одном направлении, и минут через пять меня вынесло на площадь. Площадь была большая и плохо освещенная - широкое сумрачное пространство, окаймленное световым кольцом фонарей и витрин. И она была полна людьми.

Люди стояли вплотную друг к другу, мужчины и женщины, подростки, парни и девушки, переминались с ноги на ногу и чего-то ждали. Разговоров почти не было слышно. То там, то здесь разгорались огоньки сигарет, озаряя сжатые губы и втянутые щеки. Потом в наступившей тишине начали бить часы, и над площадью ярко вспыхнули гигантские плафоны. Их было три: красный, синий и зеленый, неправильной формы, в виде закругленных треугольников. Толпа колыхнулась и замерла. Вокруг меня тихонько задвигались, гася сигареты. Плафоны на мгновение погасли, а затем начали вспыхивать и гаснуть поочередно: красный - синий - зеленый, красный - синий - зеленый... Я ощутил на лице волну горячего воздуха, вдруг закружилась голова. Вокруг шевелились. Я поднялся на цыпочки. В центре площади люди стояли неподвижно; было такое впечатление, словно они оцепенели и не падают только потому, что сжаты толпой. Красный - синий - зеленый, красный - синий - зеленый... Одеревеневшие запрокинутые лица, черные разинутые рты, неподвижные вытаращенные глаза. Они там даже не мигали под плафонами... Стало совсем уже тихо, и я вздрогнул, когда пронзительный женский голос неподалеку крикнул: «Дрожка!» И сейчас же десятки голосов откликнулись: «Дрожка! Дрожка!» Люди на тротуарах по периметру площади начали размеренно хлопать в ладоши в такт вспышкам плафонов и скандировать ровными голосами: «Дрож-ка! Дрожка! Дрож-ка!» Кто-то уперся мне в спину острым локтем. На меня навалились, толкая вперед, к центру площади, под плафоны. Я сделал шаг, другой, а затем двинулся через толпу, расталкивая оцепеневших людей. Двое подростков, застывших, как сосульки, вдруг бешенно забились, судорожно хватая друг друга, царапаясь и колотя изо всех сил, но их неподвижные лица по-прежнему были запрокинуты к вспыхивающему небу... Красный - синий - зеленый, красный - синий - зеленый. И так же неожиданно подростки вдруг замерли. И тут, наконец, я понял, что все это необычайно весело. Мы все хохотали. Стало просторно, загремела музыка. Я подхватил славную девочку, и мы пустились в пляс, как раньше, как надо, как давным-давно, как всегда, беззаботно, чтобы кружилась голова, чтобы все нами любовались, и я не отпускал ее руки, и совсем ни о чем не надо было говорить, и она согласилась, что шофер - очень странный человек. Терпеть не могу алкоголиков, сказал Римайер, этот пористый нос - самый настоящий алкоголик, а как же «девон», сказал я, как же без «девона», Когда у нас замечательный зоопарк, быки любят лежать в трясине, а из трясины все время летит мошкара, рим, сказал я, какие-то дураки сказали, что тебе пятьдесят лет, вот еще вздор какой, больше двадцати пяти я тебе не дам, а это Вузи, я ей про тебя рассказывал, так я же вам мешаю, сказал Римайер, нам никто не может помешать, сказала Вузи, а это сус, самый лучший рыбарь, он схватил ляпник и попал скату прямо в глаз, и хугер поскользнулся и упал в воду, не хватает, чтобы ты потонул, сказал хугер, гляди, у тебя уже плавки растворились, какой вы смешной, сказал лэн, это же есть такая игра в гангстера и мальчика, помните, вы играли с марией... Ах, как мне хорошо, почему мне еще никогда в жизни не было так хорошо, так обидно, ведь могло быть так хорошо каждый день, Вузи, сказал я, какие мы все молодцы, Вузи, у людей никогда не было такой важной задачи, Вузи, и мы ее решили, была лишь одна проблема, одна-единственная в мире, вернуть людям духовное содержание, духовные заботы, нет, сус, сказала Вузи, я тебя очень люблю, Оскар, ты такой славный, но прости меня, пожалуйста, я хочу, чтобы это был Иван, я обнял ее и догадался, что ее можно поцеловать, и я сказал, я люблю тебя...

Бах! Бах! Бах! Что-то стало с треском лопаться в ночном небе, и на нас посыпались острые звонкие осколки, и сразу сделалось холодно и неудобно. Это были пулеметные очереди. Загремели пулеметные очереди. «Ложись, Вузи!» - Заорал я, хотя еще ничего не сообразил, и бросил ее на землю, и упал на нее, чтобы прикрыть от пуль, и тут меня стали бить по лицу...

Тра-та-та-та-та... Вокруг меня частоколом торчали одеревеневшие люди. Некоторые стали приходить в себя и обалдело шевелили белками. Я полулежал на груди твердого, как скамейка, человека, и прямо перед моими глазами была его широко раскрытая пасть с блестящей слюной на подбородке... Синий - зеленый, синий - зеленый, синий - зеленый... Чего-то не хватало. Раздавались пронзительные вопли, ругань, кто-то бился и визжал в истерике. Над площадью нарастал густой механический рев. Я с трудом поднял голову. Плафоны были прямо надо мной, синий и зеленый равномерно вспыхивали, а красный погас, и с него сыпался стеклянный мусор. Тра-та-та-та-та!.. - И сейчас же лопнул и погас зеленый плафон. А в свете синего неторопливо проплыли распахнутые крылья, с которых срывались красноватые молнии выстрелов.

Я опять попытался броситься на землю, но это было невозможно, все они вокруг стояли, как столбы. Чего-то гадко треснуло совсем недалеко от меня, взвился султан желто-зеленого дыма, и пахнуло отвратительной вонью. Пок! Пок! Еще два султана повисли над площадью. Толпа взвыла и заворочалась. Желтый дым был едкий, как горчица, у меня потекли слезы и слюни, я заплакал и закашлял, и вокруг меня все тоже заплакали и закашляли и хрипло завопили: «Сволочи! Хулиганы! Бейте интелей!..» Снова послышался нарастающий рев мотора. Самолет возвращался. «Да ложитесь же, идиоты!» - Закричал я. Все вокруг меня повалились друг на друга. Трата-та-та-та-та!.. На этот раз пулеметчик промахнулся, и очередь пришлась по дому напротив, зато газовые бомбы снова легли точно в цель. Огни вокруг площади погасли, погас синий плафон, и в кромешной тьме началась свалка.

Глава седьмая

Не знаю, как я добрался до этого фонтана. Наверное, у меня здоровые инстинкты, а обыкновенная холодная вода - это было как раз то, что нужно. Я полез в воду, не раздеваясь, и лег. Мне сразу стало легче. Я лежал на спине, на лицо мне сыпались брызги, и это было необычайно приятно. Здесь было совсем темно, сквозь ветки и воду просвечивали неяркие звезды, и было совсем тихо. Несколько минут я почему-то следил за звездой поярче, медленно двигавшейся по небу, пока не сообразил, что это ретрансляционный спутник «Европа», и подумал, как это далеко отсюда, и как это обидно и бессмысленно, если вспомнить безобразную кашу на площади, отвратительную ругань и визг, мокротное харканье газовых бомб и тухлую вонь, выворачивающую наизнанку желудок и легкие. Понимая свободу как приумножение и скорое утоление потребностей, вспомнил я, искажают природу свою, ибо зарождают в себе много бессмысленных и глупых желаний, привычек и нелепейших выдумок... Бесценный пек обожал цитировать старца Зосиму, когда кружил с потиранием рук вокруг накрытого стола. Тогда мы были сопливыми курсантами и совершенно серьезно воображали, будто такого рода изречения годятся в наше время лишь для того, чтобы блеснуть эрудицией и чувством юмора... Тут кто-то шумно рухнул в воду в шагах десяти от меня.

Сначала он хрипло кашлял, отхаркивался и сморкался, так что я поспешил выбраться из воды, потом принялся плескаться, ненадолго совсем затих и вдруг разразился бранью.

- Гниды бесстыжие, - рычал он, - пр-р-роститутки... Собаки свинячьи... По живым людям! Гиены вонючие, дряни поганые... Слегачи образованные, гады... - Он снова яростно отхаркивался. - Свербит у них, что люди развлекаются... На щеку наступили, сволочи... - Он болезненно охнул в нос. - Провались они с этой дрожкой, чтобы я туда еще раз пошел...

Он опять застонал и поднялся. Было слышно, как с него льет. Я смутно видел во мраке его шатающуюся фигуру. Он тоже меня заметил.

- Эй, друг, закурить нет? - Окликнул он.

- Было, - сказал я.

- Гады, - сказал, - он. - Я тоже не догадался вынуть. Так во всем и плюхнулся. - Он прошлепал ко мне и присел рядом. - Болван какой-то на щеку наступил, - сообщил он.

- По мне тоже прошлись, - сочувственно сказал я. - Ошалели все.

- Нет, ты мне скажи, откуда они слезогонку берут? - Сказал он. - И пулеметы.

- И самолеты, - добавил я.

- Самолет что! - Возразил он. - Самолет у меня у самого есть. Купил по дешевке, всего семьсот крон... Чего им надо, вот что я не понимаю!

- Хулиганье, - сказал я. - Набить им как следует морду, вот и весь разговор...

Он желчно рассмеялся.

- Как же, набил один такой!.. Они тебя так отделают... Ты думаешь, их не били? Еще как били! Да, видно, мало... Их надо было в землю вбить, с пометом ихним вместе, а мы прозевали... А теперь, они нас бьют. Народ мягкий стал, вот что я тебе скажу. Всем на все наплевать. Отбарабанил свои четыре часика, выпил - и на дрожку, и бей ты его хоть из пушки. - Он в отчаянии хлопнул себя по мокрым бокам. - Ведь были же, говорят, времена! - Завопил он. - Ведь пикнуть же не смели! - Чуть из них кто вякнет - ночью к нему в белых балахонах или там в черных рубашках, дадут в зубы с хрустом и в лагерь, чтоб не вякал... В школах, сын рассказывает, все фашистов поносят: ах, негров обижали, ах, ученых совем затравили, ах, лагеря, ах, диктатура! Да не травить надо было, а в землю вбивать, чтобы на развод не осталось! - Он с длинным хлюпаньем провел ладонью под носом. - Завтра на работу с утра, а мне всю морду свезло... Пойдем выпьем, а то еще простудимся...

Мы пролезли через кусты и выбрались на улицу.

- Тут за углом «Ласочка», - сообщил он. «Ласочка» была полна мокроволосыми полуголыми людьми. По-моему, все были подавлены, как-то смущены и мрачно хвастались друг перед другом синяками и ссадинами. Несколько девушек в одних трусиках, сгрудившись вокруг электрокамина, сушили юбки - их платонически похлопывали по голому. Мой спутник сразу пролез в толпу и, размахивая руками и поминутно сморкаясь в два пальца, стал призывать «вколотить их, сволочей, в землю». Ему вяло поддакивали.

Я спросил русской водки, а когда девушки отошли и оделись, снял гавайку и подсел к камину. Бармен поставил передо мной стакан и снова вернулся за стойку к пухлому журналу - решать кроссворд. Публика разговаривала.

- И чего, спрашивается, стрелять? Не настрелялись, что ли? Как маленькие, ей-богу... Добро только портят.

- Бандиты, хуже гангстеров, а только как хотите, дрожка эта - тоже гадость.

- Это точно. Давеча моя говорит, я, говорит, тебя, папа, видела, ты, говорит, папа, синий был, как покойник, и очень уж страшный, а ей всего-то десять лет, каково мне было в глаза ей смотреть, а?..

- Эй, кто-нибудь, - сказал бармен, не поднимая головы. - Развлечение из четырех букв, это что?

- Ну, хорошо. А кто все это выдумал? И дрожку, и ароматьеры... А? Вот то-то...

- Если промокнешь, лучше всего бренди.

-... Ждали мы его на мосту. Смотрим, идет, очкарик, и трубу такую несет со стеклами. Мы его ка-ак взяли - с моста. С очками вместе и с трубой, только ногами дрыгнул... А потом Ноздря прибегает, в сознание его, значит, привели, посмотрел с моста, как тот булькает. Ребята, говорит, да вы что, пьяные, это же совсем не тот, я этого, говорит, в первый раз вижу...

- А по-моему, надо издать закон: если ты семейный, нечего на дрожку шляться...

- Эй, кто-нибудь, - сказал бармен. - А как будет литературное произведение из семи букв? Книжка что ли?..

-... Так у меня у самого во взводе было четыре интеля, пулеметчики. Я помню, мы с пакгаузов удирали, - ну, знаете, там еще теперь фабрику строят, и вот двое остались прикрывать. Между прочим, никто их не просил, вызвались исключительно сами. А потом вернулись мы, а они висят рядышком на мостовом кране, голые, и все у них калеными щипцами повыдергано. Вот так, понял? А теперь, я думаю: где остальные двое сегодня, скажем, были? Может, они меня же слезогонкой угощали, ведь такие могут вполне...

- Мало ли кого вешали... Нас тоже вешали за разные места.

- В землю их вколотить до ноздрей, и все тут!

- Я пойду. Чего тут сидеть... У меня уже изжога началась. А там, наверное, все починили...

- Эй, бармен, девочки! По последней!

Гавайка моя высохла. Я оделся и, когда кафе опустело, перебрался за столик и стал смотреть, как в углу двое изысканно одетых пожилых людей тянут через соломинку коктейль. Они сразу бросались в глаза - оба, несмотря на очень теплую ночь, в строгих черных галстуках. Они не разговаривали, а один все время поглядывал на часы. Потом я отвлекся. Ну, доктор Опир, как вам показалась эта дрожка? Вы были на площади? Да нет, вы, конечно, не были. А зря. Интересно было бы знать, что вы об этом думаете. Впрочем, черт с вами. Какое мне дело до того, что думает доктор Опир? Что я сам об этом думаю? Что ты об этом думаешь, высококачественное парикмахерское сырье? Скорей бы акклиматизироваться. Не забивайте мне голову индукцией, дедукцией и техническими приемами. Самое главное - побыстрей акклиматизироваться. Почувствовать себя своим среди них... Вот все опять пошли на площадь. Несмотря на то, что произошло, они все-таки снова пошли на площадь. А у меня нет, ну, ни малейшего желания идти на площадь. Я бы с удовольствием пошел сейчас домой и опробовал свою кровать. А когда же к рыбарям? Интели, «девон» И рыбари. Интели - может, это местная золотая молодежь? «Девон»... «девон» Надо иметь в виду. Вместе с Оскаром. Теперь рыбари...

- Рыбари - это немного вульгарно, - негромко, но отнюдь не шепотом сказал один из черных костюмов.

- Все зависит от темперамента, - сказал другой. - Лично я нисколько не осуждаю Карагана.

- Видите ли, я тоже не осуждаю. Немного шокирует то, что он забрал свой пай. Джентльмен так не поступил бы.

- Простите, но Караган не джентльмен. Он всего лишь директор-распорядитель. Отсюда и мелочность, и меркантильность, и некоторая, я бы сказал, мужиковатость...

- Не будем так строги. Рыбари - это интересно. И честно говоря, я не вижу оснований, почему бы нам не заниматься этим. Старое метро - это вполне респектабельно. Уалд элегантнее Нивеля, но мы же не отказываемся на этом основании от Нивеля...

- И вы серьезно готовы?..

- Хоть сейчас... Кстати, без пяти два. Пойдемте?

Они поднялись, вежливо-дружески попрощались с барменом и пошли к выходу - элегантные, спокойные, снисходительно-высокомерные. Это было удивительной удачей. Я громко зевнул и, проговорив: «На площадь пойти...», последовал за ними, раздвигая табуретки. Улица была еле освещена, но я сразу увидел их. Тот, что шел справа, был пониже, и, когда они проходили под фонарями, было видно, что волосы у него мягкие и редкие. По-моему, они больше не разговаривали.

Они обогнули сквер, свернули в совсем темный переулок, отшатнулись от пьяного человека, попытавшегося с ними заговорить, и вдруг резко, так ни разу и не оглянувшись, нырнули в сад перед большим мрачным домом. Я услышал, как гулко хлопнула тяжелая дверь. Было без двух минут два.

Я отпихнул пьяного, вошел в сад и присел на выкрашенную серебряной краской скамейку в кустах сирени. Скамейка была деревянная, дорожка, ведущая через сад, посыпана песком. Подъезд дома освещался синей лампочкой, и я разглядел две кариатиды, держащие балкон над дверью. На вход в метро это не было похоже, но это еще ничего не значило, и я решил подождать.

Ждать пришлось недолго. Зашуршали шаги, и на дорожке появилась темная фигура в накидке. Это была женщина. Я не сразу понял, почему мне показалась знакомой ее гордо поднятая голова с высокой цилиндрической прической, в которой блестели под звездами крупные камни. Я встал ей навстречу и произнес, стараясь придать голосу насмешливо-почтительные интонации:

- опаздываете, сударыня, уже третий час.

Она нисколько не испугалась.

- Да что вы говорите? - Воскликнула она. - Неужели мои часы отстают?

Это была та самая женщина, которая повздорила с шофером фургона, но она, конечно, не узнала меня. Женщины с такой брезгливой нижней губой никогда не помнят случайных встречных. Я взял ее под руку, и мы поднялись по широким каменным ступенькам. Дверь оказалась тяжелой, как крышка реакторного колодца. В вестибюле никого не было. Женщина, не оглядываясь, сбросила мне на руки накидку и пошла вперед, а я задержался на секунду, оглядывая себя в огромном зеркале. Молодец мастер Гаоэй, но держаться мне все-таки рекомендуется в тени. Мы вошли в зал.

Нет, это было что угодно, но только не метро. Зал был большой и невероятно старомодный. Стены были обшиты черным деревом, на высоте пяти метров проходила галерея с балюстрадой. С раскидистого потолка грустно улыбались одними губами розовые белокурые ангелы. Почти всю площадь зала занимали ряды мягких кресел, обитых тисненой кожей и очень массивных на вид. В креслах, небрежно развалясь, располагались роскошно одетые люди, большей частью пожилые мужчины. Они смотрели в глубину зала, где на фоне черного глубокого бархата сияла ярко подсвеченная картина.

На нас никто не оглянулся. Дама проплыла в передние ряды, а я присел в кресло поближе к двери. Теперь я был почти совершенно уверен, что пришел сюда зря. В зале молчали и покашливали, от толстых сигар тянулись синеватые струйки дыма, многочисленные лысины покойно сияли под электрической люстрой. Я обратился к картине. Я неважный знаток живописи, но, по-моему, это был Рафаэль, и если не подлинный, то весьма совершенная копия.

Грянул густой медный удар, и в ту же секунду рядом с картиной возник высокий худой человек в черной маске, весь от шеи до ногтей облитый черным трико. За ним, прихрамывая, следовал горбатенький карлик в красном балахоне. В коротких вытянутых лапках карлик держал огромный, тускло отсвечивающий меч самого зловещего вида. Он замер справа от картины, а замаскированный человек выступил вперед и глухо заговорил:

- в соответствии с законами и установлениями благородного сообщества меценатов и во имя искусства святого и неповторимого, властью, данной мне вами, я рассмотрел историю и достоинства этой картины, и теперь...

- Прошу остановиться! - Раздался позади меня резкий голос.

Все обернулись. Я тоже обернулся и увидел, что на меня в упор глядят трое молодых, видимо, очень сильных людей в изысканно старомодных костюмах. У одного в правой глазнице блестел монокль. Несколько секунд мы разглядывали друг друга, затем человек с моноклем, дернув щекой, уронил монокль. Я сейчас же встал. Они разом двинулись на меня, ступая мягко и неслышно, как кошки. Я попробовал кресло - оно было слишком массивное. Они кинулись. Я встретил их как мог, и сначала все шло хорошо, но очень быстро я понял, что у них кастеты, и еле успел увернуться. Я прижался спиной к стене и смотрел на них, а они, тяжело дыша, смотрели на меня. Их еще оставалось двое. В зале покашливали. С галереи по деревянной лестнице поспешно спускались еще четверо, ступеньки скрипели и визжали на весь зал. Плохо дело, подумал я и бросился на прорыв.

Это была тяжелая работа, совсем как в Маниле, но там нас было двое. Уж лучше бы они стреляли, тогда бы я отобрал у кого-нибудь пистолет. Но они все шестеро встретили меня кастетами и резиновыми дубинками. Счастье еще, что было очень тесно. Левая рука у меня вышла из строя, когда четверо вдруг отскочили, а пятый окатил меня из плоского баллона какой-то холодной мерзостью. И сейчас же в зале погас свет.

Эти штучки были мне знакомы: теперь они меня видели, а я их - нет. И мне бы, наверное, пришел конец, но тут какой-то дурак распахнул дверь и жирным басом провозгласил: «Прошу прощения, я ужасно опоздал и так сожалею...» я ринулся на свет по падающим телам, смел с ног опоздавшего, пролетел через вестибюль, вышиб парадную дверь и, придерживая левую руку правой, пустился бежать по песчаной дорожке. Никто меня не преследовал, но я пробежал две улицы, прежде чем догадался остановиться.

Я повалился на газон и долго лежал в жесткой траве, хватая ртом теплый парной воздух. Сразу собрались любопытные. Они стояли полукругом и глазели с жадностью, даже не переговаривались. «Пошли вон...» - сказал я, наконец, поднимаясь. Они поспешно разошлись. Я постоял, соображая, где нахожусь, а затем побрел домой. На сегодня с меня было достаточно. Я так ничего и не понял, но с меня было вполне достаточно. Кто бы они ни были, эти члены благородного сообщества меценатов, - тайные поклонники искусства, или недобитые аристократы - заговорщики, или еще кто-нибудь, - дрались они больно и беспощадно, и самым большим дураком у них в зале был все-таки, по-видимому, я.

Я миновал площадь, где опять размеренно вспыхивали цветные плафоны и сотни истерических глоток орали: «Дрожка! Дрож-ка!» И этого с меня хватит. Приятные сны, конечно, всегда лучше неприятной действительности, но живем-то мы не во сне... В заведении, куда меня проводила Вузи, я выпил бутылку ледяной минеральной воды, поглазел, отдыхая, на наряд полиции, мирно расположившейся у стойки, потом вышел и свернул на свою Пригородную. За левым ухом у меня наливалась гуля величиной с теннисный мяч. Меня качало, и я шел медленно, держась поближе к изгороди. Потом я услыхал за спиной стук каблуков и голоса.

-... Твое место было в музее, а не в кабаке!

- Ничего подобного... Я не пьян. Как в-вы не понимаете, всего одна бутылка м-мозеля...

- Гадость какая! Напился, подцепил девку...

- При чем здесь девка? Это одна н-натурщица...

- Подрался из-за девки, заставил нас драться из-за девки...

- К-какого черта вы верите им и не верите мне?

- Да потому, что ты пьян! Ты подонок, такой же, как они, даже хуже...

- Ничего! Того мер-рзавца с браслетом я оч-чень хорошо запомнил... Не держите меня! Я сам пойду!...

- Ничего ты, братец, не запомнил. Очки с тебя сбили моментально, а без очков ты не человек, а слепая кишка... Не брыкайся, а то в фонтан!

- Я тебя предупреждаю, еще одна такая выходка, и мы тебя выгоним. Пьяный культуртрегер - какая гадость!

- Да не читай ты ему морали, дай человеку проспаться...

- Р-ребята! Вот он м-мерзавец!..

Улица была пуста, и мерзавцем, очевидно, был я. Я уже мог сгибать и разгибать левую руку, но мне было еще очень больно, и я остановился, чтобы пропустить их. Их было трое. Это были молодые парни в одинаковых каскетках, сдвинутых на глаза. Один, плотный и приземистый, явно веселясь, очень крепко держал под руку другого, мордастого, с разболтанными движениями и неожиданными порывами. Третий, худой и длинный, с узким темным лицом, шел поодаль, держа руки за спиной. Поравнявшись со мной, разболтанный верзила решительно затормозил. Приземистый парень попытался сдвинуть его с места, но тщетно. Длинный прошел несколько шагов и тоже остановился, нетерпеливо глядя через плечо.

- Попался с-скотина! - Заорал пьяный, порываясь схватить меня за грудь свободной рукой.

Я отступил к забору и сказал, обращаясь к приземистому:

- я вас не трогал.

- Перестань безобразничать! - Резко сказал длинный издали.

