ExLibris VV
Пушкин А.С.

Собрание сочинений

Том 1. Стихотворения 1814-1822

Содержание

  • От редакции
  • Лицейские "стихотворения, печатавшиеся пушкиным в позднейшие годы
  • Стихотворения 1817-1822
  • Ранние стихотворения, незавершенное, отрывки, наброски
  • Примечания

    ОТ РЕДАКЦИИ

    В настоящее десятитомное Собрание сочинений А. С. Пушкина входят художественные произведения поэта, его историческая проза, литературно-критические и публицистические статьи, дневники, воспоминания и письма.

    Произведения Пушкина располагаются по томам в соответствии с традиционным жанровым принципом.

    I и II тома - Стихотворения. III - Поэмы. Сказки. IV - «Евгений Онегин». Драматические произведения. V - Романы и повести. VI - Критика и публицистика. VII - Автобиографическая проза. Историческая проза. «История Пугачева». VIII - «История Петра». IX-X - Письма.

    Внутри каждого тома сочинения Пушкина распределены по двум разделам. В первый - входят все законченные произведения, а из незаконченных - произведения, имеющие внутреннюю художественную цельность. Из школьных (лицейских) стихотворений в первом разделе помещены только те, которые поэт считал впоследствии возможным включить в свои сборники и которые в связи с этим подверглись им существенной переработке. Во второй раздел входят незавершенные произведения, отрывки и наброски, а в I и II томах - также лицейские произведения и стихотворения, не предназначавшиеся Пушкиным для широкого распространения. Здесь же даются стихотворения, написанные поэтом вместе с другими авторами, а также произведения, принадлежность которых Пушкину не может считаться окончательно установленной (эти случаи оговорены в примечаниях).

    Примечания в данном издании имеют в виду прежде всего интересы широкого читателя. Помимо вступительных заметок историко-литературного характера, в них содержится реальный комментарии, необходимый для наиболее полного и точного понимания того или иного произведения. В последнем томе дается словарь мифологических названий и устаревших слов, а также аннотированный указатель имен.

    Тексты печатаются по Полному собранию сочинений А. С. Пушкина в шестнадцати томах, изд. Академии наук СССР, с исправлениями по материалам подготовленного к печати дополнительного тома XVII указанного издания.

    ЛИЦЕЙСКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ, ПЕЧАТАВШИЕСЯ ПУШКИНЫМ В ПОЗДНЕЙШИЕ ГОДЫ

    ВОСПОМИНАНИЯ В ЦАРСКОМ СЕЛЕ*


    Навис покров угрюмой нощи
    На своде дремлющих небес;
    В безмолвной тишине почили дол и рощи,
    В седом тумане дальний лес;
    Чуть слышится ручей, бегущий в сень дубравы,
    Чуть дышит ветерок, уснувший на листах,
    И тихая луна, как лебедь величавый,
    Плывет в сребристых облаках.

    С холмов кремнистых водопады
    Стекают бисерной рекой,
    Там в тихом озере плескаются наяды
    Его ленивою волной;
    А там в безмолвии огромные чертоги,
    На своды опершись, несутся к облакам.
    Не здесь ли мирны дни вели земные боги?
    Не се ль Минервы росской храм?

    Не се ль Элизиум полнощный,
    Прекрасный Царскосельский сад,
    Где, льва сразив, почил орел России мощный
    На лоне мира и отрад?
    Промчались навсегда те времена златые,
    Когда под скипетром великия жены
    Венчалась славою счастливая Россия,
    Цветя под кровом тишины!

    Здесь каждый шаг в душе рождает
    Воспоминанья прежних лет;
    Воззрев вокруг себя, со вздохом росс вещает:
    «Исчезло все, великой нет!»
    И, в думу углублен, над злачными брегами
    Сидит в безмолвии, склоняя ветрам слух.
    Протекшие лета мелькают пред очами,
    И в тихом восхищенье дух.

    Он видит: окружен волнами,
    Над твердой, мшистою скалой
    Вознесся памятник. Ширяяся крылами,
    Над ним сидит орел младой.
    И цепи тяжкие и стрелы громовые
    Вкруг грозного столпа трикратно обвились;
    Кругом подножия, шумя, валы седые
    В блестящей пене улеглись.

    В тени густой угрюмых сосен
    Воздвигся памятник простой.
    О, сколь он для тебя, кагульский брег, поносен!
    И славен родине драгой!
    Бессмертны вы вовек, о росски исполины,
    В боях воспитанны средь бранных непогод!
    О вас, сподвижники, друзья Екатерины,
    Пройдет молва из рода в род.

    О, громкий век военных споров,
    Свидетель славы россиян!
    Ты видел, как Орлов, Румянцев и Суворов,
    Потомки грозные славян,
    Перуном Зевсовым победу похищали;
    Их смелым подвигам страшась, дивился мир;
    Державин и Петров героям песнь бряцали
    Струнами громозвучных лир.

    И ты промчался, незабвенный!
    И вскоре новый век узрел
    И брани новые, и ужасы военны;
    Страдать - есть смертного удел.

    Блеснул кровавый меч в неукротимой длани
    Коварством, дерзостью венчанного царя;
    Восстал вселенной бич - и вскоре новой брани
    Зарделась грозная заря.

    И быстрым понеслись потоком
    Враги на русские поля.
    Пред ними мрачна степь лежит во сне глубоком,
    Дымится кровию земля;
    И селы мирные, и грады в мгле пылают,
    И небо заревом оделося вокруг,
    Леса дремучие бегущих укрывают,
    И праздный в поле ржавит плуг.

    Идут - их силе нет препоны,
    Все рушат, все свергают в прах,
    И тени бледные погибших чад Беллоны,
    В воздушных съединясь полках,
    В могилу мрачную нисходят непрестанно
    Иль бродят по лесам в безмолвии ночи...
    Но клики раздались!.. идут в дали туманной! -
    Звучат кольчуги и мечи!..

    Страшись, о рать иноплеменных!
    России двинулись сыны;
    Восстал и стар и млад; летят на дерзновенных{,}
    Сердца их мщеньем зажжены.
    Вострепещи, тиран! уж близок час паденья!
    Ты в каждом ратнике узришь богатыря,
    Их цель иль победить, иль пасть в пылу сраженья
    За Русь, за святость алтаря.

    Ретивы кони бранью пышут,
    Усеян ратниками дол,
    За строем строй течет, все местью, славой дышат,
    Восторг во грудь их перешел.
    Летят на грозный пир; мечам добычи ищут,
    И се - пылает брань; на холмах гром гремит,
    В сгущенном воздухе с мечами стрелы свищут,
    И брызжет кровь на щит.

    Сразились. Русский - победитель!
    И вспять бежит надменный галл;
    Но сильного в боях небесный вседержитель
    Лучом последним увенчал,
    Не здесь его сразил воитель поседелый;
    О бородинские кровавые поля!
    Не вы неистовству и гордости пределы!
    Увы! на башнях галл кремля!

    Края Москвы, края родные,
    Где на заре цветущих лет
    Часы беспечности я тратил золотые,
    Не зная горести и бед,
    И вы их видели, врагов моей отчизны!
    И вас багрила кровь и пламень пожирал!
    И в жертву не принес я мщенья вам и жизни;
    Вотще лишь гневом дух пылал!..

    Где ты, краса Москвы стоглавой,
    Родимой прелесть стороны?
    Где прежде взору град являлся величавый,
    Развалины теперь одни;
    Москва, сколь русскому твой зрак унылый страшен!
    Исчезли здания вельможей и царей,
    Все пламень истребил. Венцы затмились башен,
    Чертоги пали богачей.

    И там, где роскошь обитала
    В сенистых рощах и садах,
    Где мирт благоухал и липа трепетала,
    Там ныне угли, пепел, прах.
    В часы безмолвные прекрасной, летней ночи
    Веселье шумное туда не полетит,
    Не блещут уж в огнях брега и светлы рощи:
    Все мертво, все молчит.

    Утешься, мать градов России,
    Воззри на гибель пришлеца.
    Отяготела днесь на их надменны выи
    Десница мстящая творца.

    Взгляни: они бегут, озреться не дерзают,
    Их кровь не престает в снегах реками течь;
    Бегут - и в тьме ночной их глад и смерть сретают,
    А с тыла гонит русский меч.

    О вы, которых трепетали
    Европы сильны племена,
    О галлы хищные! и вы в могилы пали.
    О страх! о грозны времена!
    Где ты, любимый сын и счастья и Беллоны,
    Презревший правды глас, и веру, и закон,
    В гордыне возмечтав мечом низвергнуть троны?
    Исчез, как утром страшный сон!

    В Париже росс! - где факел мщенья?
    Поникни, Галлия, главой.
    Но что я вижу? Росс с улыбкой примиренья
    Грядет с оливою златой.
    Еще военный гром грохочет в отдаленье,
    Москва в унынии, как степь в полнощной мгле,
    А он - несет врагу не гибель, но спасенье
    И благотворный мир земле.

    О скальд России вдохновенный,
    Воспевший ратных грозный строй,
    В кругу товарищей, с душой воспламененной,
    Греми на арфе золотой!
    Да снова стройный глас героям в честь прольется,
    И струны гордые посыплют огнь в сердца,
    И ратник молодой вскипит и содрогнется
    При звуках бранного певца.

    ЛИЦИНИЮ*


    Лициний, зришь ли ты: на быстрой колеснице,
    Венчанный лаврами, в блестящей багрянице,
    Спесиво развалясь, Ветулий молодой
    В толпу народную летит по мостовой?
    Смотри, как все пред ним смиренно спину клонят;
    Смотри, как ликторы народ несчастный гонят!
    Льстецов, сенаторов, прелестниц длинный ряд
    Умильно вслед за ним стремит усердный взгляд;
    Ждут, ловят с трепетом улыбки, глаз движенья,
    Как будто дивного богов благословенья;
    И дети малые и старцы в сединах,
    Все ниц пред идолом безмолвно пали в прах:
    Для них и след колес, в грязи напечатленный,

    О Ромулов народ, скажи, давно ль ты пал?
    Кто вас поработил и властью оковал?
    Квириты гордые под иго преклонились.
    Кому ж, о небеса, кому поработились?
    (Скажу ль?) Ветулию! Отчизне стыд моей,
    Развратный юноша воссел в совет мужей;
    Любимец деспота сенатом слабым правит,
    На Рим простер ярем, отечество бесславит;
    Ветулий римлян царь!.. О стыд, о времена!
    Или вселенная на гибель предана?

    Но кто под портиком, с поникшею главою,
    В изорванном плаще, с дорожною клюкою,
    Сквозь шумную толпу нахмуренный идет?
    «Куда ты, наш мудрец, друг истины, Дамет!»
    - «Куда - не знаю сам; давно молчу и вижу;
    Навек оставлю Рим: я рабство ненавижу».

    Лициний, добрый друг! Не лучше ли и нам,
    Смиренно поклонясь Фортуне и мечтам,
    Седого циника примером научиться?
    С развратным городом не лучше ль нам проститься,
    Где все продажное: законы, правота,
    И консул, и трибун, и честь, и красота?
    Пускай Глицерия, красавица младая,
    Равно всем общая, как чаша круговая,
    Неопытность других в наемну ловит сеть!
    Нам стыдно слабости с морщинами иметь;
    Тщеславной юности оставим блеск веселий:
    Пускай бесстыдный Клит, слуга вельмож Корнелий
    Торгуют подлостью и с дерзостным челом
    От знатных к богачам ползут из дома в дом!
    Я сердцем римлянин; кипит в груди свобода;
    Во мне не дремлет дух великого народа.
    Лициний, поспешим далеко от забот,
    Безумных мудрецов, обманчивых красот!
    Завистливой судьбы в душе презрев удары,
    В деревню пренесем отеческие лары!
    В прохладе древних рощ, на берегу морском,
    Найти нетрудно нам укромный, светлый дом,
    Где, больше не страшась народного волненья,
    Под старость отдохнем в глуши уединенья,
    И там, расположась в уютном уголке,
    При дубе пламенном, возженном в камельке,
    Воспомнив старину за дедовским фиалом,
    Свой дух воспламеню жестоким Ювеналом,
    В сатире праведной порок изображу
    И нравы сих веков потомству обнажу.

    О Рим, о гордый край разврата, злодеянья!
    Придет ужасный день, день мщенья, наказанья.

    Предвижу грозного величия конец:
    Падет, падет во прах вселенныя венец.
    Народы юные, сыны свирепой брани,
    С мечами на тебя подымут мощны длани,
    И горы и моря оставят за собой
    И хлынут на тебя кипящею рекой.
    Исчезнет Рим; его покроет мрак глубокий;
    И путник, устремив на груды камней око,
    Воскликнет, в мрачное раздумье углублен:
    «Свободой Рим возрос, а рабством погублен».

    СТАРИК


    Уж я не тот любовник страстный,
    Кому дивился прежде свет:
    Моя весна и лето красно
    Навек прошли, пропал и след.
    Амур, бог возраста младого!
    Я твой служитель верный был;
    Ах, если б мог родиться снова,
    Уж так ли б я тебе служил!

    РОЗА


    Где наша роза,
    Друзья мои?
    Увяла роза,
    Дитя зари.
    Не говори:
    Так вянет младость!
    Не говори:
    Вот жизни радость!
    Цветку скажи:
    Прости, жалею!
    И на лилею
    Нам укажи.

    ГРОБ АНАКРЕОНА


    Все в таинственном молчанье;
    Холм оделся темнотой;
    Ходит в облачном сиянье
    Полумесяц молодой.
    Вижу: лира над могилой
    Дремлет в сладкой тишине;
    Лишь порою звон унылый,
    Будто лени голос милый,
    В мертвой слышится струне.
    Вижу: горлица на лире,
    В розах кубок и венец...
    Други, здесь почиет в мире
    Сладострастия мудрец.
    Посмотрите: на порфире
    Оживил его резец!
    Здесь он в зеркало глядится,
    Говоря: «Я сед и стар,
    Жизнью дайте ж насладиться;
    Жизнь, увы, не вечный дар!»
    Здесь, подняв на лиру длани
    И нахмуря важно бровь,
    Хочет петь он бога брани,
    Но поет одну любовь.
    Здесь готовится природе
    Долг последний заплатить:
    Старец пляшет в хороводе,
    Жажду просит утолить.

    Вкруг любовника седого
    Девы скачут и поют;
    Он у времени скупого
    Крадет несколько минут.
    Вот и музы и хариты
    В гроб любимца увели;
    Плющем, розами увиты,
    Игры вслед за ним пошли...
    Он исчез, как наслажденье,
    Как веселый сон любви.
    Смертный, век твой привиденье:
    Счастье резвое лови;
    Наслаждайся, наслаждайся;
    Чаще кубок наливай;
    Страстью пылкой утомляйся
    И за чашей отдыхай!

    ПЕВЕЦ


    Слыхали ль вы за рощей глас ночной
    Певца любви, певца своей печали?
    Когда поля в час утренний молчали,
    Свирели звук унылый и простой
    Слыхали ль вы?

    Встречали ль вы в пустынной тьме лесной
    Певца любви, певца своей печали?
    Следы ли слез, улыбку ль замечали,
    Иль тихий взор, исполненный тоской,
    Встречали вы?

    Вздохнули ль вы, внимая тихий глас
    Певца любви, певца своей печали?
    Когда в лесах вы юношу видали,
    Встречая взор его потухших глаз,
    Вздохнули ль вы?

    К МОРФЕЮ


    Морфей, до утра дай отраду
    Моей мучительной любви.
    Приди, задуй мою лампаду,
    Мои мечты благослови!
    Сокрой от памяти унылой
    Разлуки страшный приговор!
    Пускай увижу милый взор,
    Пускай услышу голос милый.
    Когда ж умчится ночи мгла
    И ты мои покинешь очи,
    О, если бы душа могла
    Забыть любовь до новой ночи!

    ДРУЗЬЯМ


    Богами вам еще даны
    Златые дни, златые ночи,
    И томных дев устремлены
    На вас внимательные очи.
    Играйте, пойте, о друзья!
    Утратьте вечер скоротечный;
    И вашей радости беспечной
    Сквозь слезы улыбнуся я.

    АМУР И ГИМЕНЕЙ


    Сегодня, добрые мужья,
    Повеселю вас новой сказкой.
    Знавали ль вы, мои друзья,
    Слепого мальчика с повязкой?
    Слепого?.. Вот? Помилуй, Феб!
    Амур совсем, друзья, не слеп:
    Но шалуну пришла ж охота,
    Чтоб, людям на смех и назло,
    Его безумие вело.
    Безумие ведет Эрота:
    Но вдруг, не знаю почему,
    Оно наскучило ему.
    Взялся за новую затею:
    Повязку с милых сняв очей,
    Идет проказник к Гименею...
    А что такое Гименей?
    Он сын Вулкана молчаливый,
    Холодный, дряхлый и ленивый,
    Ворчит и дремлет целый век,
    А впрочем добрый человек,
    Да нрав имеет он ревнивый.
    От ревности печальный бог
    Спокойно подремать не мог;
    Все трусил маленького брата,
    За ним подсматривал тайком
    И караулил супостата
    С своим докучным фонарем.

    Вот мальчик мой к нему подходит
    И речь коварную заводит:
    «Развеселися, Гименей!
    Ну, помиримся, будь умней!
    Забудь, товарищ мой любезный,
    Раздор смешной и бесполезный!
    Да только навсегда, смотри!
    Возьми ж повязку в память, милый,
    А мне фонарь свой подари!»
    И что ж? Поверил бог унылый.
    Амур от радости прыгнул,
    И на глаза со всей он силы
    Обнову брату затянул.
    Гимена скучные дозоры
    С тех пор пресеклись по ночам;
    Его завистливые взоры
    Теперь не страшны красотам;
    Спокоен он, но брат коварный,
    Шутя над честью и над ним,
    Войну ведет неблагодарный
    С своим союзником слепым.
    Лишь сон на смертных налетает,
    Амур в молчании ночном
    Фонарь любовнику вручает
    И сам счастливца провожает
    К уснувшему супругу в дом;
    Сам от беспечного Гимена
    Он охраняет тайну дверь...
    Пойми меня, мой друг Елена,
    И мудрой повести поверь!

    ШИШКОВУ*


    Шалун, увенчанный Эратой и Венерой,
    Ты ль узника манишь в владения свои,
    В поместье мирное меж Пиндом и Цитерой,
    Где нежился Тибулл, Мелецкий и Парни?
    Тебе, балованный питомец Аполлона,
    С их лирой соглашать игривую свирель:
    Веселье резвое и нимфы Геликона
    Твою счастливую качали колыбель.
    Друзей любить открытою душою,
    В молчанье чувствовать, пленяться красотою -
    Вот жребий мой; ему я следовать готов,
    Но, милый, сжалься надо мною,
    Не требуй от меня стихов!
    Не вечно нежиться в приятном ослепленье:
    Докучной истины я поздний вижу свет.
    По доброте души я верил в упоенье
    Мечте, шепнувшей: ты поэт, -
    И, презря мудрые угрозы и советы,
    С небрежной леностью нанизывал куплеты,
    Игрушкою себя невинной веселил;
    Угодник Бахуса, я, трезвый меж друзьями,
    Бывало, пел вино водяными стихами;
    Мечтательных Дорид и славил и бранил,
    Иль дружбе плел венок, и дружество зевало
    И сонные стихи впросонках величало.
    Но долго ли меня лелеял Аполлон?
    Душе наскучили парнасские забавы;

    Не долго снились мне мечтанья муз и славы;
    И, строгим опытом невольно пробужден,
    Уснув меж розами, на тернах я проснулся,
    Увидел, что еще не гения печать -
    Охота смертная на рифмах лепетать,
    Сравнив стихи твои с моими, улыбнулся:
    И полно мне писать.

    ПРОБУЖДЕНИЕ


    Мечты, мечты,
    Где ваша сладость?
    Где ты, где ты,
    Ночная радость?
    Исчезнул он,
    Веселый сон,
    И одинокий
    Во тьме глубокой
    Я пробужден.
    Кругом постели
    Немая ночь.
    Вмиг охладели,
    Вмиг улетели
    Толпою прочь
    Любви мечтанья.
    Еще полна
    Душа желанья
    И ловит сна
    Воспоминанья.
    Любовь, любовь,
    Внемли моленья:
    Пошли мне вновь
    Свои виденья,
    И поутру,
    Вновь упоенный,
    Пускай умру
    Непробужденный.

    ЛЮБОПЫТНЫЙ


    - Что ж нового? «Ей-богу, ничего».
    - Эй, не хитри: ты верно что-то знаешь.
    Не стыдно ли, от друга своего,
    Как от врага, ты вечно все скрываешь.
    Иль ты сердит: помилуй, брат, за что?
    Не будь упрям: скажи ты мне хоть слово...
    «Ох! отвяжись, я знаю только то,
    Что ты дурак, да это уж не ново».

    ДЕЛЬВИГУ


    Любовью, дружеством и ленью
    Укрытый от забот и бед,
    Живи под их надежной сенью;
    В уединении ты счастлив: ты поэт.
    Наперснику богов не страшны бури злые:
    Над ним их промысел высокий и святой;
    Его баюкают камены молодые
    И с перстом на устах хранят его покой.
    О милый друг, и мне богини песнопенья
    Еще в младенческую грудь
    Влияли искру вдохновенья
    И тайный указали путь:
    Я лирных звуков наслажденья
    Младенцем чувствовать умел,
    И лира стала мой удел.
    Но где же вы, минуты упоенья,
    Неизъяснимый сердца жар,
    Одушевленный труд и слезы вдохновенья!
    Как дым, исчез мой легкий дар.
    Как рано зависти привлек я взор кровавый
    И злобной клеветы невидимый кинжал!
    Нет, нет, ни счастием, ни славой,
    Ни гордой жаждою похвал
    Не буду увлечен! В бездействии счастливом
    Забуду милых муз, мучительниц моих;
    Но, может быть, вздохну в восторге молчаливом,
    Внимая звуку струн твоих.

    К КАВЕРИНУ


    Забудь, любезный мой Каверин,
    Минутной резвости нескромные стихи.
    Люблю я первый, будь уверен,
    Твои счастливые грехи.
    Все чередой идет определенной,
    Всему пора, всему свой миг;
    Смешон и ветреный старик,
    Смешон и юноша степенный.
    Пока живется нам, живи,
    Гуляй в мое воспоминанье;
    Молись и Вакху и любви
    И черни презирай ревнивое роптанье;
    Она не ведает, что дружно можно жить
    С Киферой, с портиком, и с книгой, и с бокалом;
    Что ум высокий можно скрыть
    Безумной шалости под легким покрывалом.

    В. Л. ПУШКИНУ


    Что восхитительней, живей
    Войны, сражений и пожаров,
    Кровавых и пустых полей,
    Бивака, рыцарских ударов?
    И что завидней кратких дней
    Не слишком мудрых усачей,
    Но сердцем истинных гусаров?
    Они живут в своих шатрах,
    Вдали забав, и нег, и граций,
    Как жил бессмертный трус Гораций
    В тибурских сумрачных лесах;
    Не знают света принужденья,
    Не ведают, что́ скука, страх;
    Дают обеды и сраженья,
    Поют и рубятся в боях.
    Счастлив, кто мил и страшен миру;
    О ком за песни, за дела
    Гремит правдивая хвала;
    Кто славил Марса и Темиру
    И бранную повесил лиру
    Меж верной сабли и седла!

    РАЗЛУКА


    В последний раз, в сени уединенья,
    Моим стихам внимает наш пенат.
    Лицейской жизни милый брат,
    Делю с тобой последние мгновенья.
    Прошли лета соединенья;
    Разорван он, наш верный круг.
    Прости! Хранимый небом,
    Не разлучайся, милый друг,
    С свободою и Фебом!
    Узнай любовь, неведомую мне,
    Любовь надежд, восторгов, упоенья:
    И дни твои полетом сновиденья
    Да пролетят в счастливой тишине!
    Прости! Где б ни был я: в огне ли смертной битвы,
    При мирных ли брегах родимого ручья,
    Святому братству верен я.
    И пусть (услышит ли судьба мои молитвы?),
    Пусть будут счастливы все, все твои друзья!

    СТИХОТВОРЕНИЯ 1817-1822

    1817 (после лицея)

    * * **


    Простите, верные дубравы!
    Прости, беспечный мир полей,
    И легкокрылые забавы
    Столь быстро улетевших дней!
    Прости, Тригорское, где радость
    Меня встречала столько раз!
    На то ль узнал я вашу сладость,
    Чтоб навсегда покинуть вас?
    От вас беру воспоминанье,
    А сердце оставляю вам.
    Быть может (сладкое мечтанье!),
    Я к вашим возвращусь полям,
    Приду под липовые своды,
    На скат тригорского холма,
    Поклонник дружеской свободы,
    Веселья, граций и ума.

    К ОГАРЕВОЙ, КОТОРОЙ МИТРОПОЛИТ ПРИСЛАЛ ПЛОДОВ ИЗ СВОЕГО САДУ*


    Митрополит, хвастун бесстыдный,
    Тебе прислав своих плодов,
    Хотел уверить нас, как видно,
    Что сам он бог своих садов.

