Стремление к вселенскости
По существующей статистике, песни и стихи Владимира Высоцкого переведены как минимум на 237 языков, от английского до эскимосского, не исключая французского, итальянского, японского, китайского, якутского, чукотского и прочих языков как многочисленных, так и малых народов всего земного шара. Такой показатель представляет собой неоспоримый признак универсальности творчества Высоцкого. В Сети существует замечательный ресурс «Vladimir Vysotsky in different languages», созданный не только анонимными поклонниками, но и группой видных высоцковедов, в числе которых фигурирует в т. ч. и ныне покойная Марлена Зимна, неутомимая польская исследовательница наследия В. В. (http://www.wysotsky.com). На этот ресурс, в частности, и опирается настоящий доклад.
Мне уже доводилось упоминать в этих же стенах о стремлении поэта к преодолению языкового барьера.
Смотрю французский сон с обилием времён,
Где в будущем не так, и в прошлом по-другому, К позорному столбу я пригвождён, К барьеру вызван я – языковому. Ах, разность в языках! Не положенье – крах! Но выход мы вдвоём поищем – и обрящем. |
Неудобно приводить эти строки ещё раз – не хочется производить впечатления зацикленности; с другой стороны, сам факт «заедания в голове» всегда указывает на нечто животрепещущее. Для Высоцкого это «нечто» было очень болезненной проблемой: поэта, собиравшего у себя в стране многотысячные стадионы и вообще многомиллионную публику, мучила потребность в том, чтобы вынести свой голос за пределы русскоязычного пространства. Собственно, поэт почти всегда по определению жаждет вселенскости.
Три преграды
Перевод поэзии по праву считается особым искусством. В случае с Высоцким, на мой взгляд, сразу возникает ряд преград на пути к достижению совершенства в этом искусстве.
Во-первых, статусная шаткость поэтического творчества Высоцкого. То есть перед переводчиком тут же встаёт вопрос: с чем я имею дело в жанровом плане? Известно, что Высоцкого как поэта при жизни с неохотой принимали в круг избранных. Масштабность его признания в наши дни несколько сглаживает этот факт, но хочется поделиться интересным наблюдением: в приватном общении с выдающимся французским поэтом-русистом я выяснил, что тот «не видит у Высоцкого яркого поэтического света». Я просил разрешения зафиксировать его доводы с ссылкой на него в биографической книге о Высоцком, над которой я тогда работал. Я получил отказ, который, как мне показалось, был вызван испугом (вслух порицать Высоцкого вроде как не принято). В чем-то моя книга от этого оскудела, – ведь дискуссия нужна всегда, – и даже сейчас мне приходится говорить с вами об этом «конспиративно», не называя имени моего собеседника: таково его требование. Существует стереотип: «поэт выше барда» – который причинил немало вреда Высоцкому, недаром он с такой ненавистью относился к принижающему слову «бард». Тем не менее, тот поэт-русист, мой тогдашний собеседник, значится в списке переводчиков Владимира Семеновича на вышеназванном ресурсе. Я убеждён, что ему не следовало садиться за такой труд: переводить Высоцкого нужно любя, приняв его полностью эстетически и поэтически.
Вторая проблема – специфика творчества Высоцкого. Охарактеризовать его емко и однозначно невозможно в силу тематического и жанрового разнообразия – у него «слишком» богатая палитра: от аллегорически-притчевых поэтических картин до сценически-бытовых зарисовок, и тут же лирика и эпос, эпистолярий (песня-письмо), диалогизм, разговорный жанр и др. Здесь же важно выделить такую характеристику, как сочетание предметности слога, питающейся экспрессивными ресурсами повседневного языка, и высокой стихотворной изобретательности. Иными словами: борьба с вычурностью, шаблоном, избитостью, поэтическим дежавю, с одной стороны; поиск формы, ритма, рифмы – с другой.
Надо сказать, что в этом отношении у Высоцкого оказались весьма авторитетные апологеты. Достаточно сказать, что поэт Иосиф Бродский назвал его «лучшим поэтом России, как внутри её, так и извне», и в интервью признался, что «в нём было абсолютно подлинное языковое чутьё. И рифмы совершенно замечательные. Я человек дикий, я по этому признаку сужу...» Думается, что переводчик должен постоянно держать эти слова в уме.
При этом ему следует держать в голове и другое. Огромный массив текстов Высоцкого представляет собой нарратив. Его творческое кредо заключалось в том, чтобы в его песнях «постоянно что-то происходило», и это придавало текстам особую повествовательную плотность. Естественно, при переводе повествовательность должна быть соблюдена не меньше, чем поэтичность. Это, в первую очередь, текучесть и внятность изложения, нервный темп, драматичность сюжета, техника подачи развязки, ведь нарративная материя соткана из множества приёмов, зачастую не менее сложных, чем «чистая поэзия». Пренебрежение этими приёмами влечет за собой провал перевода.
Но главная проблема заключается в том, что на стихи Высоцкого положена музыка, причем, на мой взгляд, не как штукатурка на стену, которая и без штукатурки стояла бы: это несущий материал, без которого стена – не та.
Служит ли музыка поэзии?