- Я тебя от-тлично запомнил! - Орал пьяный. - От меня не уйдешь! Я с тобой посчитаюсь!

Он рывками надвигался на меня, волоча за собой приземистого, который вцепился в него, как полицейский бульдог.

- Да это не тот! - Уговаривал приземистый, которому было очень весело. - Тот же на дрожку пошел, а этот трезвый...

- М-меня не обманешь...

- Предупреждаю в последний раз, мы тебя выгоним!

- Испугался, мер-рзавец! Браслет снял!

- Ты же его не видишь! Ты же без очков, балда!..

- Я все а-атлично вижу!.. А если даже и не тот...

- Прекрати, наконец!..

Длинный все-таки подошел и вцепился в пьяного с другой стороны.

- Да проходите вы! - Сказал он мне раздраженно. - Что вы, в самом деле, тут остановились? Пьяного не видели?

- Не-ет, от меня не уйдешь!

Я пошел своей дорогой. До дома было уже недалеко. Компания шумно тащилась следом.

- Если угодно, я его насквозь в-вижу! Царь пр-рироды... Напился до рвоты, н-набил кому-нибудь мор-рду, сам получил как следует, и н-ничего ему больше не надо... Пупустите, я ему навешаю по чавке...

- До чего ты докатился, ведем тебя, как гангстера...

- А ты меня не в-веди!.. Я их ненавижу!.. Дрожки... Водки.. Бабы... Студень безмозглый...

- Да, конечно, успокойся... Только не падай.

- Довольно ур-п... Упреков!.. Вы мне надоели вашим фарисейством... Пу-ри-тант... Танством... Нужно рвать! Стрелять! Всех стереть с лица земли!

- Ох, и нализался! А я было решил, что он совсем протрезвел...

- Я тр-резв! Я все помню. Двадцать восьмого... Что, не так?

- Заткнись, балда!

- Ч-ш-ш-ш-ш! Вер-рна! Враг начеку... Ребята, тут был где-то шпик... Я же с ним разговаривал... Браслет, сволочь, с-снял... Но я этого шпика еще до двадцать восьмого...

- Да замолчи ты!

- Ч-ш-ш-ш-ш! Все! И ни слова больше... И не беспокойтесь, минометы за мной...

- Я его сейчас убью, этого подонка...

- Па вр-врагам ци... Цивилизации... Полторы тысячи метров слезогонки - лично... Шесть секторов... Э-эк!

Я был уже у ворот своего дома. Когда я оглянулся, рослый лежал лицом вниз, приземистый сидел над ним на корточках, а длинный стоял поодаль и потирал левой рукой ребро ладони правой.

- Ну зачем ты это сделал? - Сказал приземистый. - Ты же его искалечил.

- Хватит болтовни, - сказал длинный яростно. - Никак не отучимся болтать. Никак не отучимся пить водку. Хватит.

Будем как дети, доктор Опир, подумал я, по возможности бесшумно проскальзывая во двор. Я придержал створки ворот, чтобы они не щелкнули, закрываясь.

- А где этот? - Спросил длинный, понижая голос.

- Кто?

- Этот тип, который шел впереди...

- Свернул куда-то...

- Куда, ты не заметил?

- Слушай, мне было не до него.

- Жаль... Ну ладно, бери его, пошли.

Отступив в тень яблонь, я смотрел, как они проволокли пьяного мимо ворот. Пьяный страшно хрипел.

В доме было тихо. Я прошел к себе, разделся и принял горячий душ. Гавайка и шорты попахивали слезогонкой и были покрыты жирными пятнами светящейся жидкости. Я бросил их в утилизатор. Затем я осмотрелся перед зеркалом и еще раз подивился, как легко отделался: жевлак за ухом, порядочный синяк на левом плече и несколько ссадин на ребрах. Да ободранные кулаки.

На ночном столике я обнаружил извещение, в котором мне почтительно предлагалось внести деньги за квартиру за первые тридцать суток. Сумма оказалась изрядной, но вполне терпимой. Я отсчитал несколько кредиток и сунул их в предусмотрительно оставленный конверт, а затем лег на кровать, закинув здоровую руку за голову. Простыни были прохладные, хрустящие, в открытое окно вливался солоноватый морской воздух. Над ухом уютно сипел фонор. Я собирался немного подумать перед сном, но был слишком измотан и быстро задремал.

Что-то разбудило меня, и я открыл глаза и насторожился, прислушиваясь. Где-то недалеко не то плакали, не то пели тонким детским голосом. Я осторожно поднялся и высунулся из окна. Тонкий прерывающийся голос бормотал:«...В гробах мало побыв, выходят и живут, как живые среди живых...» Послышалось всхлипывание. Издалека, словно комариный звон, доносилось: «Дрож-ка! Дрож-ка!» Жалозный голос произнес: «... Кровь с землей замешав, не поест...» Я подумал, что это пьяная Вузи плачет и причитает в своей комнате наверху, и позвал вполголоса: «Вузи!» Никто не отозвался. Тонкий голос выкрикнул: «Уйди от волос моих, уйди от мяса моего, уйди от костей моих!» - И я понял, кто это. Я перелез через подоконник, спрыгнул в траву и вошел в сад, прислушиваясь к всхлипываниям. Между деревьями показался свет, и скоро я наткнулся на гараж. Ворота были полуоткрыты, я заглянул внутрь. Там стоял огромный блестящий «Оппель». На монтажном столике горели две свечи. Пахло ароматическим бензином и горячим воском.

Под свечами на шведской скамейке сидел Лэн в белой до пяток рубашке и босиком, с толстой потрепанной книгой на коленях. Широко раскрытыми глазами он смотрел на меня, и лицо его было совсем белое и окаменевшее от ужаса.

- Ты что здесь делаешь? - Громко спросил я и вошел.

Он молча смотрел на меня, затем начал дрожать. Я услышал, как стучат его зубы.

- Лэн, дружище, - сказал я. - Да ты, видно, не узнал меня. Это же я, Иван.

Он выронил книгу и спрятал руки под мышками. Как и сегодня утром, лицо его покрылось испариной. Я сел рядом с ним и обнял его за плечи. Он обессиленно привалился ко мне. Его всего трясло. Я посмотрел на книгу. Некий доктор Нэф осчасливил человечество «Введением в учение о некротических явлениях». Я пинком отбросил книгу под столик.

- Чья это машина? - Спросил я громко.

- Ма... Мамина...

- Отличный «Форд».

- Это не «Форд». Это «Опель».

- А ведь верно, «Опель»... Миль двести, наверное?

- Да...

- А где ты свечки достал?

- Купил.

- Да ну? Вот не знал, что в наше время продаются свечи. А у вас тут что, лампочка перегорела? Я, понимаешь, вышел в сад яблочко сорвать, гляжу, свет в гараже...

Он тесно придвинулся ко мне и сказал шепотом:

- вы.. Вы еще немножко не уходите.

- Ладно. А может, погасим свет и пойдем ко мне?

- Не, туда нельзя.

- Куда нельзя?

- К вам. И в дом нельзя. - Он говорил с огромной убежденностью. - Еще долго нельзя. Пока не заснут.

- Кто?

- Они.

- Кто - они?

- Они. Слышите?

Я прислушился. Слышно было только, как шуршат ветки под ветром, да где-то далеко-далеко орут: «Дрож-ка! Дрожка!».

- Ничего особенного не слышу, - сказал я.

- Это потому, что вы не знаете. Вы здесь новичок, а новичков они не трогают.

- А кто же все-таки - они?

- Все они. Видели вы этого хмыря с пуговицами?

- Пети? Видел. А почему он хмырь? По-моему, вполне приличный человек...

Лэн вскочил.

- Пойдемте, - сказал он шепотом. Я вам покажу. Только тихо.

Мы вышли из гаража, подкрались к дому и обогнули угол. Лэн все время держал меня за руку. Ладонь у него была холодная и мокрая.

- Вот, смотрите, - сказал лэн.

Действительно, зрелище было страшненькое. На хозяйской веранде, просунув неестественно свернутую голову сквозь перила, лежал мой таможенник. Ртутный свет с улицы падал на его лицо, оно было синее, вспухшее, покрытое темными потеками. Сквозь полуоткрытые веки виднелись мутные, скошенные к переносице глаза. «Ходят между живыми, как живые, при свете дня, - борматал Лэн, держась, за меня обеими руками. - Кивают и улыбаются, но в ночи лица их белые, и кровь выступает на лицах...» Я подошел к веранде. Таможенник был в ночной пижаме. Он сипло дышал, от него пахло коньяком. На лице его была кровь, похоже было, что он упал мордой на битое стекло.

- Да он просто пьян, - сказал я громко. - Пьяный человек. Храпит. Очень противно.

Лэн помотал головой.

- Вы новичок, - прошептал он. - Вы ничего не видите. А я видел... - Его снова затрясло. - Их много пришло... Это она их привела... И принесли ее... Была луна. Они отпилили ей макушку... Она кричала, так кричала... А потом стали есть ложками. И она ела, и все смеялись, что она кричит и бьется...

- Кто? Кого?

- А потом завалили деревом и сожгли... И плясали у костра... А потом все зарыли в саду... Она за лопатой ездила на машине... Я все видел... Хотите, покажу, где зарыли?

- Вот что, приятель, - сказал я. - Пошли ко мне.

- Зачем?

- Спать, вот зачем. Все давно спят, только мы с тобой тут болтаем.

- Никто не спит. Вы совсем новичок. Сейчас никто не спит. Сейчас спать нельзя.

- Пошли, пошли, - сказал я. - Ко мне пошли.

- Не пойду, - сказал он. - Не трогайте меня. Я вашего имени не называл.

- А вот сейчас ремень возьму, сказал я грозно, - и напорю тебя по заднице!

Кажется, это его немного успокоило. Он снова вцепился мне в руку и замолчал.

- Пошли, дружище, пошли, - сказал я. - Ты будешь спать, а я буду рядом сидеть. И если что-нибудь случится, сразу тебя разбужу.

Мы влезли через окно в мою спальню (входить в дом через дверь он отказался наотрез), и я уложил его в постель. Я намеревался рассказать ему сказку, но он сразу заснул. Лицо у него было измученное, и он все время вздрагивал во сне. Я придвинул кресло к окну, закутался в плед и выкурил сигарету, чтобы успокоится. Я попытался думать о Римайере, о рыбарях, до которых я так и не добрался, о том, что должно случится двадцать восьмого числа, о меценатах, но у меня ничего не получилось, и это меня раздражало. Меня раздражало, что я никак не мог заставить себя думать о своем деле, как о чем-то важном. Мысли разбегались, лезли эмоции, я не столько думал, сколько чувствовал. Я чувствовал, что не зря приехал сюда, но в то же время чувствовал, что приехал совсем не за тем, за чем нужно.

А Лэн спал. Он не проснулся даже, когда у ворот зафыркал мотор, застучали автомобильные дверцы, кто-то заорал, зареготал и завыл на разные голоса, и я решил было, что перед домом совершают преступление, но оказалось, что это всего-навсего вернулась Вузи. Весело напевая, она принялась раздеваться еще в саду, небрежно развешивая на яблонях юбку, блузку и прочее. Меня она не заметила, вошла в дом, повозилась немного у себя наверху, уронила что-то тяжелое и, наконец, затихла. Было около пяти. Над морем разгоралась заря.

Глава восьмая

Когда я проснулся, Лэна уже не было. Плечо у меня ломило так, что боль отдавала в темя, и я дал себе слово сегодняшний день «ходить опасно». Кряхтя и чувствуя себя больным и жалким, я проделал некое подобие зарядки, кое-как умылся, взял конверт с деньгами и отправился к тете Вайне, продвигаясь через двери боком. В холле я нерешительно остановился: в доме было совсем тихо, и я не был уверен, что хозяйка встала. Но тут хозяйская дверь отворилась, и в холл вошел таможенник Пети. Ну, знаете, подумал я. Ночью Пети был похож на перепившего утопленника. Сейчас, при свете дня, он напоминал жертву хулиганского нападения. Нижняя часть его лица была залита кровью. Свежая кровь лаково блестела на подбородке, и он держал под челюстью носовой платок, чтобы не запачкать свой белоснежный мундир со шнурами. Лицо у него было напряженное, глаза косили, но в общем он держался удивительно спокойно, словно падать мордой в битое стекло было для него самым обыкновенным делом. Маленькая неприятность, с кем не бывает, не обращайте, пожалуйста, внимание, сейчас все будет в порядке...

- Доброе утро, - пробормотал я.

- Доброе утро, - вежливо, несколько в нос отозвался он, осторожно промакивая подбородок.

- Что с вами? Вам помочь?

- Пустяки, - сказал он. - Упал стул...

Он вежливо поклонился и, пройдя мимо меня, неторопливо вышел из дома. Я с очень неприятным чувством проводил его взглядом, а когда снова повернулся к двери, передо мной стояла тетя Вайна. Она стояла в дверях, грациозно опираясь на косяк, чистенькая, розовая, душистая, и смотрела на меня так, словно я был генерал-полковником Тууром или по крайней мере штаб-майором Полом.

- Доброе утро, ранняя птичка, - проворковала она. - А я слышу, кто это разговаривает в доме в такой час?

- Я никак не мог решиться побеспокоить вас, - проговорил я, светски содрагаяь и мысленно взвыв от боли в плече. - Доброе утро, и позвольте вручить вам...

- Как мило! Сразу видно истинного джентльмена. Генерал-полковник Туур говаривал, что истинный джентльмен никогда никого не заставляет ждать. Никогда. Никого...

Тут я заметил, что она медленно, но весьма упорно оттесняет меня от своих дверей. В гостиной у нее было темно, шторы, видимо, были опущены, и в холл тянуло чем-то сладким.

- Но вам, право же, не нужно было так уж спешить... - Она, наконец, выдвинулась на удобную позицию и плавным небрежным движением закрыла дверь. - Однако вы должны быть уверены, я сумею оценить вашу предупредительность... Вузи еще спит, а мне уже пора собирать в школу Лэна, так что простите... Кстати, свежие газеты у вас на веранде.

- Благодарю вас, - сказал я, отступая.

- Если у вас достанет терпения, через часок прошу вас на чашку сливок.

- К сожалению, я должен буду уйти, - сказал я и откланялся.

Газет было шесть. Две местные, иллюстрированные, толстые, как альманахи, одна столичная, два роскошных еженедельника и почему-то арабская «Эль гурия». «Эль гурию» я отложил, а остальные просмотрел, заедая новости сэндвичами и запивая горячим какао.

В Боливии правительственные войска после упорных боев овладели городом Рейес, мятежники оттеснены за реку Бени. В Москве на международном конгрессе ядерников Хаггертон и Соловьев сообщили о проекте промышленной установки для получения антивеществ. Третьяковская галерея прибыла в Леопольдвиль, официальное открытие произойдет завтра. С базы «Старый восток» (Плутон) в зону абсолютно свободного полета запущена очередная серия беспилотных устройств, с двумя устройствами из четырех связь временно потеряна. Генеральный секретарь ООН направил генералиссимусу Орельяносу официальное послание, к котором предупредил, что в случае повторного применения экстремистами атомных гранат в Эльдорадо будут введены полицейские силы ООН. У истоков реки Квандо (центральная Ангола) археологическая экспедиция Академии наук ОАР обнаружила остатки циклопических сооружений, построенных, как полагают, задолго до ледникового периода. Группа специалистов объединенного центра исследований субэлектронных (ритринитивных) структур оценивают запасы энергии, имеющиеся в распоряжении человечества, как достаточные на три миллиарда лет. Космический отдел Юнеско сообщает, что относительный прирост населения внеземных баз и плацдармов приближается к приросту населения на земле. Глава английской делегации в ООН от имени великих держав выступил с проектом полной демилитаризации, хотя бы и насильственным путем, еще милитаризованных районов земного шара...

Сообщения о том, кто сколько килограммов выжал и кто сколько мячей в чьи ворота закатил, я читать не стал. Из местных же сообщений меня заинтересовали три.

Городская газета «Радость жизни» писала: «Этой ночью группа злоумышленников на частном самолете вновь совершила налет на площадь Звезды, полную отдыхающих граждан. Хулиганы выпустили несколько пулеметных очередей и сбросили одиннадцать газовых бомб. В результате возникшей паники несколько мужчин и женщин получили тяжкие увечья. Нормальный отдых сотен порядочных людей был сорван ничтожной группой бандитствующих, с позволения сказать, интеллигентов при явном попустительстве полиции. Председатель общества "За старую добрую родину, против вредных влияний" заявил нашему корреспонденту, что общество намерено взять дело охраны заслуженного отдыха сограждан в свои руки. Председатель недвусмысленно дал понять, кого именно народ считает источником вредной заразы, бандитизма и милитаризованного хулиганства...»

На девятнадцатой странице газета отвела полосу для статьи «выдающегося представителя новейшей философии, лауреата литературных премий доктора Опира». Статья называлась «Мир без забот». Доктор опир красивыми словами и очень убедительно обосновывал всемогущество науки, звал к оптимизму, клеймил угрюмых скептиков-очернителей и приглашал «быть как дети». Особенную роль в формировании психологии современного (то есть беззаботного) человека он отводил методам волновой психотехники. «Вспомните, какой великолепный заряд бодрости и хорошего настроения дает вам светлый, счастливый, радостный сон! - Восклицал представитель новейшей философии. - И недаром сон, как средство излечения многих психических заболеваний, известен уже более ста лет. Но ведь все мы немножко больны: мы больны нашими заботами, нас одолевают мелочи быта, правда, редкие, но кое-где еще сохранившиеся и иногда встречающиеся неустройства, неизбежные трения между индивидуальностями, нормальная здоровая сексуальная неудовлетворенность и недовольство собой, столь присущее каждому гражданину... И подобно тому, как ароматный бадусан смывает дорожную пыль с усталого тела, так радостное сновидение омывает и очищает истомленную душу. И теперь нам не страшны более никакие заботы и неустройства. Мы знаем: наступит час, и невидимое излучение грезогенератора, который я вместе с публикой склонен называть именем "Дрожка", исцелит нас, исполнит оптимизма, вернет нам радостное ощущение бытия». Далее доктор Опир объяснял, что дрожка абсолютно безвредна в физическом и психическом смысле и что нападки недоброжелателей, усматривающих в дрожке сходство с наркотиками, демагогически болтающих о «Дремлющем человечестве», не могут не вызвать у нас тягостного недоумения, а возможно, и более высоких и грозных для них, недоброжелателей, гражданских чувств. В заключении доктор Опир объявлял счастливый сон лучшим видом отдыха, смутно намекал на то, что дрожка является лучшим средством против алкоголизма и наркоманства, и настоятельно убеждал не смешивать дрожку с иными (не опробированными медициной) средствами волнового воздействия.

Еженедельник «Золотые дни» сообщал о том, что из государственной картинной галереи похищено ценное полотно, принадлежащее, по мнению специалистов, кисти Рафаэля. Еженедельник обращал внимание компетентных органов на то, что этот преступный акт является третьим за истекшие четыре месяца этого года и что ни одного из ранее похищенных произведений искусства найдено так и не было.

В общем-то читать в еженедельниках было нечего. Я бегло просмотрел их, и они произвели на меня самое тягостное впечатление. Их заполняли удручающие остроты, бездарные карикатуры, среди которых особенной глупостью сияли серии «без слов», биографии каких-то тусклых личностей, слюнявые очерки из жизни различных слоев населения, кошмарные циклы фотографий «ваш муж на службе и дома», бесконечные полезные советы, как занять свои руки и при этом, упаси бог, не побеспокоить голову, страстные идиотские выпады против пьянства, хулиганства и распутства, уже знакомые мне призывы вступать в кружки и хоры. Были там воспоминания участников «заварушки» и борьбы против гангстеризма, поданные в литературной обработке каких-то ослов, лишенных совести и литературного вкуса, беллетристические упражнения явных графоманов со слезами и страданиями, с подвигами, с великим прошлым и сладостным будущим, бесконечные кроссворды, чайнворды и ребусы и загадочные картинки...

Я швырнул эту груду макулатуры в угол. Ну что у них здесь за тоска!.. Дурака лелеют, дурака заботливо взращивают, дурака удобряют... Дурак стал нормой, еще немного - и дурак станет идеалом, и доктора философии заведут вокруг него восторженные хороводы. А газеты водят хороводы уже сейчас. Ах, какой ты у нас славный, дурак! Ах, какой ты бодрый и здоровый, дурак! Ах, какой ты оптимистический, дурак, и какой ты, дурак, умный, какое у тебя тонкое чувство юмора, и как ты ловко решаешь кроссворды!.. Ты, главное, только не волнуйся, дурак, все так хорошо, все так отлично, и наука к твоим услугам, дурак, и литература, чтобы тебе было весело, дурак, и ни о чем не надо думать... А всяких там вредно влияющих хулиганов и скептиков мы с тобой, дурак, разнесем (с тобой, да не разнести!). Чего они в самом деле! Больше других им надо, что ли?.. Тоска, тоска... Какое-то проклятье на этих людях, какая-то жуткая преемственность угроз и опасностей. Империализм, фашизм... Десятки миллионов загубленных жизней, исковерканных судеб... В том числе миллионы погибших дураков злых и добрых, виноватых и невинных... Последние схватки, последние путчи, особенно беспощадные, потому что последние. Уголовники, озверелое от безделья офицерье, всякая сволочь из бывших разведок и контразведок, наскучившая однообразием экономического шпионажа, взалкавшая власти... Пришлось вернуться из космоса, выйти из заводов и лабораторий, вернуть в строй солдат. Ладно справились. Ветерок перебирает листы «Истории фашизма» под ногами... Не успели вдоволь повосхищаться безоблачными горизонтами, как из тех же грязных подворотен истории полезли недобитки с короткоствольными автоматами и самодельными квантовыми пистолетами, гангстеры, гангстерские шайки, гангстерские корпорации, гангстерские империи... «Мелкие, кое-где еще встречающиеся неустройства», - Увещевали и успокаивали доктора Опиры, а в окна университетов летели бутылки с напалмом, города захватывались бандами хулиганов, музеи горели как свечи... Ладно. Отпихнув локтем докторов Опиров, снова вернулись из космоса, снова вышли из заводов и лабораторий, вернули в строй солдат - справились. Снова горизонты безоблачны. Снова вылезли опиры, снова замурлыкали еженедельники, и снова все из тех же подворотен потек гной. Тонны героина, цистерны опиума, моря спирта... И еще что-то, чему пока нет названия... И снова у них все висит на волоске, а дураки решают кроссворды, пляшут фляг, желают одного: чтобы было весело. Но где-то кто-то сходит с ума, кто-то рожает детей-идиотов, кто-то странно умирает в ваннах, кто-то не менее странно умирает у каких-то рыбарей, а меценаты охраняют свою страсть к искусству кастетами... И еженедельники стараются прикрыть это смрадное болото хрупкой, как мерегни, приторной корочкой благополучной болтовни, а этот дипломированный дурак прославляет сладкие сны, и тысячи недипломированных дураков с удовольствием (чтобы было весело и ни чем не надо думать) предаются снам как пьянству... И снова дураков убеждают, что все хорошо, что космос осваивается небывалыми темпами (и это правда), что энергии хватит на миллиарды лет (и это правда), что жизнь становится все интереснее и разнообразнее (и это, несомненно, тоже правда, но не для дураков), и демагоги-очернители (читай: люди, думающие, что в наше время любая капля гноя способна заразить все человечество, как когда-то пивные путчи превратились в мировую угрозу), чуждые интересам народа, подлежат всемерному осуждению... Дураки и преступники... Преступники-дураки...

- Работать надо, - сказал я вслух. - К черту меланхолию... Мы вам покажем скептиков!

Пора было идти к Римайеру. Правда, рыбари... Ладно, к рыбарям можно будет сходить потом. Надоело тыкаться вслепую. Я вышел во двор. Было слышно, как на веранде тетя Вайна кормит Лэна завтраком.

- Ну, мам, ну, я не хочу!

- Кушай, сынок, надо кушать... Ты такой бледненький...

- А я не хочу! Комки противные...

- Да где же комки? Ну, давай я сама съем... М-м-м! Как вкусно! Попробуй только и увидишь, как вкусно...

- А если я не хочу! Я больной, я не пойду в школу.

- Лэн, ну, что ты говоришь! Ты так много пропускаешь...

- И пусть...

- Как же пусть! Меня уже директор два раза вызывал. Нас оштрафуют!

- Ну и пусть штрафуют...