    Возможно все тебе - харита
    Улыбкой дряхлость победит,
    С ума сведет митрополита
    И пыл желаний в нем родит.

    И он, твой встретив взор волшебный,
    Забудет о своем кресте
    И нежно станет петь молебны
    Твоей небесной красоте.

    ТУРГЕНЕВУ*


    Тургенев, верный покровитель
    Попов, евреев и скопцов,
    Но слишком счастливый гонитель
    И езуитов, и глупцов,
    И лености моей бесплодной,
    Всегда беспечной и свободной,
    Подруги благотворных снов!
    К чему смеяться надо мною,
    Когда я слабою рукою
    По лире с трепетом брожу
    И лишь изнеженные звуки
    Любви, сей милой сердцу муки,
    В струнах незвонких нахожу?
    Душой предавшись наслажденью,
    Я сладко, сладко задремал.
    Один лишь ты с глубокой ленью
    К трудам охоту сочетал;
    Один лишь ты, любовник страстный
    И Соломирской, и креста1,
    То ночью прыгаешь с прекрасной,
    То проповедуешь Христа.
    На свадьбах и в Библейской зале,
    Среди веселий и забот,

    Роняешь Лунину на бале,
    Подъемлешь трепетных сирот;
    Ленивец милый на Парнасе,
    Забыв любви своей печаль,
    С улыбкой дремлешь в Арзамасе
    И спишь у графа де Лаваль;
    Нося мучительное бремя
    Пустых иль тяжких должностей,
    Один лишь ты находишь время
    Смеяться лености моей.

    Не вызывай меня ты боле
    К навек оставленным трудам,
    Ни к поэтической неволе,
    Ни к обработанным стихам.
    Что нужды, если и с ошибкой
    И слабо иногда пою?
    Пускай Нинета лишь улыбкой
    Любовь беспечную мою
    Воспламенит и успокоит!
    А труд и холоден и пуст;
    Поэма никогда не стоит
    Улыбки сладострастных уст.

    К ***


    Не спрашивай, зачем унылой думой
    Среди забав я часто омрачен,
    Зачем на все подъемлю взор угрюмый,
    Зачем не мил мне сладкой жизни сон;

    Не спрашивай, зачем душой остылой
    Я разлюбил веселую любовь
    И никого не называю милой -
    Кто раз любил, уж не полюбит вновь;

    Кто счастье знал, уж не узнает счастья.
    На краткий миг блаженство нам дано:
    От юности, от нег и сладострастья
    Останется уныние одно...

    * * **


    Краев чужих неопытный любитель
    И своего всегдашний обвинитель,
    Я говорил: в отечестве моем
    Где верный ум, где гений мы найдем?
    Где гражданин с душою благородной,
    Возвышенной и пламенно свободной?
    Где женщина - не с хладной красотой,
    Но с пламенной, пленительной, живой?
    Где разговор найду непринужденный,
    Блистательный, веселый, просвещенный?
    С кем можно быть не хладным, не пустым?
    Отечество почти я ненавидел -
    Но я вчера Голицыну увидел
    И примирен с отечеством моим.

    К НЕЙ


    В печальной праздности я лиру забывал,
    Воображение в мечтах не разгоралось,
    С дарами юности мой гений отлетал,
    И сердце медленно хладело, закрывалось.
    Вас вновь я призывал, о дни моей весны,
    Вы, пролетевшие под сенью тишины,
    Дни дружества, любви, надежд и грусти нежной,
    Когда, поэзии поклонник безмятежный,
    На лире счастливой я тихо воспевал
    Волнение любви, уныние разлуки -
    И гул дубрав горам передавал
    Мои задумчивые звуки...
    Напрасно! Я влачил постыдной лени груз,
    В дремоту хладную невольно погружался,
    Бежал от радостей, бежал от милых муз
    И - слезы на глазах - со славою прощался!
    Но вдруг, как молнии стрела,
    Зажглась в увядшем сердце младость,
    Душа проснулась, ожила,
    Узнала вновь любви надежду, скорбь и радость.
    Все снова расцвело! Я жизнью трепетал;
    Природы вновь восторженный свидетель,
    Живее чувствовал, свободнее дышал,
    Сильней пленяла добродетель...
    Хвала любви, хвала богам!
    Вновь лиры сладостной раздался голос юный,
    И с звонким трепетом воскреснувшие струны
    Несу к твоим ногам!..

    ВОЛЬНОСТЬ. ОДА*


    Беги, сокройся от очей,
    Цитеры слабая царица!
    Где ты, где ты, гроза царей,
    Свободы гордая певица?
    Приди, сорви с меня венок,
    Разбей изнеженную лиру...
    Хочу воспеть Свободу миру,
    На тронах поразить порок.

    Открой мне благородный след
    Того возвышенного галла,
    Кому сама средь славных бед
    Ты гимны смелые внушала.
    Питомцы ветреной Судьбы,
    Тираны мира! трепещите!
    А вы, мужайтесь и внемлите,

    Увы! куда ни брошу взор -
    Везде бичи, везде железы,
    Законов гибельный позор,
    Неволи немощные слезы;
    Везде неправедная Власть
    В сгущенной мгле предрассуждений
    Воссела - Рабства грозный Гений
    И Славы роковая страсть.

    Лишь там над царскою главой
    Народов не легло страданье,
    Где крепко с Вольностью святой
    Законов мощных сочетанье;
    Где всем простерт их твердый щит,
    Где сжатый верными руками
    Граждан над равными главами
    Их меч без выбора скользит

    И преступленье свысока
    Сражает праведным размахом;
    Где не подкупна их рука
    Ни алчной скупостью, ни страхом.
    Владыки! вам венец и трон
    Дает Закон - а не природа;
    Стоите выше вы народа,
    Но вечный выше вас Закон.

    И горе, горе племенам,
    Где дремлет он неосторожно,
    Где иль народу, иль царям
    Законом властвовать возможно!
    Тебя в свидетели зову,
    О мученик ошибок славных,
    За предков в шуме бурь недавных
    Сложивший царскую главу.

    Восходит к смерти Людовик
    В виду безмолвного потомства,
    Главой развенчанной приник
    К кровавой плахе Вероломства.
    Молчит Закон - народ молчит,
    Падет преступная секира...
    И се - злодейская порфира
    На галлах скованных лежит.

    Самовластительный Злодей!
    Тебя, твой трон я ненавижу,
    Твою погибель, смерть детей
    С жестокой радостию вижу.

    Читают на твоем челе
    Печать проклятия народы,
    Ты ужас мира, стыд природы,
    Упрек ты богу на земле.

    Когда на мрачную Неву
    Звезда полуночи сверкает
    И беззаботную главу
    Спокойный сон отягощает,

    Глядит задумчивый певец
    На грозно спящий средь тумана
    Пустынный памятник тирана,
    Забвенью брошенный дворец -

    И слышит Клии страшный глас
    За сими страшными стенами,
    Калигулы последний час
    Он видит живо пред очами,
    Он видит - в лентах и звездах,
    Вином и злобой упоенны,
    Идут убийцы потаенны,
    На лицах дерзость, в сердце страх.

    Молчит неверный часовой,
    Опущен молча мост подъемный,
    Врата отверсты в тьме ночной
    Рукой предательства наемной...

    О стыд! о ужас наших дней!
    Как звери, вторглись янычары!..
    Падут бесславные удары...
    Погиб увенчанный злодей.

    И днесь учитесь, о цари:
    Ни наказанья, ни награды,
    Ни кров темниц, ни алтари
    Не верные для вас ограды.
    Склонитесь первые главой
    Под сень надежную Закона,
    И станут вечной стражей трона
    Народов вольность и покой.

    КРИВЦОВУ


    Не пугай нас, милый друг,
    Гроба близким новосельем:
    Право, нам таким бездельем
    Заниматься недосуг.
    Пусть остылой жизни чашу
    Тянет медленно другой;
    Мы ж утратим юность нашу
    Вместе с жизнью дорогой;
    Каждый у своей гробницы
    Мы присядем на порог;
    У пафосския царицы
    Свежий выпросим венок,
    Лишний миг у верной лени,
    Круговой нальем сосуд -
    И толпою наши тени
    К тихой Лете убегут.
    Смертный миг наш будет светел;
    И подруги шалунов
    Соберут их легкий пепел
    В урны праздные пиров.

    * * *


    Есть в России город Луга
    Петербургского округа;
    Хуже не было б сего
    Городишки на примете,
    Если б не было на свете
    Новоржева моего.

    1818

    ТОРЖЕСТВО ВАКХА


    Откуда чудный шум, неистовые клики?
    Кого, куда зовут и бубны и тимпан?
    Что значат радостные лики
    И песни поселян?
    В их круге светлая свобода
    Прияла праздничный венок.
    Но двинулись толпы народа...
    Он приближается... Вот он, вот сильный бог!
    Вот Бахус мирный, вечно юный!
    Вот он, вот Индии герой!
    О радость! Полные тобой
    Дрожат, готовы грянуть струны
    Нелицемерною хвалой!..

    Эван, эвое! Дайте чаши!
    Несите свежие венцы!
    Невольники, где тирсы наши?
    Бежим на мирный бой, отважные бойцы!
    Вот он! вот Вакх! О час отрадный!
    Державный тирс в его руках;
    Венец желтеет виноградный
    В чернокудрявых волосах...
    Течет. Его младые тигры
    С покорной яростью влекут;
    Кругом летят эроты, игры -
    И гимны в честь ему поют.

    За ним теснится козлоногий
    И фавнов и сатиров рой,
    Плющом опутаны их роги;
    Бегут смятенною толпой
    Вослед за быстрой колесницей,
    Кто с тростниковою цевницей,
    Кто с верной кружкою своей;
    Тот, оступившись, упадает
    И бархатный ковер полей
    Вином багровым обливает
    При диком хохоте друзей.
    Там дале вижу дивный ход!
    Звучат веселые тимпаны;
    Младые нимфы и сильваны,
    Составя шумный хоровод,
    Несут недвижного Силена...
    Вино струится, брызжет пена,
    И розы сыплются кругом;
    Несут за спящим стариком
    И тирс, символ победы мирной,
    И кубок тяжко-золотой,
    Венчанный крышкою сапфирной, -
    Подарок Вакха дорогой.

    Но воет берег отдаленный.
    Власы раскинув по плечам,
    Венчанны гроздьем, обнаженны,
    Бегут вакханки по горам.
    Тимпаны звонкие, кружась меж их перстами,
    Гремят - и вторят их ужасным голосам.
    Промчалися, летят, свиваются руками,
    Волшебной пляской топчут луг,
    И младость пылкая толпами
    Стекается вокруг.

    Поют неистовые девы;
    Их сладострастные напевы
    В сердца вливают жар любви;
    Их перси дышат вожделеньем;
    Их очи, полные безумством и томленьем,
    Сказали: счастие лови!

    Их вдохновенные движенья
    Сперва изображают нам
    Стыдливость милого смятенья,
    Желанье робкое - а там
    Восторг и дерзость наслажденья.
    Но вот рассыпались - по холмам и полям;
    Махая тирсами, несутся;
    Уж издали их вопли раздаются,
    И гул им вторит по лесам:
    Эван, эвое! Дайте чаши!
    Несите свежие венцы!
    Невольники, где тирсы наши?
    Бежим на мирный бой, отважные бойцы!

    Друзья, в сей день благословенный
    Забвенью бросим суеты!
    Теки, вино, струею пенной
    В честь Вакха, муз и красоты!
    Эван, эвое! Дайте чаши!
    Несите свежие венцы!
    Невольники, где тирсы наши?
    Бежим на мирный бой, отважные бойцы!

    КН. ГОЛИЦЫНОЙ,
    ПОСЫЛАЯ ЕЙ ОДУ «ВОЛЬНОСТЬ»


    Простой воспитанник природы,
    Так я, бывало, воспевал
    Мечту прекрасную свободы
    И ею сладостно дышал.
    Но вас я вижу, вам внимаю,
    И что же?.. слабый человек!..
    Свободу потеряв навек,
    Неволю сердцем обожаю.

    * * **


    Когда сожмешь ты снова руку,
    Которая тебе дарит
    На скучный путь и на разлуку
    Святую библию харит?
    Амур нашел ее в Цитере,
    В архиве шалости младой.
    По ней молись своей Венере
    Благочестивою душой.
    Прости, эпикуреец мой!
    Останься век, каков ты ныне,
    Лети во мрачный Альбион!
    Да сохранят тебя в чужбине
    Христос и верный Купидон!
    Неси в чужой предел пената,
    Но, помня прежни дни свои,
    Люби недевственного брата,
    Страдальца чувственной любви!

    ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ


    Тебя ль я видел, милый друг?
    Или неверное то было сновиденье,
    Мечтанье смутное, и пламенный недуг
    Обманом волновал мое воображенье?
    В минуты мрачные болезни роковой
    Ты ль, дева нежная, стояла надо мной
    В одежде воина с неловкостью приятной?
    Так, видел я тебя; мой тусклый взор узнал
    Знакомые красы под сей одеждой ратной:
    И слабым шепотом подругу я назвал...
    Но вновь в уме моем стеснились мрачны грезы,
    Я слабою рукой искал тебя во мгле...
    И вдруг я чувствую твое дыханье, слезы
    И влажный поцелуй на пламенном челе...
    Бессмертные! с каким волненьем
    Желанья, жизни огнь по сердцу пробежал!
    Я закипел, затрепетал...
    И скрылась ты прелестным привиденьем!
    Жестокий друг! меня томишь ты упоеньем:
    Приди, меня мертвит любовь!
    В молчанье благосклонной ночи
    Явись, волшебница! пускай увижу вновь
    Под грозным кивером твои небесны очи,
    И плащ, и пояс боевой,
    И бранной обувью украшенные ноги.

    Не медли, поспешай, прелестный воин мой,
    Приди, я жду тебя. Здоровья дар благой
    Мне снова ниспослали боги,
    А с ним и сладкие тревоги
    Любви таинственной и шалости младой.

    ЖУКОВСКОМУ


    Когда, к мечтательному миру
    Стремясь возвышенной душой,
    Ты держишь на коленях лиру
    Нетерпеливою рукой;
    Когда сменяются виденья
    Перед тобой в волшебной мгле,
    И быстрый холод вдохновенья
    Власы подъемлет на челе, -
    Ты прав, творишь ты для немногих,
    Не для завистливых судей,
    Не для сбирателей убогих
    Чужих суждений и вестей,
    Но для друзей таланта строгих,
    Священной истины друзей.
    Не всякого полюбит счастье,
    Не все родились для венцов.
    Блажен, кто знает сладострастье
    Высоких мыслей и стихов!
    Кто наслаждение прекрасным
    В прекрасный получил удел
    И твой восторг уразумел
    Восторгом пламенным и ясным.

    К ПОРТРЕТУ ЖУКОВСКОГО


    Его стихов пленительная сладость
    Пройдет веков завистливую даль,
    И, внемля им, вздохнет о славе младость,
    Утешится безмолвная печаль
    И резвая задумается радость.

    МЕЧТАТЕЛЮ


    Ты в страсти горестной находишь наслажденье;
    Тебе приятно слезы лить,
    Напрасным пламенем томить воображенье
    И в сердце тихое уныние таить.
    Поверь, не любишь ты, неопытный мечтатель.
    О если бы тебя, унылых чувств искатель,
    Постигло страшное безумие любви;
    Когда б весь яд ее кипел в твоей крови;
    Когда бы в долгие часы бессонной ночи,
    На ложе, медленно терзаемый тоской,
    Ты звал обманчивый покой,
    Вотще смыкая скорбны очи,
    Покровы жаркие, рыдая, обнимал
    И сохнул в бешенстве бесплодного желанья, -
    Поверь, тогда б ты не питал
    Неблагодарного мечтанья!
    Нет, нет! в слезах упав к ногам
    Своей любовницы надменной,
    Дрожащий, бледный, исступленный,
    Тогда б воскликнул ты к богам:
    «Отдайте, боги, мне рассудок омраченный,
    Возьмите от меня сей образ роковой!
    Довольно я любил; отдайте мне покой!»
    Но мрачная любовь и образ незабвенный
    Остались вечно бы с тобой.

    К H. Я. ПЛЮСКОВОЙ


    На лире скромной, благородной
    Земных богов я не хвалил
    И силе в гордости свободной
    Кадилом лести не кадил.
    Свободу лишь учася славить,
    Стихами жертвуя лишь ей,
    Я не рожден царей забавить
    Стыдливой музою моей.
    Но, признаюсь, под Геликоном,
    Где Касталийский ток шумел,
    Я, вдохновенный Аполлоном,
    Елисавету втайне пел.
    Небесного земной свидетель,
    Воспламененною душой
    Я пел на троне добродетель
    С ее приветною красой.
    Любовь и тайная свобода
    Внушали сердцу гимн простой,
    И неподкупный голос мой
    Был эхо русского народа.

    СКАЗКИ. NOËL*


    Ура! в Россию скачет
    Кочующий деспо́т.
    Спаситель горько плачет,
    За ним и весь народ.
    Мария в хлопотах Спасителя стращает:
    r «Не плачь, дитя, не плачь, суда́рь:
    Вот бука, бука - русский царь!»
    Царь входит и вещает:

    «Узнай, народ российский,
    Что знает целый мир:
    И прусский и австрийский
    Я сшил себе мундир.
    О радуйся, народ: я сыт, здоров и тучен;
    Меня газетчик прославлял;
    Я пил, и ел, и обещал -
    И делом не замучен.

    Послушайте в прибавку,
    Что сделаю потом:
    Лаврову дам отставку,
    А Соца - в желтый дом;
    Закон постановлю на место вам Горголи,
    И людям я права людей,
    По царской милости моей,
    Отдам из доброй воли».

    От радости в постеле
    Запрыгало дитя:
    «Неужто в самом деле?
    Неужто не шутя?»
    А мать ему: «Бай-бай! закрой свои ты глазки;
    Пора уснуть уж наконец,
    Послушавши, как царь-отец
    Рассказывает сказки».

    ПРЕЛЕСТНИЦЕ


    К чему нескромным сим убором,
    Умильным голосом и взором
    Младое сердце распалять
    И тихим, сладостным укором
    К победе легкой вызывать?
    К чему обманчивая нежность,
    Стыдливости притворный вид,
    Движений томная небрежность
    И трепет уст, и жар ланит?
    Напрасны хитрые старанья:
    В порочном сердце жизни нет...
    Невольный хлад негодованья
    Тебе мой роковой ответ.
    Твоею прелестью надменной
    Кто не владел во тьме ночной?
    Скажи: у двери оцененной
    Твоей обители презренной
    Кто смелой не стучал рукой?
    Нет, нет, другому свой завялый
    Неси, прелестница, венок;
    Ласкай неопытный порок,
    В твоих объятиях усталый;
    Но гордый замысел забудь:
    Не привлечешь питомца музы
    Ты на предательную грудь!
    Неси другим наемны узы,

    Своей любви постыдный торг,
    Корысти хладные лобзанья,
    И принужденные желанья,
    И златом купленный восторг!

    К ЧААДАЕВУ*


    Любви, надежды, тихой славы
    Недолго нежил нас обман,
    Исчезли юные забавы,
    Как сон, как утренний туман;
    Но в нас горит еще желанье,
    Под гнетом власти роковой
    Нетерпеливою душой
    Отчизны внемлем призыванье.
    Мы ждем с томленьем упованья
    Минуты вольности святой,
    Как ждет любовник молодой
    Минуты верного свиданья.
    Пока свободою горим,
    Пока сердца для чести живы,
    Мой друг, отчизне посвятим
    Души прекрасные порывы!
    Товарищ, верь: взойдет она,
    Звезда пленительного счастья,
    Россия вспрянет ото сна,
    И на обломках самовластья
    Напишут наши имена!

    НА КАРАМЗИНА


    В его «Истории» изящность, простота
    Доказывают нам, без всякого пристрастья,
    Необходимость самовластья
    И прелести кнута.

    НА КАЧЕНОВСКОГО*


    Бессмертною рукой раздавленный зоил,
    Позорного клейма ты вновь не заслужил!
    Бесчестью твоему нужна ли перемена?
    Наш Тацит на тебя захочет ли взглянуть?
    Уймись - и прежним ты стихом доволен будь,
    Плюгавый выползок из гузна Дефонтена!

    * * *


    Послушай, дедушка, мне каждый раз,
    Когда взгляну на этот замок Ретлер,
    Приходит в мысль: что, если это проза,
    Да и дурная?..

    ИСТОРИЯ СТИХОТВОРЦА


    Внимает он привычным ухом
    Свист;
    Марает он единым духом
    Лист;
    Потом всему терзает свету
    Слух;
    Потом печатает - и в Лету
    Бух!

    1819

    О. МАССОН


    Ольга, крестница Киприды,
    Ольга, чудо красоты,
    Как же ласки и обиды
    Расточать привыкла ты!
    Поцелуем сладострастья
    Ты, тревожа сердце в нас,
    Соблазнительного счастья
    Назначаешь тайный час.
    Мы с горячкою любовной
    Прибегаем в час условный,
    В дверь стучим - но в сотый раз
    Слышим твой коварный шепот,
    И служанки сонный ропот,
    И насмешливый отказ.

    Ради резвого разврата,
    Приапических затей,
    Ради неги, ради злата,
    Ради прелести твоей,
    Ольга, жрица наслажденья,
    Внемли наш влюбленный плач -
    Ночь восторгов, ночь забвенья
    Нам наверное назначь.

    ДОРИДА


    В Дориде нравятся и локоны златые,
    И бледное лицо, и очи голубые...
    Вчера, друзей моих оставя пир ночной,
    В ее объятиях я негу пил душой;
    Восторги быстрые восторгами сменялись,
    Желанья гасли вдруг и снова разгорались;
    Я таял; но среди неверной темноты
    Другие милые мне виделись черты,
    И весь я полон был таинственной печали,
    И имя чуждое уста мои шептали.

    N. N.*


    Я ускользнул от Эскулапа
    Худой, обритый - но живой;
    Его мучительная лапа
    Не тяготеет надо мной.
    Здоровье, легкий друг Приапа,
    И сон, и сладостный покой,
    Как прежде, посетили снова
    Мой угол тесный и простой.
    Утешь и ты полубольного!
    Он жаждет видеться с тобой,
    С тобой, счастливый беззаконник,
    Ленивый Пинда гражданин,
    Свободы, Вакха верный сын,
    Венеры набожный поклонник
    И наслаждений властелин!
    От суеты столицы праздной,
    От хладных прелестей Невы,
    От вредной сплетницы молвы,
    От скуки, столь разнообразной,
    Меня зовут холмы, луга,
    Тенисты клены огорода,
    Пустынной речки берега
    И деревенская свобода.
    Дай руку мне. Приеду я
    В начале мрачном сентября:

    С тобою пить мы будем снова,
    Открытым сердцем говоря
    Насчет глупца, вельможи злого,
    Насчет холопа записного,
    Насчет небесного царя,
    А иногда насчет земного.

    ОРЛОВУ


    О ты, который сочетал
    С душою пылкой, откровенной
    (Хотя и русский генерал)
    Любезность, разум просвещенный;
    О ты, который, с каждым днем
    Вставая на военну муку,
    Усталым усачам верхом
    Преподаешь царей науку;
    Но не бесславишь сгоряча
    Свою воинственную руку
    Презренной палкой палача,
    Орлов, ты прав: я забываю
    Свои гусарские мечты
    И с Соломоном восклицаю:
    Мундир и сабля - суеты!
    На генерала Киселева
    Не положу своих надежд,
    Он очень мил, о том ни слова,
    Он враг коварства и невежд;
    За шумным, медленным обедом
    Я рад сидеть его соседом,
    До ночи слушать рад его;
    Но он придворный: обещанья
    Ему не стоят ничего.
    Смирив немирные желанья,
    Без долимана, без усов,
    Сокроюсь с тайною свободой,

    С цевницей, негой и природой
    Под сенью дедовских лесов;
    Над озером, в спокойной хате,
    Или в траве густых лугов,
    Или холма на злачном скате,
    В бухарской шапке и в халате
    Я буду петь моих богов
    И буду ждать. Когда ж восстанет
    С одра покоя бог мечей
    И брани громкий вызов грянет,
    Тогда покину мир полей;
    Питомец пламенный Беллоны,
    У трона верный гражданин!
    Орлов, я стану под знамены
    Твоих воинственных дружин;
    В шатрах, средь сечи, средь пожаров,
    С мечом и с лирой боевой
    Рубиться буду пред тобой
    И славу петь твоих ударов.

    К ЩЕРБИНИНУ


    Житье тому, любезный друг,
    Кто страстью глупою не болен,
    Кому влюбиться недосуг,
    Кто занят всем и всем доволен;
    Кто Наденьку, под вечерок,
    За тайным ужином ласкает
    И жирный страсбургский пирог
    Вином душистым запивает;
    Кто, удалив заботы прочь,
    Как верный сын пафосской веры,
    Проводит набожную ночь
    С младой монашенкой Цитеры.
    Поутру сладко дремлет он,
    Читая листик «Инвалида»;
    Весь день веселью посвящен,
    А в ночь - вновь царствует Киприда.