Или мешает ей? Это – извечный вопрос: не задавливает ли наложенная музыка стихотворную материю, в которой и так заложена своя музыка? Давайте честно признаем, что для большинства поэтов положить мелодию на стихи (или стихи на мелодию) – кощунство. Тут творчество Высоцкого вносит смятение. Процитируем того же Бродского: «...Меня [...] не устраивало, что [стихи Высоцкого] сопровождаются гитарой». Возможно это так, но правда и другое: именно музыка может выручить переводчика, причем по крайней мере по двум причинам. Первая – читая свою работу вслух, как бы подпевая под заданный музыкальный рисунок, переводчик может протестировать слаженность перевода, его ритмичность и благозвучие, сверяясь с тем, как вливаются слова в мелодию. Такая проверка никогда не фальшивит.
Вторая причина – «исполнение перевода под музыку» подсказывает неожиданные приемы, помогают найти слова. Попытаюсь обосновать эту гипотезу.
Мелодия в помощь переводчику
Возьмём, к примеру, знаменитую «Балладу о детстве», сочинённую Высоцким в 1976 году. Это очень мощный рассказ в стихах, характеризующийся вдохновленной динамичностью с перебоями стихосложения, ритм – как бы «на скаку». Архитекторы эпохи барокко любили использовать такую гармоничную, но подчёркнутую переменность форм. Скорее, они из этой переменности и выковывали гармонию. Так поступает и Высоцкий в своей удивительной эпической песне о детстве, где чередуются разные стихотворные метры, выделенные соответствующими вариациями в голосе, ритме и тоне. В уже упомянутой книге я посвятил несколько страниц детальному, немножко техническому, но неизменно восхищённому разбору этого текста.
Итак, излом ритма, смена метров. Трёхсложный анапест сменяется двусложным ямбом, а потом и трёхсложным амфимакром, и т. д. Для переводчика-француза это вроде тупик: ведь в каком-то смысле французский язык лишён ресурсов для передачи ударности, поскольку он является во многом слаботоническим, или, скорее, считается таковым. «Во многом» – но не в музыке, как это показывают многочисленные, зачастую весьма удачные попытки превращения в песни стихотворений самых видных поэтов.
Если послушать известнейшие песни на стихи французских поэтов, легко заметить, что тексты оживляются своеобразными тоническими ударами, не имеющими отношения к закону падения ударения на последний слог слова или словосочетания. Певец-композитор создаёт новые ударные объёмы, придаёт стихам совершенно новый звуковой рельеф. Возьмем, к примеру, фрагмент стихотворения Виктора Гюго, исполненного певцом Жоржем Брассенсом – с указанием таких композиторских ударений. Жирно-большими знаками обозначены сильные ударения; жирно-маленькими – менее выраженные.
VraimENt, la rEIne eût près d’elle Été lAIde
Quand, vers le soir, EllE passAIt sur le pont de TolÈde En corset noir. Un chApelET du tEMps de ChArlemAgne Ornait son cou... Le vENt qui vIENt à travers la montAgne Me rendra fou. |
То есть благодаря мелодии Брассенса мы получаем пусть французский, но вполне ямбический размер «русского» склада. На мой взгляд, эта возможность работает и в обратную сторону и позволяет нам при переводе песен Высоцкого подобрать наиболее удачную стихотворную форму, опираясь именно на мелодию. Иными словами, переводчику-французу открывается необъятный простор для воспроизведения звуковой организации текстов В. В.
Поскольку в переводческом деле теоретические рассуждения не легитимны без конкретных примеров, размещаю в приложении к настоящему докладу фрагменты «Баллады о детстве», выработанные в собственной переводческой «мастерской». Выношу их на строгое суждение слушателей и читателей.
Печорин, после поцелуя с Верой, отметил: «Значение звуков заменяет и дополняет значение слов, как в итальянской опере». Печоринская формула пригодится и при переводе Владимира Высоцкого.
Приложение: фрагменты «Баллады...» с переводом
Час зачатья я помню неточно,
Значит память моя – однобока, Но зачат я был ночью, порочно, И явился на свет не до срока. Я рождался не в муках, не в злобе, – Девять месяцев – это не лет... Первый срок отбывал я в утробе, Ничего там хорошего нет. Спасибо вам, святители, что плюнули да дунули, Что вдруг мои родители зачать меня задумали, В те времена укромные, теперь почти былинные, Когда срока огромные брели в этапы длинные. Их брали в ночь зачатия, а многих – даже ранее, А вот живет же братия – моя честна компания. Ходу, думушки резвые! Ходу! Слова, строченьки, милые, слова! В первый раз получил я свободу По Указу от тридцать восьмого. |
Comment m’a-t-on conçu, je n’sais plus,
La faute à ma mémoire, vraie passoire. D’une nuit dissolue je suis v’nu. Je n’suis né ni trop tôt ni trop tard. Ça s’est passé sans mal et sans peine Neuf mois seulement dans un ventre où J’ai dû purger ma première peine, Et je ne m’y suis pas plu du tout. Merci à vous, mes angelots, d’avoir comploté, bricolé Pour que mes parents, subito, aient eu l’idée de copuler, C’était voici belle lurette, à une époque légendaire, Où les condamnés à perpète marchaient vers leurs lointains calvaires. On les prenait dans la nuit même de leur conception (avant même), Mais enfin les copains d’abord! ma bande et moi on n’est pas morts. Libre à moi! Songes hardis! Libre à moi! Libres mots, gentes lignes, libres mots! Ma toute première mise en liberté En trente-huit a été décrétée. |