- Кушай, кушай, сынок... Может быть, ты не выспался?

- Не выспался! И у меня живот болит... И голова... И зуб... Вот видишь, вот этот...

Голос у Лэна был капризный, и я сразу представил себе его надутые губы, болтающую ногу в носке. Я вышел за ворота. День опять был ясный, солнечный, чирикали птицы. Было еще слишком рано, и на пути до «Олимпика» я встретил только двоих. Они шли рядом по обочине тротуара, чудовищно дикие в веселом мире свежей зелени и ясного неба. Один был выкрашен ярко-красной краской, другой - ярко-синей. Сквозь краску проступал пот. Они дышали с трудом, рты их были разинуты, глаза налиты кровью. Я непроизвольно расстегнул все пуговицы на рубашке и вздохнул с облегчением, когда эта странная пара миновала меня.

В отеле я сразу поднялся на девятый этаж. Я был настроен очень решительно. Хочет того Римайер или не хочет, но ему придется рассказать мне все, что меня интересует. Впрочем, теперь Римайер нужен мне не только для этого. Мне нужен был слушатель, а в этом солнечном бедламе я мог пока говорить откровенно только с Римайером. Правда, это был не тот Римайер, на которого я рассчитывал, но об этом в конце концов тоже нужно было поговорить...

У дверей номера Римайера стоял давешний рыжий Оскар, и, увидев его, я сразу замедлил шаги. Он задумчиво поправлял галстук, откинув голову и глядя в потолок. Вид у него был озадаченный.

- Привет, - сказал я. Надо же было с чего-то начинать.

Он шевельнул бровями, посмотрел на меня, и я понял, что он меня вспомнил. Он медленно сказал:

- здравствуйте.

- Вы тоже к Римайеру? - Спросил я.

- Римайер плохо себя чувствует, - сказал он. Он стоял у самой двери и не собирался, по-видимому, уступать мне дорогу.

- Какая жалость, - сказал я, придвигаясь. - А что с ним?

- Он очень плохо себя чувствует.

- Ай-яй-яй-яй, - сказал я. - Надо бы посмотреть...

Я подошел к Оскару вплотную. Он явно не собирался пускать меня в номер. У меня сразу заболело плечо.

- Я не уверен, что это так уж надо, - желчно сказал он.

- Что вы говорите! Неужели так плохо?

- Вот именно. Очень плохо. И вам не следует его беспокоить. Ни сегодня, ни в другие дни.

Кажется, я пришел вовремя, подумал я. И надеюсь, не опаздал.

- Вы его родственник? - Спросил я. Я был очень миролюбив.

Он осклабился.

- Я его друг. Самый близкий в этом городе. Можно сказать, друг детства.

- Это очень трогательно, - сказал я. - А вот я - его родственник. Все равно что брат. Давайте вместе зайдем и посмотрим, что могут сделать для бедняги Римайера его друг и его брат.

- Может быть, брат уже сделал для Римайера достаточно?

- Ну что вы... Я только вчера приехал.

- А у вас нет здесь случайно других братьев?

- Я думаю, их нет среди ваших друзей, - сказал я. - Римайер - исключение...

Пока мы несли эту чушь, я внимательно его рассматривал. Он не выглядел слишком уж ловким человеком, даже если учесть мое больное плечо. Но он все время держал руку в кармане, и хотя я был почти убежден, что он не станет стрелять в отеле, рисковать мне не хотелось. Тем более что мне приходилось слышать о квантовых разрядниках ограниченного действия. Мне много раз ставили в упрек, что мои намерения отчетливо видны на моей физиономии. А Оскар, по-видимому, был достаточно проницательным человеком. С другой стороны, в карманах у него явно ничего подходящего не было, и руки в карманах он держал зря. Он отступил от двери и сказал:

- заходите...

Мы вошли. Римайер действительно был плох. Он лежал на кушетке, накрытый сорванной портьерой, и неразборчиво бредил. Стол в номере был перевернут, посередине комнаты валялась в луже спиртного разбитая бутылка, и всюду была разбросана смятая мокрая одежда. Я подошел к Римайеру и сел так, чтобы не терять из виду Оскара, который встал у окна, опершись задом на подоконник. Глаза у Римайера были открыты. Я наклонился над ним.

- Римайер, - позвал я. - Это я, иван. Вы узнаете меня?

Он тупо глядел мне в лицо. На подбородке у него виднелась под щетиной свежая ссадина.

- Ты уже там... - Пробормотал он. - Рыбарей... Чтобы долго... Не бывает... Ты не обижайся... Мешал очень... Не терплю.

Это был бред. Я посмотрел на Оскара. Оскар жадно слушал, вытянув шею.

- Нехорошо, когда просыпаешься... - Бормотал Римайер. - Никому... Просыпаться... Начинают... Тогда не просыпаться...

Оскар не нравился мне все больше и больше. Мне не нравилось, что он слушает бред Римайера. Мне не нравилось, что он оказался здесь раньше меня. И еще мне не нравилась ссадина на подбородке Римайера, совсем свежая. Рыжая морда, подумал я, глядя на Оскара, как же от тебя избавиться?

- Надо вызвать врача, - сказал я. - Почему вы не вызвали врача, Оскар? По-моему, это делириум тременс...

Я сейчас же пожалел о сказанном. От Римайера, к моему немалому изумлению, совсем не пахло спиртным, и Оскар, очевидно, хорошо знал это. Он ухмыльнулся и спросил:

- делириум тременс? Вы уверены?

- Нужно немедленно вызвать врача, - повторил я. - И сиделок.

Я опустил руку на телефонную трубку. Он моментально подскочил ко мне и положил ладонь на мою руку.

- Зачем же вы? - Сказал он. - Давайте лучше я вызову врача. Вы тут человек новый, а я знаю отличного врача.

- Ну какой там у вас врач... - Возразил я, глядя на ссадину у него на костяшках пальцев. Эта ссадина тоже была свежая.

- Отличный врач. Как раз специалист по белой горячке.

- Вот видите, - сказал я. - А может быть, у Римайера и нет никакой белой горячки.

Римайер вдруг сказал:

- так я велел... Альзо шпрахт Римайер... Наедине с миром...

Мы оглянулись на него. Он говорил высокомерно, но глаза его были закрыты, а лицо в складках дряблой серой кожи казалось жалким. Сволочь, подумал я про Оскара, имеет наглость торчать здесь. У меня вдруг мелькнула дикая мысль, показавшаяся мне в тот момент очень удачной: свалить Оскара толчком в солнечное сплетение, связать и заставить немедленно выложить все, что он знает. Знает он, вероятно, много. А может быть, и все. Он смотрел на меня, и в его бледных глазах были страх и ненависть.

- Хорошо, - сказал я. - Пусть врача вызовет портье.

Он убрал руку, и я позвонил портье. В ожидании врача я сидел возле Римайера, а Оскар ходил из угла в угол, перешагивая через лужу спиртного. Я следил за ним краем глаза. Он вдруг нагнулся и поднял что-то с пола. Что-то маленькое и пестрое.

- Что это там? - Спросил я равнодушно.

Он поколебался немного, а затем бросил мне на колени плоскую коробочку с пестрой этикеткой.

- А, - сказал я и поглядел на Оскара. - «Девон».

- «Девон», - отозвался он. - Странно, что здесь, а не в ванной, правда?

Черт, подумал я. Пожалуй, я был слишком зелен, чтобы драться с ним в открытую. Я еще слишком мало знал.

- Ничего странного, - сказал я наобум. - Вы ведь, кажется, распространяете этот репеллент. Наверное, это образец, который вывалился у вас из кармана.

- У меня из кармана? - Он страшно удивился. - А, вы имеете в виду, что я... Но я уже давно выполнил все поручения и теперь просто отдыхаю. Но если вы интересуетесь, я могу помочь.

- Это очень интересно, - сказал я. - Я посоветуюсь...

Тут, к сожалению, дверь распахнулась, и появился врач в сопровождении двух сестер.

Врач оказался человеком решительным. Он жестом убрал меня с кушетки и отбросил портьеру, которой был накрыт Римайер. Римайер лежал совершенно голый.

- Ну конечно... - Сказал врач. - Опять... - Он поднял Римайеру веки, оттянул ему нижнюю губу, пощупал пульс. - Сестра, кордеин... И вызовите горничных, пусть вылижут эту конюшню до блеска... - Он выпрямился и посмотрел на нас. - Родственники?

- Да, - сказал я. Оскар промолчал.

- Вы нашли его уже без сознания?

- Он лежал и бредил, - сказал Оскар.

- Это вы перенесли его сюда?

Оскар помедлил.

- Я только укрыл его портьерой, - сказал он. - Когда я пришел, он лежал, как сейчас. Я боялся, что он простудится.

Врач некоторое время смотрел на него, потом сказал:

- впрочем, это безразлично. Вы можете идти. С ним останется сиделка. Оба. Вечером можете позвонить. Всего хорошего.

- А что с ним, доктор? - Спросил я.

Врач пожал плечами.

- Ничего особенного. Переутомление, нервное истощение... Кроме того, он по-видимому, слишком много курит. Завтра он станет транспортабельным, и тогда увезите его домой. У нас ему оставаться вредно. У нас слишком весело. До свидания.

Мы вышли в коридор.

- Пойдемте выпьем, - предложил я.

- Вы забыли, что я не пью, - заметил Оскар.

- Жаль. Вся эта история меня так расстроила, что хочется выпить. Римайер всегда был таким здоровяком...

- Ну, в последнее время он сильно сдал, - сказал Оскар осторожно.

- Да, я с трудом узнал его, когда вчера увидел...

- Я тоже, - сказал Оскар. Он не верил ни одному моему слову. Я ему тоже.

- Где вы остановились? - Спросил я.

- Здесь же, - сказал Оскар. - Этажом ниже, восемьсот семнадцатый номер.

- Жаль, что вы не пьете. Мы бы могли посидеть у вас и хорошо поговорить.

- Да, это было бы не плохо. Но, к сожалению, я очень спешу. - Он промолчал. - Знаете что, дайте мне ваш адрес, завтра утром я вернусь и зайду к вам. Около десяти - вас устроит? Или вы позвоните мне...

- Отчего же... - Сказал я и дал ему свой адрес. - Честно говоря, меня очень интересует «Девон».

- Я думаю, мы сумеем договориться, - сказал Оскар. - До завтра.

Он сбежал по лестнице. Он действительно, по-видимому, спешил. А я спустился в лифте и дал телеграмму Марии: «Брату очень плохо чувствую себя одиноким бодрюсь Иван». Я и в самом деле чувствовал себя одиноким. Римайер снова вышел из игры - по крайней мере на сутки. Единственный намек, который он мне дал, это совет насчет рыбарей. Ничего определенного у меня не было. Были рыбари, которые обитают где-то в старом метро; был «Девон», который, возможно, каким-то боком касался моего дела, но с тем же успехом мог не иметь к нему никакого отношения; был Оскар, явно связанный с «Девоном» и с Римайером, фигура достаточно неприятная и зловещая, но, несомненно, лишь одна из множества неприятных и зловещих фигур на местных безоблачных горизонтах; был еще какой-то буба, снабдивший «Девоном» пористый нос... В конце концов я здесь всего сутки, подумал я. Время есть. И на Римайера в конце концов можно еще расчитывать, и Пека, может быть, удастся найти... Я вдруг вспомнил вчерашнюю ночь и дал телеграмму Зигмунду: «Концерт самодеятельности двадцать восьмого подробности не знаю Иван». Потом я подозвал портье и спросил, как быстрее пройти к старому метро.

Глава девятая

- Приходили бы вечером, сейчас слишком рано.

- А мне хочется сейчас.

- Приспичило, значит... А вы, может, адресом ошиблись?

- Да нет, не ошибся.

- И вот именно сейчас вам и надо?

- Именно сейчас. И не позже.

Он поцокал языком и дернул себе нижнюю губу. Он был коренастый, плотный, с круглой, гладко выбритой головой. Говорил он, едва шевеля языком, и утомленно заводил глаза под верхние веки. По-моему, он не выспался. Его приятель, сидевший за барьером в кресле, по-видимому, тоже не выспался. Но он вообще не говорил ни слова и даже не смотрел в мою сторону. Помещение было мрачное, затхлое, с отставшими от стен покоробленными панелями. С потолка свисала тусклая от пыли лампочка без абажура на грязном шнуре.

- Почему бы вам все-таки не прийти попозже? - Промямлил круглоголовый. - Когда все приходят...

- Так уж мне захотелось, - скромно сказал я.

- Захотелось... - Он пошарил на столе. - У меня вот и бланка не осталось... Эль, у тебя есть бланки?

Эль молча нагнулся и вытянул откуда-то из-под барьера мятый лист бумаги. Круглоголовый сказал, зевая:

- приходите ни свет ни заря... Народу никого нет, девчонок тоже... Спят еще... Веселья никакого... - Он протянул мне бланк. - Заполните и подпишите, - сказал он. - Мы с Элем подпишемся за свидетелей. Деньги сдайте... Не беспокойтесь, у нас честно. Документы у вас есть какие-нибудь?

- Никаких.

- И то хорошо.

Я просмотрел бланк. «Настоящим я, нижеподписавшийся (пропуск), в присутствии свидетелей (большой пропуск) убедительно прошу подвергнуть меня приемным испытаниям на соискание звания члена общества ДОЦ. Подпись соискателя. Подписи свидетелей».

- Что такое ДОЦ? - Спросил я.

- Это мы так зарегистрированы, - ответил круглоголовый. Он пересчитывал деньги.

- Но ДОЦ как-то расшифровывается?

- А кто его знает... Это еще до меня было. ДОЦ и ДОЦ... Ты не знаешь, Эль? - Эль лениво помотал головой. - Ну в самом деле, не все ли вам равно...

- Абсолютно все равно, - сказал я, вставил свое имя и подписался.

Круглоголовый посмотрел, тоже вписал свое имя и подписался, и передал бланк Элю.

- Похоже, вы иностранец, - сказал он.

- Да.

- Тогда припишите ваш домашний адрес. У вас родные есть?

- Нет.

- Тогда и не надо. Готово, Эль? Положи в папку... Ну, пойдемте?

Он поднял барьер и подвел меня к массивной квадратной двери, оставшейся, наверное, еще с тех времен, когда метро оборудовали под атомоубежище.

- Выбора-то никакого нет, - сказал он, словно оправдываясь. Он выдвинул засовы и с натугой повернул ржавую рукоять. - Пойдемте прямо по коридору, - сказал он, - а там сами увидите.

Мне показалось, что Эль позади хихикнул. Я обернулся. В барьер перед Элем был встроен небольшой экран. На экране что-то двигалось, но я не разглядел что. Круглоголовый, налегая всей тяжестью на рукоять, откатил дверь. За дверью открылся пыльный проход. Несколько секунд круглоголовый прислушивался, затем повторил:

- прямо по этому коридору.

- А что там будет? - Спросил я.

- Чего хотели, то и получите... Или, может, вы раздумали?

Все это явно не то, что надо, но, как известно, никто ничего не знает, пока сам не попробует. Я перешагнул через высокий порог, и дверь с чмоканьем закрылась за мной. Было слышно, как заскрежетали засовы.

Коридор освещали несколько уцелевших ламп. Было сыро, на цементных стенах цвела плесень. Я постоял, прислушиваясь, но ничего не услышал, кроме редкого стука капель. Я осторожно двинулся вперед. Под ногами скрипела цементная крошка. Коридор скоро кончился, и я очутился в сводчатом бетонном тоннеле, освещенном совсем уже скверно. Когда глаза привыкли к сумраку, я разглядел рельсовый путь. Рельсы были ржавые, между ними темнели лужи неподвижной воды. Под сводом тянулись провисшие провода. Сырость прохватывала до костей, и отвратно пахло - не то падалью, не то испорченной канализацией. Нет, это совсем не то, что нужно. Мне не хотелось терять времени даром, и подумал, что сейчас вернусь и скажу, что приду в другой раз. Но сначала я решил - просто из любопытства - пройти немного по тоннелю. Я пошел направо, на свет далеких ламп. Я перескакивал через лужи, спотыкался о прогнившие шпалы, путался в оборванных кабелях. Дойдя до лампы, я снова остановился.

Рельсовый путь бы разобран. Шпалы валялись вдоль стен, а на пустом полотне зияли дыры, наполненные водой. Затем я увидел рельсы. Никогда мне не приходилось видеть рельсы в таком состоянии. Некоторые были скручены штопором. Они были начищены до блеска и напоминали огромные сверла. Другие были с огромной силой вбиты в полотно и в стены тоннеля. А третьи были завязаны в узлы. У меня мороз пошел по коже, когда я увидел это. В простые узлы, в узлы с бантом, в узлы с двумя бантами, как шнурки на ботинках... Они были сизые от окалины.

Я посмотрел вперед, в глубину тоннеля. Оттуда тянуло гниющей падалью, тусклые желтые огни редких ламп мерно мигали, словно что-то раскачивалось на сквозняке, заслоняя и снова открывая их. Нервы мои не выдержали. Я чувствовал, что это не более чем дурацкая шутка, но я ничего не мог с собой поделать. Я присел на корточки и осмотрелся. Скоро я нашел то, что искал: метровый обломок железного прута. Я взял его под мышку и двинулся дальше. Железо было холодное, влажное и шершавое от ржавчины.

Косой мигающий свет далеких ламп озарял скользкие, блестящие от сырости стены. Я уже давно заметил на них странные круглые потеки, но вначале не обратил на это внимание, а потом заинтересовался и подошел посмотреть. По стене, насколько хватал глаз, тянулись два ряда круглых следов, разделенных метровым интервалами. Это выглядело так, как будто по стене здесь пробежал слон, и пробежал не очень давно - на краю одного такого следа слабо шевелилась раздавленная белая сороконожка. Хватит, подумал я, пора возвращаться. Я посмотрел вдоль тоннеля. Теперь под лампами впереди были отчетливо видны черные качающиеся гирлянды. Я взял прут поудобнее и пошел вперед, держась поближе к стене.

Это тоже впечатляло. Под сводами тоннеля тянулись провисшие кабели, а на них, связанные хвостами и собранные в тяжелые щетинистые гроздья, покачивались на сквозняке сотни и сотни мертвых крыс. В полумраке жутко блестели мелкие оскаленные зубы, торчали во все стороны закостеневшие лапки, и эти гроздья длинными гнусными гирляндами уходили в темноту. Густой тошнотворный смрад опускался из-под свода и растекался по тоннелю, шевелящийся, плотный, как кисель...

Раздался пронзительный визг, и под ноги мне вдруг бросилась огромная крыса. Потом еще одна. И еще. Я попятился. Они мчались оттуда, из темноты, где не было ни одной лампы. И оттуда вдруг толчками пошел воздух. Я нащупал локтем пустоту в стене и вдвинулся в нишу. Под каблуками заверещало и задергалось живое - я не глядя отмахнулся своей железной палкой. Мне было не до крыс, потому что я слышал, как кто-то тяжело и мягко бежит по тоннелю, плюхая по лужам. Зря я ввязался в это дело, подумал я. Железный прут показался мне таким легким и ничтожным по сравнению с завязанными в узлы рельсами. Это не летучая пиявка... И не динозавр из Конго... Только б не гигантопитек, все что угодно, только бы не гигантопитек. У этих ослов хватит ума выловить гигантопитека и запустить в тоннель... Я плохо соображал в эти секунды. И неожиданно ни с того ни с сего подумал о Римайере. Зачем он послал меня сюда? Что он сошел с ума?.. Только бы не гигантопитек...

Он пронесся мимо меня так быстро, что я не успел разобрать, что это такое. Тоннель гудел от его галопа. Затем где-то совсем рядом раздался отчаянный скрежещущий визг пойманной крысы, и наступила тишина. Я осторожно выглянул. Он стоял шагах в десяти, под самой лампой, и ноги подо мной обмякли от огромного облегчения.

- Умники-затейники, - сказал я вслух, чуть не плача. - Остряки-самоучки... Это надо же было додуматься! Талантысамородки...

Он услышал мой голос и, задрав кормовые ноги, произнес:

- температурка у нас будет два метра тринадцать дюймов, влажности нет, чего нет, того нет...

- Повтори свое задание, - сказал я, подходя.

Он со свистом выпустил из присосков сжатый воздух, бессмысленно подрыгал ногами и взбежал на потолок.

- Слезай вниз, - приказал я строго, - и отвечай на вопрос.

Он висел у меня над головой среди заплесневелых проводов, этот давно устаревший кибер, предназначенный для работ на астероидах, жалкий и нелепый, весь в лохмотьях от карбонной коррозии и в кляксах черной подземной грязи.

- Слезай вниз! - Рявкнул я.

Он швырнул в меня дохлой крысой и умчался в темноту.

- Базальты! - Вопил он на разные голоса. - Псевдометаморфические породы! Я над Берлином! Как слышите? Пора спать!

Я бросил палку и пошел за ним следом. Он добежал до следующей лампы, спустился вниз и стал быстро, по-собачьи, рыть бетон рабочими манипуляторами. Бедняга, у него и в лучшие-то времена мозг был способен к нормальной работе только при тяжести в одну сотую земной, а сейчас он был совершенно невменяем. Я нагнулся над ним и стал шарить под панцирем, отыскивая узел регулировки. «Вот поганцы», - сказал я вслух. Узел регулировки был расплющен, словно но нему ударили кувалдой. Он бросил копать и схватил меня за ногу.

- Стоп! - Гаркнул я. - Прекратить!

Он прекратил, лег на бок и сообщил басом:

- надоел он мне до смерти, Эль. Бренди бы сейчас выпить...

Внутри у него щелкнули контакты, и заиграла музыка. Шипя и посвистывая, он исполнил «Марш охотников». Я смотрел на него и думал, как это глупо и отвратительно, как смешно и страшно одновременно. Если бы я не был межпланетником, если бы я испугался и побежал, он бы почти наверняка убил меня... А ведь здесь никто не знал, что я был межпланетником. Никто. Ни один человек. Римайер тоже не знал, что я был межпланетником...

- Встань, - сказал я.

Он зажужжал и принялся ковырять стену, и тогда я повернулся и пошел обратно. Все время, пока я шел до поворота в коридор, мне было слышно, как он гремит и лязгает в груде исковерканных рельсов, шипит электросваркой и несет околесицу на два голоса.

Противоатомная дверь была уже открыта. Я шагнул через порог и захлопнул ее за собой.

- Ну как? - Спросил круглоголовый.

- Глупо, - ответил я.

- Я же не знал, что вы межпланетник. Вы работали в космосе?

- Работал. Все равно глупо. На дураков. На неграмотных экзальтированных дураков.

- На каких?

- Экзальтированных.

- А-а... Ну, это вы зря. Многим нравится. А вообще я вам говорил, что приходили бы вечером. У нас вообще для одиночек развлечений мало... - Он налил виски и добавил содовой из сифона.

- Хотите?

Я взял стакан и облокотился на барьер. Эль с сигареткой, прилипшей к губе, угрюмо смотрел на экран. По экрану метались ослизлые стены тоннеля, скрюченные рельсы, черные лужи, летели искры электросварки.

- Это не для меня, - заявил я. - Пусть этим занимаются бухгалтеры и парикмахеры. Я против них, конечно, ничего не имею, но мне-то надо такое, чего я никогда в жизни не видел.

- Сами, значит, не знаете, чего хотите, - сказал круглоголовый. - Это тяжелый случай. Вы, извиняюсь, не интель?

- А в чем дело?