    И мы не так ли дни ведем,
    Щербинин, резвый друг забавы,
    С Амуром, шалостью, вином,
    Покамест молоды и здравы?
    Но дни младые пролетят,
    Веселье, нега нас покинут,
    Желаньям чувства изменят,
    Сердца иссохнут и остынут.
    Тогда - без песен, без подруг,
    Без наслаждений, без желаний,

    Найдем отраду, милый друг,
    В туманном сне воспоминаний!
    Тогда, качая головой,
    Скажу тебе у двери гроба:
    «Ты помнишь Фанни, милый мой?» -
    И тихо улыбнемся оба.

    ДЕРЕВНЯ


    Приветствую тебя, пустынный уголок,
    Приют спокойствия, трудов и вдохновенья,
    Где льется дней моих невидимый поток
    На лоне счастья и забвенья.
    Я твой: я променял порочный двор цирцей,
    Роскошные пиры, забавы, заблужденья
    На мирный шум дубров, на тишину полей,
    На праздность вольную, подругу размышленья.

    Я твой: люблю сей темный сад
    С его прохладой и цветами,
    Сей луг, уставленный душистыми скирдами,
    Где светлые ручьи в кустарниках шумят.
    Везде передо мной подвижные картины:
    Здесь вижу двух озер лазурные равнины,
    Где парус рыбаря белеет иногда,
    За ними ряд холмов и нивы полосаты,
    Вдали рассыпанные хаты,
    На влажных берегах бродящие стада,
    Овины дымные и мельницы крилаты;
    Везде следы довольства и труда...

    Я здесь, от суетных оков освобожденный,
    Учуся в истине блаженство находить,
    Свободною душой закон боготворить,
    Роптанью не внимать толпы непросвещенной,

    Участьем отвечать застенчивой мольбе
    И не завидывать судьбе
    Злодея иль глупца - в величии неправом.

    Оракулы веков, здесь вопрошаю вас!
    В уединенье величавом
    Слышнее ваш отрадный глас.
    Он гонит лени сон угрюмый,
    К трудам рождает жар во мне,
    И ваши творческие думы
    В душевной зреют глубине.

    Но мысль ужасная здесь душу омрачает:
    Среди цветущих нив и гор
    Друг человечества печально замечает
    Везде невежества убийственный позор.
    Не видя слез, не внемля стона,
    На пагубу людей избранное судьбой,
    Здесь барство дикое, без чувства, без закона,
    Присвоило себе насильственной лозой
    И труд, и собственность, и время земледельца.
    Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
    Здесь рабство тощее влачится по браздам
    Неумолимого владельца.
    Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
    Надежд и склонностей в душе питать не смея,
    Здесь девы юные цветут
    Для прихоти бесчувственной злодея.
    Опора милая стареющих отцов,
    Младые сыновья, товарищи трудов,
    Из хижины родной идут собой умножить
    Дворовые толпы измученных рабов.
    О, если б голос мой умел сердца тревожить!
    Почто в груди моей горит бесплодный жар
    И не дан мне судьбой витийства грозный дар?
    Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный
    И рабство, падшее по манию царя,
    И над отечеством свободы просвещенной
    Взойдет ли наконец прекрасная заря?

    ДОМОВОМУ


    Поместья мирного незримый покровитель,
    Тебя молю, мой добрый домовой,
    Храни селенье, лес и дикий садик мой,
    И скромную семьи моей обитель!
    Да не вредят полям опасный хлад дождей
    И ветра поздного осенние набеги;
    Да в пору благотворны снеги
    Покроют влажный тук полей!
    Останься, тайный страж, в наследственной сени,
    Постигни робостью полунощного вора
    И от недружеского взора
    Счастливый домик охрани!
    Ходи вокруг его заботливым дозором,
    Люби мой малый сад, и берег сонных вод,
    И сей укромный огород
    С калиткой ветхою, с обрушенным забором!
    Люби зеленый скат холмов,
    Луга, измятые моей бродящей ленью,
    Прохладу лип и кленов шумный кров -
    Они знакомы вдохновенью.

    РУСАЛКА


    Над озером, в глухих дубровах,
    Спасался некогда монах,
    Всегда в занятиях суровых,
    В посте, молитве и трудах.
    Уже лопаткою смиренной
    Себе могилу старец рыл -
    И лишь о смерти вожделенной
    Святых угодников молил.

    Однажды летом у порогу
    Поникшей хижины своей
    Анахорет молился богу.
    Дубравы делались черней;
    Туман над озером дымился,
    И красный месяц в облаках
    Тихонько по небу катился.
    На воды стал глядеть монах.

    Глядит, невольно страха полный;
    Не может сам себя понять...
    И видит: закипели волны
    И присмирели вдруг опять...
    И вдруг... легка, как тень ночная,
    Бела, как ранний снег холмов,
    Выходит женщина нагая
    И молча села у брегов.

    Глядит на старого монаха
    И чешет влажные власы.
    Святой монах дрожит со страха
    И смотрит на ее красы.
    Она манит его рукою,
    Кивает быстро головой...
    И вдруг - падучею звездою -
    Под сонной скрылася волной.

    Всю ночь не спал старик угрюмый
    И не молился целый день -
    Перед собой с невольной думой
    Все видел чудной девы тень.
    Дубравы вновь оделись тьмою;
    Пошла по облакам луна,
    И снова дева над водою
    Сидит, прелестна и бледна.

    Глядит, кивает головою,
    Целует издали шутя,
    Играет, плещется волною,
    Хохочет, плачет, как дитя,
    Зовет монаха, нежно стонет...
    «Монах, монах! Ко мне, ко мне!..»
    И вдруг в волнах прозрачных тонет;
    И все в глубокой тишине.

    На третий день отшельник страстный
    Близ очарованных брегов
    Сидел и девы ждал прекрасной,
    А тень ложилась средь дубров...
    Заря прогнала тьму ночную:
    Монаха не нашли нигде,
    И только бороду седую
    Мальчишки видели в воде.

    НЕДОКОНЧЕННАЯ КАРТИНА


    Чья мысль восторгом угадала,
    Постигла тайну красоты?
    Чья кисть, о небо, означала
    Сии небесные черты?

    Ты, гений!.. Но любви страдань
    Его сразили. Взор немой
    Вперил он на свое созданье
    И гаснет пламенной душой.

    УЕДИНЕНИЕ


    Блажен, кто в отдаленной сени,
    Вдали взыскательных невежд,
    Дни делит меж трудов и лени,
    Воспоминаний и надежд;
    Кому судьба друзей послала,
    Кто скрыт, по милости творца,
    От усыпителя глупца,
    От пробудителя нахала.

    ВЕСЕЛЫЙ ПИР


    Я люблю вечерний пир,
    Где веселье председатель,
    А свобода, мой кумир,
    За столом законодатель,
    Где до утра слово пей!
    Заглушает крики песен,
    Где просторен круг гостей,
    А кружок бутылок тесен.

    ЛИЛЕ


    Лила, Лила! я страдаю
    Безотрадною тоской,
    Я томлюсь, я умираю,
    Гасну пламенной душой;
    Но любовь моя напрасна:
    Ты смеешься надо мной.
    Смейся, Лила: ты прекрасна
    И бесчувственной красой.

    ВСЕВОЛОЖСКОМУ*


    Прости, счастливый сын пиров,
    Балованный дитя свободы!
    Итак, от наших берегов,
    От мертвой области рабов,
    Капральства, прихотей и моды
    Ты скачешь в мирную Москву,
    Где наслажденьям знают цену,
    Беспечно дремлют наяву
    И в жизни любят перемену.
    Разнообразной и живой
    Москва пленяет пестротой,
    Старинной роскошью, пирами,
    Невестами, колоколами,
    Забавной, легкой суетой,
    Невинной прозой и стихами.
    Ты там на шумных вечерах
    Увидишь важное безделье,
    Жеманство в тонких кружевах
    И глупость в золотых очках,
    И тяжкой знатности веселье,
    И скуку с картами в руках.
    Всего минутный наблюдатель,
    Ты посмеешься под рукой;
    Но вскоре, верный обожатель
    Забав и лени золотой,
    Держася моего совета

    И волю всей душой любя,
    Оставишь круг большого света
    И жить решишься для себя.
    Уже в приюте отдаленном
    Я вижу мысленно тебя:
    Кипит в бокале опененном
    Аи холодная струя;
    В густом дыму ленивых трубок,
    В халатах, новые друзья
    Шумят и пьют! - задорный кубок
    Обходит их безумный круг,
    И мчится в радостях досуг;
    А там египетские девы
    Летают, вьются пред тобой;
    Я слышу звонкие напевы,
    Стон неги, вопли, дикий вой;
    Их исступленные движенья,
    Огонь неистовых очей
    И все, мой друг, в душе твоей
    Рождает трепет упоенья...
    Но вспомни, милый: здесь одна,
    Тебя всечасно ожидая,
    Вздыхает пленница младая;
    Весь день уныла и томна,
    В своей задумчивости сладкой
    Тихонько плачет под окном
    От грозных аргусов украдкой
    И смотрит на пустынный дом,
    Где мы так часто пировали
    С Кипридой, Вакхом и тобой,
    Куда с надеждой и тоской
    Ее желанья улетали.
    О, скоро ль милого найдут
    Ее потупленные взоры,
    И пред любовью упадут
    Замков ревнивые затворы?

    А наш осиротелый круг,
    Товарищ, скоро ль оживится?
    Когда прискачешь, милый друг?
    Душа вослед тебе стремится.

    Где б ни был ты, возьми венок
    Из рук младого сладострастья
    И докажи, что ты знаток
    В неведомой науке счастья.

    ПЛАТОНИЗМ


    Я знаю, Лидинька, мой друг,
    Кому в задумчивости сладкой
    Ты посвятила свой досуг,
    Кому ты жертвуешь украдкой
    От подозрительных подруг.
    Тебя страшит проказник милый,
    Очарователь легкокрылый,
    И хладной важностью своей
    Тебе несносен Гименей.
    Ты молишься другому богу,
    Своей покорствуя судьбе;
    Восторги нежные к тебе
    Нашли пустынную дорогу.
    Я понял слабый жар очей,
    Я понял взор полузакрытый,
    И побледневшие ланиты,
    И томность поступи твоей...
    Твой бог не полною отрадой
    Своих поклонников дарит.
    Его таинственной наградой
    Младая скромность дорожит.
    Он любит сны воображенья,
    Он терпит на дверях замок,
    Он друг стыдливый наслажденья,
    Он брат любви, но одинок.
    Когда бессонницей унылой
    Во тьме ночной томишься ты,

    Он оживляет тайной силой
    Твои неясные мечты,
    Вздыхает нежно с бедной Лидой
    И гонит тихою рукой
    И сны, внушенные Кипридой,
    И сладкий, девственный покой.
    В уединенном упоенье
    Ты мыслишь обмануть любовь.
    Напрасно! - в самом наслажденье
    Тоскуешь и томишься вновь.

    Амур ужели не заглянет
    В неосвященный свой приют?
    Твоя краса, как роза, вянет;
    Минуты юности бегут.
    Ужель мольба моя напрасна?
    Забудь преступные мечты,
    Не вечно будешь ты прекрасна,
    Не для себя прекрасна ты.

    СТАНСЫ ТОЛСТОМУ


    Философ ранний, ты бежишь
    Пиров и наслаждений жизни,
    На игры младости глядишь
    С молчаньем хладным укоризны.

    Ты милые забавы света
    На грусть и скуку променял
    И на лампаду Эпиктета
    Златой Горациев фиал.

    Поверь, мой друг, она придет,
    Пора унылых сожалений,
    Холодной истины забот
    И бесполезных размышлений.

    Зевес, балуя смертных чад,
    Всем возрастам дает игрушки:
    Над сединами не гремят
    Безумства резвые гремушки.

    Ах, младость не приходит вновь!
    Зови же сладкое безделье,
    И легкокрылую любовь,
    И легкокрылое похмелье!

    До капли наслажденье пей,
    Живи беспечен, равнодушен!
    Мгновенью жизни будь послушен,
    Будь молод в юности твоей!

    ВОЗРОЖДЕНИЕ


    Художник-варвар кистью сонной
    Картину гения чернит
    И свой рисунок беззаконный
    Над ней бессмысленно чертит.

    Но краски чуждые, с летами,
    Спадают ветхой чешуей;
    Созданье гения пред нами
    Выходит с прежней красотой.

    Так исчезают заблуждень
    С измученной души моей,
    И возникают в ней виденья
    Первоначальных, чистых дней.

    ПОСЛАНИЕ К кн. ГОРЧАКОВУ*


    Питомец мод, большого света друг,
    Обычаев блестящий наблюдатель,
    Ты мне велишь оставить мирный круг,
    Где, красоты беспечный обожатель,
    Я провожу незнаемый досуг.
    Как ты, мой друг, в неопытные лета,
    Опасною прельщенный суетой,
    Терял я жизнь, и чувства, и покой;
    Но угорел в чаду большого света
    И отдохнуть убрался я домой.
    И, признаюсь, мне во сто крат милее
    Младых повес счастливая семья,
    Где ум кипит, где в мыслях волен я,
    Где спорю вслух, где чувствую живее,
    И где мы все - прекрасного друзья,
    Чем вялые, бездушные собранья,
    Где ум хранит невольное молчанье,
    Где холодом сердца поражены,
    Где Бутурлин - невежд законодатель,
    Где Шеппинг - царь, а скука - председатель,
    Где глупостью единой все равны.
    Я помню их, детей самолюбивых,
    Злых без ума, без гордости спесивых,
    И, разглядев тиранов модных зал,
    Чуждаюсь их укоров и похвал!..
    Когда в кругу Лаис благочестивых

    Затянутый невежда-генерал
    Красавицам внимательным и сонным
    С трудом острит французский мадригал,
    Глядя на всех с нахальством благосклонным,
    И все вокруг и дремлют и молчат,
    Крутят усы и шпорами бренчат
    Да изредка с улыбкою зевают, -
    Тогда, мой друг, забытых шалунов
    Свобода, Вакх и музы угощают.
    Не слышу я бывало-острых слов,
    Политики смешного лепетанья,
    Не вижу я изношенных глупцов,
    Святых невежд, почетных подлецов
    И мистики придворного кривлянья!..
    И ты на миг оставь своих вельмож
    И тесный круг друзей моих умножь,
    О ты, харит любовник своевольный,
    Приятный льстец, язвительный болтун,
    По-прежнему остряк небогомольный,
    По-прежнему философ и шалун.

    ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК


    Ты прав - несносен Фирс ученый,
    Педант надутый и мудреный -
    Он важно судит обо всем,
    Всего он знает понемногу.
    Люблю тебя, сосед Пахом, -
    Ты просто глуп, и слава богу.

    К ПОРТРЕТУ ДЕЛЬВИГА*


    Се самый Дельвиг тот, что нам всегда твердил,
    Что, коль судьбой ему даны б Нерон и Тит,
    То не в Нерона меч, но в Тита сей вонзил -
    Нерон же без него правдиву смерть узрит.

    НА СТУРДЗУ


    Холоп венчанного солдата,
    Благодари свою судьбу:
    Ты стоишь лавров Герострата
    И смерти немца Коцебу.

    МАДРИГАЛ М....ОЙ


    О вы, которые любовью не горели,
    Взгляните на нее - узнаете любовь.
    О вы, которые уж сердцем охладели,
    Взгляните на нее: полюбите вы вновь.

    ИМЕНИНЫ


    Умножайте шум и радость;
    Пойте песни в добрый час:
    Дружба, грация и младость
    Именинницы у нас.
    Между тем дитя крылато,
    Вас приветствуя, друзья,
    Втайне думает: когда-то
    Именинник буду я!

    К. А. Б***


    Что можем наскоро стихами молвить ей?
    Мне истина всего дороже.
    Подумать не успев, скажу: ты всех милей;
    Подумав, я скажу все то же.

    В АЛЬБОМ СОСНИЦКОЙ


    Вы съединить могли с холодностью сердечной
    Чудесный жар пленительных очей.
    Кто любит вас, тот очень глуп, конечно;
    Но кто не любит вас, тот во сто раз глупей.

    БАКУНИНОЙ


    Напрасно воспевать мне ваши именины
    При всем усердии послушности моей;
    Вы не милее в день святой Екатерины
    Затем, что никогда нельзя быть вас милей.

    НА КОЛОСОВУ


    Все пленяет нас в Эсфири:
    Упоительная речь,
    Поступь важная в порфире,
    Кудри черные до плеч,
    Голос нежный, взор любови,
    Набеленная рука,
    Размалеванные брови
    И огромная нога!

    ЗАПИСКА К ЖУКОВСКОМУ*


    Раевский, молоденец прежний,
    А там уже отважный сын,
    И Пушкин, школьник неприлежный
    Парнасских девственниц-богинь,
    К тебе, Жуковский, заезжали,
    Но к неописанной печали
    Поэта дома не нашли -
    И, увенчавшись кипарисом,
    С французской повестью Борисом
    Домой уныло побрели.
    Какой святой, какая сводня
    Сведет Жуковского со мной?
    Скажи - не будешь ли сегодня
    С Карамзиным, с Карамзиной? -
    На всякий случай - ожидаю,
    Тронися просьбою моей,
    Тебя зовет на чашку чаю
    Раевский - слава наших дней.

    * * *


    За ужином объелся я,
    А Яков запер дверь оплошно -
    Так было мне, мои друзья,
    И кюхельбекерно и тошно.

    1820

    ДОРИДЕ


    Я верю: я любим; для сердца нужно верить.
    Нет, милая моя не может лицемерить;
    Все непритворно в ней: желаний томный жар,
    Стыдливость робкая, харит бесценный дар,
    Нарядов и речей приятная небрежность,
    И ласковых имен младенческая нежность.

    * * *


    Мне бой знаком - люблю я звук мечей:
    От первых лет поклонник бранной славы,
    Люблю войны кровавые забавы,
    И смерти мысль мила душе моей.
    Во цвете лет свободы верный воин,
    Перед собой кто смерти не видал,
    Тот полного веселья не вкушал
    И милых жен лобзаний не достоин.

    ТЫ И Я*


    Ты богат, я очень беден;
    Ты прозаик, я поэт;
    Ты румян, как маков цвет,
    Я, как смерть, и тощ и бледен.
    Не имея в век забот,
    Ты живешь в огромном доме;
    Я ж средь горя и хлопот
    Провожу дни на соломе.
    Ешь ты сладко всякий день,
    Тянешь вина на свободе,
    И тебе нередко лень
    Нужный долг отдать природе;
    Я же с черствого куска,
    От воды сырой и пресной
    Сажен за сто с чердака
    За нуждой бегу известной.
    Окружен рабов толпой,
    С грозным деспотизма взором,
    Афедрон ты жирный свой
    Подтираешь коленкором;
    Я же грешную дыру
    Не балую детской модой
    И Хвостова жесткой одой,
    Хоть и морщуся, да тру.

    ДОБРЫЙ СОВЕТ


    Давайте пить и веселиться,
    Давайте жизнию играть,
    Пусть чернь слепая суетится,
    Не нам безумной подражать.
    Пусть наша ветреная младость
    Потонет в неге и вине,
    Пусть изменяющая радость
    Нам улыбнется хоть во сне.
    Когда же юность легким дымом
    Умчит веселья юных дней,
    Тогда у старости отымем
    Все, что отымется у ней.

    ЮРЬЕВУ


    Любимец ветреных Лаис,
    Прелестный баловень Киприды -
    Умей сносить, мой Адонис,
    Ее минутные обиды!
    Она дала красы младой
    Тебе в удел очарованье,
    И черный ус, и взгляд живой,
    Любви улыбку и молчанье.
    С тебя довольно, милый друг.
    Пускай, желаний пылких чуждый,
    Ты поцелуями подруг
    Не наслаждаешься, что нужды?
    В чаду веселий городских,
    На легких играх Терпсихоры
    К тебе красавиц молодых
    Летят задумчивые взоры.
    Увы! язык любви немой,
    Сей вздох души красноречивый,
    Быть должен сладок, милый мой,
    Беспечности самолюбивой.
    И счастлив ты своей судьбой{.}
    А я, повеса вечно праздный,
    Потомок негров безобразный,
    Взращенный в дикой простоте,
    Любви не ведая страданий,
    Я нравлюсь юной красоте
    Бесстыдным бешенством желаний;

    С невольным пламенем ланит
    Украдкой нимфа молодая,
    Сама себя не понимая,
    На фавна иногда глядит.

    * * *


    Увы! зачем она блистает
    Минутной, нежной красотой?
    Она приметно увядает
    Во цвете юности живой...
    Увянет! Жизнью молодою
    Не долго наслаждаться ей;
    Не долго радовать собою
    Счастливый круг семьи своей,
    Беспечной, милой остротою
    Беседы наши оживлять
    И тихой, ясною душою
    Страдальца душу услаждать...
    Спешу в волненье дум тяжелых,
    Сокрыв уныние мое,
    Наслушаться речей веселых
    И наглядеться на нее;
    Смотрю на все ее движенья,
    Внимаю каждый звук речей, -
    И миг единый разлученья
    Ужасен для души моей.

    К***


    Зачем безвременную скуку
    Зловещей думою питать,
    И неизбежную разлуку
    В унынье робком ожидать?
    И так уж близок день страданья!
    Один, в тиши пустых полей,
    Ты будешь звать воспоминанья
    Потерянных тобою дней!
    Тогда изгнаньем и могилой,
    Несчастный! будешь ты готов
    Купить хоть слово девы милой,
    Хоть легкий шум ее шагов.

    * * *


    Мне вас не жаль, года весны моей,
    Протекшие в мечтах любви напрасной, -
    Мне вас не жаль, о таинства ночей,
    Воспетые цевницей сладострастной:

    Мне вас не жаль, неверные друзья,
    Венки пиров и чаши круговые, -
    Мне вас не жаль, изменницы младые, -
    Задумчивый, забав чуждаюсь я.

    Но где же вы, минуты умиленья,
    Младых надежд, сердечной тишины?
    Где прежний жар и слезы вдохновенья?..
    Придите вновь, года моей весны!

    * * *


    Погасло дневное светило;
    На море синее вечерний пал туман.
    Шуми, шуми, послушное ветрило,
    Волнуйся подо мной, угрюмый океан.
    Я вижу берег отдаленный,
    Земли полуденной волшебные края;
    С волненьем и тоской туда стремлюся я,
    Воспоминаньем упоенный...
    И чувствую: в очах родились слезы вновь;
    Душа кипит и замирает;
    Мечта знакомая вокруг меня летает;
    Я вспомнил прежних лет безумную любовь,
    И все, чем я страдал, и все, что сердцу мило,
    Желаний и надежд томительный обман...
    Шуми, шуми, послушное ветрило,
    Волнуйся подо мной, угрюмый океан.
    Лети, корабль, неси меня к пределам дальным
    По грозной прихоти обманчивых морей,
    Но только не к брегам печальным
    Туманной родины моей,
    Страны, где пламенем страстей
    Впервые чувства разгорались,
    Где музы нежные мне тайно улыбались,
    Где рано в бурях отцвела
    Моя потерянная младость,
    Где легкокрылая мне изменила радость
    И сердце хладное страданью предала.
    Искатель новых впечатлений,
    Я вас бежал, отечески края;
    Я вас бежал, питомцы наслаждений,
    Минутной младости минутные друзья;
    И вы, наперсницы порочных заблуждений,
    Которым без любви я жертвовал собой,
    Покоем, славою, свободой и душой,
    И вы забыты мной, изменницы младые,
    Подруги тайные моей весны златыя,
    И вы забыты мной... Но прежних сердца ран,
    Глубоких ран любви, ничто не излечило...
    Шуми, шуми, послушное ветрило,
    Волнуйся подо мной, угрюмый океан...

    ДОЧЕРИ КАРАГЕОРГИЯ


    Гроза луны, свободы воин,
    Покрытый кровию святой,
    Чудесный твой отец, преступник и герой,
    И ужаса людей, и славы был достоин.
    Тебя, младенца, он ласкал
    На пламенной груди рукой окровавленной;
    Твоей игрушкой был кинжал,
    Братоубийством изощренный...
    Как часто, возбудив свирепой мести жар,
    Он, молча, над твоей невинной колыбелью
    Убийства нового обдумывал удар -
    И лепет твой внимал, и не был чужд веселью...
    Таков был: сумрачный, ужасный до конца.
    Но ты, прекрасная, ты бурный век отца
    Смиренной жизнию пред небом искупила:
    С могилы грозной к небесам
    Она, как сладкий фимиам,
    Как чистая любви молитва, восходила.

    ЧЕРНАЯ ШАЛЬ


    Гляжу, как безумный, на черную шаль,
    И хладную душу терзает печаль.

    Когда легковерен и молод я был,
    Младую гречанку я страстно любил;

    Прелестная дева ласкала меня,
    Но скоро я дожил до черного дня.

    Однажды я созвал веселых гостей;
    Ко мне постучался презренный еврей;

    «С тобою пируют (шепнул он) друзья;
    Тебе ж изменила гречанка твоя».

    Я дал ему злата и проклял его
    И верного позвал раба моего.

    Мы вышли; я мчался на быстром коне;
    И кроткая жалость молчала во мне.