- Нет, вы только не подумайте чего-нибудь, перед костлявой, сами понимаете, все равны. Я только что хочу сказать? Что интели - самые капризные клиенты, вот и все. Верно, эль? Если приходит, скажем, тот же бухгалтер или парикмахер, он хорошо знает, чего ему надо. Кровь погонять ему надо, чтобы себя показать, собой погордиться, чтобы девчонки визжали, чтобы показывать всем дырки в шкуре... Это парни простые, каждому хочется считать себя мужчиной. Ведь кто он такой, наш клиент? Способностей особенных у него нет, да они ему и не требуются... Вот раньше, я в книге читал, хоть завидовали друг другу, сосед, мол, как сыр в масле катается, а я на холодильник накопить не могу - разве это можно вытерпеть? Цеплялись, конечно, зубами за барахло, за деньги, за место выгодное... Жизнь на это клали! У кого кулак крепче или голова хитрее, тот и наверху... А теперь ведь жизнь стала жирная, тихая, всего в достатке. К чему себя применить? Я же не карась, я же человек все-таки, мне же скучно, а придумать сам ничего не умею. Это ведь надо особые способности иметь - придумывать! Это надо же гору книг прочитать, а попробуй-ка их читать, когда тебя от них тошнит... Прославиться там в мировом масштабе или выдумать чего-нибудь вроде машины - это мне и в голову не сразу придет, а если и придет - что толку? Никому ты в общем-то не нужен, даже жене и детям собственным не нужен, если разобраться, верно, эль? Да и тебе никого не надо... Теперь, значит, придумывают для тебя умные люди что-нибудь новенькое, то ароматьеры эти, то дрожку, то новую пляску... Питье вот новое придумали... «Хорек» называется... Хотите, я вам собью? Он этого «Хорька» хватит - глаза на лоб, он и доволен... А пока глаза у него на месте, жизнь для него все равно что дождевая вода. Вот к нам тут один интель ходит и каждый раз жалуется: жизнь, говорит, пресна, ребята... А отсюда я выхожу - герой! После, скажем, пульки или «Один на двенадцать» я же совсем по-другому на себя смотрю. Верно, эль? Мне все снова сладко делается - бабы, жратва, вино...

- Да, - сказал я сочувственно. - Я вас хорошо понимаю. Но для меня-то все это тоже пресно.

- Слег ему нужен, - сказал вдруг эль басом.

- Что-что? - спросил я.

- Слег, говорю.

Круглоголовый весь сморщился.

- Ну брось, Эль. Ну что ты сегодня какой-то...

- Кашлять я на него хотел, - сказал Эль. - Не люблю я этих... Все ему пресно, все ему не так.

- Вы его не слушайте, - сказал круглоголовый. - Он ночь не спал, утомился...

- Нет, почему же? - Возразил я. - Очень интересно. Что это за Слег?

Круглоголовый опять сморщился.

- Неприлично это, понимаете? - Сказал он. - Вы Эля не слушайте, он хороший парень, простой, но ему обложить человека ничего не стоит. А слово это нехорошее. Повадились сейчас какие-то на стенах его везде писать. Вот ведь хулиганье, а? Сопляки, толком и не знают, что это такое, а пишут... Вон, видите, мы барьер обстругали... Сволочь какая-то вырезала, поймал бы его - наизнанку вывернул бы... Ведь у нас женщины бывают.

- Ты скажи ему, - произнес эль, обращаясь к круглоголовому, - чтобы раздобыл себе слег и утихомирился. Пусть найдет Бубу...

- Да заткнись ты, Эль! - сказал круглоголовый сердито. - Не слущайте вы его...

Услышав имя Бубы, я снова наполнил стакан и устроился поудобнее.

- Что же это такое, - сказал я, - тайный порок какой-нибудь?

- Тайный! - Сказал Эль басом и нехорошо заржал. Круглоголовый тоже засмеялся.

- У нас тайного ничего быть не может, - сказал он. - Какие могут быть тайны, когда народ с пятнадцати лет закладывает? Дураки эти, интели, все секреты разводят... Хотят двадцать восьмого заварушку устроить, шепчутся, минометы давеча за город повезли, чтобы спрятать, значит, ну, как дети, ей-богу! Верно, Эль?

- Ты ему скажи, - простой хороший парень Эль гнул свое. - Ты ему скажи: пусть валит ко всем чертям. Ты за него не заступайся. Так ему и скажи: пусть идет к Бубе в «Оазис», и весь разговор.

Он выбросил на барьер мой бумажник и бланк. Я допил виски. Круглоголовый серьезно сказал:

- конечно, как хотите, дело ваше, но я вам советую от этих вещей держаться подальше. Мы, может, все к этому придем, да чем позже, тем лучше. Я вам даже объяснить не могу, я только чувствую, что это - как в могилу: никогда не поздно и всегда рано.

- Спасибо, - сказал я.

- Он еще благодарит! - Эль снова заржал. - Ты видал такое? Еще и благодарит.

- Три рубля мы удержали, - сказал круглоголовый. - А бланк порвите. Нет, дайте я сам порву. А то, не дай бог, случится с вами что-нибудь, а полиция к нам пожалует.

- Честно говоря, - сказал я, пряча бумажник, - мне все-таки непонятно, как вашу контору не прикроют.

- А у нас все честно-благородно, - сказал круглоголовый. - Не хочешь - никто тебя не заставит. А если что-нибудь случилось - сам виноват.

- Наркоманов тоже никто не заставляет, - возразил я.

- Э, сравнили! Наркотики - дело денежное, корыстное...

- Ну ладно, до свидания, - сказал я. - Спасибо вам, ребята. Где, вы сказали, Бубу искать?

- «Оазис», - Пробасил Эль. - Кафе. Проваливай.

- Какой ты вежливый, дружок, - сказал я, - даже сердце щемит.

- Проваливай, проваливай, - повторил эль. - Интель вонючий.

- Не волнуйся так, милый, - сказал я, - а то язву наживешь. Береги желудок, дороже желудка у тебя ничего нет. Верно я говорю?

Эль начал медленно выдвигаться из-за барьера, и я ушел. У меня снова разболелось плечо.

На улице падал крупный теплый дождь. Листья деревьев блестели мокро и весело, пахло свежестью, озоном, грозой.

Я остановил такси и назвал «Оазис». Улица вся струилась свежими ручейками, и город был таким красивым и уютным, что неприятно было даже думать о заплесневелом, заброшенном метро.

Дождь хлестал вовсю, когда я выскочил из машины и, перемахнув через тротуар, ворвался в кафе «Оазис». Народу было довольно много, почти все ели, даже бармен за стойкой хлебал суп, пристроив тарелку между стаканчиками для спиртного. Пообедавшие курили, рассеянно глядя на улицу сквозь залитую водой витрину. Я подошел к стойке и вполголоса осведомился, здесь ли Буба. Бармен положил ложку и оглядел зал.

- Не-а, - сказал он. - Да вы обедайте пока, он скоро будет.

- А как скоро?

- Минут через двадцать, через полчаса.

- Ага, - сказал я. - Тогда я пообедаю, а потом подойду, и вы мне его покажите.

- Умгум, - сказал бармен, возвращаясь к своему супу.

Я взял поднос, набрал себе какой-то обед и сел к окну подальше от других посетителей. Мне хотелось подумать. Я чувствовал, что материала набралось достаточно для того, чтобы подумать о деле. Кажется, цепочка намечалась. Коробочки с «девоном» В ванной. Пористый нос говорил о Бубе и о «девоне» (Шепотом говорил). Простой хороший парень Эль говорил о Бубе и о слеге. Отчетливая цепочка: ванна - «девон» - Буба - слег. Более того. Загорелый парень с мышцами предупреждал, что «девон» и все прочее - всем дряням дрянь, а круглоголовый адепт социального мазохизма не видел разницы между слегом и могилой. Как будто все сходится. Как будто это то, что мы ищем... И если это так, то Римайер правильно посылал меня к рыбарям... Римайер, сказал я про себя. Зачем ты посылал меня к рыбарям, Римайер? Да еще наказывал не капризничать и делать, что велят... И ведь ты не знал, что я межпланетник, Римайер. А если даже и знал, то ведь там есть не только сумасшедший кибер, там есть и пулька и «один на двенадцать». Чем-то я тебе очень не понравился, Римайер... Чем-то я тебе помешал. Да нет же, сказал я, этого же не может быть. Просто ты мне очень не доверял, Римайер. Просто я чего-нибудь еще не знаю. Например, я не знаю, что такое Оскар, который торгует в курортном городе «девоном» И который с тобой связан, Римайер. И наверное, до нашего разговора в лифте ты встречался с Оскаром... Я не хочу об этом думать. Он лежит, как покойник, а я думаю о нем такие вещи, и он даже не может оправдаться... Я вдруг почувствовал скверный холодок внутри. Ну хорошо, ну мы выловим эту шайку. И что изменится? Дрожка останется, лопоухий Лэн будет по-прежнему не спать по ночам, Вузи будет приходить домой пьяная до безобразия, а таможенник Пети будет зачем-то падать мордой в битое стекло... И все будут заботиться о «благе народа». Одних будут поливать слезогонкой, других вколачивать по уши в землю, третьих превращать из обезьян в то, что вполне сойдет за людей... А потом дрожка выйдет из моды, и народу подарят супердрожку, а вместо изъятого слега подсунут суперслег. Все будет для блага народа. Веселись, страна дураков, и не о чем не думай!..

За соседний столик уселись с подносами двое в накидках. Один из них показался мне чем-то знакомым. У него было породистое высокомерное лицо, и, если бы не толстый белый пластырь на левой скуле, я бы обязательно узнал его - во всяком случае, у меня было такое ощущение. Второй был румяный человек с большой плешью и суетливыми движениями. Разговаривали они негромко, но не потому, что хотели скрыть что-нибудь, и их было отлично слышно с того места, где я сидел.

- Поймите меня правильно, - убедительно посоветовал румяный, торопливо поглощая шницель. - Я вовсе не против театров и музеев. Но ассигнования на городской театр в прошлом году недоиспользованы, а в музеи ходят одни туристы...

- Похитители картин, - вставил человек с пластырем.

- Оставьте, пожалуйста. У нас нет картин, которые стоило бы похищать. Слава богу, «Сикстинских мадонн» пока еще не научились синтезировать из опилок. Я хочу обратить ваше внимание на то, что распространение культуры должно в наше время идти совсем другим путем. Культура должна не входить в народ, а исходить из народа. Народные капеллы, кружки самодеятельности, массовые игры - вот что нужно нашей публике...

- Нашей публике нужна хорошая оккупационная армия, - сказал человек с пластырем.

- Ах, оставьте, пожалуйста, вы ведь так не думаете... Охват кружками у нас на безобразном уровне. Боэла мне жаловалась вчера, что на ее чтения ходит только один человек, и тот, кажется, с матримониальными намерениями. А нам надо отвлекать народ от дрожки, от алкоголя, от сексуальных развлечений. Нам надо поднимать дух...

Человек с пластырем прервал его:

- что вам от меня нужно? Чтобы я сегодня поддерживал ваш проект против этого осла, нашего уважаемого мэра? Ради бога! Мне абсолютно все равно. Но если вы хотите знать мое мнение о духе, то духа нет, дорогой советник! Дух давно умер! Он захлебнулся в брюшном сале. И на вашем месте я бы считался с этим и только с этим!

Румяный человек, казалось, был убит. Некоторое время он молчал, потом вдруг застонал:

- боже мой, боже мой, чем вы вынуждены заниматься! Но я спрашиваю вас, кто-то все-таки летит ведь к звездам! Где-то строят мезонные реакторы! Где-то создают новую педагогику! Боже мой, совсем недавно я понял, что мы даже не захолустье, мы - заповедник! В глазах всего мира мы - заповедник глупости, невежества и порнократии. Представьте себе, в нашем городе второй год сидит профессор рубинштейн. Социальный психолог, мировое имя. Он изучает нас, как животных... «Инстинктивная социология разлагающихся экономических формаций» - так называется его работа. Его интересует человек как носитель первобытных инстинктов, и он мне жаловался, как трудно ему было набирать материал в странах, где инстинктивная деятельность искажена и подавлена системой педагогики. А у нас он блаженствует! По его словам, у нас вообще нет никакой деятельности, кроме инстинктивной. Я был оскорблен, мне было стыдно, но боже мой, что же я мог ему возразить?.. Вы поймете меня. Вы же умный человек, мой друг, вы холодный человек, я знаю, но не могу же я поверить, чтобы вам до такой степени было все равно...

Человек с пластырем высокомерно глядел на него и вдруг дернул щекой. И я сразу же узнал его: это был тот самый тип с моноклем, который так ловко облил меня светящейся гадостью вчера у меценатов. Ах ты стервец! - Подумал я. - Ах ты вор! Оккупационная армия ему понадобилась! Дух, видите ли, захлебнулся в сале...

- Простите, советник, - брезгливо произнес человек с пластырем. - Я все это понимаю, и именно поэтому мне совершенно ясно, что все вокруг нас - это маразм. Последние судороги. Эйфория.

Я встал и приблизился к их столику.

- Разрешите? - Спросил я.

Они удивленно воззрились на меня. Я сел.

- Простите меня, пожалуйста, - сказал я. - Я, собственно, турист и здесь у вас недавно, а вы, по-моему, местные и даже имеете какое-то отношение к городскому управлению... Вот я и решился побеспокоить вас. Я все слышу вокруг: меценаты, меценаты... А что это такое, никто толком не знает...

Человек с пластырем снова дернул щекой. Глаза его расширились - он тоже узнал меня.

- Меценаты? - Сказал румяный советник приветливо. - Есть, есть такая варварская организация у нас. Очень печально, но есть. (Я кивал и рассматривал пластырь. Мой знакомый уже оправился и с прежним высокомерным видом кушал желе.) По сути дела, это современные вандалы. Мне просто трудно подобрать другое слово. Они скупают на паях ворованные картины, скульптуры, рукописи неопубликованных книг, патенты и уничтожают их. Вы представляете, как это отвратительно? Они находят некое патологическое наслаждение в уничтожении элементов мировой культуры. Собираются большой, хорошо одетой толпой и неторопливо, продуманно, со сладострастием уничтожают...

- Ай-яй-яй-яй! - Сказал я, не сводя глаз с пластыря. - А ведь таких надо вешать за ноги.

- Мы их преследуем! - Воскликнул румяный советник. - Мы их преследуем по закону. Мы, к сожалению, не можем преследовать артиков и першей, они, собственно, не нарушают никаких писанных законов, но коль скоро речь заходит о меценатах...

- Вы уже кончили, советник? - Осведомился человек с пластырем. Меня он игнорировал.

Румяный спохватился.

- Да-да, нам пора идти. Вы нас извините, - сказал он, обращаясь ко мне, - у нас заседание в муниципалитете...

- Бармен! - Металлическим голосом позвал человек с пластырем. - Вызовите такси, прошу вас.

- Вы давно в городе? - Спросил румяный.

- Второй день, - ответил я.

- И вам... Нравится?

- Красивый город.

- М-да, - промямлил румяный.

Мы помолчали. Человек с пластырем нахально вставил в глаз монокль и вытащил сигару.

- Болит? - Спросил я сочувственно.

- Что именно? - Надменно сказал он.

- Скула, - сказал я. - И еще должна болеть печень.

- У меня никогда ничего не болит, - ответил он, блеснув моноклем.

- Разве вы знакомы? - Удивился румяный.

- Немножко, - сказал я. - Мы поспорили об искусстве.

Бармен крикнул, что такси прибыло. Человек с пластырем сейчас же встал.

- Пойдемте, советник, - сказал он.

Румяный растерянно улыбнулся мне и тоже встал. Они пошли к выходу. Я проводил их глазами и направился к стойке.

- Бренди? - Спросил бармен.

- Именно, - сказал я. Меня трясло от злости. - Кто эти люди, с которыми я сейчас говорил?

- Плешивый - это советник муниципалитета, культурой занимается. А тот, что с моноклем, - это городской казначей.

- Казначей, - сказал я. - Сволочь он, а не казначей.

- Да ну? - Сказал бармен с интересом.

- Вот вам и ну. Буба пришел?

- Нет еще. А казначей, он что?

- Сволочь он, - сказал я. - Ворюга.

Бармен подумал.

- Очень даже может быть, - сказал он. - Вообще-то он барон. Бывший, конечно. Повадки у него и верно сволочные. Жалко, я голосовать не ходил, а то бы против него голосовал... А что он вам сделал?

- Он вам сделал, - сказал я. - А я ему сделал. И еще кое-что сделаю. Вот такое положение.

Бармен, ничего не поняв, кивнул и сказал:

- повторим?

- Давайте, - сказал я.

Он налил мне бренди и сообщил:

- а вот и Буба пришел.

Я оглянулся и чуть не выронил стакан. Я узнал Бубу.

Глава десятая

Он стоял у дверей и озирался с таким видом, будто пытался вспомнить, куда он пришел и для чего пришел. Он был очень не похож на себя, но я его все-таки узнал сразу, потому что мы четыре года просидели рядом в аудиториях школы, и потом было еще несколько лет, когда мы встречались чуть ли не ежедневно.

- Слушайте, - сказал я бармену. - Его зовут Буба?

- Умгум, - сказал бармен.

- Что же это - кличка?

- Откуда мне знать? Буба и Буба. Его все так зовут.

- Пек! - Крикнул я.

Все посмотрели на меня. И он тоже медленно повернул голову и поискал глазами, кто зовет. Но на меня он не обратил внимания. Словно вспомнив что-то, он вдруг судорожными движениями принялся отряхивать воду с плаща, а потом, шаркая каблуками, подковылял к стойке и с трудом взобрался на табурет рядом со мной.

- Как обычно, - сказал он бармену. Голос у него был глухой и сдавленный, словно его держали за горло.

- Вас тут дожидаютя, - сказал бармен, ставя перед ним стакан спирта и глубокую тарелку, наполненную сахарным песком.

Он медленно повернул голову, посмотрел на меня и спросил:

- ну? Чего надо?

Веки у него были воспалены и полуопущены, в уголках глаз скопилась слизь. И дышал он через рот, как будто страдал аденоидами.

- Пек Зенай, - тихо произнес я, - курсант Пек Зенай, вернитесь, пожалуйста, с земли на небо.

Он все так же слепо смотрел на меня. Потом облизнул губы и сказал:

- сокурсник, что ли?

Мне стало жутко. Он отвернулся, взял стакан, выцедил спирт и, давясь от отвращения, стал есть сахарный песок большой столовой ложкой. Бармен налил ему второй стакан.

- Пек, - сказал я, - ты что же, дружище, не помнишь меня?

Он снова оглядел меня.

- Да нет... Наверное, видел где-то...

- Видел где-то! - Сказал я с отчаянием. - Я - Иван Жилин, неужели ты меня совсем забыл?

Его рука со стаканом едва заметно дрогнула, и этим все кончилось.

- Нет, приятель, - сказал он. - Прошу извинить, конечно, но я вас не помню.

- И «Тахмасиб» не помнишь? И Айову Смита не помнишь?

- Изжога меня сегодня изводит, - сообщил он бармену. - Дайте мне содовой, Кон.

Бармен, с любопытством слушавший, налил содовой.

- Дрянной сегодня день, - сказал Буба. - Два автомата отказали, представляете, Кон?

Бармен покачал головой и вздохнул.

- Директор лается, - продолжал буба. - Вызвал меня на ковер и облаял. Уйду я оттуда. Послал я его к чертовой матери, он меня и уволил.

- А вы заявите в профсоюз, - посоветовал бармен.

- Да ну их, - сказал буба. Он выпил содовую и вытер рот ладонью. На меня он не смотрел.

Я сидел, как оплеванный. Я совершенно забыл, зачем мне нужен был Буба. Мне нужен был Буба, а не Пек... То есть Пек мне тоже был нужен, но не этот... Этот не был пеком, он был каким-то незнакомым и неприятным мне бубой, и я с ужасом смотрел, как он выцедил второй стакан спирта и снова принялся заталкивать в себя полные ложки сахара. Лицо его покрылось красными пятнами, он давился и слушал, как бармен азартно рассказывает ему про футбол... Мне захотелось крикнуть: Пек, что с тобой случилось, Пек, ты же ненавидел все это!.. Я положил руку ему на плечо и сказал умоляюще:

- Пек, милый, выслушай меня, пожалуйста... Он отстранился.

- В чем дело, приятель? - Глаза его уже совсем не смотрели. - Я не Пек, меня зовут Буба, понял? Вы меня с кем-то путаете... Никакого Пека здесь нет... Так что тогда «Носороги», Кон?..

И я вспомнил, где я нахожусь, и понял, что Пека здесь действительно больше нет, а есть Буба, агент преступной организации, и это единственная реальность, а Пек Зенай - мираж, доброе воспоминание, и о нем надо скорее забыть, если я намерен работать... Ладно, подумал я, стискивая зубы, пусть будет по-вашему.

- Але, Буба, - сказал я. - У меня к тебе дело.

Он уже был пьян.

- А я о делах возле стойки не разговариваю, - заявил он. - И вообще я работу кончил. Все. Больше у меня никаких дел нет. Обратись, приятель, в муниципалитет. Там тебе помогут.

- Я к тебе обращаюсь, а не в муниципалитет, - сказал я. - Ты меня будешь слушать?

- А я тебя и так все время слушаю. Здоровье только порчу.

- Дело у меня небольшое, - сказал я. - Мне нужен слег.

Он сильно вздрогнул.

- Ты что, приятель, обалдел, что ли?

- Вы бы все-таки постыдились, - сказал бармен, - при людях-то... Совесть совсем потеряли.

- Заткнись, - сказал я ему.

- Ты потише, - грозно сказал бармен. - В полицию давно не таскали? А то смотри, раз, два - и высылка...

- Плевал я на высылку, - нагло сказал я. - Не суйся в чужие дела...

- Слегач вонючий, - сказал бармен. Он заметно озверел, но говорил негромко. - Слег ему захотелось. Сейчас позову сержанта, он тебе даст слег...

Буба сполз с табуретки и поспешно заковылял к выходу. Я оставил бармена и поспешил следом. Он выскочил под дождь и, забыв поднять капюшон, стал озираться, ища такси. Я догнал его и взял за рукав.

- Ну, что тебе от меня надо? - С тоской сказал он. - Я полицию позову.

- Пек, - сказал я. - Опомнись, Пек, я - Иван Жилин, ты же меня помнишь...

Он все озирался, то и дело вытирая ладонью воду, струившуюся по лицу. Вид у него был жалкий, загнанный, и я, стараясь подавить раздражение, все уверял себя, что это мой Пек, бесценный Пек, незаменимый Пек, добрый, умный, веселый Пек, все пытался вспомнить, какой он был за пультом «Гладиатора», и не мог, потому что невозможно было представить его где-нибудь, кроме бара, над стаканом спирта.

- Такси! - Завизжал он, но машина промчалась мимо, в ней было полно людей.

- Пек, - сказал я, - поедем ко мне. Я тебе все расскажу.

- Отстаньте от меня, - сказал он, стуча зубами. - Я никуда с вами не поеду. Отстань! Я же тебя не трогал, я же тебе ничего не сделал, отстань, ради бога!

- Ну хорошо, - сказал я. - Я от тебя отстану. Но ты мне должен дать слег и дать свой адрес.

- Не знаю я никаких слегов, - застонал он. - Да что ж это за день такой сегодня, господи!..

Припадая на левую ногу, он побрел прочь и вдруг нырнул в подвальчик с красивой скромной вывеской. Я последовал за ним. Мы сели за столик, и нам тотчас принесли горячее мясо и пиво, хотя мы ничего не заказывали. Буба дрожал, мокрое лицо его стало синим. Он с отвращением оттолкнул тарелку и стал глотать пиво, обхватив кружку обеими ладонями. В подвальчике было тихо и пусто, над сверкающим буфетом висела белая доска с золотыми буквами: «У нас платят».

Буба поднял голову от кружки и тоскливо сказал:

- можно, я уйду, Иван? Не могу... К чему все эти разговоры? Отпусти меня, пожалуйста...

Я взял его за руку.

- Пек, что с тобой творится? Ведь я тебя искал, адреса твоего нигде нет... Я тебя встретил совершенно случайно и ничего не понимаю. Как ты попал в эту историю?.. Может, я могу помочь тебе чем-нибудь? Может быть, мы...

Он вдруг с бешенством вырвал у меня руку.

- Вот палач, - прошипел он. - Гестаповец... Черт меня понес в этот «Оазис»... Дурацкая болтовня, сопли... Нет у меня слега, понял? Есть один, так я тебе его не отдам! Что я потом - как архимед?.. Есть у тебя совесть? Тогда отпусти меня, не мучай...

- Я не могу тебя отпустить, - сказал я, - пока не получу слег. И твой адрес. Должны же мы поговорить...

- Я не желаю с тобой говорить, неужели ты этого не понимаешь? Я ни с кем ни о чем не желаю говорить. Я хочу домой... И слег свой я тебе не отдам... Что я вам, фабрика? Тебе отдам, а потом через весь город крюка давать?

Я молчал. Ясно было, что он ненавидит меня сейчас. Что если бы он чувствовал себя в силах, он бы убил меня и ушел. Но он знал, что это не в его силах.

- Сволочь, - сказал он с яростью. - Почему ты сам купить не можешь? Денег у тебя нет? На! На! - Он стал судорожно рыться в карманах, выбрасывая на стол медяки и смятые бумажки. - Бери, здесь хватит!