    Едва я завидел гречанки порог,
    Глаза потемнели, я весь изнемог...

    В покой отдаленный вхожу я один...
    Неверную деву лобзал армянин.

    Не взвидел я света; булат загремел...
    Прервать поцелуя злодей не успел.

    Безглавое тело я долго топтал
    И молча на деву, бледнея, взирал.

    Я помню моленья... текущую кровь...
    Погибла гречанка, погибла любовь!

    С главы ее мертвой сняв черную шаль,
    Отер я безмолвно кровавую сталь.

    Мой раб, как настала вечерняя мгла,
    В дунайские волны их бросил тела.

    С тех пор не целую прелестных очей,
    С тех пор я не знаю веселых ночей.

    Гляжу, как безумный, на черную шаль,
    И хладную душу терзает печаль.

    НЕРЕИДА*


    Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду,
    На утренней заре я видел Нереиду.
    Сокрытый меж дерев, едва я смел дохнуть:
    Над ясной влагою полубогиня грудь
    Младую, белую как лебедь, воздымала
    И пену из власов струею выжимала.

    * * *


    Редеет облаков летучая гряда;
    Звезда печальная, вечерняя звезда,
    Твой луч осеребрил увядшие равнины,
    И дремлющий залив, и черных скал вершины;
    Люблю твой слабый свет в небесной вышине:
    Он думы разбудил, уснувшие во мне.
    Я помню твой восход, знакомое светило,
    Над мирною страной, где все для сердца мило,
    Где стройны тополы в долинах вознеслись,
    Где дремлет нежный мирт и темный кипарис,
    И сладостно шумят полуденные волны.
    Там некогда в горах, сердечной думы полный,
    Над морем я влачил задумчивую лень,
    Когда на хижины сходила ночи тень -
    И дева юная во мгле тебя искала
    И именем своим подругам называла.

    К ПОРТРЕТУ ЧААДАЕВА*


    Он вышней волею небес
    Рожден в оковах службы царской;
    Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,
    А здесь он - офицер гусарской.

    К ПОРТРЕТУ ВЯЗЕМСКОГО


    Судьба свои дары явить желала в нем,
    В счастливом баловне соединив ошибкой
    Богатство, знатный род - с возвышенным умом
    И простодушие с язвительной улыбкой.

    НА АРАКЧЕЕВА*


    Всей России притеснитель,
    Губернаторов мучитель
    И Совета он учитель,
    А царю он - друг и брат.
    Полон злобы, полон мести,
    Без ума, без чувств, без чести,
    Кто ж он? Преданный без лести,
    {Бляди} грошевой солдат.

    ЗАПИСКА К ЖУКОВСКОМУ


    Штабс-капитану, Гете, Грею,
    Томсону, Шиллеру привет!
    Им поклониться честь имею,
    Но сердцем истинно жалею,
    Что никогда их дома нет.

    * * *


    Аптеку позабудь ты для венков лавровых
    И не мори больных, но усыпляй здоровых.

    * * *


    Когда б писать ты начал сдуру,
    Тогда б наверно ты пролез
    Сквозь нашу тесную цензуру,
    Как внидишь в царствие небес.

    НА КАЧЕНОВСКОГО


    Хаврониос! ругатель закоснелый,
    Во тьме, в пыли, в презренье поседелый,
    Уймись, дружок! к чему журнальный шум
    И пасквилей томительная тупость?
    Затейник зол, с улыбкой скажет глупость.
    Невежда глуп, зевая, скажет ум.

    * * *


    Как брань тебе не надоела?
    Расчет короток мой с тобой:
    Ну, так! я празден, я без дела,
    А ты бездельник деловой.

    ЭПИГРАММА
    (НА ГР. Ф. И. ТОЛСТОГО)


    В жизни мрачной и презренной
    Был он долго погружен,
    Долго все концы вселенной
    Осквернял развратом он.
    Но, исправясь понемногу,
    Он загладил свой позор,
    И теперь он - слава богу -
    Только что картежный вор.

    1821

    ЗЕМЛЯ И МОРЕ


    Когда по синеве морей
    Зефир скользит и тихо веет
    В ветрила гордых кораблей
    И челны на волнах лелеет;
    Забот и дум слагая груз,
    Тогда ленюсь я веселее -
    И забываю песни муз:
    Мне моря сладкий шум милее.
    Когда же волны по брегам
    Ревут, кипят и пеной плещут,
    И гром гремит по небесам,
    И молнии во мраке блещут, -
    Я удаляюсь от морей
    В гостеприимные дубровы;
    Земля мне кажется верней,
    И жалок мне рыбак суровый:
    Живет на утлом он челне,
    Игралище слепой пучины.
    А я в надежной тишине
    Внимаю шум ручья долины.

    КРАСАВИЦА ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ


    Взгляни на милую, когда свое чело
    Она пред зеркалом цветами окружает,
    Играет локоном - и верное стекло
    Улыбку, хитрый взор и гордость отражает.

    МУЗА


    В младенчестве моем она меня любила
    И семиствольную цевницу мне вручила.
    Она внимала мне с улыбкой - и слегка,
    По звонким скважинам пустого тростника,
    Уже наигрывал я слабыми перстами
    И гимны важные, внушенные богами,
    И песни мирные фригийских пастухов.
    С утра до вечера в немой тени дубов
    Прилежно я внимал урокам девы тайной,
    И, радуя меня наградою случайной,
    Откинув локоны от милого чела,
    Сама из рук моих свирель она брала.
    Тростник был оживлен божественным дыханьем
    И сердце наполнял святым очарованьем.

    * * *


    Я пережил свои желанья,
    Я разлюбил свои мечты;
    Остались мне одни страданья,
    Плоды сердечной пустоты.

    Под бурями судьбы жестокой
    Увял цветущий мой венец -
    Живу печальный, одинокой,
    И жду: придет ли мой конец?

    Так, поздним хладом пораженный,
    Как бури слышен зимний свист,
    Один - на ветке обнаженной
    Трепещет запоздалый лист!..

    ВОЙНА


    Война! Подъяты наконец,
    Шумят знамена бранной чести!
    Увижу кровь, увижу праздник мести;
    Засвищет вкруг меня губительный свинец.
    И сколько сильных впечатлений
    Для жаждущей души моей!
    Стремленье бурных ополчений,
    Тревоги стана, звук мечей,
    И в роковом огне сражений
    Паденье ратных и вождей!
    Предметы гордых песнопений
    Разбудят мой уснувший гений! -
    Все ново будет мне: простая сень шатра,
    Огни врагов, их чуждое взыванье,
    Вечерний барабан, гром пушки, визг ядра
    И смерти грозной ожиданье.
    Родишься ль ты во мне, слепая славы страсть,
    Ты, жажда гибели, свирепый жар героев?
    Венок ли мне двойной достанется на часть,
    Кончину ль темную судил мне жребий боев?
    И все умрет со мной: надежды юных дней,
    Священный сердца жар, к высокому стремленье,
    Воспоминание и брата и друзей,
    И мыслей творческих напрасное волненье,
    И ты, и ты, любовь!.. Ужель ни бранный шум,
    Ни ратные труды, ни ропот гордой славы,

    Ничто не заглушит моих привычных дум?
    Я таю, жертва злой отравы:
    Покой бежит меня, нет власти над собой,
    И тягостная лень душою овладела...
    Что ж медлит ужас боевой?
    Что ж битва первая еще не закипела?

    ДЕЛЬВИГУ*


    Друг Дельвиг, мой парнасский брат,
    Твоей я прозой был утешен,
    Но признаюсь, барон, я грешен:
    Стихам я больше был бы рад.
    Ты знаешь сам: в минувши годы
    Я на брегу парнасских вод
    Любил марать поэмы, оды,
    И даже зрел меня народ
    На кукольном театре моды.
    Бывало, что ни напишу,
    Все для иных не Русью пахнет;
    Об чем цензуру ни прошу,
    Ото всего Тимковский ахнет.
    Теперь едва, едва дышу!
    От воздержанья муза чахнет,
    И редко, редко с ней грешу.
    К неверной славе я хладею;
    И по привычке лишь одной
    Лениво волочусь за нею,
    Как муж за гордою женой.
    Я позабыл ее обеты,
    Одна свобода мой кумир,
    Но все люблю, мои поэты,
    Счастливый голос ваших лир.
    Так точно, позабыв сегодня
    Проказы младости своей,
    Глядит с улыбкой ваша сводня
    На шашни молодых {блядей}.

    ИЗ ПИСЬМА К ГНЕДИЧУ*


    В стране, где Юлией венчанный
    И хитрым Августом изгнанный
    Овидий мрачны дни влачил,
    Где элегическую лиру
    Глухому своему кумиру
    Он малодушно посвятил,
    Далече северной столицы
    Забыл я вечный ваш туман,
    И вольный глас моей цевницы
    Тревожит сонных молдаван.
    Все тот же я - как был и прежде;
    С поклоном не хожу к невежде,
    С Орловым спорю, мало пью,
    Октавию - в слепой надежде -
    Молебнов лести не пою.
    И дружбе легкие посланья
    Пишу без строгого старанья.
    Ты, коему судьба дала
    И смелый ум и дух высокой,
    И важным песням обрекла,
    Отраде жизни одинокой;
    О ты, который воскресил
    Ахилла призрак величавый,
    Гомера музу нам явил
    И смелую певицу славы
    От звонких уз освободил, -

    Твой глас достиг уединенья,
    Где я сокрылся от гоненья
    Ханжи и гордого глупца,
    И вновь он оживил певца,
    Как сладкий голос вдохновенья.
    Избранник Феба! твой привет,
    Твои хвалы мне драгоценны;
    Для муз и дружбы жив поэт.
    Его враги ему презренны -
    Он музу битвой площадной
    Не унижает пред народом;
    И поучительной лозой
    Зоила хлещет - мимоходом.

    КИНЖАЛ*


    Лемносский бог тебя сковал
    Для рук бессмертной Немезиды,
    Свободы тайный страж, карающий кинжал,
    Последний судия позора и обиды.

    Где Зевса гром молчит, где дремлет меч закона,
    Свершитель ты проклятий и надежд,
    Ты кроешься под сенью трона,
    Под блеском праздничных одежд.

    Как адский луч, как молния богов,
    Немое лезвие злодею в очи блещет,
    И, озираясь, он трепещет,
    Среди своих пиров.

    Везде его найдет удар нежданный твой:
    На суше, на морях, во храме, под шатрами,
    За потаенными замками,
    На ложе сна, в семье родной.

    Шумит под Кесарем заветный Рубикон,
    Державный Рим упал, главой поник закон;
    Но Брут восстал вольнолюбивый:
    Ты Кесаря сразил - и, мертв, объемлет он
    Помпея мрамор горделивый.

    Исчадье мятежей подъемлет злобный крик:
    Презренный, мрачный и кровавый,
    Над трупом вольности безглавой
    Палач уродливый возник.

    Апостол гибели, усталому Аиду
    Перстом он жертвы назначал,
    Но вышний суд ему послал
    Тебя и деву Эвмениду.

    О юный праведник, избранник роковой,
    О Занд, твой век угас на плахе;
    Но добродетели святой
    Остался глас в казненном прахе.

    В твоей Германии ты вечной тенью стал,
    Грозя бедой преступной силе -
    И на торжественной могиле
    Горит без надписи кинжал.

    В. Л. ДАВЫДОВУ


    Меж тем как генерал Орлов -
    Обритый рекрут Гименея -
    Священной страстью пламенея,
    Под меру подойти готов;
    Меж тем как ты, проказник умный,
    Проводишь ночь в беседе шумной,
    И за бутылками аи
    Сидят Раевские мои,
    Когда везде весна младая
    С улыбкой распустила грязь,
    И с горя на брегах Дуная
    Бунтует наш безрукий князь...
    Тебя, Раевских и Орлова,
    И память Каменки любя, -
    Хочу сказать тебе два слова
    Про Кишинев и про себя.

    На этих днях, среди собора,
    Митрополит, седой обжора,
    Перед обедом невзначай
    Велел жить долго всей России
    И с сыном птички и Марии
    Пошел христосоваться в рай...
    Я стал умен, я лицемерю -
    Пощусь, молюсь и твердо верю,
    Что бог простит мои грехи,
    Как государь мои стихи.

    Говеет Инзов, и намедни
    Я променял парнасски бредни
    И лиру, грешный дар судьбы,
    На часослов и на обедни,
    Да на сушеные грибы.
    Однако ж гордый мой рассудок
    Мое раскаянье бранит,
    А мой ненабожный желудок
    «Помилуй, братец, - говорит, -
    Еще когда бы кровь Христова
    Была хоть, например, лафит...
    Иль кло-д-вужо, тогда б ни слова,
    А то - подумай, как смешно! -
    С водой молдавское вино».
    Но я молюсь - и воздыхаю...
    Крещусь, не внемлю сатане...
    А все невольно вспоминаю,
    Давыдов, о твоем вине...

    Вот эвхаристия другая,
    Когда и ты, и милый брат,
    Перед камином надевая
    Демократический халат,
    Спасенья чашу наполняли
    Беспенной, мерзлою струей
    И за здоровье тех и той
    До дна, до капли выпивали!..
    Но те в Неаполе шалят,
    А та едва ли там воскреснет...
    Народы тишины хотят,
    И долго их ярем не треснет.
    Ужель надежды луч исчез?
    Но нет! - мы счастьем насладимся,
    Кровавой чаши причастимся -
    И я скажу: Христос воскрес.

    ДЕВА


    Я говорил тебе: страшися девы милой!
    Я знал, она сердца влечет невольной силой.
    Неосторожный друг! я знал, нельзя при ней
    Иную замечать, иных искать очей.
    Надежду потеряв, забыв измены сладость,
    Пылает близ нее задумчивая младость;
    Любимцы счастия, наперсники судьбы
    Смиренно ей несут влюбленные мольбы;
    Но дева гордая их чувства ненавидит
    И, очи опустив, не внемлет и не видит.

    КАТЕНИНУ*


    Кто мне пришлет ее портрет,
    Черты волшебницы прекрасной?
    Талантов обожатель страстный,
    Я прежде был ее поэт.
    С досады, может быть, неправой,
    Когда одна в дыму кадил
    Красавица блистала славой.
    Я свистом гимны заглушил.
    Погибни злобы миг единый,
    Погибни лиры ложный звук:
    Она виновна, милый друг,
    Пред Селименой и Моиной.
    Так легкомысленной душой,
    О боги! смертный вас поносит;
    Но вскоре трепетной рукой
    Вам жертвы новые приносит.

    ЧААДАЕВУ


    В стране, где я забыл тревоги прежних лет,
    Где прах Овидиев пустынный мой сосед,
    Где слава для меня предмет заботы малой,
    Тебя недостает душе моей усталой.
    Врагу стеснительных условий и оков,
    Не трудно было мне отвыкнуть от пиров,
    Где праздный ум блестит, тогда как сердце дремлет,
    И правду пылкую приличий хлад объемлет.
    Оставя шумный круг безумцев молодых,
    В изгнании моем я не жалел об них;
    Вздохнув, оставил я другие заблужденья,
    Врагов моих предал проклятию забвенья,
    И, сети разорвав, где бился я в плену,
    Для сердца новую вкушаю тишину.
    В уединении мой своенравный гений
    Познал и тихий труд, и жажду размышлений.
    Владею днем моим; с порядком дружен ум;
    Учусь удерживать вниманье долгих дум;
    Ищу вознаградить в объятиях свободы
    Мятежной младостью утраченные годы
    И в просвещении стать с веком наравне.
    Богини мира, вновь явились музы мне
    И независимым досугам улыбнулись;
    Цевницы брошенной уста мои коснулись;
    Старинный звук меня обрадовал - и вновь
    Пою мои мечты, природу и любовь,

    И дружбу верную, и милые предметы,
    Пленявшие меня в младенческие леты,
    В те дни, когда, еще не знаемый никем,
    Не зная ни забот, ни цели, ни систем,
    Я пеньем оглашал приют забав и лени
    И царскосельские хранительные сени.

    Но дружбы нет со мной. Печальный, вижу
    Лазурь чужих небес, полдневные края;
    Ни музы, ни труды, ни радости досуга -
    Ничто не заменит единственного друга.
    Ты был целителем моих душевных сил;
    О неизменный друг, тебе я посвятил
    И краткий век, уже испытанный судьбою,
    И чувства - может быть спасенные тобою!
    Ты сердце знал мое во цвете юных дней;
    Ты видел, как потом в волнении страстей
    Я тайно изнывал, страдалец утомленный;
    В минуту гибели над бездной потаенной
    Ты поддержал меня недремлющей рукой;
    Ты другу заменил надежду и покой;
    Во глубину души вникая строгим взором,
    Ты оживлял ее советом иль укором;
    Твой жар воспламенял к высокому любовь;
    Терпенье смелое во мне рождалось вновь;
    Уж голос клеветы не мог меня обидеть,
    Умел я презирать, умея ненавидеть.
    Что нужды было мне в торжественном суде
    Холопа знатного, невежды при звезде,
    Или философа, который в прежни лета
    Развратом изумил четыре части света,
    Но, просветив себя, загладил свой позор:
    Отвыкнул от вина и стал картежный вор?
    Оратор Лужников, никем не замечаем,
    Мне мало досаждал своим безвредным лаем.
    Мне ль было сетовать о толках шалунов,
    О лепетанье дам, зоилов и глупцов
    И сплетней разбирать игривую затею,
    Когда гордиться мог я дружбою твоею?
    Благодарю богов: прешел я мрачный путь;
    Печали ранние мою теснили грудь;

    К печалям я привык, расчелся я с судьбою
    И жизнь перенесу стоической душою.

    Одно желание: останься ты со мной!
    Небес я не томил молитвою другой.
    О скоро ли, мой друг, настанет срок разлуки?
    Когда соединим слова любви и руки?
    Когда услышу я сердечный твой привет?..
    Как обниму тебя! Увижу кабинет,
    Где ты всегда мудрец, а иногда мечтатель
    И ветреной толпы бесстрастный наблюдатель.
    Приду, приду я вновь, мой милый домосед,
    С тобою вспоминать беседы прежних лет,
    Младые вечера, пророческие споры,
    Знакомых мертвецов живые разговоры;
    Поспорим, перечтем, посудим, побраним,
    Вольнолюбивые надежды оживим,
    И счастлив буду я; но только, ради бога,
    Гони ты Шепинга от нашего порога.

    * * *


    Кто видел край, где роскошью природы
    Оживлены дубравы и луга,
    Где весело шумят и блещут воды
    И мирные ласкают берега,
    Где на холмы под лавровые своды
    Не смеют лечь угрюмые снега?
    Скажите мне: кто видел край прелестный,
    Где я любил, изгнанник неизвестный?

    Златой предел! любимый край Эльвины,
    К тебе летят желания мои!
    Я помню скал прибрежные стремнины,
    Я помню вод веселые струи,
    И тень, и шум, и красные долины,
    Где в тишине простых татар семьи
    Среди забот и с дружбою взаимной
    Под кровлею живут гостеприимной.

    Все живо там, все там очей отрада,
    Сады татар, селенья, города;
    Отражена волнами скал громада,
    В морской дали теряются суда,
    Янтарь висит на лозах винограда;
    В лугах шумят бродящие стада...
    И зрит пловец - могила Митридата
    Озарена сиянием заката.

    И там, где мирт шумит над падшей урной,
    Увижу ль вновь сквозь темные леса
    И своды скал, и моря блеск лазурный,
    И ясные, как радость, небеса?
    Утихнет ли волненье жизни бурной?
    Минувших лет воскреснет ли краса?
    Приду ли вновь под сладостные тени
    Душой уснуть на лоне мирной лени?

    ДИОНЕЯ


    Хромид в тебя влюблен; он молод, и не раз
    Украдкою вдвоем мы замечали вас;
    Ты слушаешь его, в безмолвии краснея;
    Твой взор потупленный желанием горит,
    И долго после, Дионея,
    Улыбку нежную лицо твое хранит.

    * * **


    Вот муза, резвая болтунья,
    Которую ты столь любил.
    Раскаялась моя шалунья,
    Придворный тон ее пленил;
    Ее всевышний осенил
    Своей небесной благодатью -
    Она духовному занятью
    Опасной жертвует игрой.
    Не удивляйся, милый мой,
    Ее израильскому платью, -
    Прости ей прежние грехи
    И под заветною печатью
    Прими опасные стихи.

    ГЕНЕРАЛУ ПУЩИНУ*


    В дыму, в крови, сквозь тучи стрел
    Теперь твоя дорога;
    Но ты предвидишь свой удел,
    Грядущий наш Квирога!
    И скоро, скоро смолкнет брань
    Средь рабского народа,
    Ты молоток возьмешь во длань
    И воззовешь: свобода!
    Хвалю тебя, о верный брат!
    О каменщик почтенный!
    О Кишинев, о темный град!
    Ликуй, им просвещенный!

    * * *


    Умолкну скоро я!... Но если в день печали
    Задумчивой игрой мне струны отвечали;
    Но если юноши, внимая молча мне,
    Дивились долгому любви моей мученью;
    Но если ты сама, предавшись умиленью,
    Печальные стихи твердила в тишине
    И сердца моего язык любила страстный...
    Но если я любим... позволь, о милый друг,
    Позволь одушевить прощальный лиры звук
    Заветным именем любовницы прекрасной!..
    Когда меня навек обымет смертный сон,
    Над урною моей промолви с умиленьем:
    Он мною был любим, он мне был одолжен
    И песен и любви последним вдохновеньем.

    * * *


    Мой друг, забыты мной следы минувших лет
    И младости моей мятежное теченье.
    Не спрашивай меня о том, чего уж нет,
    Что было мне дано в печаль и в наслажденье,
    Что я любил, что изменило мне.
    Пускай я радости вкушаю не вполне;
    Но ты, невинная! ты рождена для счастья.
    Беспечно верь ему, летучий миг лови:
    Душа твоя жива для дружбы, для любви,
    Для поцелуев сладострастья;
    Душа твоя чиста; унынье чуждо ей;
    Светла, как ясный день, младенческая совесть.
    К чему тебе внимать безумства и страстей
    Незанимательную повесть?
    Она твой тихий ум невольно возмутит;
    Ты слезы будешь лить, ты сердцем содрогнешься;
    Доверчивой души беспечность улетит,
    И ты моей любви... быть может, ужаснешься.
    Быть может, навсегда... Нет, милая моя,
    Лишиться я боюсь последних наслаждений.
    Не требуй от меня опасных откровений:
    Сегодня я люблю, сегодня счастлив я.

    ГРОБ ЮНОШИ


    . . . . . . . Сокрылся он,
    Любви, забав питомец нежный;
    Кругом его глубокий сон
    И хлад могилы безмятежной...

    Любил он игры наших дев,
    Когда весной в тени дерев
    Они кружились на свободе;
    Но нынче в резвом хороводе
    Не слышен уж его припев.

    Давно ли старцы любовались
    Его веселостью живой,
    Полупечально улыбались
    И говорили меж собой:
    «И мы любили хороводы,
    Блистали также в нас умы;
    Но погоди: приспеют годы,
    И будешь то, что ныне мы;
    Как нам, о мира гость игривый,
    Тебе постынет белый свет;
    Теперь играй...» Но старцы живы,
    А он увял во цвете лет,
    И без него друзья пируют,
    Других уж полюбить успев;
    Уж редко, редко именуют

    Его в беседе юных дев.
    Из милых жен, его любивших,
    Одна, быть может, слезы льет
    И память радостей почивших
    Привычной думою зовет...
    К чему?..
    Над ясными водами
    Гробницы мирною семьей
    Под наклоненными крестами
    Таятся в роще вековой.
    Там, на краю большой дороги,
    Где липа старая шумит,
    Забыв сердечные тревоги,
    Наш бедный юноша лежит...

    Напрасно блещет луч денницы,
    Иль ходит месяц средь небес,
    И вкруг бесчувственной гробницы
    Ручей журчит и шепчет лес;
    Напрасно утром за малиной
    К ручью красавица с корзиной
    Идет и в холод ключевой
    Пугливо ногу опускает:
    Ничто его не вызывает
    Из мирной сени гробовой...

    НАПОЛЕОН


    Чудесный жребий совершился:
    Угас великий человек.
    В неволе мрачной закатился
    Наполеона грозный век.
    Исчез властитель осужденный,
    Могучий баловень побед,
    И для изгнанника вселенной
    Уже потомство настает.

    О ты, чьей памятью кровавой
    Мир долго, долго будет полн,
    Приосенен твоею славой,
    Почий среди пустынных волн...
    Великолепная могила!
    Над урной, где твой прах лежит,
    Народов ненависть почила
    И луч бессмертия горит.

    Давно ль орлы твои летали
    Над обесславленной землей?
    Давно ли царства упадали
    При громах силы роковой;
    Послушны воле своенравной,
    Бедой шумели знамена,
    И налагал ярем державный
    Ты на земные племена?

    Когда надеждой озаренный
    От рабства пробудился мир,
    И галл десницей разъяренной
    Низвергнул ветхий свой кумир;
    Когда на площади мятежной
    Во прахе царский труп лежал,
    И день великий, неизбежный -
    Свободы яркий день вставал, -

    Тогда в волненье бурь народных
    Предвидя чудный свой удел,
    В его надеждах благородных
    Ты человечество презрел.
    В свое погибельное счастье
    Ты дерзкой веровал душой,
    Тебя пленяло самовластье
    Разочарованной красой.

    И обновленного народа
    Ты буйность юную смирил,
    Новорожденная свобода,
    Вдруг онемев, лишилась сил;
    Среди рабов до упоенья
    Ты жажду власти утолил,
    Помчал к боям их ополченья,
    Их цепи лаврами обвил.

    И Франция, добыча славы,
    Плененный устремила взор,
    Забыв надежды величавы,
    На свой блистательный позор.
    Ты вел мечи на пир обильный;
    Все пало с шумом пред тобой:
    Европа гибла - сон могильный
    Носился над ее главой.

    И се, в величии постыдном
    Ступил на грудь ее колосс.
    Тильзит!.. (при звуке сем обидном
    Теперь не побледнеет росс) -

    Тильзит надменного героя
    Последней славою венчал,
    Но скучный мир, но хлад покоя
    Счастливца душу волновал.

    Надменный! кто тебя подвигнул?
    Кто обуял твой дивный ум?
    Как сердца русских не постигнул
    Ты с высоты отважных дум?
    Великодушного пожара
    Не предузнав, уж ты мечтал,
    Что мира вновь мы ждем, как дара;
    Но поздно русских разгадал...

    Россия, бранная царица,
    Воспомни древние права!
    Померкни, солнце Австерлица!
    Пылай, великая Москва!
    Настали времена другие,
    Исчезни, краткий наш позор!
    Благослови Москву, Россия!
    Война по гроб - наш договор!

    Оцепенелыми руками
    Схватив железный свой венец,
    Он бездну видит пред очами,
    Он гибнет, гибнет наконец.
    Бежат Европы ополченья!
    Окровавленные снега
    Провозгласили их паденье,
    И тает с ними след врага.

    И все, как буря, закипело;
    Европа свой расторгла плен;
    Во след тирану полетело,
    Как гром, проклятие племен.
    И длань народной Немезиды
    Подъяту видит великан:
    И до последней все обиды
    Отплачены тебе, тиран!

    Искуплены его стяжанья
    И зло воинственных чудес
    Тоскою душного изгнанья
    Под сенью чуждою небес.
    И знойный остров заточенья
    Полнощный парус посетит,
    И путник слово примиренья
    На оном камне начертит,

    Где, устремив на волны очи,
    Изгнанник помнил звук мечей,
    И льдистый ужас полуночи,
    И небо Франции своей;
    Где иногда, в своей пустыне
    Забыв войну, потомство, трон,
    Один, один о милом сыне
    В унынье горьком думал он.

    Да будет омрачен позором
    Тот малодушный, кто в сей день
    Безумным возмутит укором
    Его развенчанную тень!
    Хвала! он русскому народу
    Высокий жребий указал
    И миру вечную свободу
    Из мрака ссылки завещал.

    * * **


    Гречанка верная! не плачь, - он пал героем,
    Свинец врага в его вонзился грудь.
    Не плачь - не ты ль ему сама пред первым боем
    Назначила кровавый чести путь?
    Тогда, тяжелую предчувствуя разлуку,
    Супруг тебе простер торжественную руку,
    Младенца своего в слезах благословил,
    Но знамя черное свободой восшумело.
    Как Аристогитон, он миртом меч обвил,
    Он в сечу ринулся - и, падши, совершил
    Великое, святое дело.

    К ОВИДИЮ


    Овидий, я живу близ тихих берегов,
    Которым изгнанных отеческих богов
    Ты некогда принес и пепел свой оставил.
    Твой безотрадный плач места сии прославил;
    И лиры нежный глас еще не онемел;
    Еще твоей молвой наполнен сей предел.
    Ты живо впечатлел в моем воображенье
    Пустыню мрачную, поэта заточенье,
    Туманный свод небес, обычные снега
    И краткой теплотой согретые луга.
    Как часто, увлечен унылых струн игрою,
    Я сердцем следовал, Овидий, за тобою!
    Я видел твой корабль игралищем валов
    И якорь, верженный близ диких берегов,
    Где ждет певца любви жестокая награда.
    Там нивы без теней, холмы без винограда;
    Рожденные в снегах для ужасов войны,
    Там хладной Скифии свирепые сыны,
    За Истром утаясь, добычи ожидают
    И селам каждый миг набегом угрожают.
    Преграды нет для них: в волнах они плывут
    И по́ льду звучному бестрепетно идут.
    Ты сам (дивись, Назон, дивись судьбе превратной!),
    Ты, с юных лет презрев волненье жизни ратной,
    Привыкнув розами венчать свои власы
    И в неге провождать беспечные часы,

    Ты будешь принужден взложить и шлем тяжелый,
    И грозный меч хранить близ лиры оробелой.
    Ни дочерь, ни жена, ни верный сонм друзей,
    Ни музы, легкие подруги прежних дней,
    Изгнанного певца не усладят печали.
    Напрасно грации стихи твои венчали,
    Напрасно юноши их помнят наизусть:
    Ни слава, ни лета, ни жалобы, ни грусть,
    Ни песни робкие Октавия не тронут;
    Дни старости твоей в забвении потонут.
    Златой Италии роскошный гражданин,
    В отчизне варваров безвестен и один,
    Ты звуков родины вокруг себя не слышишь;
    Ты в тяжкой горести далекой дружбе пишешь:
    «О, возвратите мне священный град отцов
    И тени мирные наследственных садов!
    О други, Августу мольбы мои несите,
    Карающую длань слезами отклоните,
    Но если гневный бог досель неумолим
    И век мне не видать тебя, великий Рим, -
    Последнею мольбой смягчая рок ужасный,
    Приближьте хоть мой гроб к Италии прекрасной!»
    Чье сердце хладное, презревшее харит,
    Твое уныние и слезы укорит?
    Кто в грубой гордости прочтет без умиленья
    Сии элегии, последние творенья,
    Где ты свой тщетный стон потомству передал?

    Суровый славянин, я слез не проливал,
    Но понимаю их; изгнанник самовольный,
    И светом, и собой, и жизнью недовольный,
    С душой задумчивой, я ныне посетил
    Страну, где грустный век ты некогда влачил.
    Здесь, оживив тобой мечты воображенья,
    Я повторил твои, Овидий, песнопенья
    И их печальные картины поверял;
    Но взор обманутым мечтаньям изменял.
    Изгнание твое пленяло втайне очи,
    Привыкшие к снегам угрюмой полуночи.
    Здесь долго светится небесная лазурь;
    Здесь кратко царствует жестокость зимних бурь.

    На скифских берегах переселенец новый,
    Сын юга, виноград блистает пурпуровый.
    Уж пасмурный декабрь на русские луга
    Слоями расстилал пушистые снега;
    Зима дышала там - а с вешней теплотою
    Здесь солнце ясное катилось надо мною;
    Младою зеленью пестрел увядший луг;
    Свободные поля взрывал уж ранний плуг;
    Чуть веял ветерок, под вечер холодея;
    Едва прозрачный лед, над озером тускнея,
    Кристаллом покрывал недвижные струи.
    Я вспомнил опыты несмелые твои,
    Сей день, замеченный крылатым вдохновеньем,
    Когда ты в первый раз вверял с недоуменьем
    Шаги свои волнам, окованным зимой...
    И по́ льду новому, казалось, предо мной
    Скользила тень твоя, и жалобные звуки
    Неслися издали, как томный стон разлуки.

    Утешься; не увял Овидиев венец!
    Увы, среди толпы затерянный певец,
    Безвестен буду я для новых поколений,
    И, жертва темная, умрет мой слабый гений
    С печальной жизнию, с минутною молвой...
    Но если, обо мне потомок поздний мой
    Узнав, придет искать в стране сей отдаленной
    Близ праха славного мой след уединенный -
    Брегов забвения оставя хладну сень,
    К нему слетит моя признательная тень,
    И будет мило мне его воспоминанье.
    Да сохранится же заветное преданье:
    Как ты, враждующей покорствуя судьбе,
    Не славой - участью я равен был тебе.
    Здесь, лирой северной пустыни оглашая,
    Скитался я в те дни, как на брега Дуная
    Великодушный грек свободу вызывал,
    И ни единый друг мне в мире не внимал;
    Но чуждые холмы, поля и рощи сонны,
    И музы мирные мне были благосклонны.

    ПРИМЕТЫ


    Старайся наблюдать различные приметы:
    Пастух и земледел в младенческие леты,
    Взглянув на небеса, на западную тень,
    Умеют уж предречь и ветр, и ясный день,
    И майские дожди, младых полей отраду,
    И мразов ранний хлад, опасный винограду.
    Так, если лебеди, на лоне тихих вод
    Плескаясь вечером, окличут твой приход,
    Иль солнце яркое зайдет в печальны тучи,
    Знай: завтра сонных дев разбудит дождь ревучий
    Иль бьющий в окны град - а ранний селянин,
    Готовясь уж косить высокой злак долин,
    Услыша бури шум, не выйдет на работу
    И погрузится вновь в ленивую дремоту.

    КОКЕТКЕ*


    И вы поверить мне могли,
    Как простодушная Аньеса?
    В каком романе вы нашли,
    Чтоб умер от любви повеса?
    Послушайте: вам тридцать лет,
    Да, тридцать лет - не многим боле.
    Мне за двадцать; я видел свет,
    Кружился долго в нем на воле;
    Уж клятвы, слезы мне смешны;
    Проказы утомить успели;
    Вам также с вашей стороны
    Измены, верно, надоели;
    Остепенясь, мы охладели,
    Некстати нам учиться вновь.
    Мы знаем: вечная любовь
    Живет едва ли три недели.
    С начала были мы друзья,
    Но скука, случай, муж ревнивый...
    Безумным притворился я,
    И притворились вы стыдливой,
    Мы поклялись... потом... увы!
    Потом забыли клятву нашу;
    Клеона полюбили вы,
    А я наперсницу Наташу.
    Мы разошлись; до этих пор
    Все хорошо, благопристойно,

    Могли б мы жить без дальних ссор
    Опять и дружно и спокойно;
    Но нет! сегодня поутру
    Вы вдруг в трагическом жару
    Седую воскресили древность -
    Вы проповедуете вновь
    Покойных рыцарей любовь,
    Учтивый жар, и грусть, и ревность.
    Помилуйте - нет, право нет.
    Я не дитя, хоть и поэт.
    Когда мы клонимся к закату,
    Оставим юный пыл страстей -
    Вы старшей дочери своей,
    Я своему меньшому брату:
    Им можно с жизнию шалить
    И слезы впредь себе готовить;
    Еще пристало им любить,
    А нам уже пора злословить.

    ПРИЯТЕЛЮ*


    Не притворяйся, милый друг,
    Соперник мой широкоплечий!
    Тебе не страшен лиры звук,
    Ни элегические речи.
    Дай руку мне: ты не ревнив,
    Я слишком ветрен и ленив,
    Твоя красавица не дура;
    Я вижу все и не сержусь:
    Она прелестная Лаура,
    Да я в Петрарки не гожусь.

    АЛЕКСЕЕВУ


    Мой милый, как несправедливы
    Твои ревнивые мечты:
    Я позабыл любви призывы
    И плен опасной красоты;
    Свободы друг миролюбивый,
    В толпе красавиц молодых,
    Я, равнодушный и ленивый,
    Своих богов не вижу в них.
    Их томный взор, приветный лепет
    Уже не властны надо мной.
    Забыло сердце нежный трепет
    И пламя юности живой.
    Теперь уж мне влюбиться трудно,
    Вздыхать неловко и смешно,
    Надежде верить безрассудно,
    Мужей обманывать грешно.
    Прошел веселый жизни праздник.
    Как мой задумчивый проказник,
    Как Баратынский, я твержу:
    «Нельзя ль найти подруги нежной?
    Нельзя ль найти любви надежной?»
    И ничего не нахожу.
    Оставя счастья призрак ложный,
    Без упоительных страстей,
    Я стал наперсник осторожный
    Моих неопытных друзей.

    Когда любовник исступленный,
    Тоскуя, плачет предо мной
    И для красавицы надменной
    Клянется жертвовать собой;
    Когда в жару своих желаний
    С восторгом изъясняет он
    Неясных, темных ожиданий
    Обманчивый, но сладкий сон
    И, крепко руку сжав у друга,
    Клянет ревнивого супруга,
    Или докучливую мать, -
    Его безумным увереньям
    И поминутным повтореньям
    Люблю с участием внимать;
    Я льщу слепой его надежде,
    Я молод юностью чужой
    И говорю: так было прежде
    Во время оно и со мной.

    * * *


    В твою светлицу, друг мой нежный,
    Я прихожу в последний раз.
    Любви счастливой, безмятежной
    Делю с тобой последний час.
    Вперед одна в надежде томной
    Не жди меня средь ночи темной,
    До первых утренних лучей
    Не жги свечей.

    ДЕСЯТАЯ ЗАПОВЕДЬ


    Добра чужого не желать
    Ты, боже, мне повелеваешь;
    Но меру сил моих ты знаешь -
    Мне ль нежным чувством управлять?
    Обидеть друга не желаю,
    И не хочу его села,
    Не нужно мне его вола,
    На все спокойно я взираю:
    Ни дом его, ни скот, ни раб,
    Не лестна мне вся благостыня.
    Но ежели его рабыня,
    Прелестна... Господи! я слаб!
    И ежели его подруга
    Мила, как ангел во плоти, -
    О боже праведный! прости
    Мне зависть ко блаженству друга.
    Кто сердцем мог повелевать?
    Кто раб усилий бесполезных?
    Как можно не любить любезных?
    Как райских благ не пожелать?
    Смотрю, томлюся и вздыхаю,
    Но строгий долг умею чтить,
    Страшусь желаньям сердца льстить,
    Молчу... и втайне я страдаю.

    * * *


    Князь Г. со мною не знаком.
    Я не видал такой негодной смеси;
    Составлен он из подлости и спеси,
    Но подлости побольше спеси в нем.
    В сраженьи трус, в трактире он бурлак,
    В передней он подлец, в гостиной он дурак.

    ХРИСТОС ВОСКРЕС


    Христос воскрес, моя Реввека!
    Сегодня следуя душой
    Закону бога-человека,
    С тобой целуюсь, ангел мой.
    А завтра к вере Моисея
    За поцелуй я, не робея,
    Готов, еврейка, приступить -
    И даже то тебе вручить,
    Чем можно верного еврея
    От православных отличить.

    * * *


    «Хоть, впрочем, он поэт изрядный,
    Эмилий человек пустой».
    - «Да ты чем полон, шут нарядный?
    А, понимаю: сам собой;
    Ты полон дряни, милый мой!»

    ЭПИГРАММА*


    Лечись - иль быть тебе Панглосом,
    Ты жертва вредной красоты -
    И то-то, братец, будешь с носом,
    Когда без носа будешь ты.

    * * **


    Тадарашка в вас влюблен,
    И для ваших ножек,
    Говорят, заводит он
    Род каких-то дрожек.
    Нам приходит не легко;
    Как неосторожно!
    Ох! на дрожках далеко
    Вам уехать можно.

    НА КАЧЕНОВСКОГО*


    Клеветник без дарованья,
    Палок ищет он чутьем,
    А дневного пропитанья
    Ежемесячным враньем.

    1822

    БАРАТЫНСКОМУ. ИЗ БЕССАРАБИИ*


    Сия пустынная страна
    Священна для души поэта:
    Она Державиным воспета
    И славой русскою полна.
    Еще доныне тень Назона
    Дунайских ищет берегов;
    Она летит на сладкий зов
    Питомцев Муз и Аполлона,
    И с нею часто при луне
    Брожу вдоль берега крутого;
    Но, друг, обнять милее мне
    В тебе Овидия живого.

    ДРУЗЬЯМ


    Вчера был день разлуки шумной,
    Вчера был Вакха буйный пир,
    При кликах юности безумной,
    При громе чаш, при звуке лир.

    Так! Музы вас благословили,
    Венками свыше осеня,
    Когда вы, други, отличили
    Почетной чашею меня.

    Честолюбивой позолотой
    Не ослепляя наших глаз,
    Она не суетной работой,
    Не резьбою пленяла нас;

    Но тем одним лишь отличалась,
    Что, жажду скифскую поя,
    Бутылка полная вливалась
    В ее широкие края.

    Я пил - и думою сердечной
    Во дни минувшие летал
    И горе жизни скоротечной,
    И сны любви воспоминал;

    Меня смешила их измена:
    И скорбь исчезла предо мной,
    Как исчезает в чашах пена
    Под зашипевшею струей.

    ПЕСНЬ О ВЕЩЕМ ОЛЕГЕ*


    Как ныне сбирается вещий Олег
    Отмстить неразумным хозарам,
    Их селы и нивы за буйный набег
    Обрек он мечам и пожарам;
    С дружиной своей, в цареградской броне,
    Князь по полю едет на верном коне.

    Из темного леса навстречу ему
    Идет вдохновенный кудесник,
    Покорный Перуну старик одному,
    Заветов грядущего вестник,
    В мольбах и гаданьях проведший весь век.
    И к мудрому старцу подъехал Олег.

    «Скажи мне, кудесник, любимец богов,
    Что сбудется в жизни со мною?
    И скоро ль, на радость соседей-врагов,
    Могильной засыплюсь землею?
    Открой мне всю правду, не бойся меня:
    В награду любого возьмешь ты коня».

    «Волхвы не боятся могучих владык,
    А княжеский дар им не нужен;
    Правдив и свободен их вещий язык
    И с волей небесною дружен.
    Грядущие годы таятся во мгле;
    Но вижу твой жребий на светлом челе.

    Запомни же ныне ты слово мое:
    Воителю слава - отрада;
    Победой прославлено имя твое;
    Твой щит на вратах Цареграда;
    И волны и суша покорны тебе;
    Завидует недруг столь дивной судьбе.

    И синего моря обманчивый вал
    В часы роковой непогоды,
    И пращ, и стрела, и лукавый кинжал
    Щадят победителя годы...
    Под грозной броней ты не ведаешь ран;
    Незримый хранитель могущему дан.

    Твой конь не боится опасных трудов;
    Он, чуя господскую волю,
    То смирный стоит под стрелами врагов,
    То мчится по бранному полю.
    И холод и сеча ему ничего...
    Но примешь ты смерть от коня своего».

    Олег усмехнулся - однако чело
    И взор омрачилися думой.
    В молчаньи, рукой опершись на седло,
    С коня он слезает, угрюмый;
    И верного друга прощальной рукой
    И гладит и треплет по шее крутой.

    «Прощай, мой товарищ, мой верный слуга,
    Расстаться настало нам время;
    Теперь отдыхай! уж не ступит нога
    В твое позлащенное стремя.
    Прощай, утешайся - да помни меня.
    Вы, отроки-други, возьмите коня,

    Покройте попоной, мохнатым ковром;
    В мой луг под уздцы отведите;
    Купайте; кормите отборным зерном;
    Водой ключевою поите».
    И отроки тотчас с конем отошли,
    А князю другого коня подвели.

    Пирует с дружиною вещий Олег
    При звоне веселом стакана.
    И кудри их белы, как утренний снег
    Над славной главою кургана...
    Они поминают минувшие дни
    И битвы, где вместе рубились они...

    «А где мой товарищ? - промолвил Олег, -
    Скажите, где конь мой ретивый?
    Здоров ли? все так же ль лего́к его бег?
    Все тот же ль он бурный, игривый?»
    И внемлет ответу: на холме крутом
    Давно уж почил непробудным он сном.

    Могучий Олег головою поник
    И думает: «Что же гаданье?
    Кудесник, ты лживый, безумный старик!
    Презреть бы твое предсказанье!
    Мой конь и доныне носил бы меня».

    Вот едет могучий Олег со двора,
    С ним Игорь и старые гости,
    И видят - на холме, у брега Днепра,
    Лежат благородные кости;
    Их моют дожди, засыпает их пыль,
    И ветер волнует над ними ковыль.

    Князь тихо на череп коня наступил
    И молвил: «Спи, друг одинокой!
    Твой старый хозяин тебя пережил:
    На тризне, уже недалекой,
    Не ты под секирой ковыль обагришь
    И жаркою кровью мой прах напоишь!

    Так вот где таилась погибель моя!
    Мне смертию кость угрожала!»
    Из мертвой главы гробовая змия,
    Шипя, между тем выползала;
    Как черная лента, вкруг ног обвилась,
    И вскрикнул внезапно ужаленный князь.

    Ковши круговые, запенясь, шипят
    На тризне плачевной Олега;
    Князь Игорь и Ольга на холме сидят;
    Дружина пирует у брега;
    Бойцы поминают минувшие дни
    И битвы, где вместе рубились они.

    * * *


    Люблю ваш сумрак неизвестный
    И ваши тайные цветы,
    О вы, поэзии прелестной
    Благословенные мечты!
    Вы нас уверили, поэты,
    Что тени легкою толпой
    От берегов холодной Леты
    Слетаются на брег земной
    И невидимо навещают
    Места, где было все милей,
    И в сновиденьях утешают
    Сердца покинутых друзей;
    Они, бессмертие вкушая,
    Их поджидают в Элизей,
    Как ждет на пир семья родная
    Своих замедливших гостей...

    Но, может быть, мечты пустые -
    Быть может, с ризой гробовой
    Все чувства брошу я земные,
    И чужд мне будет мир земной;
    Быть может, там, где все блистает
    Нетленной славой и красой,
    Где чистый пламень пожирает
    Несовершенство бытия,

    Минутных жизни впечатлений
    Не сохранит душа моя,
    Не буду ведать сожалений,
    Тоску любви забуду я?..

    ГРЕЧАНКЕ


    Ты рождена воспламенять
    Воображение поэтов,
    Его тревожить и пленять
    Любезной живостью приветов,
    Восточной странностью речей,
    Блистаньем зеркальных очей
    И этой ножкою нескромной...
    Ты рождена для неги томной,
    Для упоения страстей.
    Скажи - когда певец Леилы
    В мечтах небесных рисовал
    Свой неизменный идеал,
    Уж не тебя ль изображал
    Поэт мучительный и милый?
    Быть может, в дальной стороне,
    Под небом Греции священной,
    Тебя страдалец вдохновенный
    Узнал, иль видел, как во сне,
    И скрылся образ незабвенный
    В его сердечной глубине?
    Быть может, лирою счастливой
    Тебя волшебник искушал;
    Невольный трепет возникал
    В твоей груди самолюбивой,
    И ты, склонясь к его плечу...

    Нет, нет, мой друг, мечты ревнивой
    Питать я пламя не хочу;
    Мне долго счастье чуждо было,
    Мне ново наслаждаться им,
    И, тайной грустию томим,
    Боюсь: неверно все, что мило.

    ИЗ ПИСЬМА К Я. Н. ТОЛСТОМУ*


    Горишь ли ты, лампада наша,
    Подруга бдений и пиров?
    Кипишь ли ты, златая чаша,
    В руках веселых остряков?
    Все те же ль вы, друзья веселья,
    Друзья Киприды и стихов?
    Часы любви, часы похмелья
    По прежнему ль летят на зов
    Свободы, лени и безделья?
    В изгнаньи скучном, каждый час
    Горя завистливым желаньем,
    Я к вам лечу воспоминаньем,
    Воображаю, вижу вас:
    Вот он, приют гостеприимный,
    Приют любви и вольных муз,
    Где с ними клятвою взаимной
    Скрепили вечный мы союз,
    Где дружбы знали мы блаженство,
    Где в колпаке за круглый стол
    Садилось милое равенство,
    Где своенравный произвол
    Менял бутылки, разговоры,
    Рассказы, песни шалуна;
    И разгорались наши споры
    От искр, и шуток, и вина.

    Вновь слышу, верные поэты,
    Ваш очарованный язык...
    Налейте мне вина кометы,
    Желай мне здравия, калмык!

    ПОСЛАНИЕ ЦЕНЗОРУ*


    Угрюмый сторож муз, гонитель давний мой,
    Сегодня рассуждать задумал я с тобой.
    Не бойся: не хочу, прельщенный мыслью ложной,
    Цензуру поносить хулой неосторожной;
    Что нужно Лондону, то рано для Москвы.
    У нас писатели, я знаю, каковы;
    Их мыслей не теснит цензурная расправа,
    И чистая душа перед тобою права.

    Во-первых, искренно я признаюсь тебе,
    Нередко о твоей жалею я судьбе:
    Людской бессмыслицы присяжный толкователь,
    Хвостова, Буниной единственный читатель,
    Ты вечно разбирать обязан за грехи
    То прозу глупую, то глупые стихи.
    Российских авторов нелегкое встревожит:
    Кто английской роман с французского преложит,
    Тот оду сочинит, потея да кряхтя,
    Другой трагедию напишет нам шутя -
    До них нам дела нет; а ты читай, бесися,
    Зевай, сто раз засни - а после подпишися.