- Что купить? У кого?

- Вот осел проклятый... Ну этот... Как его... М-м-м... Как его... А, дьявол!.. - Крикнул он. - Провались ты совсем! - Он запустил пальцы в нагрудный карман и вытащил плоский пластмассовый футлярчик. Внутри была блестящая металлическая трубочка, похожая на инвариант-гетеродин для карманных радиоприемников. - На! Жри! - Он протянул мне эту трубочку. Она была маленькая, длиной не больше дюйма и толщиной в миллиметр.

- Спасибо, - сказал я. - И как ею пользоваться?

У Пека раскрылись глаза. Он даже, кажется, улыбнулся.

- Господи, - сказал он почти с нежностью, - неужели ты ничего не знаешь?

- Ничего не знаю, - сказал я.

- Ну, так бы и сказал с самого начала. А я думаю, что он меня изводит, как палач? У тебя приемник есть? Вставь туда вместо гетеродина, повесь где-нибудь в ванной или поставь, все равно, и, валяй.

- В ванной?

- Да.

- Обязательно в ванной?

- Ну да! Обязательно нужно, чтобы тело было в воде. В горячей воде. Эх ты, теленок...

- А «Девон»?

- А «Девон» высыпь в воду. Таблеток пять в воду и одну в рот. На вкус они отвратительные, но зато потом не пожалеешь... И еще обязательно добавь в воду ароматических солей. А перед самым началом выпей пару стаканчиков чего-нибудь покрепче. Это нужно, чтобы... Как это... Развязаться, что ли...

- Так, - сказал я. - Понятно. Теперь все понятно. - Я завернул слег в бумажную салфетку и положил в карман. - Значит, волновая психотехника?

- Господи, да какое тебе до этого дело? - Он уже стоял, надвигая капюшон на голову.

- Никакого, - сказал я. - Сколько я тебе должен?

- Пустяки, вздор! Пошли скорее... Какого черта мы теряем время?

Мы поднялись на улицу.

- Ты правильно решил, - сказал Пек. - Разве это мир? Разве в этом мире мы люди? Это дерьмо, а не мир. Такси! - Завопил он. - Эй, такси! - Его затрясло от возбуждения. - И чего меня понесло в «Оазис»?.. Не-ет, теперь я больше никуда, никуда...

- Дай мне твой адрес, - сказал я.

- Зачем тебе мой адрес?

Подкатило такси, Буба рванул дверцу.

- Адрес! - Сказал я, хватая его за плечо.

- Вот дурак, - сказал буба. - Солнечная, одиннадцать... Вот дурак, - повторил он, усаживаясь.

- Завтра я к тебе заеду, - сказал я.

Он уже не обращал на меня внимания. «Солнечная! - Крикнул он шоферу. - Через центр! И побыстрее ради бога!»

Как просто, подумал я, глядя вслед его машине. Как все оказалось просто! И все совпадает. И ванна и «Девон». И орущие приемники, которые так нас раздражали и на которые мы никогда не обращали внимания. Мы их просто выключали... Я взял такси и отправился домой.

А вдруг он меня обманул, подумал я. Просто хотел от меня поскорее избавиться... Впрочем, это я скоро узнаю. Он совсем не похож на агента-распространителя. Он же Пек... Впрочем, нет, он уже больше не Пек. Бедный Пек. Никакой ты не агент, ты просто жертва. Ты знаешь, где можно купить эту гадость, но ты всего лишь жертва. Слушайте, я не желаю допрашивать Пека, я не желаю его трясти, как какую-нибудь шпану... Правда, он уже не Пек. Чепуха, что значит не Пек? Он - Пек... И все-таки... Придется... Волновая психотехника... Но дрожка - это ведь тоже волновая психотехника. Что-то слишком просто все получается, подумал я. Я здесь и двух суток не пробыл... А Римайер живет здесь с самого мятежа. Как забросили его тогда, так он здесь и прижился, и все им были довольны, хотя в последних отчетах он писал, что ничего похожего на то, что мы ищем, здесь нет. Правда, у него нервное истощение... И «Девон» на полу. И Оскар. И он не стал умолять меня, чтобы я его отпустил, а просто направил меня к рыбарям...

Я никого не встретил ни во дворе, ни в холле. Было уже около пяти. Я прошел к себе в кабинет и позвонил Римайеру. Ответил тихий женский голос.

- Как больной? - Спросил я.

- Он спит. Не надо его беспокоить.

- Я не буду. Ему лучше?

- Я же вам сказала, что он заснул. И не звоните так часто, пожалуйста. Ваши звонки его тревожат.

- Вы будете у него все время?

- Во всяком случае, до утра. Если вы позвоните еще хоть раз, я выключу телефон.

- Благодарю вас, - сказал я. - Вы только не уходите от него до утра. Я больше не буду вас беспокоить.

Я повесил трубку и некоторое время сидел, размышляя, в удобном мягком кресле перед большим и совершенно пустым столом. Потом я достал из кармана слег и положил перед собой. Маленькая блестящая трубочка, незаметная и совершенно безобидная на вид, обычная радиодеталь. Такие можно делать миллионами. Они должны стоить копейки и очень удобны при транспортировке.

- Что это у вас? - Спросил Лэн над самым моим ухом.

Он стоял рядом и смотрел на слег.

- Разве ты не знаешь? - Спросил я.

- Это из приемника, - сказал он. - У меня в приемнике есть такая. Все время портится.

Я достал из кармана свой приемник, вынул из него гетеродин и положил рядом со слегом. Гетеродин был похож на слег, но это был не слег.

- Неодинаковые, - признал Лэн. - Но такую штучку я тоже видел.

- Какую?

- Вот такую, как у вас.

Он вдруг насупился, и лицо его сделалось сердитым.

- Вспомнил? - Спросил я.

- Вовсе нет, - сказал он мрачно. - Ничего я не вспомнил.

- Ну и ладно, - сказал я. Я взял слег и вставил его в приемник вместо гетеродина. Лэн схватил меня за руку.

- Не надо, - сказал он.

- Почему?

Он не ответил, глядя на приемник настороженными глазами.

- Ты чего боишься? - Спросил я.

- Ничего я не боюсь, откуда вы взяли...

- Посмотрись в зеркало, - сказал я и положил приемник в карман. - У тебя такой вид, будто ты за меня испугался.

- За вас? - Удивился он.

- Ну ясно, за меня. Не за себя же... Хотя да, ведь ты еще боишься этих... Некротических явлений.

Он стал смотреть в сторону.

- Откуда вы взяли? - Сказал он. - Просто мы так играем.

Я презрительно фыркнул.

- Знаю я эти игры! Одного вот только не знаю: откуда в наше время беруться некротические явления?

Он озирался по сторонам, потом стал пятиться.

- Я пойду, - сказал он.

- Нет уж, - сказал я решительно. - Давай договорим, раз начали. Как мужчина с мужчиной. Ты не думай, я в этих некротических явлениях кое-что смыслю.

- Что вы смыслите? - Он был уже возле дверей и говорил очень тихо.

- Побольше тебя, - сказал я строго. - Но орать об этом на весь дом не собираюсь. Если хочешь говорить, подойди сюда... Я-то ведь не некротическое явление... Залезай сюда на стол и садись.

Целую минуту он колебался, исподлобья глядя на меня, и все, чего он опасался, и все, на что он надеялся, появлялось и исчезало у него на лице. Наконец он сказал:

- я только дверь закрою.

Он сбегал в гостинную, закрыл дверь в холл, вернулся, плотно закрыл дверь в гостинную и подошел ко мне. Руки у него были в карманах, лицо бледное, а оттопыренные уши - красные и холодные.

- Во-первых, ты дурак, - объявил я, подтащив его к себе и поставив между коленей. - Жил-был мальчик до того запуганный, что штанишки у него не высыхали даже на пляже, а уши у него от страха были такие холодные, словно он клал их на ночь в холодильник. Этот мальчик все время дрожал, и так он дрожал, что, когда вырос, у него оказались извилистые ноги, а кожа сделалась, как у ощипанного гусака.

Я надеялся, что он хоть раз улыбнется, но он слушал очень серьезно и очень серьезно спросил:

- а чего он боялся?

- У него был старший брат, хороший человек, но большой любитель выпить. И как это часто бывает, подвипивший брат был совсем не похож на брата трезвого. У него делался очень дикий вид. А когда он выпивал особенно много, то делался похожим на покойника. И вот этот мальчик...

На лице Лэна появилась презрительная усмешка.

- Нашел чего бояться... Они, когда пьяные, наоборот, добрые.

- Кто - они? - Сейчас же спросил я. - Мать? Вузи?

- Ну да. Мама, наоборот, с утра, как встанет, всегда злится, а потом раз выпьет вермуту, два выпьет вермуту, и все. А к вечеру уже совсем добрая, потому что ночь близко...

- А ночью?

- Ночью этот хмырь приходит, - неохотно сказал Лэн.

- До хмыря нам дела нет, - деловито сказал я. - Не от хмыря же ты в гараж убегаешь.

- Я не убегаю, - сказал он упрямо. - Это такая игра.

- Не знаю, не знаю, - сказал я. - Есть, конечно, на свете вещи, которых даже я боюсь. Например, когда мальчик плачет и дрожит. Я на такие вещи смотреть не могу, у меня все внутри прямо переворачивается. Или когда зубы болят, а по ходу дела надо улыбаться, - вот это страшно, ничего не скажешь. А бывают просто глупости. Когда дураки, например, от безделья и от жира угощают мозгом живой обезьянки. Это уже не страшно, это просто противно. Тем более что это они не сами придумали. Это еще тысячу лет назад - и тоже с жиру - придумали толстые тираны на дальнем востоке. А нынешние дурачки услыхали про это и обрадовались. Так их ведь жалеть надо, а не бояться...

- Жалеть, - сказал Лэн. - Они-то ведь никого не жалеют. Они что захотят, то и делают. Им ведь все равно, как вы не понимаете... Им если скучно, то все равно, кому голову пилить... Дурачки... Это они днем, может быть, дурачки, вы вот все это не понимаете, а ночью они не дурачки, они все проклятые...

- Как это так?

- Всем миром они проклятые. Покоя им нет и не будет. Вы-то ничего не знаете... Вам что, как приехали, так и уедете... А они - ночью живые, а днем мертвые... Трупные...

Я сходил в гостиную и принес ему воды. Он выпил полный стакан и сказал:

- а вы скоро уедете?

- Да нет, что ты, - сказал я, похлопывая его по спине. - Я же только что приехал.

- Можно, я у вас ночевать буду?

- Конечно.

- Сначала у меня замок был, а сейчас она у меня замок зачем-то сняла. А зачем сняла - не говорит...

- Ладно, - сказал я. - Будешь спать у меня в гостиной. Хочешь?

- Да.

- Вот, запирайся там и спи на здоровье. А я тогда в спальню через окно забираться буду.

Он поднял голову и пристально посмотрел мне в лицо.

- Думаете, у вас двери запираются? Я тут все знаю. У вас ведь тоже не запираются.

- Это у вас они не запираются, - сказал я по возможности небрежно. - А у меня они запираться будут. На полчаса работы.

Он неприятно, как взрослый, засмеялся.

- Вы сами-то боитесь. Ладно, я пошутил. Запираются они у вас, не бойтесь.

- Дурачина ты, - сказал я. - Я же тебе сказал, что ничего такого не боюсь. - Он испытующе смотрел на меня. - А замок я хотел сделать в гостиной для того, чтобы ты спал спокойно, раз уж ты такой боязливый. А я всегда сплю с открытым окном.

- Я же говорю, - сказал он, - я пошутил.

Мы помолчали.

- Лэн, - сказал я, - а кем ты будешь, когда вырастешь?

- А что? - Сказал он. Он очень удивился. - Какая мне разница?

- Как так - какая разница? Тебе все равно, химиком ты будешь или барменом?

- Я же вам сказал: мы все проклятые. От проклятья-то не уйдешь, как вы понять не можете, это же всякий знает.

- Что ж, - сказал я, - бывали и раньше проклятые народы. А потом рождались дети, которые вырастали и снимали проклятье.

- А как?

- Это долго объяснять, дружище. - Я встал. - Я тебе это еще обязательно расскажу. А сейчас беги играй. Днем-то ты хоть играешь? Ну, вот и беги. А когда солнце сядет, приходи, я тебе постелю.

Он сунул руки в карман и пошел к дверям. Там он остановился и сказал через плечо:

- а эту штучку из приемника вы лучше выньте. Вы думаете, это что такое?

- Гетеродин, - сказал я.

- Никакой это не гетеродин. Вы его выньте, а то вам плохо будет.

- Почему это мне плохо будет? - Сказал я.

- Выньте, - сказал он. - Вы всех будете ненавидеть. Вы сейчас не «проклятый», а станете «проклятым». Кто вам его дал? Вузи?

- Нет.

Он умоляюще посмотрел на меня.

- Иван, выньте!

- Так и быть, - сказал я. - Выну. Беги играй. И никогда меня не бойся, слышишь?

Он ничего не сказал и вышел, а я остался сидеть в кресле, положив руки на стол, и скоро услышал, как он завозился в кустах сирени под окнами. Он шуршал, топал, что-то бормотал и тихонько вскрикивал, разговаривая сам с собой: «... Принесите флаги и ставьте здесь, и здесь, и здесь... Вот... Вот... Вот... И тогда я сел в самолет и улетел в горы...» Интересно, когда он ложится спать? - Подумал я. Хорошо, если в восемь или хотя бы в девять, зря я, пожалуй, все это затеял, сейчас бы заперся в ванной и через два часа уже все знал бы, да нет, не мог же я отказать ему, представь-ка себя на его месте, но это не метод, я потакаю его страхам, надо было придумать что-нибудь поумнее, а попробуй придумай, это тебе не аньюдинский интернат, ох, какой же это не аньюдинский интернат, какое же это все не такое, и что же мне сейчас предстоит, какой, интересно, круг рая, только если будет щекотно, я не смогу, интересно, рыбари - это тоже круг рая, наверняка, меценатство для аристократов духа, а старое метро для тех, кто попроще, хотя интели тоже аристократы духа, а напиваются как свиньи и ни на что больше не годны, даже они больше ни на что не годны, слишком много ненависти, слишком мало любви, ненависти легко научить, а вот любви - трудно, и потом любовь слишком затаскали и обслюнявили, и она пассивна, почему-то так получилось, что любовь всегда пассивна, а ненависть зато всегда активна и потому очень привлекательна, и говорят еще, что ненависть - от природы, а любовь - от ума, от большого ума, а с интелями все-таки хорошо бы поговорить, не все же они там дураки и истерики, а вдруг удастся найти человека, что, собственно, хорошо у человека от природы, фунт серого вещества, но и это не всегда хорошо, так что человеку всегда приходится начинать на голом месте, а хорошо было бы, если бы наследовались социальные признаки; правда, тогда лэн был бы сейчас маленьким генерал-полковником; нет уж, лучше не надо, лучше на голом месте, он бы, конечно, ничего не боялся, но зато он бы пугал других, не генерал-полковников...

Я вздрогнул, потому что увидел: на яблоне напротив окна сидит Лэн и пристально смотрит на меня. В следующее мгновение он исчез, только затрещали ветки и посыпались яблоки. Нипочем не верит, подумал я. Никому не верит. А я кому-нибудь верю в этом городе? Я перебрал всех, кого мог вспомнить. Нет, никому я не верю. Я снял трубку, позвонил в «Олимпик» и попросил соединить с номером восемьсот семнадцать.

- Слушаю вас, - сказал голос Оскара.

Я молчал, прикрывая микрофон пальцами.

- Слушаю! - Раздраженно повторил Оскар. - Второй раз уже, - сказал он кому-то в сторону. - Алло!.. Да нет, какие у меня здесь могут быть женщины?.. - Он повесил трубку.

Я взял томик Минца, лег в гостинной на тахту и читал до сумерек. Очень люблю Минца, но совершенно не помню, о чем я читал. С шумом проехала вечерняя смена. Тетя Вайна кормила Лэна ужином, пичкала его толокном с горячим молоком. Лэн капризничал, хныкал, а она терпеливо и ласково уговаривала его. Таможенник Пети внушал командирским голосом, но вполне добродушно: «Надо есть, надо есть, раз мать говорит - надо есть, выполняйте...» Заходили двое каких-то, судя по голосам - разболтанных молодых людей, спрашивали Вузи и заигрывали с тетей Вайной. По-моему, они были пьяны. Темнело быстро. В восемь часов в кабинете зазвонил телефон. Я босиком сбегал в кабинет и взял трубку, но никто не заговорил. Как аукнется, так и откликнется. В восемь десять в дверь постучали. Я обрадовался, что это Лэн, но это оказалась Вузи.

- Что же вы даже не заходите? - Возмущенно спросила она прямо с порога. На ней были шорты с изображением подмигивающей физиономии, тесная курточка-безрукавка, открывающая пупок, и огромный прозрачный шарф, она была свежая и крепенькая, как недозрелое яблоко. До оскомины.

- Я сижу и жду его весь день, а он здесь валяется. У вас болит что-нибудь?

Я поднялся и сунул ноги в туфли.

- Садитесь, Вузи. - Я похлопал по тахте рядом с собой.

- Не сяду я с вами, - сказала она. - Он тут читает, оказывается... Хоть бы выпить предложил.

- В баре, - сказал я. - Как поживает слюнявая корова?

- Слава богу, сегодня ее не было, - сказала Вузи, залезая в бар. - Сегодня мне досталась мэриха... Вот дурища! Почему, значит, ее никто не любит? А за что ее любить?.. Вам с водой?.. Глаза белые, морда красная, задница диваном - ну как у лягушки, ей-богу... Слушайте, давайте сделаем «Хорек». Сейчас все делают «Хорек»...

- А я не люблю делать, как все.

- Это я и сама вижу. Все идут гулять, а он валяется. И читает вдобавок.

- Он устал, - сказал я.

- Ах, так? Тогда я могу уйти!

- А я вас не пущу, - сказал я, поймал ее за шарф и посадил рядом с собой. - Вузи, девочка, вы специалист только по дамскому хорошему настроению или вообще? Не можете ли вы привести в хорошее настроение одинокого мужчину, которого никто не любит?

- А за что вас любить? - Она оглядела меня. - Глаза рыжие, нос картошкой...

- Как у крокодила.

- Как у пса... Не обнимайтесь, я вам не позволю. Почему вы не зашли?

- А почему вы меня вчера бросили?

- Здравствуйте, я его бросила!..

- Одного, в чужом городе...

- Я его бросила! Да я вас потом везде искала! Я всем рассказывала, что вы тунгус, а вы пропали, - очень нехорошо с вашей стороны... Нет, я не разрешаю! Где вы вчера были? Рыбарили, наверное? А сегодня опять ничего не расскажите...

- Почему это не расскажу? - Сказал я. И я рассказал ей про старое метро. Я сразу сообразил, что правды будет недостаточно, и я рассказал про людей в металлических масках, про жуткую клятву, про стену, мокрую от крови, про рыдающий скелет - про разные вещи я рассказал и дал ей пощупать желвак за ухом. Ей все очень понравилось.

- Пойдемте сейчас же, - сказала она.

- Ни за что, - сказал я и лег.

- Что за манеры? Сейчас же вставайте, и пойдем! Ведь мне никто не поверит, а вы покажете эту шишку, и все сразу будет в порядке.

- А потом мы пойдем на дрожку? - Осведомился я.

- Ну да! Знаете, это, оказывается, даже полезно для здоровья...

- И будем пить бренди?

- И бренди, и вермут, и «Хорек», и виски...

- Хватит, хватит... И будем тискаться в машинах на скорости в сто пятьдесят миль?.. Слушайте, Вузи, зачем вам туда идти?

Она, наконец поняла и растерянно заулыбалась.

- А что тут плохого? Рыбари ведь тоже ходят...

- Да нет, ничего плохого, - сказал я. - Но что тут хорошего?

- Не знаю. Все так делают. Иногда бывает очень весело... И дрожка. В дрожке все всегда исполняется...

- Что же это - все?

- Ну не все, конечно... Но о чем думаешь, чего хотелось бы, часто исполняется. Как во сне.

- Так, может, лучше лечь спать?

- Ну да! - Сердито сказала она. - В настоящем сне такое бывает... Будто вы не знаете! А в дрожке - только то, что хочется!..

- А что вам хочется?

- Н-ну... Много чего...

- А все-таки? Вот пусть я волшебник. И я вам говорю: загадайте три желания. Любые, какие хотите. Самые сказочные. И я вам их исполню. Ну-ка?

Она тяжело задумалась, у нее даже плечи опустились. Потом лицо ее прояснилось.

- Чтобы я никогда не старилась! - Заявила она.

- Отлично, - сказал я. - Раз.

- Чтобы я... - Вдохновенно начала она и замолчала.

Я очень любил задавать этот вопрос своим и задавал его при каждом удобном случае. Несколько раз я задавал своим ребятам даже сочинения на тему «Три желания». И мне всегда было очень интересно, что из тысячи мужчин и женщин, стариков и ребятишек всего два-три десятка сообразили, что желать можно не только для себя лично и для ближайших тебе людей, но и для большого мира, для человечества в целом. Нет, это не было свидетельством неистребимости человеческого эгоизма, желания совсем не всегда были сугубо эгоистичными, а большинство опрошенных потом, когда я напоминал им об упущенных возможностях и о великих всечеловеческих проблемах, спохватывалось, совершенно искренне сердилось и упрекало меня, что я сразу не сказал. Но так или иначе все они начинали свой ответ чем-нибудь вроде: «Чтобы я...» Здесь проявлялась какая-то вековая подсознательная убежденность, что твои личные желания ничего не могут изменить в большом мире - есть у тебя волшебная палочка или нет, безразлично...

- Чтобы мне... - Снова начала Вузи и снова замолчала. Я украдкой следил за нею. Она заметила это, расплылась в улыбке и, махнув рукой, сказала: - да ну вас, в самом деле... Ну и трепач вы!

- Нет-нет-нет, - сказал я. - К этому вопросу всегда нужно быть готовым. А то вот был у меня один знакомый, он всем задавал этот вопрос, а потом сокрушался: «Ах, а я вот так не сообразил, такой случай потерял». Так что это совершенно серьезно. Первое у вас - чтобы никогда не стариться. А дальше?

- Ну что дальше?.. Ну, конечно, хорошо бы иметь красивого парня, чтобы все за ним бегали, а он бы только со мной был. Всегда.

- Превосходно, - сказал я. - Это два. И наконец?

По ее лицу было видно, что эта игра ей уже надоела и что сейчас она что-нибудь отмочит. И она отмочила. Я даже глазами захлопал.

- Да, - сказал я. - Это, конечно, да... Только это случается и без волшебства...

- Как сказать! - Возразила она и принялась развивать идею, ссылаясь на невзгоды своих клиенток. Все это ей было очень весело и забавно, а я, позорно потерявшись, дул бренди с лимонным соком и стесненно хихикал, чувствуя себя девой-неудачницей. Нет, если бы это происходило в кабаке, я бы знал, как себя вести... Ох... Ну и ну... Да-а-а!.. Хорошенькими делами они там занимаются в салонах хорошего настроения... Ай да престарелые!..

- Ф-фу-у... - Сказал я наконец. - Вузи, вы меня смущаете... И потом я уже все понял. Я вижу, что без волшебства действительно не обойтись. Хорошо, что я не волшебник!

- Здорово я вас уела! - Радостно сказала Вузи. - А вы бы чего сейчас пожелали?

Тогда я тоже решил пошутить.

- Мне ничего такого не надо, - сказал я. - Я ничего такого и не умею. Я бы хотел хороший добрый слег...

Она весело улыбалась.

- Мне трех желаний не требуется, - пояснил я. - Мне хватит одного.

Она еще улыбалась, но улыбка ее стала растерянной, потом кривой, потом она перестала улыбаться.

- Что? - Сказала она жалким голосом.

- Вузи!.. - Сказал я, поднимаясь. - Вузи!..

Она словно не знала, что делать. Она вскочила, потом села, потом опять вскочила. Столик с бутылками опрокинулся. На глазах у нее были слезы, а лицо было жалким, как у ребенка, которого нагло, грубо, жестоко, издевательски обманули. И вдруг она закусила губу и изо всех сил ударила меня по лицу - раз и еще раз. И пока я моргал, она, уже совсем плача, отшвырнула ногой опрокинутый столик и выбежала вон. Я сидел с раскрытым ртом. В темном саду взревел мотор, вспыхнули фары, затем шум двигателя пронесся по двору, по улице и затих в отдалении.