    Так, цензор мученик; порой захочет он
    Ум чтеньем освежить; Руссо, Вольтер, Бюфон,
    Державин, Карамзин манят его желанье,
    А должен посвятить бесплодное вниманье

    На бредни новые какого-то враля,
    Которому досуг петь рощи да поля,
    Да связь утратя в них, ищи ее с начала,
    Или вымарывай из тощего журнала
    Насмешки грубые и площадную брань,
    Учтивых остряков затейливую дань.

    Но цензор гражданин, и сан его священный:
    Он должен ум иметь прямой и просвещенный;
    Он сердцем почитать привык алтарь и трон;
    Но мнений не теснит и разум терпит он.
    Блюститель тишины, приличия и нравов,
    Не преступает сам начертанных уставов,
    Закону преданный, отечество любя,
    Принять ответственность умеет на себя;
    Полезной истине пути не заграждает,
    Живой поэзии резвиться не мешает.
    Он друг писателю, пред знатью не труслив,
    Благоразумен, тверд, свободен, справедлив.

    А ты, глупец и трус, что делаешь ты с нами?
    Где должно б умствовать, ты хлопаешь глазами;
    Не понимая нас, мараешь и дерешь;
    Ты черным белое по прихоти зовешь;
    Сатиру пасквилем, поэзию развратом,
    Глас правды мятежом, Куницына Маратом.
    Решил, а там поди, хоть на тебя проси.
    Скажи: не стыдно ли, что на святой Руси,
    Благодаря тебя, не видим книг доселе?
    И если говорить задумают о деле,
    То, славу русскую и здравый ум любя,
    Сам государь велит печатать без тебя.
    Остались нам стихи: поэмы, триолеты,
    Баллады, басенки, элегии, куплеты,
    Досугов и любви невинные мечты,
    Воображения минутные цветы.
    О варвар! кто из нас, владельцев русской лиры,
    Не проклинал твоей губительной секиры?
    Докучным евнухом ты бродишь между муз;
    Ни чувства пылкие, ни блеск ума, ни вкус,
    Ни слог певца Пиров, столь чистый, благородный -

    Ничто не трогает души твоей холодной.
    На все кидаешь ты косой, неверный взгляд.
    Подозревая все, во всем ты видишь яд.
    Оставь, пожалуй, труд, нимало не похвальный:
    Парнас не монастырь и не гарем печальный,
    И право никогда искусный коновал
    Излишней пылкости Пегаса не лишал.
    Чего боишься ты? поверь мне, чьи забавы -
    Осмеивать закон, правительство иль нравы,
    Тот не подвергнется взысканью твоему;
    Тот не знаком тебе, мы знаем почему -
    И рукопись его, не погибая в Лете,
    Без подписи твоей разгуливает в свете.
    Барков шутливых од тебе не посылал,
    Радищев, рабства враг, цензуры избежал,
    И Пушкина стихи в печати не бывали;
    Что нужды? их и так иные прочитали.
    Но ты свое несешь, и в наш премудрый век
    Едва ли Шаликов не вредный человек.
    За чем себя и нас терзаешь без причины?
    Скажи, читал ли ты Наказ Екатерины?
    Прочти, пойми его; увидишь ясно в нем
    Свой долг, свои права, пойдешь иным путем.
    В глазах монархини сатирик превосходный
    Невежество казнил в комедии народной,
    Хоть в узкой голове придворного глупца
    Кутейкин и Христос два равные лица.
    Державин, бич вельмож, при звуке грозной лиры
    Их горделивые разоблачал кумиры;
    Хемницер истину с улыбкой говорил,
    Наперсник Душеньки двусмысленно шутил,
    Киприду иногда являл без покрывала -
    И никому из них цензура не мешала.
    Ты что-то хмуришься; признайся, в наши дни
    С тобой не так легко б разделались они?
    Кто ж в этом виноват? перед тобой зерцало:
    Дней Александровых прекрасное начало.
    Проведай, что в те дни произвела печать.
    На поприще ума нельзя нам отступать.
    Старинной глупости мы праведно стыдимся,
    Ужели к тем годам мы снова обратимся,

    Когда никто не смел отечество назвать,
    И в рабстве ползали и люди и печать?
    Нет, нет! оно прошло, губительное время,
    Когда Невежества несла Россия бремя.
    Где славный Карамзин снискал себе венец,
    Там цензором уже не может быть глупец...
    Исправься ж: будь умней и примирися с нами.

    «Все правда, - скажешь ты, - не стану спорить с вами:
    Но можно ль цензору по совести судить?
    Я должен то того, то этого щадить.
    Конечно, вам смешно - а я нередко плачу,
    Читаю да крещусь, мараю наудачу -
    На все есть мода, вкус; бывало, например,
    У нас в большой чести Бентам, Руссо, Вольтер,
    А нынче и Милот попался в наши сети.
    Я бедный человек; к тому ж жена и дети...»

    Жена и дети, друг, поверь - большое зло:
    От них все скверное у нас произошло.
    Но делать нечего; так если невозможно
    Тебе скорей домой убраться осторожно,
    И службою своей ты нужен для царя,
    Хоть умного себе возьми секретаря.

    ИНОСТРАНКЕ


    На языке, тебе невнятном,
    Стихи прощальные пишу,
    Но в заблуждении приятном
    Вниманья твоего прошу:
    Мой друг, доколе не увяну,
    В разлуке чувство погубя,
    Боготворить не перестану
    Тебя, мой друг, одну тебя.
    На чуждые черты взирая,
    Верь только сердцу моему,
    Как прежде верила ему,
    Его страстей не понимая.

    * * **


    Наперсница волшебной старины,
    Друг вымыслов игривых и печальных,
    Тебя я знал во дни моей весны,
    Во дни утех и снов первоначальных.
    Я ждал тебя; в вечерней тишине
    Являлась ты веселою старушкой
    И надо мной сидела в шушуне,
    В больших очках и с резвою гремушкой.
    Ты, детскую качая колыбель,
    Мой юный слух напевами пленила
    И меж пелен оставила свирель,
    Которую сама заворожила.
    Младенчество прошло, как легкий сон.
    Ты отрока беспечного любила,
    Средь важных муз тебя лишь помнил он,
    И ты его тихонько посетила;
    Но тот ли был твой образ, твой убор?
    Как мило ты, как быстро изменилась!
    Каким огнем улыбка оживилась!
    Каким огнем блеснул приветный взор!
    Покров, клубясь волною непослушной,
    Чуть осенял твой стан полувоздушный;
    Вся в локонах, обвитая венком,
    Прелестницы глава благоухала;
    Грудь белая под желтым жемчугом
    Румянилась и тихо трепетала...

    Ф. Н. ГЛИНКЕ


    Когда средь оргий жизни шумной
    Меня постигнул остракизм,
    Увидел я толпы безумной
    Презренный, робкий эгоизм.
    Без слез оставил я с досадой
    Венки пиров и блеск Афин,
    Но голос твой мне был отрадой,
    Великодушный гражданин!
    Пускай судьба определила
    Гоненья грозные мне вновь,
    Пускай мне дружба изменила,
    Как изменяла мне любовь,
    В моем изгнанье позабуду
    Несправедливость их обид:
    Они ничтожны - если буду
    Тобой оправдан, Аристид.

    * * **


    Недавно я в часы свободы
    Устав наездника читал
    И даже ясно понимал
    Его искусные доводы;
    Узнал я резкие черты
    Неподражаемого слога;
    Но перевертывал листы
    И - признаюсь - роптал на бога.
    Я думал: ветреный певец,
    Не сотвори себе кумира,
    Перебесилась наконец
    Твоя проказливая лира,
    И, сердцем охладев навек,
    Ты, видно, стал в угоду мира
    Благоразумный человек!
    О горе, молвил я сквозь слезы,
    Кто дал Давыдову совет
    Оставить лавр, оставить розы?
    Как мог унизиться до прозы
    Венчанный музою поэт,
    Презрев и славу прежних лет,
    И Бурцовой души угрозы!
    И вдруг растрепанную тень
    Я вижу прямо пред собою,

    Пьяна, как в самый смерти день,
    Столбом усы, виски горою,
    Жестокий ментик за спиною
    И кивер чудо набекрень.

    АДЕЛИ


    Играй, Адель,
    Не знай печали;
    Хариты, Лель
    Тебя венчали
    И колыбель
    Твою качали;
    Твоя весна
    Тиха, ясна;
    Для наслажденья
    Ты рождена;
    Час упоенья
    Лови, лови!
    Младые лета
    Отдай любви,
    И в шуме света
    Люби, Адель,
    Мою свирель.

    УЗНИК


    Сижу за решеткой в темнице сырой.
    Вскормленный в неволе орел молодой,
    Мой грустный товарищ, махая крылом,
    Кровавую пищу клюет под окном,

    Клюет, и бросает, и смотрит в окно,
    Как будто со мною задумал одно.
    Зовет меня взглядом и криком своим
    И вымолвить хочет: «Давай улетим!

    Мы вольные птицы; пора, брат, пора!
    Туда, где за тучей белеет гора,
    Туда, где синеют морские края,
    Туда, где гуляем лишь ветер... да я!...»

    БАРАТЫНСКОМУ*


    Я жду обещанной тетради:
    Что ж медлишь, милый трубадур!
    Пришли ее мне, Феба ради,
    И награди тебя Амур.

    НА А. А. ДАВЫДОВУ


    Иной имел мою Аглаю
    За свой мундир и черный ус,
    Другой за деньги - понимаю,
    Другой за то, что был француз,
    Клеон - умом ее стращая,
    Дамис - за то, что нежно пел.
    Скажи теперь, мой друг Аглая,
    За что твой муж тебя имел?

    * * *


    У Кларисы денег мало,
    Ты богат - иди к венцу:
    И богатство ей пристало,
    И рога тебе к лицу.

    РАННИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕЗАВЕРШЕННОЕ, ОТРЫКИ, НАБРОСКИ

    1813

    К НАТАЛЬЕ*

    Pourquoi craindrais-je de le dire?
    C’est Margot qui fixe mon goût.2


    Так и мне узнать случилось,
    Что за птица Купидон;
    Сердце страстное пленилось;
    Признаюсь - и я влюблен!
    Пролетело счастья время,
    Как, любви не зная бремя,
    Я живал да попевал,
    Как в театре и на балах,
    На гуляньях иль в воксалах
    Легким зефиром летал;
    Как, смеясь во зло Амуру,
    Я писал карикатуру
    На любезный женский пол;
    Но напрасно я смеялся,
    Наконец и сам попался,
    Сам, увы! с ума сошел.
    Смехи, вольность - все под лавку,
    Из Катонов я в отставку,
    И теперь я - Селадон!
    Миловидной жрицы Тальи
    Видел прелести Натальи,
    И уж в сердце - Купидон!

    Так, Наталья! признаюся,
    Я тобою полонен,
    В первый раз еще, стыжуся,
    В женски прелести влюблен.
    Целый день, как ни верчуся,
    Лишь тобою занят я;
    Ночь придет - и лишь тебя
    Вижу я в пустом мечтанье,
    Вижу, в легком одеянье
    Будто милая со мной;
    Робко, сладостно дыханье,
    Белой груди колебанье,
    Снег затмившей белизной,
    И полуотверсты очи,
    Скромный мрак безмолвной ночи -
    Дух в восторг приводят мой!..
    Я один в беседке с нею,
    Вижу... девственну лилею,
    Трепещу, томлюсь, немею...
    И проснулся... вижу мрак
    Вкруг постели одинокой!
    Испускаю вздох глубокой,
    Сон ленивый, томноокой
    Отлетает на крылах.
    Страсть сильнее становится,
    И, любовью утомясь,
    Я слабею всякий час.
    Все к чему-то ум стремится,
    А к чему? - никто из нас
    Дамам вслух того не скажет,
    А уж так и сяк размажет.
    Я - по-свойски объяснюсь.

    Все любовники желают
    И того, чего не знают;
    Это свойство их - дивлюсь!
    Завернувшись балахоном,

    С хватской шапкой набекрень
    Я желал бы Филимоном
    Под вечер, как всюду тень,
    Взяв Анюты нежну руку,
    Изъяснять любовну муку,
    Говорить: она моя!
    Я желал бы, чтоб Назорой
    Ты старалася меня
    Удержать умильным взором.
    Иль седым Опекуном
    Легкой, миленькой Розины,
    Старым пасынком судьбины,
    В епанче и с париком,
    Дерзкой пламенной рукою
    Белоснежну, полну грудь...
    Я желал бы... да ногою
    Моря не перешагнуть,
    И, хоть по уши влюбленный,
    Но с тобою разлученный,
    Всей надежды я лишен.

    Но, Наталья! ты не знаешь,
    Кто твой нежный Селадон,
    Ты еще не понимаешь,
    Отчего не смеет он
    И надеяться? - Наталья!
    Выслушай еще меня:

    Не владетель я Сераля,
    Не арап, не турок я.
    За учтивого китайца,
    Грубого американца,
    Почитать меня нельзя,
    Не представь и немчурою,
    С колпаком на волосах,
    С кружкой, пивом налитою,
    И с цигаркою в зубах.
    Не представь кавалергарда
    В каске, с длинным палашом.
    Не люблю я бранный гром:

    Шпага, сабля, алебарда
    Не тягчат моей руки
    За Адамовы грехи.

    - Кто же ты, болтун влюбленный? -
    Взглянь на стены возвышенны,
    Где безмолвья вечный мрак;
    Взглянь на окна загражденны,
    На лампады там зажженны...
    Знай, Наталья! - я... монах!

    НЕСЧАСТИЕ КЛИТА


    Внук Тредьяковского Клит гекзаметром песенки пишет,
    Противу ямба, хорея злобой ужасною дышит;
    Мера простая сия все портит, по мнению Клита,
    Смысл затмевает стихов и жар охлаждает пиита.
    Спорить о том я не смею, пусть он безвинных поносит,
    Ямб охладил рифмача, гекзаметры ж он заморозит.

    ДВУМ АЛЕКСАНДРАМ ПАВЛОВИЧАМ


    Романов и Зернов лихой,
    Вы сходны меж собою:
    Зернов! хромаешь ты ногой,
    Романов головою.
    Но что, найду ль довольно сил
    Сравненье кончить шпицом?
    Тот в кухне нос переломил,
    А тот под Австерлицем.

    1814

    К ДРУГУ СТИХОТВОРЦУ*


    Арист! и ты в толпе служителей Парнаса!
    Ты хочешь оседлать упрямого Пегаса;
    За лаврами спешишь опасною стезей
    И с строгой критикой вступаешь смело в бой!

    Арист, поверь ты мне, оставь перо, чернилы,
    Забудь ручьи, леса, унылые могилы,
    В холодных песенках любовью не пылай;
    Чтоб не слететь с горы, скорее вниз ступай!
    Довольно без тебя поэтов есть и будет;
    Их напечатают - и целый свет забудет.
    Быть может, и теперь, от шума удалясь
    И с глупой музою навек соединясь,
    Под сенью мирною Минервиной эгиды3
    Сокрыт другой отец второй «Телемахиды».
    Страшися участи бессмысленных певцов,
    Нас убивающих громадою стихов!
    Потомков поздных дань поэтам справедлива;
    На Пинде лавры есть, но есть там и крапива.
    Страшись бесславия! - Что, если Аполлон,
    Услышав, что и ты полез на Геликон,
    С презреньем покачав кудрявой головою,
    Твой гений наградит - спасительной лозою?
    Но что? ты хмуришься и отвечать готов;
    «Пожалуй, - скажешь мне, - не трать излишних слов;
    Когда на что решусь, уж я не отступаю,
    И знай, мой жребий пал, я лиру избираю.
    Пусть судит обо мне, как хочет, целый свет,
    Сердись, кричи, бранись, - а я таки поэт».

    Арист, не тот поэт, кто рифмы плесть умеет
    И, перьями скрыпя, бумаги не жалеет.
    Хорошие стихи не так легко писать,
    Как Витгенштеину французов побеждать.
    Меж тем как Дмитриев, Державин, Ломоносов,
    Певцы бессмертные, и честь и слава россов,
    Питают здравый ум и вместе учат нас,
    Сколь много гибнет книг, на свет едва родясь!
    Творенья громкие Рифматова, Графова
    С тяжелым Бибрусом гниют у Глазунова;
    Никто не вспомнит их, не станет вздор читать,
    И Фебова на них проклятия печать.

    Положим, что, на Пинд взобравшися счастливо,
    Поэтом можешь ты назваться справедливо:
    Все с удовольствием тогда тебя прочтут.
    Но мнишь ли, что к тебе рекой уже текут
    За то, что ты поэт, несметные богатства,
    Что ты уже берешь на откуп государства,
    В железных сундуках червонцы хоронишь
    И, лежа на боку, покойно ешь и спишь?
    Не так, любезный друг, писатели богаты;
    Судьбой им не даны ни мраморны палаты,
    Ни чистым золотом набиты сундуки:
    Лачужка под землей, высоки чердаки -
    Вот пышны их дворцы, великолепны залы.
    Поэтов - хвалят все, питают - лишь журналы;
    Катится мимо их Фортуны колесо;
    Родился наг и наг ступает в гроб Руссо;
    Камоэнс с нищими постелю разделяет;
    Костров на чердаке безвестно умирает,
    Руками чуждыми могиле предан он:
    Их жизнь - ряд горестей, гремяща слава - сон.

    Ты, кажется, теперь задумался немного.
    «Да что же, - говоришь, - судя о всех так строго,
    Перебирая все, как новый Ювенал,
    Ты о поэзии со мною толковал;
    А сам, поссорившись с парнасскими сестрами,
    Мне проповедовать пришел сюда стихами?
    Что сделалось с тобой? В уме ли ты, иль нет?»
    Арист, без дальных слов, вот мой тебе ответ:

    В деревне, помнится, с мирянами простыми,
    Священник пожилой и с кудрями седыми,
    В миру с соседями, в чести, довольстве жил
    И первым мудрецом у всех издавна слыл.
    Однажды, осушив бутылки и стаканы,
    Со свадьбы, под вечер, он шел немного пьяный;
    Попалися ему навстречу мужики.
    «Послушай, батюшка, - сказали простяки, -
    Настави грешных нас - ты пить ведь запрещаешь,
    Быть трезвым всякому всегда повелеваешь,
    И верим мы тебе; да что ж сегодня сам...»
    «Послушайте, - сказал священник мужикам, -
    Как в церкви вас учу, так вы и поступайте,
    Живите хорошо, а мне - не подражайте».

    И мне то самое пришлося отвечать;
    Я не хочу себя нимало оправдать:
    Счастлив, кто, ко стихам не чувствуя охоты,
    Проводит тихий век без горя, без заботы,
    Своими одами журналы не тягчит
    И над экспромтами недели не сидит!
    Не любит он гулять по высотам Парнаса,
    Не ищет чистых муз, ни пылкого Пегаса;
    Его с пером в руке Рамаков не страшит;
    Спокоен, весел он. Арист, он - не пиит.

    Но полно рассуждать - боюсь тебе наскучить
    И сатирическим пером тебя замучить.
    Теперь, любезный друг, я дал тебе совет,
    Оставишь ли свирель, умолкнешь или нет?..
    Подумай обо всем и выбери любое:
    Быть славным - хорошо, спокойным - лучше вдвое.

    КОЛЬНА.
    (ПОДРАЖАНИЕ ОССИАНУ).

    (Фингал послал Тоскара воздвигнуть на берегах источника Кроны памятник победы, одержанной им некогда на сем месте. Между тем как он занимался сим трудом, Карул, соседственный государь, пригласил его к пиршеству;Тоскар влюбился в дочь его Кольну; нечаянный случай открыл взаимные их чувства и осчастливил Тоскара.)
    Источник быстрый Каломоны,
    Бегущий к дальним берегам,
    Я зрю, твои взмущенны волны
    Потоком мутным по скалам
    При блеске звезд ночных сверкают
    Сквозь дремлющий, пустынный лес,
    Шумят и корни орошают
    Сплетенных в темный кров древес.
    Твой мшистый брег любила Кольна,
    Когда по небу тень лилась;
    Ты зрел, когда, в любви невольна,
    Здесь другу Кольна отдалась.

    В чертогах Сельмы царь могущих
    Тоскару юному вещал:
    «Гряди во мрак лесов дремучих,
    Где Крона катит черный вал,

    Шумящей прохлажден осиной.
    Там ряд является могил;
    Там с верной, храброю дружиной
    Полки врагов я расточил,
    И много, много сильных пало;
    Их гробы черный вран стрежет.
    Гряди - и там, где их не стало,
    Воздвигни памятник побед!»
    Он рек, и в путь безвестный, дальный
    Пустился с бардами Тоскар,
    Идет во мгле ночи печальной,
    В вечерний хлад, в полдневный жар.
    Денница красная выводит
    Златое утро в небеса,
    И вот уже Тоскар подходит
    К местам, где в темные леса
    Бежит седой источник Кроны
    И кроется в долины сонны.
    Воспели барды гимн святой;
    Тоскар обломок гор кремнистых
    Усильно мощною рукой
    Влечет из бездны волн сребристых
    И с шумом на высокий брег
    В густой и дикий злак поверг;
    На нем повесил черны латы,
    Покрытый кровью предков меч,
    И круглый щит, и шлем пернатый
    И обратил он к камню речь:

    «Вещай, сын шумного потока,
    О храбрых поздним временам!
    Да в страшный час, как ночь глубока
    В туманах ляжет по лесам,
    Пришлец, дорогой утомленный,
    Возлегши под надежный кров,
    Воспомнит веки отдаленны
    В мечтаньи сладком легких снов!
    С рассветом алыя денницы,
    Лучами солнца пробужден,
    Он узрит мрачные гробницы...
    И, грозным видом поражен,

    Вопросит сын иноплеменный:
    "Кто памятник воздвиг надменный?"
    И старец, летами согбен,
    Речет: "Тоскар наш незабвенный,
    Герой умчавшихся времен!"»

    Небес сокрылся вечный житель,
    Заря потухла в небесах;
    Луна в воздушную обитель
    Спешит на темных облаках;
    Уж ночь на холме - берег Кроны
    С окрестной рощею заснул:
    Владыка сильный Каломоны,
    Иноплеменных друг, Карул
    Призвал Морвенского героя
    В жилище Кольны молодой
    Вкусить приятности покоя
    И пить из чаши круговой.
    . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
    . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
    Близ пепелища все воссели;
    Веселья барды песнь воспели;
    И в пене кубок золотой
    Кругом несется чередой. -
    Печален лишь пришелец Лоры,
    Главу ко груди преклонил;
    Задумчиво он страстны взоры
    На нежну Кольну устремил -
    И тяжко грудь его вздыхает,
    В очах веселья блеск потух,
    То огнь по членам пробегает,
    То негою томится дух;
    Тоскует, втайне ощущая
    Волненье сильное в крови,
    На юны прелести взирая,
    Он полну чашу пьет любви.

    Но вот уж дуб престал дымиться,
    И тень мрачнее становится,
    Чернеет тусклый небосклон,
    И царствует в чертогах сон.

    . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
    . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
    Редеет ночь - заря багряна
    Лучами солнца возжена;
    Пред ней златится твердь румяна:
    Тоскар покинул ложе сна;
    Быстротекущей Каломоны
    Идет по влажным берегам,
    Спешит узреть долины Кроны
    И внемлет плещущим волнам.
    И вдруг из сени темной рощи,
    Как в час весенней полунощи
    Из облак месяц золотой,
    Выходит ратник молодой. -
    Меч острый на бедре сияет,
    Копье десницу воружает;
    Надвинут на чело шелом,
    И гибкой стан покрыт щитом;
    Зарею латы серебрятся
    Сквозь утренний в долине пар.

    «О юный ратник! - рек Тоскар, -
    С каким врагом тебе сражаться?
    Ужель и в сей стране война
    Багрит ручьев струисты волны?
    Но все спокойно - тишина
    Окрест жилища нежной Кольны».
    «Спокойны дебри Каломоны,
    Цветет отчизны край златой;
    Но Кольна там не обитает,
    И ныне по стезе глухой
    Пустыню с милым протекает,
    Пленившим сердце красотой».
    «Что рек ты мне, младой воитель?
    Куда сокрылся похититель?
    Подай мне щит твой!» И Тоскар
    Приемлет щит, пылая мщеньем.
    Но вдруг исчез геройства жар;
    Что зрит он с сладким восхищеньем?
    Не в силах в страсти воздохнуть,
    Пылая вдруг восторгом новым...

    Лилейна обнажилась грудь,
    Под грозным дышуща покровом...
    «Ты ль это?..» - возопил герой
    И трепетно рукой дрожащей
    С главы снимает шлем блестящий -
    И Кольну видит пред собой.

    ЭВЛЕГА


    Вдали ты зришь утес уединенный;
    Пещеры в нем изрылась глубина;
    Темнеет вход, кустами окруженный,
    Вблизи шумит и пенится волна.
    Вечор, когда туманилась луна,
    Здесь милого Эвлега призывала;
    Здесь тихий глас горам передавала
    Во тьме ночной печальна и одна:

    «Приди, Одульф, уж роща побледнела.
    На дикий мох Одульфа ждать я села,
    Пылает грудь, за вздохом вздох летит...
    О! сладко жить, мой друг, душа с душою.
    Приди, Одульф, забудусь я с тобою,
    И поцелуй любовью возгорит.