Я ощупал физиономию. Ай да шутка! Никогда в жизни я еще не шутил так эффектно. Болван старый... Вот тебе и слег...

- Можно? - Спросил Лэн. Он стоял в дверях, и он был не один. С ним был угрюмый, остриженный наголо конопатый мальчик. - Это Рюг, - сказал Лэн. - Можно, он тоже будет ночевать здесь?

- Рюг, - задумчиво сказал я, разглаживая щеки. - Рюг, значит... Ну да, конечно, хоть два Рюга... Слушай, Лэн, а почему ты не пришел на десять минут раньше?

- Так тут же она была, - сказал лэн. - Мы в окно смотрели, ждали, когда она уйдет.

- Да? - Сказал я. - Очень интересно. Рюг, голубчик, а что скажут твои родители?

Рюг не ответил. Лэн сказал:

- у него не бывает родителей.

- Ну хорошо, - сказал я, чувствуя легкое утомление. - А вы не будете драться подушками?

- Нет, - сказал лэн, не улыбаясь. - Мы будем спать.

- Ладно, - сказал я. - Я вам сейчас постелю, а вы быстренько приберите вот это все...

Я постелил им на тахте и на креслах, они сразу же разделись и легли. Я запер дверь в холл, погасил у них свет и перешел ко мне в спальню и некоторое время сидел у окна, слушая, как они шепчутся, ворочаются и двигают мебель. Потом они затихли. Около одиннадцати часов в доме раздался звон битого стекла. Голос тети Вайны запел какую-то маршевую песню, и снова зазвенело разбитое стекло. По-видимому, неутомимый Пети опять падал мордой. Из города доносилось: «Дрож-ка! Дрож-ка!» Кого-то громко тошнило на улице.

Я запер окно и опустил шторы. Дверь из кабинета в спальню я тоже запер. Потом я отправился в ванную и пустил горячую воду. Я все сделал по инструкции: поставил приемник на полочку для мыла, бросил в воду несколько таблеток «Девона» и кристаллики ароматической соли и хотел уже проглотить таблетку, когда вспомнил, что необходимо еще «развязаться». Мне не хотелось беспокоить ребятишек, да это и не понадобилось: початая бутыль с бренди нашлась в туалетном шкафчике. Я сделал несколько глотков прямо из горлышка, закусил таблеткой, потом разделся догола, залез в ванну и включил приемник.

Глава одиннадцатая

Я нарочно не включал терморегулятор, и, когда вода остыла, я очнулся. Вопил приемник, блеск яркого света на белых стенах резал глаза. Я основательно озяб и покрылся пупырышками. Выключив приемник, я пустил горячую воду и остался в ванне, наслаждаясь приливающим теплом и очень странным, очень новым ощущением полной, какой-то космически огромной пустоты. Я ожидал похмелья, но похмелья не было. Было просто хорошо. И было очень много воспоминаний. И очень хорошо думалось, словно после долгого отдыха в горах...

В середине прошлого века Олдс и Милнер занимались экспериментами по мозговой стимуляции. Они вживляли электроды в мозг белых крыс. У них была варварская техника и варварская методология, но, отыскав в мозгу у крыс центры наслаждения, они добились того, что животные часами нажимали на рычажок, замыкающий ток в электродах, производя до восьми тысяч самораздражений в час. Эти крысы не нуждались ни в чем реальном. Они знать ничего не хотели, кроме рычага. Они игнорировали пищу, воду, опасность, самку, их ничто в мире не интересовало, кроме рычага стимулятора. Позже опыты были поставлены на обезьянах и дали те же результаты. Ходили слухи, что кто-то ставил такие эксперименты на преступниках, приговоренных к смерти...

То было тяжелое для человечества время: время борьбы против атомного уничтожения, время непрерывных малых войн по всему лицу планеты, время, когда большинство людей голодало, но даже тогда английский писатель и критик Кингсли Эмис, узнав об опытах с крысами, написал: «Не могу утверждать, что это пугает меня сильнее, нежели берлинский или тайваньский кризис, но должно, по-моему, пугать сильнее». Он многого опасался в будущем, этот умный и ядовитый автор «Новых карт ада», и, в частности, он предвидел возможности мозговой стимуляции для создания иллюзорного бытия, столь же или более яркого, нежели бытие реальное.

В конце века, когда наметились первые триумфы волновой психотехники и стали пустеть психиатрические лечебницы, в хоре восторженных воплей научных комментаторов раздражающим диссонансом прозвучала брошюрка Криницкого и Миловановича. В заключительной ее главе советские педагоги Криницкий и Милованович писали примерно следующее. В огромном большинстве стран мира воспитание молодого поколения находится на уровне восемнадцатого-девятнадцатого столетия. Эта давняя система воспитания ставила и ставит своей целью прежде всего и по преимуществу подготовить для общества квалифицированного, но оболваненного участника производственного процесса. Эту систему не интересуют все остальные потенции человеческого мозга, и поэтому вне производственного процесса человек в массе остается психологически человеком пещерным, человеком невоспитанным. Неиспользование этих потенций имеет результатом неспособность индивидуума к восприятию нашего сложного мира во всех его противоречиях, неспособность связывать психологически несовместимые понятия и явления, неспособность получать удовольствие от рассмотрения связей и закономерностей, если они не касаются непосредственного удовлетворения самых примитивных социальных инстинктов. Иначе говоря, эта система воспитания практически не развивает в человеке чистого воображения, фантазии и - как немедленное следствие - чувства юмора. Человек невоспитанный воспринимает мир как некий по сути своей тривиальный, рутинный, традиционно простой процесс, из которого лишь ценой больших усилий удается выколотить удовольствия, тоже в конце концов достаточно рутинные и традиционные. Но и неиспользованные потенции остаются, по-видимому, скрытой реальностью человеческого мозга. Задача научной педагогики как раз и состоит в том, чтобы привести в движение эти потенции, научить человека фантазии, привести множественность и разнообразие потенциальных связей человеческой психики в качественное и количественное соответствие с множественностью и разнообразием связей реального мира. Эта задача, как известно, и должна стать основной задачей человечества на ближайшую эпоху. Но пока эта задача не решена, остаются основания предполагать и опасаться, что успехи психотехники приведут к таким способам волновой стимуляции мозга, которые подарят человеку иллюзорное бытие, яркостью и неожиданностью своей значительно превышающие бытие реальное. И если вспомнить, что фантазия позволяет человеку быть и разумным существом и наслаждающимся животным, если добавить к этому, что психический материал для создания ослепительного иллюзорного бытия поставляется у человека невоспитанного самыми темными, самыми первобытными рефлексами, тогда нетрудно представить себе тот жуткий соблазн, который таится в подобных возможностях...

И вот - слег.

Понятно, почему слово «Слег» они пишут на заборах...

Теперь все понятно. Скверно, что это мне понятно... Лучше бы я ничего не понял, лучше бы я, очнувшись, пожал плечами и вылез из ванны. Неужели Строгову это было бы понятно, и Эйнштейну, и Петрарке? Фантазия - ценная вещь, но нельзя ей давать дорогу внутрь. Только вовне, только вовне... До чего же вкусного червяка забросила какая-то сволочь на удочке в эту заводь! И как точно выбрано время... Да, если бы я командовал уэллсовскими марсианами, я не стал бы возиться с боевыми треножниками, тепловым лучом и прочей ерундой... Иллюзорное бытие... Нет, это не наркотик, куда там наркотикам... Это именно то, что должно было быть. Здесь. Сейчас. Каждому времени свое. Маковые зерна и конопля, царство сладостных смутных теней и покоя - для нищих, для заморенных, для забитых... А здесь никому не нужен покой, здесь ведь никто не умирает от голода, здесь просто скучно. Сытно, тепло, пьяно и скучно. Мир не то чтобы плох, мир скучен. Мир без перспектив, мир без обещаний... А он же не карась, он же все-таки человек... Да, это не царство теней, это именно бытие, настоящее, без скидок, без грезовой путаницы... Слег надвигается на мир, и этот мир будет не прочь покориться слегу.

И вдруг на какую-то долю мгновения я почувствовал, что погиб. И погибать мне было уютно. К счастью, я разозлился. Расплескивая воду, я вылез из ванны, ругаясь, разжигая в себе злобу, натянул на мокрое тело трусы и рубашку и схватил часы. Было три часа, и это могло быть три часа дня, и три часа следующей ночи, и три часа через сто лет. Дурак, подумал я, натягивая брюки. Разжалобился, отпустил Бубу, ведь он готов был дать мне адрес притона... Оперативники были бы уже здесь, и мы накрыли бы все это проклятое гнездо. Гнусное гнездо. Клопиное гнездо. Отвратительную клоаку... И в этот момент по самому дну сознания световым зайчиком прошла какая-то очень спокойная мысль. Но я не уловил ее.

В аптечке я нашел «Потомак» - самое сильное возбуждающее, какое там только было. Сунулся в гостинную, но там посапывали ребятишки, и я вылез в окно. Город, естественно, отдыхал. На пригородной торчали под фонарями ржущие подростки, по магистралям, залитым светом, бродили галдящие толпы. Где-то орали песни, где-то вопили: «Дрож-ка!», где-то били стекла. Я выбрал такси без шофера, нашел индекс солнечной улицы и набрал его на пульте управления. Машина пошла кружить по городу. В кабине воняло кислятиной, под ногами катались бутылки. На одном перекрестке я чуть не врезался в хоровод завывающих людей, на другом ритмично вспыхивали и гасли цветные огни, - видимо, дрожку можно было устраивать не только на площади. Они отдыхали, они отдыхали во все тяжкие, добрые духовники из салонов хорошего настроения, вежливые таможенники, искусные парикмахеры, нежные матери и мужественные отцы, невинные юноши и девушки, - все сменили дневной облик на ночной, все старались, чтобы было весело и ни о чем не надо было думать...

Я затормозил. На том самом месте. Мне даже почудилось, будто потянуло гарью.... Пек подбил бронетранспортер из «Гремучки». Бронетранспортер завертелся на одной гусенице, прыгая на кучах битого кирпича, и наружу сейчас же выскочили двое фашистов в распахнутых камуфляжных рубашках, швырнули в нас по гранате и помчались в тень. Они действовали умело и проворно, и было ясно, что это не сопляки из королевской гимназии и не уголовники из золотой бригады, а настоящие матерые офицеры-танкисты. Роберт в упор срезал их пулеметной очередью. Бронетранспортер был набит ящиками с консервированным пивом. Мы вдруг сразу вспомнили, что уже два дня непрерывно хотим пить. Айова Смит забрался в кузов и стал передавать нам банки. Пек вскрыл банки ножом. Роберт, прислонив пулемет к борту, пробивал банки ударом об острый выступ на броне. А Учитель, поправляя пенсне, путался в ремнях «Гремучки» и бормоатал: «Погодите, Смит, минуточку, вы же видите, у меня заняты руки...» В конце улицы ярко пылал пятиэтажный дом, густо пахло гарью и горячим металлом, мы жадно глотали теплое пиво, мы были мокрые, было очень жарко, а мертвые офицеры лежали на битом и перебитом кирпиче, одинаково раскинув ноги в коротких черных штанах, камуфляжные рубахи сбились к затылку, и кожа на их спинах все еще лоснилась от пота. «Это офицеры, - сказал Учитель, - слава богу. Я больше не могу видеть мертвых мальчиков. Проклятая политика, люди забывают бога из-за нее». - «Какого такого бога? - Спросил Айова Смит из кузова. - В первый раз слышу». - «Не надо шутить с этим, Смит, - сказал Учитель. - Все это скоро кончится, и впредь никогда и никому не будет больше позволено отравлять души людей суетностью». - «А как они будут размножаться?» - Спросил Айова Смит. Он снова нагнулся за пивом, и мы увидели горелые дыры у него на штанах. «Я говорю о политике, - сказал Учитель кротко. - Фашисты должны быть уничтожены, это звери, но этого мало. Есть еще много политических партий, и всем им со всей их пропагандой не место в нашей стране. - Учитель был из этого города и жил в двух кварталах от нашего поста. - Социал-анархисты, технократы, коммунисты, конечно...» - «Я коммунист, - объявил Айова Смит. - Во всяком случае, по убеждениям. Я за коммуну». Учитель растерянно смотрел на него. «И я безбожник, - добавил айова смит. - Бога нет, учитель, и с этим ничего не поделаешь». И тут мы все стали говорить, что мы безбожники, а Пек сказал, что он к тому же за технократию, а Роберт объявил, что отец его - социал-анархист, и дед был социал-анархистом, и ему, Роберту, тоже не миновать стать социал-анархистом, хотя он не знает, что это такое. «Вот если бы пиво сделалось ледяным, - задумчиво сказал Пек, - я бы с удовольствием поверил в бога». Учитель сконфуженно улыбался и протирал пенсне. Он был хороший, мы всегда над ним подшучивали, и он никогда не обижался. Я с первой же ночи заметил, что храбрости он был невеликой, но и никогда не отступал без команды. Мы все еще шутили и болтали, когда раздался грохот и треск, стена горящего дома обрушилась, и прямо из крутящегося огня, из тучи искр и дыма на нашу улицу выплыл, держась в метре над мостовой, штурмовой танк «Мамонт». Такого ужаса мы еще не видели. Выплыв на середину улицы, он повел метателем, словно осматриваясь, затем убрал воздушную подушку и с громом и скрежетом двинулся в нашу сторону. Я опомнился только в подворотне. Танк был уже значительно ближе, и сначала я не увидел никого, но затем в кузове бронетранспортера поднялся во весь рост Айова Смит, выставив перед собой «Гремучку», уперев казенник в живот, и стал целиться. Я видел, как отдача согнула его пополам, я видел, как по черному лбу танка ширкнула огненная черта, а затем улица наполнилась ревом и пламенем, и когда я с трудом поднял опаленные веки, улица была пуста и дымилась, и на улице был только танк. Не было бронетранспортера, не было куч битого кирпича, не было покосившегося киоска возле соседнего дома - был только танк. Он словно проснулся теперь, он извегал водопады огня, и улица на глазах переставала быть улицей и превращалась в площадь. Пек сильно ударил меня по шее, и прямо перед лицом я увидел его стеклянные глаза, но не было уже времени бежать к траншее и разворачивать лоток. Мы вдвоем подхватили мину и побежали навстречу танку, и я помню только, что неотрывно смотрел Пеку в затылок, задыхался и считал шаги, и вдруг каска слетела с головы Пека, и Пек упал, и я едва не выронил тяжеленную мину и упал на него. Танк взорвали Роберт и Учитель. Я не знаю как и когда они это сделали, - должно быть, они бежали вслед за нами с другой миной. Я просидел до утра на середине улицы, держа на коленях перебинтованную голову Пека и глядя на чудовищные гусеницы танка, торчащие из асфальтового озера. В то же утро как-то сразу все кончилось. Зун Падана сдался со всем своим штабом и уже пленный был застрелен на улице какой-то сумасшедшей женщиной...

Это было то самое место. Мне даже чудилось, будто пахнет гарью и раскаленным металлом. И даже киоск стоял на углу, и он даже был немного перекошенный - в стиле новой архитектуры. А часть улицы, которую танк превратил в площадь, так и осталась площадью, а на месте асфальтового озера был сквер, и в сквере кого-то били. Айова Смит был инженером-мелиоратором из Айовы, соединенные штаты. Роберт Свентицкий был кинорежиссером из Кракова, Польша. Учитель был школьным учителем из этого города. Их никто никогда больше не видел, даже мертвыми. А Пек был Пеком, который стал теперь Бубой. Я включил двигатель.

Буба жил в таком же коттедже, как и я, и входная дверь была раскрыта настежь. Я постучал, но никто не отозвался и никто не вышел мне навстречу. Я вошел в темный холл. Свет не загорелся. Дверь на правую половину оказалась запертой, и я заглянул на левую. В гостиной на растерзанной тахте спал бородатый мужчина в пиджаке и без брюк. Чьи-то ноги торчали из-под перевернутого стола. Пахло коньяком, табачным дымом и еще чем-то сладким, как давеча из гостиной тети вайны. У двери в кабинет я столкнулся с красивой пышной женщиной, которая нисколько не удивилась, увидев меня.

- Добрый вечер, - сказал я. - Простите, Буба здесь живет?

- Здесь, - ответила она, разглядывая меня блестящими, словно масляными глазами.

- Можно его видеть?

- А почему бы нет? Сколько угодно.

- Где он?

- Вот чудак! - Она засмеялась. - Ну где может быть буба?

Я предполагал - где, но сказал:

- не знаю. Может быть, в спальне?

- Тепло, - сказала она.

- Что тепло?

- Вот дурак. И еще трезвый. Хочешь выпить?

- Нет, - сказал я сердито. - Где Буба? Он мне срочно нужен.

- Плохо твое дело, - сказала она весело. - Ну пошли, поищи, а я пойду.

Она потрепала меня по щеке и вышла.

В кабинете было пусто. На столе возвышалась большая хрустальная ваза с какой-то красноватой дрянью. От нее пахло сладко и тошно. В спальне тоже никого не было, простыни и подушки были скомканы и валялись как попало. Я подошел к двери ванной. В дверь явно стреляли из пистолета, изнутри, судя по форме пробоин. Я помедлил, затем взялся за ручку. Дверь была заперта.

Я с трудом открыл ее. Буба лежал в ванне по шею в зеленоватой воде, от воды поднимался пар. На краю ванны хрипел и завывал приемник. Я стоял и глядел на Бубу. На бывшего космонавта-испытателя Пека Зеная. На бывшего стройного мускулистого парня, который в восемнадцать лет покинул свой теплый город у теплого моря и ушел в космос во славу человечества, а в тридцать лет вернулся на родину, чтобы драться с последними фашистами, и остался здесь навсегда. Мне было противно думать, что какой-нибудь час назад я был похож на него. Я потрогал его лицо, подергал за редкие влажные волосы. Он не пошевелился. Тогда я нагнулся над ним, чтобы дать ему понюхать «Потомак», и вдруг понял, что он мертв.

Я сбросил на пол приемник и раздавил его каблуком. На полу валялся пистолет. Но Пек не застрелился, просто ему, наверное, мешали, и он стрелял в дверь, чтобы его оставили в покое. Я сунул руки в горячую воду, поднял его и перенес в спальню на кровать. Он лежал весь обмякший, страшный, с глазами, утонувшими подо лбом. Если бы он не был моим другом... Если бы он не был таким замечательным парнем... Если бы он не был таким замечательным работником...

Я вызвал по телефону «Скорую помощь» и сел рядом с пеком. Я старался о нем не думать. Я старался думать о деле. И я старался быть жестким и холодным, потому что по дну моего сознания снова прошел теплый световой зайчик, и на этот раз я понял, что это за мысль. Когда приехал врач, я уже знал, что буду делать дальше. Я найду Эля. Я заплачу ему любую сумму. Может быть, я буду его бить. Если понадобится, я буду его пытать. Он скажет мне, откуда ползет на мир эта зараза. Он назовет мне адреса и имена. Он скажет мне все. И мы найдем этих людей. Мы разгромим и сожжем их тайные мастерские, а их самих мы увезем так далеко, что они никогда не смогут вернуться. Кто бы они ни были. Мы выловим всех, мы выловим всех, кто когда-либо пробовал слег, и их мы тоже изолируем. Кто бы они ни были. Потом я потребую, чтобы изолировали меня, потому что я знаю, что такое слег. Потому что я понял, что это была за мысль, потому что я социально опасен, так же как и они все. И это будет только начало. Начало всех начал, и впереди останется самое важное: сделать так, чтобы люди никогда, никогда, никогда не захотели узнать, что такое слег. Наверное, это будет дико. Наверное, многие и многие скажут, что это слишком дико, слишком жестоко, слишком глупо, но нам же придется это сделать, если мы только хотим, чтобы человечество не остановилось...

Врач, старый седой человек, положил белый саквояж, нагнулся над бубой, осмотрел его и сказал равнодушно:

- безнадежен.

- Вызовите полицию, - сказал я.

Он медленно спрятал в саквояж инструменты.

- В этом нет никакой необходимости, - сказал он. - Здесь нет состава преступления. Это нейростимулятор...

- Да, я знаю.

- Ну вот. Второй случай за ночь. Они совсем не знают меры.

- Давно это началось?

- Нет, не очень... Несколько месяцев.

- Так какого же черта вы молчите?

- Молчим? Не понимаю. Это у меня шестой вызов за ночь, молодой человек. Второй случай нервного истощения и четыре случая белой горячки. Вы его родственник?

- Нет.

- Ну ничего. Я пришлю людей. - Он постоял немного, глядя на пека. - Вступайте в хоровые кружки, - сказал он. - Записывайтесь в лигу раскаявшихся шлюх...

Он бормотал еще что-то, уходя, - старый, равнодушный, сгорбленный человек. Я накрыл Пека простыней, опустил штору и вышел в гостиную. Пьяные гнусно храпели, распространяя запах перегара, и я взял их обоих за ноги, выволок во двор и бросил в лужу возле фонтана. Снова наступал рассвет, звезды гасли на бледнеющем небе. Я сел в такси и набрал на пульте индекс старого метро.

Там было людно. В регистратуре к барьеру было не пробиться, хотя мне показалось, что бланки заполняли всего два или три человека, а остальные только смотрели, жадно вытягивая шеи. Ни круглоголового, ни Эля за барьером не оказалось, и никто не знал, как их найти. Внизу, в переходах и тоннелях, толкались и кричали пьяные полусумасшедшие мужчины и истеричные женщины. То глухо, то резко и отчетливо гремели выстрелы, дрожал от взрывов бетон под ногами, воняло гарью, порохом, потом, бензином, духами и водкой. Рукоплещущие, визжащие девки теснились вокруг капающего кровью детины с бледным торжествующем лицом, где-то жутко рычали дикие звери. В залах публика бесновалась у огромных экранов, а на экранах кто-то с завязанными глазами веером палил из автомата, прижав приклад к животу, кто-то сидел по грудь в черной тяжелой жидкости, весь синий, и курил толстую трещащую сигару, кто-то с перекошенным от напряжения лицом висел, словно окаменев, в паутине туго натянутых нитей...

Потом я узнал, где Эль. Возле грязного помещения, заваленного мешками с песком, я увидел круглоголового. Он неподвижно стоял в дверях, лицо его было закопчено, от него несло пороховой гарью, и зрачки были во весь глаз. Через каждые пять секунд он нагибался и чистил колени, и он не слушал меня, и пришлось сильно встряхнуть его, чтобы он меня заметил.

- Нету Эля! - Гаркнул он. - Нету его, понимаешь? Один дым, понял? Двадцать киловольт, сто ампер, понимаешь? Не допрыгнул!

Он сильно оттолкнул меня, повернулся и устремился в грязное помещение, прыгая через мешки с песком. Расталкивая любопытных, он продрался к низенькой железной двери.

- А ну, пусти! - Визжал он. - А ну, я опять! Бог троицу любит...

Дверь гулко захлопнулась за ним, и люди шарахнулись прочь, спотыкаясь и падая. Я не стал ждать, пока он выйдет. Или не выйдет. Он мне больше не был нужен. Оставался только Римайер. Оставалась еще и Вузи, но на нее я не надеялся. Значит, только Римайер. Я не буду его будить, я подожду под дверью.

Уже взошло солнце, и загаженные улицы были пусты. Из каких-то подземных стоянок выползали и принимались за работу дворники-автоматы. Они знали только работу, у них не было потенций, которые стоило развивать, но зато у них не было и первобытных рефлексов. Возле «Олимпика» мне пришлось остановиться и пропустить длинную колонну красных и зеленых людей, закованных в дымящуюся чешую, которые, трудно волоча ноги, проплелись из одной улицы в другую, оставив за собой запах пота и краски. Я стоял и ждал, пока они пройдут, а солнце уже озаряло громаду отеля и весело блестело на металлическом лице владимира сергеевича юрковского, смотревшего, как и при жизни, поверх всех голов. Потом они прошли, и я вошел в отель. Портье дремал за своим барьером. Проснувшись, он профессионально улыбнулся и спросил свежим голосом:

- прикажете номер?

- Нет, - сказал я. - Я иду к Римайеру.

- К Римайеру? Но простите... Девятьсот второй номер?

Я остановился.

- Да, кажется. В чем дело?

- Прошу прощения, но Римайера нет дома.

- Как нет?

- Он уехал.

- Не может быть, он же болен... Вы не ошибаетесь? Девятьсот второй номер.

- Совершенно верно, девятьсот второй номер. Римайер. Наш постоянный клиент. Полтора часа назад он уехал. Точнее, улетел. Друзья помогли ему спуститься и сесть в вертолет.

- Какие друзья? - Спросил я безнадежно.

- Я сказал - друзья? Прошу прощения, возможно, это знакомые. Их было трое, и двоих я действительно не знаю. Просто молодые люди спортивного типа. Но мистера Пеблбриджа я знаю, он наш постоялец, но он уже выписался.

- Пеблбридж?

- Совершенно верно. Последнее время он довольно часто встречался с Римайером, из чего я и заключил, что они хорошо знакомы. Он снимал у нас восемьсот семнадцатый номер... Такой представительный мужчина, в годах, рыжеватый...

- Оскар...

- Совершенно верно, Оскар Пеблбридж.

- Понятно, - произнес я, стараясь держать себя в руках. - Так вы говорите, они помогли ему?

- Да. Ведь он сильно болел, к нему даже врача вызывали вчера. Он был еще очень слаб, и молодые люди поддерживали его под локти и почти несли.

- А сиделка? У него была сиделка.

- Была. Но она ушла сразу же после них. Они ее отпустили.

- Как вас зовут? - Спросил я.

- Вайл, к вашим услугам.

- Слушайте, Вайл, - сказал я. - А вам не показалось, что Римайера увезли насильно?

Я не спускал с него глаз. Он растерянно заморгал.

- Н-нет, - проговорил он. - Впрочем, сейчас, когда вы это сказали...

- Хорошо, - сказал я. - Дайте мне ключ от его номера, и пойдемте со мной.

Портье, как правило, весьма дошлый народ. Во всяком случае, на определенные вещи нюх у них просто замечательный. Было совершенно ясно, что он догадался, кто я. И может быть, даже - откуда я. Он подозвал швейцара, что-то шепнул ему, и мы поднялись в лифте на девятый этаж.

- Какой валютой он расплачивался? - Спросил я.

- Кто? Пеблбридж?

- Да.

- Кажется... Ах да, марками. Немецкими марками.

- А когда он к вам приехал?

- Минуточку... Сейчас я вспомню... Шестнадцать марок... Совершенно точно, четыре дня назад.

- Он знал, что Римайер живет у вас?

- Простите, не могу сказать. Но позавчера они обедали вместе. А вчера долго беседовали в вестибюле. Рано утром, когда еще никто не спал.

В номере Римайера было непривычно чисто и прибрано. Я походил, осматривая комнаты. В стенном шкафу стояли чемоданы. Постель была смята, но никаких следов борьбы я не нашел. В ванной тоже все было чисто и прибрано. На туалетной полочке лежали коробки «Девона».

- Как вы полагаете, я должен вызвать полицию? - Спросил портье.

- Не знаю, - ответил я. - Посоветуйтесь с администрацией.

- Вы понимаете, я опять начал сомневаться... Правда, он не попрощался со мной... Но все это выглядело совершенно невинно. Ведь он же мог подать знак, я бы понял его, мы давно знаем друг друга... А он только просил мистера Пеблбриджа: «Приемник, приемник не забудьте...»

Приемник лежал под зеркалом, скрытый небрежно брошенным полотенцем.

- Да? - Сказал я. - И что же отвечал мистер Пеблбридж?

- Мистер Пеблбридж успокаивал его, говорил: «Обязательно, обязательно, не беспокойтесь...»

Я взял приемник и, выйдя из ванной, уселся за письменный стол. Портье смотрел то на меня, то на приемник. Так, подумал я, теперь он знает, зачем я сюда пришел. Я включил приемник. В нем захрипело и завыло. Все они знают о слеге. Не нужно Эля, не нужно Римайера, можно брать любого, первого встречного. Вот этого портье, например. Хоть сейчас. Я выключил приемник и сказал:

- будьте добры, включите комбайн.

Портье мелкими шажками побежал к радиокомбайну, включил и вопросительно оглянулся на меня.

- Оставьте на этой станции, - сказал я. - Немножко потише, пожалуйста. Благодарю вас.

- Так вы мне не советуете вызывать полицию? - Спросил портье.

- Как вам угодно.

- Мне показалось, что вы имели в виду что-то вполне определенное, когда расспрашивали меня.

- Это вам только показалось, - холодно сказал я. - Просто я недолюбливаю мистера Пеблбриджа. Но это вас не касается.

Портье поклонился.

- Я пока останусь здесь, Вайл, - сказал я. - У меня есть предположение, что мистер Пеблбридж вернется и зайдет сюда. Не надо предупреждать его, что я здесь, а вы пока свободны.

- Слушаюсь, - сказал портье.

Когда он вышел, я позвонил в бюро обслуживания и продиктовал телеграмму Марии: «Нашел смысл жизни но одинок брат неожиданно убыл приезжай немедленно Иван». Потом я снова включил приемник, и он снова захрипел и завыл. Тогда я снял крышку и вытянул гетеродин. Это был не гетеродин. Это был слег. Красивая аккуратная деталька, явно заводского производства, и чем больше я смотрел на нее, тем больше мне казалось, что где-то когда-то - задолго до приезда сюда, и не один раз - я уже видел такие детали в каком-то очень знакомом приборе. Я попытался вспомнить, где же я их видел, но вместо этого вспомнил портье, его лицо, его ухмылку, понимающе-сочувственные глаза. Все они заражены. Нет, они не пробовали слега, упаси бог! Они даже никогда не видели его. Это же так неприлично! Это же всем дряням дрянь... Тише, дорогая, как можно при мальчике?.. Но мне рассказывали, это нечто необыкновенное... Я? Ну что ты, дружище! Ты, однако, обо мне невысокого мнения... Не знаю, говорят, что в «Оазисе», у Бубы, а сам я не знаю... А почему бы и нет? Я человек умеренный, если почувствую неладное - остановлюсь... Дайте пять пачек «Девона», мы собрались (хи, хи!) На рыбную ловлю... Пятьдесят тысяч человек. И их знакомые в других городах. И сто тысяч туристов ежегодно. И дело ведь не в банде. Бог с ней, с бандой, что нам стоит ее разогнать! Дело в том, что все они готовы, все они жаждут, и нет ни малейшего намека на возможность доказать им, что это страшно, что это гибель, что это позор...

Я стиснул слег в кулаке, подпер кулаком голову и уставился на парадный, с колодкой орденских ленточек пиджак Римайера, висящий на спинке стула. Вот так же, как я сейчас, он сидел, должно быть, в этом самом кресле несколько месяцев назад, и тоже второй раз держал в руках слег и приемник, и тот же теплый световой зайчик бродил по дну его сознания: ни о чем не надо беспокоиться, ведь теперь есть свет в любой тьме, сладость в любой горечи, радость в любой муке...

Вот-вот, сказал Римайер. Теперь ты понял. Надо быть просто честным перед собой. Это немножко стыдно сначала, а потом начинаешь понимать, как много времени ты потратил зря... ... Римайер, сказал я. Я тратил время не для себя. Этого нельзя делать, просто нельзя, это гибель для всех, нельзя заменять жизнь снами... ... Жилин, сказал Римайер. Когда человек что-нибудь делает, он всегда делает это для себя. Может быть, и существуют на свете совершенные эгоисты, но уж совершенных альтруистов не бывает. Если ты имеешь в виду смерть в ванной, то, во-первых, в реальном мире мы все равно смертны, а во-вторых, раз наука дала нам слег, она позаботилась и о том, чтобы слег был безвреден. А пока нужна просто умеренность. И не говори мне о замене яви сном. Ты же не новичок, ты прекрасно знаешь, что эти сны тоже явь. Это целый мир. Почему же обретение этого мира ты называешь гибелью?.. ... Римайер, сказал я. Потому что этот мир все-таки иллюзорен, он весь в тебе, а не вне тебя, и все, что ты в нем делаешь, остается в тебе. Он противоположен реальному миру, он враждебен ему. Люди, ушедшие в иллюзорный мир, погибают для мира реального. Они все равно умирают. И когда в иллюзорные миры уйдут все - а ты знаешь, этим может кончиться, - история человечества прекратится... ... Жилин, сказал Римайер. История - это история людей. Каждый человек хочет прожить жизнь недаром, и слег дает тебе такую жизнь... Да, знаю, ты считаешь, что и без слега живешь недаром, но сознайся, ты никогда так ярко и горячо не жил, как сегодня в ванне. Тебе немного стыдно вспоминать, ты не рискнул бы рассказать об этой жизни другим? И не надо. У них свои жизни, у тебя своя... ... Римайер, сказал я. Все это верно. Но прошлое! Космос, школы, борьба с фашистами, с гангстерами - что же, все это зря? Сорок лет я прожил зря? А другие? Тоже зря?.. ... Жилин, сказал Римайер. В истории ничего не бывает зря. Одни боролись и не дожили до слега. А ты боролся и дожил... ... Римайер, сказал я. Я боюсь за человечество. Это же конец. Это конец взаимодействию человека с природой, это конец взаимодействию личности с обществом, это конец связям между личностями, это конец прогресса, Римайер. Все миллиарды людей в ваннах, погруженыые в горячую воду и в себя. Только в себя... ... Жилин, сказал Римайер. Это страшно, потому что непривычно. А что касается конца, то он настанет только для реального общества, только для реального прогресса. А каждый отдельный человек не потеряет ничего, он толька приобретет, ибо его мир станет несравненно ярче, его связи с природой - иллюзорной, конечно, - станут многообразнее, а связи с обществом - тоже иллюзорным, но ведь он об этом не будет знать, - станут и мощнее и плодотворнее. И не надо горевать о конце прогресса. Ты же знаешь, все имеет конец. Вот кончается и прогресс реального мира. Раньше мы не знали, как он кончится. Теперь знаем. Мы не успели познать всей потенциальной яркости реального бытия, может быть, мы и достигли бы этого познания через сотни лет, а теперь оно в наших руках. Слег дарит тебе восприятие отдаленнейших потомков и отдаленнейших предков, какого ты никогда не достигнешь в реальной жизни. Ты просто в плену одного старого идеала, но будь же логичен, идеал, который тебе предлагает слег, столь же прекрасен... Ведь ты же всегда мечтал о человеке с фантазией и гигантским воображением... ... Римайер, сказал я. Если бы ты знал, как я устал. Мне надоело спорить. Всю жизнь я спорю и с самим собой и с другими людьми. Я всегда любил спорить, потому что иначе жизнь - это не жизнь. Но я устал именно сейчас, и именно о слеге я не хочу спорить... ... Тогда иди, Иван, сказал Римайер.

Я вставил слег в приемник. Как и он тогда. Я поднялся. Как и он тогда. Я уже ни о чем не думал, я уже не принадлежал этому миру, но я еще услышал, как он сказал: не забудь только плотно запереть дверь, чтобы тебе не мешали. И тогда я сел. ... Ах вот как, Римайер! - Сказал я. Вот как это было! Ты сдался. Ты плотно запер дверь. А потом ты писал лживые отчеты своим друзьям, что никакого слега нет. А еще потом ты, поколебавшись всего минуту, послал меня на смерть, чтобы я тебе не мешал. Твой идеал - дерьмо, Римайер. Если во имя идеала человеку приходится делать подлости, то цена этому идеалу - дерьмо. Именно так, Римайер. Так. Так... Я мог бы сказать тебе еще много, слегач. Я мог бы еще долго говорить о том, что не так просто вырвать из крови природное стремление каждого человека бороться с остановкой, с любой остановкой, со смертью, с покоем, с регрессом. Твой слег - та же ядерная бомба, только замедленного действия и для сытых. Но я не буду распространяться об этом. Я скажу тебе только одно: если во имя идеала человеку приходиться делать подлости, то цена этому идеалу - дерьмо...

Я взглянул на часы и сунул приемник в карман. Мне надоело ждать Оскара. Я хотел есть. И еще у меня было чувство, будто я сделал, наконец, в этом городе что-то полезное. Я оставил портье свой телефон - на случай, если вернется Оскар или Римайер, - и вышел на площадь. Я не верю, что Римайер вернется и даже что я когда-нибудь, его увижу, но Оскар еще мог сдержать свое обещание, хотя скорее всего его придется все-таки искать. И искать его буду уже не я. И, вероятно, не здесь.

Глава двенадцатая

В кафе-автомате был только один посетитель: за столиком в углу, обставившись закусками и бутылками, сидел смуглый, прекрасно, но нелепо одетый человек восточного типа. Я взял себе простоквашу и творожники со сметаной и принялся за еду, время от времени поглядывая на него. Он ел и пил много и жадно, лицо его блестело от пота, ему было жарко в дурацком лоснящемся фраке. Он отдувался, откидываясь на спинку стула, и распускал широкий ремень на брюках. При этом на солнце ярко вспыхивала длинная желтая кобура, висящая фалдами. Я уже доедал последний творожник, когда он окликнул меня.

- Алло! - Сказал он. - Вы местный?

- Нет, - сказал я. - Турист.

- А, значит, вы тоже ничего не понимаете...

Я сходил к стойке, сбил себе коктейль из соков и подошел к нему.

- Почему пусто? - Продолжал он. У него было живое худощавое лицо и свирепый взгляд. - Где жители? Почему все закрыто?.. Все спят, никого не добьешься...

- Вы только что приехали?

- Да.

Он отодвинул пустую тарелку и придвинул полную. Потом он отхлебнул светлого пива.

- Откуда вы? - Спросил я. Он свирепо взглянул на меня, и я поспешно добавил: - если это не секрет, конечно...

- Нет, - сказал он, - не секрет... - И принялся есть.

Я допил сок и собрался было уходить, но он сказал:

- здорово живут, собаки. Такая еда, и сколько хочешь, и все бесплатно.

- Ну, все-таки не совсем бесплатно, - возразил я.

- Девяносто долларов! Гроши! Я за три дня съем на девяносто долларов! - Глаза его вдруг остановились. - С-собаки, - пробормотал он, снова принимаясь за еду.

Я знал таких людей. Они приезжали из крошечных, разграбленных до полной нищеты королевств и княжеств, они жадно ели и пили, вспоминая прокаленные солнцем пыльные улицы своих городов, где в жалких полосках тени неподвижно лежали умирающие голые мужчины и женщины, а дети с раздутыми животами копались в помойках на задворках иностранных консульств. Они были переполнены ненавистью, и им нужны были только две вещи: хлеб и оружие. Хлеб для своей шайки, находящейся в оппозиции, и оружие против другой шайки, стоящей у власти. Они были самыми яростными патриотами, горячо и пространно говорили о любви к народу, но всякую помощь извне решительно отвергали, потому что не любили ничего, кроме власти, и никого, кроме себя, и готовы были во славу народа и торжества высоких принципов уморить свой народ - если понадобится, до последнего человека - голодом и пулеметами. Микрогитлеры.

- Оружие? Хлеб? - Спросил я.

Он насторожился.

- Да, - сказал он. - Оружие и хлеб. Только без дурацких условий. И по возможности даром. Или в кредит. Истинные патриоты никогда не имеют денег. А правящая клика купается в роскоши...

- Голод? - Спросил я.

- Все что угодно. А вы тут купаетесь в роскоши. - Он ненавидяще посмотрел на меня. - Весь мир купается в роскоши, и только мы голодаем. Но вы напрасно надеетесь. Революцию не остановить!

- Да, - сказал я. - А против кого революция?

- Мы боремся против кровопийц Бадшаха! Против коррупции и разврата правящей верхушки, за свободу и истинную демократию... Народ с нами, но народ надо кормить. А вы нам заявляете: хлеб дадим только после разоружения. Да еще грозите вмешательством... Какая гнусная лживая демагогия! Какой обман революционных масс! Разоружиться перед лицом кровопийц - это значит накинуть петлю на шею настоящих борцов! Мы отвечаем: нет! Вы не обманете народ! Пусть сложат оружие Бадшах и его молодцы! Тогда посмотрим, что надо делать.

- Да, - сказал я. - Но Бадшах, вероятно, тоже не хочет, чтобы ему накинули петлю на шею.

Он резко отставил бокал с пивом, и рука его привычно потянулась к кобуре. Впрочем, он быстро опомнился.

- Я так и знал, что вы ни черта не понимаете, - сказал он. - Вы, сытые, вы осоловели от сытости, вы слишком кичливы, чтобы понять нас. В джунглях вы бы не осмелились так разговаривать со мной!

В джунглях я бы говорил с тобой по-другому, бандит, подумал я и сказал:

- я действительно многого не понимаю. Я, например, не понимаю, что случится после того, как вы одержите победу. Предположим, вы победили, повесили Бадшаха, если он, в свою очередь, не удрал за хлебом и оружием...

- Он не удерет. Он получит то, что заслужил. Революционный народ раздерет его в клочья! И вот тогда мы начнем работать. Мы вернем территории, отторгнутые у нас сытыми соседями, мы выполним всю программу, о которой вопит лживый Бадшах, чтобы обмануть народ... Я им покажу забастовки! Они у меня побастуют... Никаких забастовок! Всех под ружье и вперед! И победим. И вот тогда...

Он закрыл глаза, сладко застонал и повел головой.

- Тогда вы будете сытыми, будете купаться в роскоши и спать до полудня?

Он усмехнулся.

- Я это заслужил. Народ это заслужил. Никто не посмеет попрекнуть нас. Мы будем есть и пить, сколько пожелаем, мы будем жить в настоящих домах, мы скажем народу: теперь вы свободны, развлекайтесь!

- И ни о чем не думайте, - добавил я. - А вам не кажется, что это все может выйти вам боком?

- Бросьте! - Сказал он. - Это демагогия. Вы демагог. И догматик. У нас тоже есть всякие догматики, вроде вас. Человек, мол, потеряет смысл жизни. Нет, отвечаем мы, человек ничего не потеряет. Человек найдет, а не потеряет. Надо чувствовать народ, надо самому быть из народа, народ не любит умников! Ради чего же я, черт побери, даю себя жрать древесным пиявкам и сам жру червей? - Он вдруг довольно добродушно ухмыльнулся. - Вы, наверное, на меня обиделись немного. Я тут обозвал вас сытыми и еще как-то... Не надо, не обижайтесь. Изобилие плохо, когда его нет у тебя и оно есть у соседа. А достигнутое изобилие - это отличная штука! За него стоит подраться. Все за него дрались. Его нужно добывать с оружием в руках, а не обменивать на свободу и демократию.

- Значит, все-таки ваша конечная цель - изобилие? Только изобилие?

- Ясно!.. Конечная цель всегда изобилие. Учтите только, что мы разборчивы в средствах...

- Это я уже учел... А человек?

- Что человек?

Впрочем, я понимал, что спорить бесполезно.

- Вы никогда здесь не были раньше? - Спросил я.

- А что?

- Поинтересуйтесь, - сказал я. - Этот город дает отличные предметные уроки изобилия.

Он пожал плечами.

- Пока мне здесь нравится. - Он снова отодвинул пустую тарелку и придвинул полную. - Закуски какие-то незнакомые... Все вкусно и дешево... Этому можно позавидовать. - Он проглотил несколько ложек салата и проворчал: - мы знаем, что все великие революционеры дрались за изобилие. У нас нет времени самим теоретизировать, но в этом и нет необходимости. Теорий достаточно и без нас. И потом изобилие нам никак не грозит. Оно нам еще долго не будет грозить. Есть задачи гораздо более насущные.

- Повесить Бадшаха, - сказал я.

- Да, для начала. А потом нам придется истребить догматиков. Я чувствую это уже сейчас. Потом осуществление наших законных притязаний. Потом еще что-нибудь объявится. А уж потом-потом-потом наступит изобилие. Я оптимист, но я не верю, что доживу до него. И вы не беспокойтесь, справимся как-нибудь. Если с голодом справимся, то с изобилием и подавно... Догматики болтают: изобилие, мол, не цель, а средство. Мы отвечаем на это так: всякое средство было когда-то целью. Сегодня изобилие - цель. И только завтра оно, может быть, станет средством.

Я встал.

- Завтра может оказаться поздно, - сказал я. - И напрасно вы ссылаетесь на великих революционеров. Они бы не приняли ваш лозунг: теперь вы свободны, развлекайтесь. Они говорили иначе: теперь вы свободны, работайте. Они ведь никогда не дрались за изобилие для брюха, их интересовало изобилие для души и головы...

Рука его опять дернулась к кабуре, и опять он спохватился.

- Марксист! - Сказал он с удивлением. - Впрочем, вы же приезжий. У нас марксистов почти нет, мы их сажаем...

Я сдержался.

Проходя мимо витрины, я еще раз взглянул на него. Он сидел спиной к улице и снова ел, растопырив локти.

Когда я пришел домой, гостиная была уже пуста. Простыни и подушки ребята свалили в углу. На письменном столе лежала прижатая телефоном записка. Детским корявым почерком было написано: «Берегитесь. Она что-то задумала. Возилась в спальне». Я вздохнул и сел в кресло.

До встречи с Оскаром (если она состоится) оставалось еще около часа. Ложиться спать не имело смысла, да было и небезопасно - Оскар мог пожаловать не один, и пораньше, и не через дверь. Я достал из чемодана пистолет, вставил обойму и сунул в боковой карман. Потом я залез в бар, сварил себе кофе и снова вернулся в кабинет.

Я вынул слег из своего приемника и из приемника Римайера, положил перед собой на стол и снова попытался вспомнить, где же я видел точно такие детали и почему мне кажется, что я видел их даже неоднократно. И я вспомнил. Я сходил в спальню и принес оттуда фонор. Мне даже не понадобилась отвертка. Я снял с фонора футляр, сунул указательный палец под раструб одоратора и, зацепив ногтем, извлек вакуумный тубусоид FH-92-U, четырехразрядный, статичного поля, емкость два. Продается в магазинах бытовой электроники по пятьдесят центов за штуку. На местном жаргоне - слег.

Так и должно быть, подумал я. Нас сбили с толку разговоры о новом наркотике. Нас постоянно сбивают с толку разговоры о новых ужасных изобретениях. Мы уже несколько раз садились в аналогичную лужу. Когда Мхагана и Бурис обратились в ООН с жалобой на то, что сепаратисты применяют новый вид оружия - замораживающие бомбы, мы кинулись искать подпольные военные фабрики и даже арестовали двух самых настоящих подпольных изобретателей (шестнадцати и девяноста шести лет). А потом выяснилось, что эти изобретатели совершенно ни при чем, а ужасные замораживающие бомбы были преобретены сепаратистами в Мюнхене на оптовом складе холодильных установок и оказались бракованными суперфризерами. Правда, действие этих суперфризеров действительно было ужасным. В сочетании с молекулярными детонаторами (широко применяются подводными архерлогами на Амазонке для отпугивания пирайн и кайманов) суперфризеры были способны дать мгновенное понижение температуры до ста пятидесяти градусов холода в радиусе двадцати метров. Потом мы долго убеждали друг друга не забывать и всегда иметь в виду, что в наше время буквально ежемесячно появляется масса технических новинок самого мирного назначения и с самыми неожиданными побочными свойствами, и свойства эти часто бывают таковы, что нарушения закона о запрещении производства оружия и боеприпасов становятся просто бессмысленными. Мы сделались очень осторожными с новыми видами вооружения, применяемыми различными экстремистами, и спустя всего год попались на другом, когда принялись искать изобретателей таинственной аппаратуры, с помощью которой браконьеры выманивали птеродактилей далеко за пределы заповедника в Уганде, и нашли остроумную самоделку из детской игрушки «Встань - сядь» и довольно распространенного медицинского прибора. А вот теперь мы поймали слег - сочетание стандартного приемника, стандартного тубусоида и стандартных химикалий с очень стандартной горячей водопроводной водой.