    Беги, Осгар, твои мне страшны взоры,
    Твой грозен вид, и хладны разговоры.
    Оставь меня, не мною торжествуй!
    Уже другой в ночи со мною дремлет,
    Уж на заре другой меня объемлет,
    И сладостен его мне поцелуй.

    Что ж медлит он свершить мои надежды?
    Для милого я сбросила одежды!
    Завистливый покров у ног лежит.

    Но чу!.. идут - так! это друг мой нежный.
    Уж начались восторги страсти нежной,
    И поцелуй любовью возгорит».

    Идет Одульф; во взорах - упоенье,
    В груди - любовь, и прочь бежит печаль;
    Но близ его во тьме сверкнула сталь,
    И вздрогнул он - родилось подозренье:
    «Кто ты? - спросил, - почто ты здесь? Вещай,
    Ответствуй мне, о сын угрюмой ночи!»

    «Бессильный враг! Осгара убегай!
    В пустынной тьме что ищут робки очи?
    Страшись меня, я страстью воспален:
    В пещере здесь Эвлега ждет Осгара!»
    Булатный меч в минуту обнажен,
    Огонь летит струями от удара...

    Услышала Эвлега стук мечей
    И бросила со страхом хлад пещерный.
    «Приди узреть предмет любви твоей! -
    Вскричал Одульф подруге нежной, верной. -
    Изменница! ты здесь его зовешь?
    Во тьме ночной вас услаждает нега,
    Но дерзкого в Валгалле ты найдешь!»

    Он поднял меч... и с трепетом Эвлега
    Падет на дерн, как клок летучий снега,
    Метелицей отторженный со скал!
    Друг на друга соперники стремятся,
    Кровавый ток по камням побежал,
    В кустарники с отчаяньем катятся.
    Последний глас Эвлегу призывал,
    И смерти хлад их ярость оковал.

    ОСГАР


    По камням гробовым, в туманах полуночи,
    Ступая трепетно усталою ногой,
    По Лоре путник шел, напрасно томны очи
    Ночлега мирного искали в тьме густой.
    Пещеры нет пред ним, на береге угрюмом
    Не видит хижины, наследья рыбаря;
    Вдали дремучий бор качают ветры с шумом,
    Луна за тучами, и в море спит заря.

    Идет, и на скале, обросшей влажным мохом,
    Зрит барда старого - веселье прошлых лет:
    Склонясь седым челом над воющим потоком,
    В безмолвии времен он созерцал полет.
    Зубчатый меч висел на ветьви мрачной ивы.
    Задумчивый певец взор тихий обратил
    На сына чуждых стран, и путник боязливый
    Содрогся в ужасе и мимо поспешил.

    «Стой, путник! стой! - вещал певец веков минувших, -
    Здесь пали храбрые, почти их бранный прах!
    Почти геройства чад, могилы сном уснувших!»
    Пришлец главой поник - и, мнилось, на холмах
    Восставший ряд теней главы окровавленны
    С улыбкой гордою на странника склонял.
    «Чей гроб я вижу там?» - вещал иноплеменный
    И барду посохом на берег указал.

    Колчан и шлем стальной, к утесу пригвожденный,
    Бросали тусклый луч, луною озлатясь.
    «Увы! здесь пал Осгар! - рек старец вдохновенный. -
    О! рано юноше настал последний час!
    Но он искал его: я зрел, как в ратном строе
    Он первыя стрелы с весельем ожидал
    И рвался из рядов, и пал в кипящем бое:
    Покойся, юноша! ты в брани славной пал.

    Во цвете нежных лет любил Осгар Мальвину,
    Не раз он в радости с подругою встречал
    Вечерний свет луны, скользящий на долину,
    И тень, упадшую с приморских грозных скал.
    Казалось, их сердца друг к другу пламенели;
    Одной, одной Осгар Мальвиною дышал;
    Но быстро дни любви и счастья пролетели,
    И вечер горести для юноши настал.

    Однажды, в темну ночь зимы порой унылой,
    Осгар стучится в дверь красавицы младой
    И шепчет: «Юный друг! не медли, здесь твой милый!»
    Но тихо в хижине. Вновь робкою рукой
    Стучит и слушает: лишь ветры с свистом веют.
    «Ужели спишь теперь, Мальвина? - мгла вокруг,
    Валится снег, власы в тумане леденеют.
    Услышь, услышь меня, Мальвина, милый друг!»

    Он в третий раз стучит, со скрыпом дверь шатнулась.
    Он входит с трепетом. Несчастный! что ж узрел?
    Темнеет взор его, Мальвина содрогнулась,
    Он зрит - в объятиях изменницы Звигнел!
    И ярость дикая во взорах закипела;
    Немеет и дрожит любовник молодой.
    Он грозный меч извлек, и нет уже Звигнела,
    И бледный дух его сокрылся в тьме ночной!

    Мальвина обняла несчастного колена,
    Но взоры отвратив: «Живи! - вещал Осгар, -
    Живи, уж я не твой, презренна мной измена,
    Забуду, потушу к неверной страсти жар».

    И тихо за порог выходит он в молчанье,
    Окован мрачною, безмолвною тоской -
    Исчезло сладкое навек очарованье!
    Он в мире одинок, уж нет души родной.

    Я видел юношу: поникнув головою,
    Мальвины имя он в отчаянье шептал;
    Как сумрак, дремлющий над бездною морскою,
    На сердце горестном унынья мрак лежал.
    На друга детских лет взглянул он торопливо;
    Уже недвижный взор друзей не узнавал;
    От пиршеств удален, в пустыне молчаливой
    Он одиночеством печаль свою питал.

    И длинный год провел Осгар среди мучений.
    Вдруг грянул трубный глас! Оденов сын, Фингал,
    Вел грозных на мечи, в кровавый пыл сражений.
    Осгар послышал весть и бранью воспылал.
    Здесь меч его сверкнул, и смерть пред ним бежала;
    Покрытый ранами, здесь пал на груду тел.
    Он пал - еще рука меча кругом искала,
    И крепкий сон веков на сильного слетел.

    Побегли вспять враги - и тихий мир герою!
    И тихо все вокруг могильного холма!
    Лишь в осень хладную, безмесячной порою,
    Когда вершины гор тягчит сырая тьма,
    В багровом облаке, одеянна туманом,
    Над камнем гробовым уныла тень сидит,
    И стрелы дребезжат, стучит броня с колчаном,
    И клен, зашевелясь, таинственно шумит».

    РАССУДОК И ЛЮБОВЬ


    Младой Дафнис, гоняясь за Доридой,
    «Постой, - кричал, - прелестная! постой,
    Скажи: „Люблю“ - и бегать за тобой
    Не стану я - клянуся в том Кипридой!»
    «Молчи, молчи!» - Рассудок говорил,
    А плут Эрот: «Скажи: ты сердцу мил!»

    «Ты сердцу мил!» - пастушка повторила,
    И их сердца огнем любви зажглись,
    И пал к ногам красавицы Дафнис,
    И страстный взор Дорида потупила.
    «Беги, беги!» - Рассудок ей твердил,
    А плут Эрот: «Останься!» - говорил.

    Осталася - и трепетной рукою
    Взял руку ей счастливый пастушок.
    «Взгляни, - сказал, - с подругой голубок
    Там обнялись под тенью лип густою!»
    «Беги, беги!» - Рассудок повторил,
    «Учись от них!» - Эрот ей говорил.

    И нежная улыбка пробежала
    Красавицы на пламенных устах,
    И вот она с томлением в глазах
    К любезному в объятия упала...
    «Будь счастлива!» - Эрот ей прошептал,
    Рассудок что ж? Рассудок уж молчал.

    К СЕСТРЕ*


    Ты хочешь, друг бесценный,
    Чтоб я, поэт младой,
    Беседовал с тобой
    И с лирою забвенной,
    Мечтами окриленный,
    Оставил монастырь
    И край уединенный,
    Где непрерывный мир
    Во мраке опустился
    И в пустыни глухой
    Безмолвно воцарился
    С угрюмой тишиной.
    . . . . . . . . . . . .
    И быстрою стрелой
    На невский брег примчуся,
    С подругой обнимуся
    Весны моей златой,
    И, как певец Людмилы,
    Мечты невольник милый,
    Взошед под отчий кров,
    Несу тебе не злато
    (Чернец я небогатый),
    В подарок пук стихов.

    Тайком взошед в диванну,
    Хоть помощью пера,

    О, как тебя застану,
    Любезная сестра?
    Чем сердце занимаешь
    Вечернею порой?
    Жан-Жака ли читаешь,
    Жанлиса ль пред тобой?
    Иль с резвым Гамильтоном
    Смеешься всей душой?
    Иль с Греем и Томсоном
    Ты пренеслась мечтой
    В поля, где от дубравы
    В дол веет ветерок,
    И шепчет лес кудрявый,
    И мчится величавый
    С вершины гор поток?
    Иль моську престарелу,
    В подушках поседелу,
    Окутав в длинну шаль
    И с нежностью лелея,
    Ты к ней зовешь Морфея?
    Иль смотришь в темну даль
    Задумчивой Светланой
    Над шумною Невой?
    Иль звучным фортепьяно
    Под беглою рукой
    Моцарта оживляешь?
    Иль тоны повторяешь
    Пиччини и Рамо?

    Но вот уж я с тобою,
    И в радости немой
    Твой друг расцвел душою,
    Как ясный вешний день.
    Забыты дни разлуки,
    Дни горести и скуки,
    Исчезла грусти тень.

    Но это лишь мечтанье!
    Увы, в монастыре,
    При бледном свеч сиянье,
    Один пишу к сестре.

    Все тихо в мрачной келье:
    Защелка на дверях,
    Молчанье, враг веселий,
    И скука на часах!
    Стул ветхий, необитый,
    И шаткая постель,
    Сосуд, водой налитый,
    Соломенна свирель -
    Вот все, что пред собою
    Я вижу, пробужден.
    Фантазия, тобою
    Одной я награжден,
    Тобою пренесенный
    К волшебной Иппокрене,

    Что было бы со мною,
    Богиня, без тебя?
    Знакомый с суетою,
    Приятной для меня,
    Увлечен в даль судьбою,
    Я вдруг в глухих стенах,
    Как Леты на брегах,
    Явился заключенным,
    Навеки погребенным,
    И скрыпнули врата,
    Сомкнувшися за мною,
    И мира красота
    Оделась черной мглою!..
    С тех пор гляжу на свет,
    Как узник из темницы
    На яркий блеск денницы.
    Светило ль дня взойдет,
    Луч кинув позлащенный
    Сквозь узкое окно,
    Но сердце помраченно
    Не радует оно.
    Иль позднею порою,
    Как луч на небесах,
    Покрытых чернотою,
    Темнеет в облаках, -

    С унынием встречаю
    Я сумрачную тень
    И с вздохом провожаю
    Скрывающийся день!..
    Сквозь слез смотрю в решетки,
    Перебирая четки.

    Но время протечет,
    И с каменных ворот
    Падут, падут затворы,
    И в пышный Петроград
    Через долины, горы
    Ретивые примчат;
    Спеша на новоселье,
    Оставлю темну келью,
    Поля, сады свои;
    Под стол клобук с веригой -
    И прилечу расстригой
    В объятия твои.

    КРАСАВИЦЕ, КОТОРАЯ НЮХАЛА ТАБАК


    Возможно ль? вместо роз, Амуром насажденных,
    Тюльпанов, гордо наклоненных,
    Душистых ландышей, ясминов и лилей,
    Которых ты всегда любила
    И прежде всякий день носила
    На мраморной груди твоей, -
    Возможно ль, милая Климена,
    Какая странная во вкусе перемена!..
    Ты любишь обонять не утренний цветок,
    А вредную траву зелену,
    Искусством превращенну
    В пушистый порошок!
    Пускай уже седой профессор Геттингена,
    На старой кафедре согнувшися дугой,
    Вперив в латинщину глубокий разум свой,
    Раскашлявшись, табак толченый
    Пихает в длинный нос иссохшею рукой;
    Пускай младой драгун усатый
    Поутру, сидя у окна,
    С остатком утреннего сна,
    Из трубки пенковой дым гонит сероватый;
    Пускай красавица шестидесяти лет,
    У граций в отпуску и у любви в отставке,
    Которой держится вся прелесть на подставке,
    Которой без морщин на теле места нет,

    Злословит, молится, зевает
    И с верным табаком печали забывает, -
    А ты, прелестная!.. но если уж табак
    Так нравится тебе - о пыл воображенья! -
    Ах! если, превращенный в прах,
    И в табакерке, в заточенье,
    Я в персты нежные твои попасться мог,
    Тогда б я в сладком восхищенье
    Рассыпался на грудь под шелковый платок
    И даже... может быть... Но что! мечта пустая.
    Не будет этого никак.
    Судьба завистливая, злая!
    Ах, отчего я не табак!..

    ЭПИГРАММА


    Арист нам обещал трагедию такую,
    Что все от жалости в театре заревут,
    Что слезы зрителей рекою потекут.
    Мы ждали драму золотую.
    И что же? дождались - и, нечего сказать,
    Достоинству ее нельзя убавить весу,
    Ну, право, удалось Аристу написать
    Прежалкую пиесу.

    КАЗАК


    Раз, полунощной порою,
    Сквозь туман и мрак,
    Ехал тихо над рекою
    Удалой казак.

    Черна шапка набекрени,
    Весь жупан в пыли.
    Пистолеты при колене,
    Сабля до земли.

    Верный конь, узды не чуя,
    Шагом выступал;
    Гриву долгую волнуя,
    Углублялся вдаль.

    Вот пред ним две-три избушки,
    Выломан забор;
    Здесь - дорога к деревушке,
    Там - в дремучий бор.

    «Не найду в лесу девицы, -
    Думал хват Денис, -
    Уж красавицы в светлицы
    На ночь убрались».

    Шевельнул донец уздою,
    Шпорой прикольнул,
    И помчался конь стрелою,
    К избам завернул.

    В облаках луна сребрила
    Дальни небеса;
    Под окном сидит уныла
    Девица-краса.

    Храбрый видит красну деву;
    Сердце бьется в нем,
    Конь тихонько к леву, к леву -
    Вот уж под окном.

    «Ночь становится темнее,
    Скрылася луна.
    Выдь, коханочка, скорее,
    Напои коня».

    «Нет! к мужчине молодому
    Страшно подойти,
    Страшно выдти мне из дому,
    Коню дать воды».

    «Ax! небось, девица красна,
    С милым подружись!»
    «Ночь красавицам опасна».
    «Радость! не страшись!

    Верь, коханочка, пустое;
    Ложный страх отбрось!
    Тратишь время золотое;
    Милая, небось!

    Сядь на борзого, с тобою
    В дальний еду край;
    Будешь счастлива со мною:
    С другом всюду рай».

    Что же девица? Склонилась,
    Победила страх,
    Робко ехать согласилась.

    Поскакали, полетели.
    Дружку друг любил;
    Был ей верен две недели,
    В третью изменил.

    КНЯЗЮ А. М. ГОРЧАКОВУ*


    Пускай, не знаясь с Аполлоном,
    Поэт, придворный философ,
    Вельможе знатному с поклоном
    Подносит оду в двести строф;
    Но я, любезный Горчаков,
    Не просыпаюсь с петухами,
    И напыщенными стихами,
    Набором громозвучных слов,
    Я петь пустого не умею
    Высоко, тонко и хитро
    И в лиру превращать не смею
    Мое - гусиное перо!
    Нет, нет, любезный князь, не оду
    Тебе намерен посвятить;
    Что прибыли соваться в воду,
    Сначала не спросившись броду,
    И вслед Державину парить?
    Пишу своим я складом ныне
    Кой-как стихи на именины.

    Что должен я, скажи, в сей час
    Желать от чиста сердца другу?
    Глубоку ль старость, милый князь,
    Детей, любезную супругу,
    Или богатства, громких дней,
    Крестов, алмазных звезд, честей?

    Не пожелать ли, чтобы славой
    Ты увлечен был в путь кровавый,
    Чтоб в лаврах и венцах сиял,
    Чтоб в битвах гром из рук метал
    И чтоб победа за тобою,
    Как древле Невскому герою,
    Всегда, везде летела вслед?
    Не сладострастия поэт
    Такою песенкой поздравит,
    Он лучше муз навек оставит!
    Дай бог любви, чтоб ты свой век
    Питомцем нежным Эпикура
    Провел меж Вакха и Амура!
    А там - когда стигийский брег
    Мелькнет в туманном отдаленье,
    Дай бог, чтоб в страстном упоенье,
    Ты с томной сладостью в очах
    Из рук младого Купидона
    Вступая в мрачный чолн Харона,
    Уснул... Ершовой на грудях!

    ОПЫТНОСТЬ


    Кто с минуту переможет
    Хладным разумом любовь,
    Бремя тягостных оков
    Ей на крылья не возложит.
    Пусть не смейся, не резвись,
    С строгой мудростью дружись;
    Но с рассудком вновь заспоришь,
    Хоть не рад, но дверь отворишь,
    Как проказливый Эрот
    Постучится у ворот.

    Испытал я сам собою
    Истину сих правых слов.
    «Добрый путь! прости, любовь!
    За богинею слепою,
    Не за Хлоей, полечу,
    Счастье, счастье ухвачу!» -
    Мнил я в гордости безумной.
    Вдруг услышал хохот шумный,
    Оглянулся... и Эрот
    Постучался у ворот.

    Нет! мне, видно, не придетс
    С богом сим в размолвке жить,
    И покамест жизни нить
    Старой Паркой там прядется,

    Пусть владеет мною он!
    Веселиться - мой закон.
    Смерть откроет гроб ужасный,
    Потемнеют взоры ясны,
    И не стукнется Эрот
    У могильных уж ворот!

    БЛАЖЕНСТВО


    В роще сумрачной, тенистой,
    Где, журча в траве душистой,
    Светлый бродит ручеек,
    Ночью на простой свирели
    Пел влюбленный пастушок;
    Томный гул унылы трели
    Повторял в глуши долин....

    Вдруг из глубины пещеры
    Чтитель Вакха и Венеры,
    Резвых Фавнов господин,
    Выбежал Эрмиев сын.
    Розами рога обвиты,
    Плющ на черных волосах,
    Козий мех, вином налитый,
    У Сатира на плечах.
    Бог лесов, в дугу склонившись
    Над искривленной клюкой,
    За кустами притаившись,
    Слушал песенки ночной,
    В лад качая головой.

    «Дни, протекшие в веселье!
    (Пел в тоске пастух младой)
    Отчего, явясь мечтой,

    Вы, как тень, от глаз исчезли
    И покрылись вечной тьмой?

    Ах! когда во мраке нощи,
    При таинственной луне,
    В темну сень прохладной рощи,
    Сладко спящей в тишине,
    Медленно, рука с рукою,
    С нежной Хлоей приходил,
    Кто сравниться мог со мною?
    Хлое был тогда я мил!

    А теперь мне жизнь - могила,
    Белый свет душе постыл,
    Грустен лес, поток уныл...
    Хлоя - другу изменила!..
    Я для милой... уж не мил!..»

    Звук исчез свирели тихой;
    Смолк певец - и тишина
    Воцарилась в роще дикой;
    Слышно, плещет лишь волна,
    И колышет повиликой
    Тихо веющий зефир...
    Древ оставя сень густую,
    Вдруг является Сатир.
    Чашу дружбы круговую
    Пенистым сребря вином,
    Рек с осклабленным лицом:
    «Ты уныл, ты сердцем мрачен;
    Посмотри ж, как сок прозрачен
    Блещет, осветясь луной!
    Выпей чашу - и душой
    Будешь так же чист и ясен.
    Верь мне: стон в бедах напрасен.
    Лучше, лучше веселись,
    В горе с Бахусом дружись!»
    И пастух, взяв чашу в руки,
    Скоро выпил все до дна.
    О могущество вина!

    Вдруг сокрылись скорби, муки,
    Мрак душевный вмиг исчез!
    Лишь фиал к устам поднес,
    Все мгновенно пременилось,
    Вся природа оживилась,
    Счастлив юноша в мечтах!
    Выпив чашу золотую,
    Наливает он другую;
    Пьет уж третью... но в глазах
    Вид окрестный потемнился -
    И несчастный... утомился.
    Томну голову склоня,
    «Научи, Сатир, меня, -
    Говорит пастух со вздохом, -
    Как могу бороться с роком?
    Как могу счастливым быть?
    Я не в силах вечно пить».
    - «Слушай, юноша любезный,
    Вот тебе совет полезный:
    Миг блаженства век лови;
    Помни дружбы наставленья:
    Без вина здесь нет веселья,
    Нет и счастья без любви;
    Так поди ж теперь с похмелья
    С Купидоном помирись;
    Позабудь его обиды
    И в объятиях Дориды
    Снова счастьем насладись!»

    ЛАИСА ВЕНЕРЕ,
    ПОСВЯЩАЯ ЕЙ СВОЕ ЗЕРКАЛО


    Вот зеркало мое - прими его, Киприда!
    Богиня красоты прекрасна будет ввек,
    Седого времени не страшна ей обида:
    Она - не смертный человек;
    Но я, покорствуя судьбине,
    Не в силах зреть себя в прозрачности стекла,
    Ни той, которой я была,
    Ни той, которой ныне.

    К НАТАШЕ


    Вянет, вянет лето красно;
    Улетают ясны дни;
    Стелется туман ненастный
    Ночи в дремлющей тени;
    Опустели злачны нивы,
    Хладен ручеек игривый;
    Лес кудрявый поседел;
    Свод небесный побледнел.

    Свет Наташа! где ты ныне?
    Что никто тебя не зрит?
    Иль не хочешь час единый
    С другом сердца разделить?
    Ни над озером волнистым,
    Ни под кровом лип душистым
    Ранней - позднею порой
    Не встречаюсь я с тобой.

    Скоро, скоро холод зимный
    Рощу, поле посетит;
    Огонек в лачужке дымной
    Скоро ярко заблестит;
    Не увижу я прелестной
    И, как чижик в клетке тесной,
    Дома буду горевать
    И Наташу вспоминать.

    К СТУДЕНТАМ*


    Друзья! досужный час настал,
    Все тихо, все в покое;
    Скорее скатерть и бокал;
    Сюда, вино златое!
    Шипи, шампанское, в стекле.
    Друзья, почто же с Кантом
    Сенека, Тацит на столе,
    Фольянт над фолиантом?
    Под стол ученых дураков -
    Мы полем овладеем;
    Под стол холодных мудрецов -
    Без них мы пить умеем!
    Ужели трезвого найдем
    За скатертью студента?
    На всякий случай, изберем
    Скорее президента:
    В награду пьяным он нальет
    И пунш и грог душистый,
    А вам, спартанцы, поднесет
    Воды в стакане чистой.
    Апостол неги и прохлад,
    Мой добрый Галич, vale!
    Ты Эпикура младший брат,
    Душа твоя в бокале,

    Главу венками убери,
    Будь нашим президентом,
    И станут самые цари
    Завидовать студентам!
    Дай руку, Дельвиг, что ты спишь?
    Проснись, ленивец сонный!
    Ты не под кафедрой лежишь,
    Латынью усыпленный.
    Взгляни: здесь круг твоих друзей,
    Бутыль вином налита,
    За здравье музы нашей пей,
    Парнасский волокита!
    Остряк любезный, по рукам!
    Полней бокал - до суха,
    И вылей сотню эпиграмм
    На недруга и друга!
    А ты, красавец молодой,
    Сиятельный повеса,
    Ты будешь Вакха жрец лихой,
    На прочее - завеса.
    Хоть я студент, хоть я и пьян,
    Но скромность почитаю -
    Придвиньте ж пенистый стакан,
    На брань благословляю!
    А ты, повеса из повес,
    На шалости рожденный,
    Удалый хват, головорез,
    Приятель задушевный,
    Бутылки, рюмки разобьем
    За здравие Платова,
    В казачью шапку пунш нальем, -
    И пить давайте снова!
    Товарищ милый, друг прямой,
    Тряхнем дружнее руку,
    Оставим в чаше круговой
    Педантам сродну скуку:
    Не в первый раз с тобой мы пьем,
    Не в первый и бранимся;
    Но чашу дружества нальем -
    И снова помиримся.

    С тобой тасуясь без чинов,
    Люблю тебя душою -
    Наполни кружку до краев, -
    Рассудок, бог с тобою!..
    Но что я вижу? всё вдвоем;
    Двоится штоф с араком;
    Вся комната пошла кругом,
    Покрылись очи мраком!
    Где вы, товарищи? где я?
    Скажите, Вакха ради.
    Вы дремлете, мои друзья,
    Склонившись на тетради.
    Писатель за свои грехи,
    Ты с виду всех трезвее;
    Вильгельм, прочти свои стихи,
    Чтоб мне заснуть скорее!

    К БАТЮШКОВУ*


    Философ резвый и пиит,
    Парнасский счастливый ленивец,
    Харит изнеженный любимец,
    Наперсник милых аонид,
    Почто на арфе златострунной
    Умолкнул, радости певец?
    Ужель и ты, мечтатель юный,
    Расстался с Фебом наконец?