Короче говоря, тайные фабрики искать не придется, подумал я. Придется искать ловких и беспринципных спекулянтов, которые очень тонко чувствуют, что живут в стране дураков. Как трихины в свиной ляжке... Пять-шесть предприимчивых корыстолюбцев. Невинный коттедж где-нибудь на окраине. Пойти в универсальный магазин, купить за пятьдесят центов вакуумный тубусоид, содрать с него целлофановую упаковку и переложить в изящную коробку со стекловатой. И продать («Только по знакомству и только вам!») За пятьдесят марок. Правда, имел место еще изобретатель. И даже не один. Наверняка не один... Но они вряд ли выжили: это вам не манок для птеродактилей... И вообще разве дело в спекулянтах?.. Ну продадут они еще сорок слегов, ну сто. Даже в городе дураков должны же сообразить, наконец, что к чему. И когда это случится, слег начнет распространяться, как пожар. И позаботятся об этом прежде всего моралисты из «Радости жизни». А потом выступит доктор Опир и заявит, что, по данным науки, слег способствует ясности мышления и незаменим в борьбе против алкоголизма и плохого настроения. И вообще идеал будущего - это огромное корыто с горячей водой... И слово «Слег» перестанут писать на заборах... Вот кого надо брать за глотку, если вообще кого-нибудь брать, подумал я. Не в спекулянтах же беда. Беда, что существует эта страна дураков, этот поганый неострой. Он взял под свою опеку дрожку и ждет не дождется момента, когда можно будет узаконить слег...

В дверь постучали. В кабинет вошел Оскар, и он был действительно не один. С ним был сам Мария, плотный, седой, как всегда, в темных очках и с толстой тростью, смахивающий на ветерана, потерявшего зрение. Оскар самодовольно улыбался.

- Здравствуйте, Иван, - сказал Мария. - Познакомьтесь, это ваш дублер Оскар Пеблбридж. Из юго-западного отделения.

Мы пожали друг другу руки. Что мне всегда не нравилось в нашем совете безопасности, так это множество замшелых традиций, а из всех традиций больше всего меня бесила идиотская система перекрестной конспирации, из-за которой мы постоянно перехватываем друг у друга агентуру, бьем друг другу физиономии и сплошь и рядом стреляем друг в друга, и довольно метко. Не работа, а игра в сыщики-разбойники, ну их всех в болото...

- Я вас собирался сегодня брать, - сообщил Оскар. - В жизни не видел более подозрительного субъекта.

Я молча вынул из кармана пистолет, разрядил его и бросил в ящик стола. Оскар следил за мной с одобрением. Я сказал, обращаясь к Марии:

- я догадываюсь, что следствие бы просто провалилось, не начавшись, если бы я знал об Оскаре. Однако должен сообщить, что вчера я его чуть не искалечил.

- Я вас так и понял, - сказал Оскар самодовольно.

Мария кряхтя уселся в кресло.

- Никак не могу припомнить случая, - сказал он, - чтобы Иван был доволен всем. А между тем конспирация - это основа нашей работы... Возьмите стулья, оба, и садитесь... Вы, Оскар, не имели права дать себя покалечить, а вы, Иван, не имели права дать себя арестовать. Вот как надлежит смотреть на эти вещи... А это что тут у вас? - Сказал он, снимая темные очки над слегами. - Между делом занялись радиотехникой? Похвально, похвально...

Я понял, что они ничего не знают. Оскар листал записную книжку, где у него все было зашифровано личным кодом, и, по-видимому, готовился делать сообщение, а Мария водил мясистым носом над слегами, держа очки в поднятой руке. В этом зрелище было нечто символическое.

- Итак, агент Жилин заполняет свой досуг радиотехникой, - проговорил Мария, надевая очки и откидываясь в моем кресле. - У него много досуга, он перешел на четырехчасовой рабочий день... А как обстоит дело со смыслом жизни, агент Жилин? Вы, кажется, его нашли? Надеюсь, вас не придется увозить, как агента Римайера?

- Не придется, - сказал я. - Я не успел втянуться. Римайер вам что-нибудь рассказывал?

- Нет, что вы! - Сказал Мария с огромным сарказмом. - Зачем? Ему приказали выследить наркотик, он его выследил, воспользовался и теперь, видимо, полагает, что исполнил свой долг... Он сам стал наркоманом, понимаете? - Сказал мария. - Он молчит! Он накачался этим зельем до ушей и говорить с ним бесполезно! Он бредит, что убил вас, и все время просит радиоприемник... - Мария запнулся и посмотрел на радиоприемники. - Странно, - сказал он. Он посмотрел на меня. - Впрочем, я люблю порядок. Оскар прибыл сюда первым, у него есть кое-какие соображения - как по поводу снадобья, так и по поводу операции. Начнем с него.

Я взглянул на Оскара.

- По поводу какой операции?

- Черт знает что... - Сказал Мария.

- Захват центра, - сказал Оскар. - Вы еще не напали на центр?

Ловля начинается, подумал я и сказал:

- нет, не напал. На центр я не напал. Но...

- По порядку, по порядку, - строго сказал Мария и похлопал ладонью по столу. - Начинайте, Оскар, а вы, Иван, слушайте внимательно и готовьте свои соображения. Если вы еще способны соображать.

Оскар начал. По-видимому, он был хороший работник. Он действовал быстро, энергично и целеустремленно. Правда, Римайер обвел его вокруг пальца также, как и меня. Но Оскару тем не менее удалось многое. Он понял, что искомое «снадобье» называют слегом. Он очень быстро понял связь слега с «девоном». Он понял, что ни рыбари, ни перши, ни грустецы не имеют к нам никакого отношения. Он превосходно понял, что в этом городе практически невозможно сохранить какую бы то ни было тайну. Ему удалось даже втереться в доверие к интелям, и он твердо установил, что в городе существуют всего две действительно тайные организации: меценаты и интели. И поскольку меценаты исключались, оставались только интели...

- Это не противоречило создавшемуся у меня убеждению, - говорил Оскар, - что единственные люди в городе, способные вести научные или квази-научные изыскания и имеющие доступ к лабораториям, это студенты и преподаватели университета. Правда, заводы города тоже имеют лаборатории. Таких лабораторий всего четыре, и я обследовал их все. Эти лаборатории сугубо специализированы и загружены текущей работой до предела. Поскольку заводы работают круглосуточно, не было никаких оснований предполагать, что заводские лаборатории могут стать центрами производства слега. А вот из семи лабораторий университета две явно окружены атмосферой тайны. Что там делается, выяснить мне не удалось, однако я взял на заметку трех студентов, которые, как мне кажется, должны знать это наверняка...

Я слушал его очень внимательно, поражаясь, как много он успел здесь, но мне было уже ясно, в чем его главная ошибка. Я понимал, что он шел по ложному следу, и вместе с тем во мне зрело смутное ощущение еще более значительной ошибки, главной ошибки, ошибки в изначальной схеме совета.

-... И я пришел к представлению, - говорил Оскар, - о существовании полугангстерской организации вертикального типа с четкими разделениями функций отдельных групп. Производственная группа занимается изготовлением и совершенствованием слега... Должен вам сказать, что слег, чем бы он ни был, совершенствуется: мне удалось установить, что в самом начале «девон» не применялся... Далее, коммерческая группа занимается распространением слега, а боевая группа терроризирует население и пресекает возникающие разговоры о слеге. Запуганность обывателей...

И тут я все понял.

- Одну минуту, - сказал я. - Оскар, вы гарантируете, что в городе всего две тайные организации?

- Да, - сказал Оскар. - Только меценаты и интели.

- Продолжайте, Оскар, - сказал Мария недовольно. - Иван, я попросил бы не перебивать.

- Виноват, - сказал я.

Оскар продолжал говорить, но я его больше не слушал. В мозгу у меня словно вспыхнуло что-то. Традиционная изначальная схема всех наших мероприятий с ее непременной аксиомой о существовании разветвленной организации злоумышленников разлетелась в пыль, и я только удивлялся, как я раньше не усмотрел всей ее глупой сложности для этой простой страны. Не было тайных мастерских, охраняемых угрюмыми личностями с кастетами, не было осторожных, лишенных принципов деловых людей, не было коммивояжеров с двойными воротничками, набитыми контробандой, и зря Оскар вычерчивал эту красивую схему из кружков и квадратиков, соединенных путаницей линий, с надписями «Центр», «Штаб» И многочисленными вопросительными знаками. Нечего было разрушать и сжигать, некого было брать и высылать на баффинову землю. Были современная промышленность бытовых приборов, государственные магазины, где слеги продавались по пятьдесят центов, и были - вначале - один-два не лишенных изобретательности человека, изнывающих от безделья и жаждущих новых впечатлений, и была средних размеров страна, где изобилие было когда-то целью, да так и не стало средством. И этого было вполне достаточно.

Кто-то по ошибке вставил в приемник слег вместо гетеродина и залег в ванну понежиться, послушать хорошую музыку или узнать последние новости, - и началось. Поползли слухи, в мусоропроводы сыпались останки фоноров, потом до кого-то дошло, что слеги можно добывать не из фоноров, а просто покупать в магазинах, и кто-то догадался применить ароматические соли, и кто-то пустил в ход «девон», и люди начали умирать в ваннах от нервного истощения, и статистический отдел совета безопасности подал в президиум совершенно секретный доклад, и сразу обнаружилось, что все умертвия произошли с туристами, побывавшими в этой стране, и что в этой стране таких умертвий больше, чем в любом другом месте планеты. И как это часто бывает, на хорошо проверенных фактах построили неверную теорию, и нас, строго законспирированных, одного за другим послали сюда раскрывать тайную шайку торговцев новым, неизвестным наркотиком, и мы прибыли сюда, и делали тут глупости, и как это всегда бывает, никакой труд не пропал даром, и если искать виноватого, то виноваты все, от мэра до Римайера, а раз все, то значит - никто, и теперь надо...

- Иван, - раздраженно сказал Мария. - Вы заснули?

Они оба смотрели на меня. Оскар протягивал мне блокнот со схемой. Я взял блокнот и бросил его на стол.

- Послушайте, - сказал я. - Оскар, конечно, молодчина, но мы опять сели в лужу... Оскар, вы так много увидели, и вы ничего не поняли. Если в этой стране и есть люди, ненавидящие слег, то это интели. Интели не гангстеры, это отчаявшиеся люди, патриоты... У них одна задача - расшевелить это болото. Любыми средствами. Дать этому городу хоть какую-нибудь цель, заставить его оторваться от корыта... Они жертвуют собой, понимаете? Они вызывают огонь на себя, пытаются возбудить в городе хоть одну общую для всех эмоцию, пусть хотя бы ненависть... Неужели вы не слыхали о слезогонке, о расстрелах дрожек?.. И в лабораториях они изготовляют не слег, они там делают бомбы, варят слезогонку... И вообще нарушают закон о военной технике. Они путч готовят на двадцать восьмое, а слег - вот!

Я сунул им по слегу и тут же выложил все, что я по этому поводу думаю.

Сначала они слушали меня с недоверием. Потом они уставились на слеги и не сводили с них глаз, пока я не закончил, а когда я закончил, они довольно долго молчали. Мария держал свой слег, как жужелицу. На лице его было неудовольствие. Оскар сказал:

- вакуумный тубусоид... Гм... Действительно... И приемники... В этом что-то есть...

Мария сунул слег в нагрудный карман и решительно объявил:

- ничего в этом нет. То есть я вами, конечно, доволен, Иван, вы, видимо, нашли то, что нужно, но работать вам не в Совете, а в комиссии мировых проблем. Они там обожают философствовать, и по сей день ничего полезного не сделали. А вы работаете у нас уже десять лет, но так и не осознали простой истины: если есть преступление, значит, есть и преступник...

- Это неверно, - сказал я.

- Это верно! - Сказал Мария. - Не затевайте со мной спора, вечно вы спорите!.. Молчите, Оскар, сейчас говорю я. И я спрашиваю вас, Иван: какой толк в вашей версии? Что вы предлагаете делать? Только конкретно, пожалуйста. Конкретно!

- Конкретно... - Проговорил я.

Да, моя версия им не подходила. Они, наверное, даже не считали ее версией. Для них это была философия. Они были люди, так сказать, решительного действия, гиганты немедленных решительных мер. Они не давали спуску. Они рубили узлы и срывали дамокловы мечи. Они принимали решение быстро, а приняв, больше уже не сомневались. Они не умели иначе. Это было их мировоззрение... И это только я так считал, что их время прошло... Терпение, подумал я. Мне понадобится очень много терпения... Я понял вдруг, что логика жизни снова отрывает от меня моих лучших товарищей и что теперь мне будет особенно плохо, потому что решения этого спора придется ждать долго, очень долго... Они смотрели на меня.

- Конкретно... - Повторил я. - Конкретно я предлагаю план распространения и развития человеческого мировоззрения в этой стране.

Оскар неприязненно сморщился, а мария сказал желчно:

- ха-ха! Я говорю с вами серьезно.

- Я тоже. Нужны не сыщики и не опергруппы с автоматами.

- Нужно решение! - Сказал мария. - Не разговоры, а решение!

- Я предлагаю именно решение, - сказал я.

Мария побагровел.

- Нужно спасать людей, - сказал он. - Души мы будем спасать потом, когда спасем людей... Не раздражайте меня, Иван!

- Пока вы будете восстанавливать мировоззрение, - сказал Оскар, - люди будут умирать или становиться идиотами.

Я не хотел спорить, но все-таки сказал:

- до тех пор, пока человеческое мировоззрение не будет восстановлено, люди будут умирать и становиться идиотами, и никакие опергуппы здесь не помогут... Вспомните Римайера, - сказал я.

- Римайер забыл свой долг! - Яростно сказал Мария.

- Вот именно, - сказал я.

Мария захлопнул рот и, сорвав очки, некоторое время молча вращал глазами. Он был, несомненно, железный человек: просто-таки видно было, как он загоняет свое бешенство в желчный пузырь. Через минуту он был уже совершенно спокоен и мирно улыбался.

- Да, - сказал он. - Я, кажется, вынужден признать, что разведка как общественный институт окончательно деградировала. Видимо, последних настоящих разведчиков мы перебили во время путчей. «Нож» Данцигер, «Бамбук» Савада, «Кукла» Гровер, «Козлик» Боас... Да, они продавались и покупались, у них не было родины, они были подонками, люмпенами, но они работали! «Сириус» Харам... Он работал на четыре разведки, он был мерзавец. Он был грязная скотина. Но если он давал информацию, то это была настоящая информация, четкая, точная и своевременная. Помню, я приказал повесить его, не испытывая никакой жалости, но, когда я смотрю на сегодняшних моих сотрудников, я понимаю, какая это была потеря... Ну хорошо, ну не удержался человек, стал наркоманом, в конце концов «Бамбук» - Савада тоже был наркоманом. Но зачем писать лживые донесения? Ну не пиши их вообще, уволься, извинись... Я приезжаю в этот город в глубокой уверенности, что знаю его досконально, потому что у меня здесь уже десять лет сидит опытный, проверенный резидент. И вдруг выясняю, что ровно ничего не знаю. Каждый местный мальчишка знает, кто такие рыбари. А я не знаю! Я знаю только, что организация «КВС», занимавшаяся примерно тем же, чем занимаются нынешние рыбари, была расформирована и запрещена три года назад. Я знаю это из донесений моего резидента. А в местной полиции мне сообщают, что общество «ДОЦ» возникло два года назад, и этого из донесений моего резидента я уже не узнал... Я беру элементарный пример, мне в конце концов нет никакого дела до рыбарей, но это же превращается в стиль работы! Донесения задерживаются, донесения лгут, донесения дезинформируют... Донесения, наконец, просто выдумываются! Один явочным порядком увольняется из Совета и не считает нужным сообщить об этом своему начальнику, ему, видите ли, надоело, он все собирался сообщить, да как-то не нашел времени... Другой, вместо того чтобы бороться с наркотиками, сам становится наркоманом... А третий философствует!

Он горестно мне покивал.

- Поймите меня правильно, Иван, - продолжал он. - Я не против философствований. Но философия - это одно, а наша работа - это совсем другое. Ну посудите сами, Иван, если нет тайного центра, если имеет место стихийная самодеятельность, то откуда эта скрытность? Эта конспирация? Почему слег окружен такой таинственностью? Я допускаю, что Римайер, молчит потому, что его мучают угрызения совести вообще и в частности за вас, Иван. Но остальные? Ведь слег не запрещен законом, о слеге знают все, и все таятся. Вот Оскар не философствует, он полагает, что обывателя просто запугивают. Это я понимаю. А что полагаете вы, Иван?

- У вас в кармане, - сказал я, - лежит слег. Идите в ванную. «Девон» на туалетной полочке - таблетку в рот, четыре в воду. Водка в шкафчике. Мы вас подождем с Оскаром. А потом вы нам расскажите - громко, вслух, своим товарищам по работе и подчиненным - о своих ощущениях и переживаниях. А мы... Вернее, Оскар пусть послушает, а я, так и быть, выйду.

Мария надел очки и воззрился на меня.

- Вы полагаете, что я не расскажу? Вы полагаете, что я тоже пренебрегу служебным долгом?

- То, что вы узнаете, не будет иметь никакого отношения к служебному долгу. Служебный долг вы, может быть, нарушите потом. Как Римайер. Это слег, товарищи. Это машинка, которая будит фантазию и направляет ее куда придется, а в особенности туда, куда вы сами бессознательно - я подчеркиваю: бессознательно - не прочь ее направить. Чем дальше вы от животного, тем слег безобиднее, но чем ближе вы к животному, тем больше вам захочется соблюсти конспирацию. Сами животные вообще предпочитают помалкивать. Они знай себе давят на рычаг.

- Какой рачаг?

Я объяснил им про крыс.

- А вы сами-то пробовали? - Спросил мария.

- Да.

- И что?

- Как видите, помалкиваю, - сказал я.

Некоторое время Мария сопел. Потом он сказал:

- ну, я не ближе к животному, чем вы... Как это вставить?

Я зарядил приемник и подал ему. Оскар следил за нами с интересом.

- С богом, - сказал Мария. - Где тут ванная? Заодно помоюсь с дороги.

Он заперся в ванной, и было слышно, как он там все роняет.

- Странное дело, - сказал Оскар.

- Это вообще не дело, - возразил я. - Это кусок истории, Оскар, а вы хотите засунуть его в папку с тесемками. А это вам не гангстеры. Ясно даже и ежу, как говаривал Юрковский.

- Кто?

- Юрковский Владимир Сергеевич. Был такой известный планетолог, я с ним работал.

- А-а, сказал Оскар. - Между прочим, на площади напротив «Олимпика» стоит памятник какому-то юрковскому.

- Это тот самый и есть.

- Правда? - Сказал Оскар. - А впрочем, вполне возможно. Только памятник ему воздвигли не за то, что он был известным планетологом. Он просто впервые в истории города сорвал банк в электронную рулетку. Такой подвиг было решено увековечить.

- Я ожидал чего-нибудь в этом роде, - пробормотал я. Мне было тоскливо.

В ванной зашумел душ, и вдруг Мария заорал ужасным голосом. Сначала я решил, что он пустил ледяную воду вместо теплой, но он орал не переставая, а потом принялся ругаться страшными словами. Мы с Оскаром переглянулись. Оскар был в общем спокоен, он решил, что так проявляется действие слега, и на лице его возникло сочувственное выражение. Бешено лязгнула задвижка, дверь ванной с треском откатилась, в спальне зашлепали мокрые пятки, и голый мария ввалился в кабинет.

- Вы что, идиот? - Заорал он на меня. - Что за грязные шутки?

Я обмер. Мария был похож на чудовищную зебру. Его упитанное тело покрывали вертикальные ядовито-зеленые потеки. Он орал и топал ногами, от него летели изумрудные брызги. Когда мы пришли в себя и осмотрели место происшествия, выяснилось, что душевой конус забит губкой, попитанной зеленым лаком, и я вспомнил записку Лэна, и понял, что это Вузи. Инцидент исчерпывался долго. Мария считал, что это издевательство и хамское нарушение субординации. Оскар ржал. Я тер Марию щеткой и объяснялся. Потом Мария заявил, что теперь уж он никому не верит и испытает слег дома. Он оделся и принялся обсуждать с Оскаром план блокады города.

А я мыл ванну и думал, что моя работа в Совете безопасности на этом заканчивается, что начинается совсем другая работа, что я не знаю, с чего нужно начинать, что мне хочется включиться в обсуждение плана блокады, но хочется не потому, что я считаю блокаду необходимой, а потому, что это так просто, гораздо проще, чем вернуть людям души, сожранные вещами, и научить каждого думать о мировух проблемах, как о своих личных.

«... Изолировать этот гнойник от мира, изолировать жестко - вот и вся наша философия», - вещал Мария. Это предназначалось мне. А может быть, и не только мне. Ведь Мария умница. Он наверняка понимает, что изоляция - это всегда оборона, а здесь надо наступать. Но он умел наступать только опергруппами, и ему, наверное, было неловко в этом признаться.

Спасать. До каких же пор вас нужно будет спасать? Вы когда-нибудь научитесь спасать себя сами? Почему вы вечно слушаете попов, фашиствующих демагогов, дураков опиров? Почему вы не желаете утруждать мозг? Почему вы так не хотите думать? Как вы не можете понять, что мир огромен, сложен и увлекателен? Почему вам все просто и скучно? Чем же таким ваш мозг отличается от мозга Рабле, Свифта, Ленина, Эйнштейна, Макаренко, Хемингуэя, Строгова? Когда-нибудь я устану от этого, подумал я. Когда-нибудь у меня не хватит больше сил и уверенности. Ведь я такой же, как вы! Только я хочу помогать вам, а вы не хотите помогать мне...

Рюг и Лэн пришли ко мне после уроков, и Лэн сказал: «Мы уже решили, Иван. Мы поедем в Гоби, на магистраль». У Лэна был рыжий пух на губе и болшие красные руки, и было видно, что про магистраль придумал именно он, и совсем недавно, минут десять назад. Рюг, как обычно, молчал, и жевал травинку, и внимательно рассматривал меня спокойными серыми глазами. Совсем стал квадратный, подумал я про него и сказал: «Превосходная книга, правда?» - «Ну да, - сказал Лэн. - Мы сразу поняли, куда надо ехать». Рюг молчал. «Зной и смрад стоят в тени этих чернорабочих драконов, - сказал я на память. - Они жуют все под собою - старую монгольскую кумирню и кости двугорбого животного, павшего когда-то в песчаной буре...» - «Да», - сказал Лэн, а Рюг все жевал травинку. «Каждый раз, - продолжал я (уже из Ичиндаглы), - когда солнце занимает на небе математически точно определенное положение, на востоке расцветает мираж странного города с белыми башнями, которого никто еще не видел наяву...» - «Надлежит увидеть это своими глазами», - сказал Лэн и засмеялся. «Друг мой Лэн, - сказал я, - это слишком увлекательно и, следовательно, слишком просто. Вы сами увидите, что это слишком просто, и это будет неприятное разочарование...» Нет, я не так сказал. «Друг мой Лэн, - сказал я, - ну что это за мираж! Вот я семь лет назад в доме твоей матери увидел действительно прекрасный мираж: вы оба стояли передо мной уже почти взрослые...» Нет, это я говорю для себя, а не для них. Надо сказать не так. «Друг мой Лэн, - сказал я. - Семь лет назад ты объяснил мне, что твой народ проклят. Мы пришли сюда и сняли проклятье с тебя, Рюга и со многих других детей, у которых не бывает родителей. А теперь ваша очередь снимать проклятье, которое...». Будет очень трудно объяснить. Но я объясню. Так или иначе я им объясню. Мы с детства знаем о том, как снимали проклятье на баррикадах, и о том, как снимали проклятье на стройках и лабораториях, а вы снимите последнее проклятье, вы, будущие педагоги и воспитатели. В последней войне, самой бескровной и самой тяжелой для ее солдат.

Наверху визгливо закричала Вузи и жалобно заплакал Лэн. В кабинете что-то бубнил Оскар. Хорошо ему, подумал я, просто: слег - это плохо, вредно, противоестественно. Значит, надо уничтожить слег, запретить его законом и следить потом, чтобы закон выполнялся строго. И только Мария умнее, потому что старше и опытнее. Марию еще можно будет перетянуть на нашу сторону. Я для него не авторитет, но найдуться люди, которых он выслушает внимательно... До чего же хорошо, что я могу сейчас крикнуть на весь мир и меня услышат миллионы единомышленников! И я подумал, что теперь не уеду отсюда. Я здесь всего три дня. Не может быть, чтобы здесь не оказалось никого, кто с нами. Кто ненавидит все это смертной ненависью, кто хочет взорвать этот тупой сытый мир. Такие люди всегда были и всегда будут. Ну, хотя бы тот шофер-книголюб... Или этот длинный жесткий из интелей... Да мало ли кто еще! Они тычутся, как слепые. Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы помочь им, чтобы они не растрачивали ненависть по мелочам. Теперь наше место здесь. И мое место здесь.