    Уже с венком из роз душистых,
    Меж кудрей вьющихся, златых,
    Под тенью тополов ветвистых,
    В кругу красавиц молодых,
    Заздравным не стучишь фиалом,
    Любовь и Вакха не поешь,
    Довольный счастливым началом,
    Цветов парнасских вновь не рвешь;
    Не слышен наш Парни российский!..
    Пой, юноша, - певец тиисский
    В тебя влиял свой нежный дух.
    С тобою твой прелестный друг,
    Лилета, красных дней отрада:
    Певцу любви любовь награда.
    Настрой же лиру. По струнам
    Летай игривыми перстами,

    Как вешний зефир по цветам,
    И сладострастными стихами,
    И тихим шепотом любви
    Лилету в свой шалаш зови.
    И звезд ночных при бледном свете,
    Плывущих в дальней вышине,
    В уединенном кабинете,
    Волшебной внемля тишине,
    Слезами счастья грудь прекрасной,
    Счастливец милый, орошай;
    Но, упоен любовью страстной,
    И нежных муз не забывай;
    Любви нет боле счастья в мире:
    Люби - и пой ее на лире.

    Когда ж к тебе в досужный час
    Друзья, знакомые сберутся,
    И вины пенные польются,
    От плена с треском свободясь -
    Описывай в стихах игривых
    Веселье, шум гостей болтливых
    Вокруг накрытого стола,
    Стакан, кипящий пеной белой,
    И стук блестящего стекла.
    И гости дружно стих веселый,
    Бокал в бокал ударя в лад,
    Нестройным хором повторят.

    Поэт! в твоей предметы воле,
    Во звучны струны смело грянь,
    С Жуковским пой кроваву брань
    И грозну смерть на ратном поле.
    И ты в строях ее встречал,
    И ты, постигнутый судьбою,
    Как росс, питомцем славы пал!
    Ты пал, и хладною косою
    Едва скошенный, не увял!..4

    Иль, вдохновенный Ювеналом,
    Вооружись сатиры жалом,
    Подчас прими ее свисток,
    Рази, осмеивай порок,
    Шутя, показывай смешное
    И, если можно, нас исправь.
    Но Тредьяковского оставь
    В столь часто рушимом покое.
    Увы! довольно без него
    Найдем бессмысленных поэтов,
    Довольно в мире есть предметов,
    Пера достойных твоего!

    Но что!.. цевницею моею,
    Безвестный в мире сем поэт,
    Я песни продолжать не смею.
    Прости - но помни мой совет:
    Доколе, музами любимый,
    Ты пиэрид горишь огнем,
    Доколь, сражен стрелой незримой,
    В подземный ты не снидешь дом,
    Мирские забывай печали,
    Играй: тебя младой Назон,
    Эрот и грации венчали,
    А лиру строил Аполлон.

    ЭПИГРАММА
    (ПОДРАЖАНИЕ ФРАНЦУЗСКОМУ).


    Супругою твоей я так пленился,
    Что если б три в удел достались мне,
    Подобные во всем твоей жене,
    То даром двух я б отдал сатане,
    Чтоб третью лишь принять он согласился.

    К Н. Г. ЛОМОНОСОВУ


    И ты, любезный друг, оставил
    Надежну пристань тишины,
    Челнок свой весело направил
    По влаге бурной глубины;
    Судьба на руль уже склонилась,
    Спокойно светят небеса,
    Ладья крылатая пустилась -
    Расправит счастье паруса.
    Дай бог, чтоб грозной непогоды
    Вблизи ты ужас не видал,
    Чтоб бурный вихорь не вздувал
    Пред челноком шумящи воды!
    Дай бог, под вечер к берегам
    Тебе пристать благополучно
    И отдохнуть спокойно там
    С любовью, дружбой неразлучно!
    Нет! ты не можешь их забыть!
    Но что! Не скоро, может быть,
    Увижусь я, мой друг, с тобою
    Укромной хаты в тишине;
    За чашей пунша круговою
    Подчас воспомнишь обо мне;
    Когда ж пойду на новоселье
    (Заснуть ведь общий всем удел),
    Скажи: «Дай бог ему веселье!
    Он в жизни хоть любить умел».

    НА РЫБУШКИНА


    Бывало, прежних лет герой,
    Окончив славну брань с противной стороной,
    Повесит меч войны средь отческия кущи;
    А трагик наш Бурун, скончав чернильный бой,
    Повесил уши.

    РОМАНС*


    Под вечер, осенью ненастной,
    В далеких дева шла местах
    И тайный плод любви несчастной
    Держала в трепетных руках.
    Все было тихо - лес и горы,
    Все спало в сумраке ночном;
    Она внимательные взоры
    Водила с ужасом кругом.

    И на невинное творенье,
    Вздохнув, остановила их...
    «Ты спишь, дитя, мое мученье,
    Не знаешь горестей моих,
    Откроешь очи и, тоскуя,
    Ты к груди не прильнешь моей.
    Не встретишь завтра поцелуя

    Ее манить напрасно будешь!..
    Мне вечный стыд вина моя, -
    Меня навеки ты забудешь;
    Но не забуду я тебя!
    Дадут покров тебе чужие
    И скажут: «Ты для нас чужой!»
    Ты спросишь: «Где мои родные?»
    И не найдешь семьи родной.

    Несчастный! будешь грустной думой
    Томиться меж других детей!
    И до конца с душой угрюмой
    Взирать на ласки матерей;
    Повсюду странник одинокий,
    Всегда судьбу свою кляня,
    Услышишь ты упрек жестокий...
    Прости, прости тогда меня...

    Ты спишь - позволь себя, несчастный,
    К груди прижать в последний раз.
    Проступок мой, твой рок ужасный
    К страданью осуждает нас.
    Пока лета не отогнали
    Невинной радости твоей,
    Спи, милый! горькие печали
    Не тронут детства тихих дней!»

    Но вдруг за рощей осветила
    Вблизи ей хижину луна...
    Бледна, трепещуща, уныла,
    К дверям приближилась она:
    Склонилась, тихо положила
    Младенца на порог чужой,
    Со страхом очи отвратила
    И скрылась в темноте ночной.

    ЛЕДА
    (КАНТАТА)


    Средь темной рощицы, под тенью лип душистых,
    В высоком тростнике, где частым жемчугом
    Вздувалась пена вод сребристых,
    Колеблясь тихим ветерком,
    Покров красавицы стыдливой,
    Небрежно кинутый, у берега лежал,
    И прелести ее поток волной игривой
    С весельем орошал.

    Житель рощи торопливый,
    Будь же скромен, о ручей!
    Тише, струйки говорливы!
    Изменить страшитесь ей!

    Леда робостью трепещет,
    Тихо дышит снежна грудь,
    Ни волна вокруг не плещет,

    В роще шорох утихает,
    Все в прелестной тишине;
    Нимфа далее ступает,
    Робкой вверившись волне.

    Но что-то меж кустов прибрежных восшумело,
    И чувство робости прекрасной овладело;
    Невольно вздрогнула, не в силах воздохнуть.

    И вот пернатых царь из-под склоненной ивы,
    Расправя крылья горделивы,
    К красавице плывет - веселья полна грудь,
    С шумящей пеною отважно волны гонит,
    Крылами воздух бьет,
    То в кольцы шею вьет,
    То гордую главу, смирясь, пред Ледой клонит.

    Леда смеется.
    Вдруг раздается
    Радости клик.
    Вид сладострастный!
    К Леде прекрасной
    Лебедь приник.
    Слышно стенанье,
    Снова молчанье.
    Нимфа лесов
    С негою сладкой
    Видит украдкой
    Тайну богов.

    Опомнясь наконец, красавица млада
    Открыла тихий взор, в томленьях воздыхая,
    И что ж увидела? - На ложе из цветов
    Она покоится в объятиях Зевеса;
    Меж ними юная любовь, -
    И пала таинства прелестного завеса.

    Сим примером научитесь,
    Розы, девы красоты;
    Летним вечером страшитесь
    В темной рощице воды:

    В темной рощице таитс
    Часто пламенный Эрот;
    С хладной струйкою катится,
    Стрелы прячет в пене вод.

    Сим примером научитесь,
    Розы, девы красоты;
    Летним вечером страшитесь
    В темной рощице воды.

    STANCES


    Avez-vous vu la tendre rose,
    L’aimable fille d’un beau jour,
    Quand au printemps à peine éclose,
    Elle est l’image de l’amour?

    Telle à nos yeux, plus belle encore,
    Parut Eudoxie aujourd’hui;
    Plus d’un printemps la vit éclore,
    Charmante et jeune comme lui.

    Mais, hélas! les vents, les tempêtes,
    Ces fougueux enfants de l’hiver,
    Bientôt vont gronder sur nos têtes,
    Enchaîner l’eau, la terre et l’air.

    Et plus de fleurs, et plus de rose!
    L’aimable fille des amours
    Tombe fanée, à peine éclose;
    Il a fui, le temps des beaux jours!

    Eudoxie! aimez, le temps presse:
    Profitez de vos jours heureux!

    Est-ce dans la froide vieillesse
    Que de l’amour on sent les feux?5

    MON PORTRAIT


    Vous me demandez mon portrait,
    Mais peint d’après nature;
    Mon cher, il sera bientôt fait,
    Quoique en miniature.

    Je suis un jeune polisson,
    Encore dans les classes;
    Point sot, je le dis sans façon
    Et sans fades grimaces.

    Onc il ne fut de babillard,
    Ni docteur en Sorbonne -
    Plus ennuyeux et plus braillard,
    Que moi-même en personne.

    Ma taille à celles des plus longs
    Ne peut être égalée;
    J’ai le teint frais, les cheveux blonds
    Et la tête bouclée.

    J’aime et le monde et son fracas,
    Je hais la solitude;
    J’abhorre et noises, et débats,
    Et tant soit peu l’étude.

    Spectacles, bals me plaisent fort,
    Et d’après ma pensée,
    Je dirais ce que j’aime encor...
    Si n’étais au Lycée.

    Après celà, mon cher ami,
    L’on peut me reconnaître:
    Oui! tel que le bon Dieu me fit,
    Je veux toujours paraître.

    Vrai démon pour l’espièglerie,
    Vrai singe par sa mine,
    Beaucoup et trop d’étourderie.
    Ma foi, voilà Pouchkine.6

    НА ПУЧКОВУ*


    Пучкова, право, не смешна:
    Пером содействует она
    Благотворительным газет недельных видам,
    Хоть в смех читателям, да в пользу инвалидам.

    ГАРАЛЬ И ГАЛЬВИНА


    Взошла луна над дремлющим заливом,
    В глухой туман окрестности легли;
    Полночный ветр качает корабли
    И в парусе шумит нетерпеливом.
    Взойдет заря - далек их будет строй.
    Остри свой меч, воитель молодой!

    Где ты, Гараль? Печальная Гальвина
    Ждет милого в пещерной темноте.
    Спеши, Гараль, к унылой красоте!
    Заря блеснет - и гордая дружина
    Умчится вдаль, грозящая войной.
    Где ты, где ты, воитель молодой?

    Гальвина с ним. О, сколько слез печали,
    И сколько слез восторгов и любви!
    Но край небес бледнеет, и вдали
    Редеет тень. Уж латы зазвучали;
    Близка заря; несется шум глухой...
    Что медлишь ты, воитель молодой?

    Призывному Гальвина клику внемлет,
    Тоски, надежд и робости полна,
    Едва дыша, разлуки ждет она;
    Но юноша на персях девы дремлет.
    Призывы битв умолкли за горой, -
    Не слышал их воитель молодой.

    Уже суда покинуть брег готовы,
    К ним юноши с веселием бегут;
    Прощальну длань подругам подают;
    Златой зари раскинулись покровы;
    Но, утомлен любовью и тоской,
    Покоится воитель молодой.

    Пылает день. Он открывает очи
    Гальвина мнит ласкающей рукой
    Сокрыть от глаз досадный свет дневной.
    «Прости, пора! сокрылись тени ночи:
    Спешу к мечам!» - воскликнул - и стрелой
    Летит на брег воитель молодой.

    Но тихо все, лишь у пустого брега
    Подъемлется шумящая волна;
    Лишь дева там, печальна и бледна,
    И вдалеке плывут ладьи набега.
    О, для чего печальной красотой
    Пленялся ты, воитель молодой?

    Она в слезах; в немой воитель думе.
    «О милый друг! о жизнь души моей!
    Что слава нам? что делать средь мечей?
    Пускай другой несется в бранном шуме;
    Но я твоя, ты вечно, вечно мой!..
    Забудь войну, воитель молодой!»

    Гараль молчал. Надменное ветрило
    Его звало к брегам чужой земли;
    Но с бурею так быстро корабли
    Летели вдаль, и дева так уныло
    Его влекла трепещущей рукой...
    Все, все забыл воитель молодой!

    И он у ног своей подруги нежной
    Сказал: «Пускай гремят набег и брань:
    Забыла меч ослабленная длань!»
    Их дни слились в отраде безмятежной;
    Лишь у брегов, терзаемых волной,
    Дрожа, краснел воитель молодой.

    Но быстро дни восторгов пролетели.
    Бойцы плывут к брегам родной земли;
    Сыны побед с добычей притекли,
    И скальды им хваленья песнь воспели.
    Тогда поник бесславною главой
    На пиршествах воитель молодой.

    Могучие наперсники судьбины
    К ногам невест повергли меч и щит;
    Кровавый меч героев не лежит
    У ног одной оставленной Гальвины.
    Красавица вздохнула, - и другой
    Ее пленил воитель молодой.

    С тех пор один бродил Гараль унылый;
    Умолк его веселый прежде глас,
    Лишь иногда в безмолвный ночи час,
    Уединен, шептал он имя милой.
    Война зажглась, - и встречи роковой
    Пошел искать воитель молодой.

    ИСПОВЕДЬ БЕДНОГО СТИХОТВОРЦА*


    Священник

    Кто ты, мой сын?

    Стихотворец

    Отец, я бедный однодворец,
    Сперва подьячий был, а ныне стихотворец.
    Довольно в целый год бумаги исчертил;
    Пришел покаяться - я много нагрешил.

    Священник

    Поближе; наперед скажи мне откровенно,
    Намерен ли себя исправить непременно?

    Стихотворец

    Отец, я духом слаб, не смею слова дать.

    Священник

    Старался ль ты закон господний соблюдать
    И, кроме вышнего, не чтить другого бога?

    Стихотворец

    Ах, с этой стороны я грешен очень много;
    Мне богом было - я, любви предметом - я,
    В я заключалися и братья и друзья,
    Лишь я был мой и царь и демон обладатель;
    А что всего тошней, лишь я был мой читатель.

    Священник

    Вторую заповедь исполнил ли, мой сын?

    Стихотворец
    Кумиров у меня бывало не один:
    Любил я золото и знатным поклонялся,
    Во всякой песенке Глафирами пленялся,
    Которых от роду хотя и не видал,
    Но тем не менее безбожно обожал.

    Священник

    А имя божие?

    Стихотворец

    Когда не доставало
    Иль рифмы, иль стопы, то, признаюсь, бывало,
    И имя божие вклею в упрямый стих.

    Священник

    А часто ль?

    Стихотворец

    Да во всех элегиях моих;
    Там можешь, батюшка, прочесть на каждой строчке
    «Увы!» и «се», и «ах», «мой бог!», тире да точки.

    Священник

    Нехорошо, мой сын! А чтишь ли ты родных?

    Стихотворец

    Немного; да к тому ж не знаю вовсе их,
    Зато своих я чад люблю и чту душою.

    Священник

    Как время проводил?

    Стихотворец

    Я летом и зимою
    Пять дней пишу, пишу, печатаю в шестой,
    Чтоб с горем пополам насытиться в седьмой.
    А в церковь некогда: в передней Глазунова
    Я по три жду часа с лакеями Графова.

    Священник

    Убийцей не был ли?

    Стихотворец

    Ах, этому греху,
    Отец, причастен я, покаюсь на духу.
    Приятель мой Дамон лежал при смерти болен.
    Я навестил его: он очень был доволен;
    Желая бедному страдальцу угодить.
    Я оду стал ему торжественно твердить,
    И что же? Бедный друг! Он со строфы начальной
    Поморщился, кряхтел... и умер.

    Священник

    Не похвально.
    Но вот уж грех прямой: да ты ж прелюбодей!
    Твои стихи...

    Стихотворец

    Все лгут, а на душе моей,
    Ей-богу, я греха такого не имею;
    По моде лишний грех взвалил себе на шею.
    А правду вымолвить - я сущий Эпиктет,
    Воды не замутишь, предобренький поэт.

    Священник

    Да, лгать нехорошо. Скажи мне, бога ради:
    Соблюл ли заповедь хоть эту: не укради?

    Стихотворец

    Ах, батюшка, грешон! Я краду иногда!
    (К тому приучены все наши господа),
    Словцо из Коцебу, стих целый из Вольтера,
    И даже у своих; не надобно примера.
    Да как же без того, бедняжкам, нам писать?
    Как мало своего - придется занимать.

    Священник

    Нехорошо, мой сын, на счет чужой лениться.
    Советую тебе скорее отучиться

    От этого греха. На друга своего
    Не доносил ли ты и ложного чего?

    Стихотворец

    Лукавый соблазнил. Я малый не богатый -
    За деньги написал посланье длинновато,
    В котором Мевия усердно утешал -
    Он, батюшка, жену недавно потерял.
    Я публике донес, что бедный горько тужит,
    А он от радости молебны богу служит.

    Священник

    Вперед не затевай, мой сын, таких проказ.
    Завидовал ли ты?

    Стихотворец

    Завидовал не раз,
    Греха не утаю, - богатому соседу.
    Хоть не ослу его, но жирному обеду
    И бронзе, деревням и рыжей четверне,
    Которых не иметь мне даже и во сне.
    Завидовал купцу, беспечному монаху,
    Глупцу, заснувшему без мыслей и без страху,
    И, словом, всякому, кто только не поэт.

    Священник

    Худого за собой не знаешь больше?

    Стихотворец

    Нет,
    Во всем покаялся; греха не вспомню боле,
    Я вечно трезво жил, постился поневоле,
    И ближним выгоду не раз я доставлял:
    Частенько одами несчастных усыплял.

    Священник

    Послушай же теперь полезного совета:
    Будь добрый человек из грешного поэта.

    1815

    ГОРОДОК (К ***)*


    Прости мне, милый друг,
    Двухлетнее молчанье:
    Писать тебе посланье
    Мне было недосуг.
    На тройке пренесенный
    Из родины смиренной
    В великий град Петра,
    От утра до утра
    Два года все кружился
    Без дела в хлопотах,
    Зевая, веселился
    В театре, на пирах;
    Не ведал я покоя,
    Увы! ни на часок,
    Как будто у налоя
    В великой четверток
    Измученный дьячок.
    Но слава, слава богу!
    На ровную дорогу
    Я выехал теперь;
    Уж вытолкал за дверь
    Заботы и печали,
    Которые играли,
    Стыжусь, столь долго мной;
    И в тишине святой

    Философом ленивым,
    От шума вдалеке,
    Живу я в городке,
    Безвестностью счастливом.
    Я нанял светлый дом
    С диваном, с камельком;
    Три комнатки простые -
    В них злата, бронзы нет,
    И ткани выписные
    Не кроют их паркет.
    Окошки в сад веселый,
    Где липы престарелы
    С черемухой цветут;
    Где мне в часы полдневны
    Березок своды темны
    Прохладну сень дают;
    Где ландыш белоснежный
    Сплелся с фиалкой нежной
    И быстрый ручеек,
    В струях неся цветок,
    Невидимый для взора,
    Лепечет у забора.
    Здесь добрый твой поэт
    Живет благополучно;
    Не ходит в модный свет;
    На улице карет
    Не слышит стук докучный;
    Здесь грома вовсе нет;
    Лишь изредка телега
    Скрыпит по мостовой,
    Иль путник, в домик мой
    Пришед искать ночлега,
    Дорожною клюкой
    В калитку постучится...

    Блажен, кто веселитс
    В покое, без забот,
    С кем втайне Феб дружится
    И маленький Эрот;
    Блажен, кто на просторе
    В укромном уголке

    Не думает о горе,
    Гуляет в колпаке,
    Пьет, ест, когда захочет,
    О госте не хлопочет!
    Никто, никто ему
    Лениться одному
    В постеле не мешает;
    Захочет - аонид
    Толпу к себе сзывает;
    Захочет - сладко спит,
    На Рифмова склоняясь
    И тихо забываясь.
    Так я, мой милый друг,
    Теперь расположился;
    С толпой бесстыдных слуг
    Навеки распростился;
    Укрывшись в кабинет,
    Один я не скучаю
    И часто целый свет
    С восторгом забываю.
    Друзья мне - мертвецы,
    Парнасские жрецы;
    Над полкою простою
    Под тонкою тафтою
    Со мной они живут.
    Певцы красноречивы,
    Прозаики шутливы
    В порядке стали тут.
    Сын Мома и Минервы,
    Фернейский злой крикун,
    Поэт в поэтах первый,
    Ты здесь, седой шалун!
    Он Фебом был воспитан,
    Издетства стал пиит;
    Всех больше перечитан,
    Всех менее томит;
    Соперник Эврипида,
    Эраты нежный друг,
    Арьоста, Тасса внук -
    Скажу ль?.. отец Кандида -
    Он все: везде велик

    Единственный старик!
    На полке за Вольтером
    Виргилий, Тасс с Гомером
    Все вместе предстоят.
    В час утренний досуга
    Я часто друг от друга
    Люблю их отрывать.
    Питомцы юных граций -
    С Державиным потом
    Чувствительный Гораций
    Является вдвоем.
    И ты, певец любезный,
    Поэзией прелестной
    Сердца привлекший в плен,
    Ты здесь, лентяй беспечный,
    Мудрец простосердечный,
    Ванюша Лафонтен!
    Ты здесь - и Дмитрев нежный,
    Твой вымысел любя,
    Нашел приют надежный
    С Крыловым близ тебя.
    Но вот наперсник милый
    Психеи златокрылой!
    О добрый Лафонтен,
    С тобой он смел сразиться...
    Коль можешь ты дивиться,
    Дивись: ты побежден!
    Воспитанны Амуром,
    Вержье, Парни с Грекуром
    Укрылись в уголок.
    (Не раз они выходят
    И сон от глаз отводят
    Под зимний вечерок.)
    Здесь Озеров с Расином,
    Руссо и Карамзин,
    С Мольером-исполином
    Фонвизин и Княжнин.
    За ними, хмурясь важно,
    Их грозный Аристарх
    Является отважно
    В шестнадцати томах.

    Хоть страшно стихоткачу
    Лагарпа видеть вкус,
    Но часто, признаюсь,
    Над ним я время трачу.

    Кладбище обрели
    Ha самой нижней полке
    Все школьнически толки,
    Лежащие в пыли,
    Визгова сочиненья,
    Глупона псалмопенья,
    Известные творенья
    Увы! одним мышам.
    Мир вечный и забвенье
    И прозе и стихам!
    Ho ими огражденну
    (Ты должен это знать)
    Я спрятал потаенну
    Сафьянную тетрадь.
    Сей свиток драгоценный,
    Веками сбереженный,
    От члена русских сил,
    Двоюродного брата,
    Драгунского солдата
    Я даром получил.
    Ты, кажется, в сомненье...
    Нетрудно отгадать;
    Так, это сочиненья,
    Презревшие печать.
    Хвала вам, чады славы,
    Враги парнасских уз!
    О князь, наперсник муз,
    Люблю твои забавы;
    Люблю твой колкий стих
    В посланиях твоих,
    В сатире - знанье света
    И слога чистоту,
    И в резвости куплета
    Игриву остроту.
    И ты, насмешник смелый,
    В ней место получил,

    Чей в аде свист веселый
    Поэтов раздражил,
    Как в юношески леты
    В волнах туманной Леты
    Их гуртом потопил;
    И ты, замысловатый
    Буянова певец,
    В картинах толь богатый
    И вкуса образец;
    И ты, шутник бесценный,
    Который Мельпомены
    Котурны и кинжал
    Игривой Талье дал!
    Чья кисть мне нарисует,
    Чья кисть скомпанирует
    Такой оригинал!
    Тут вижу я - с Чернавкой
    Подщипа слезы льет;
    Здесь князь дрожит под лавкой,
    Там дремлет весь совет;
    В трагическом смятенье
    Плененные цари,
    Забыв войну, сраженья,
    Играют в кубари...
    Но назову ль детину,
    Что доброю порой
    Тетради половину
    Наполнил лишь собой!
    О ты, высот Парнаса
    Боярин небольшой,
    Но пылкого Пегаса
    Наездник удалой!
    Намаранные оды,
    Убранство чердаков,
    Гласят из рода в роды:
    Велик, велик - Свистов!
    Твой дар ценить умею,
    Хоть, право, не знаток;
    Но здесь тебе не смею
    Хвалы сплетать венок:

    Свистовским должно слогом
    Свистова воспевать;
    Но, убирайся с богом,
    Как ты, в том клясться рад,
    Не стану я писать.

    О вы, в моей пустыне
    Любимые творцы!
    Займите же отныне
    Беспечности часы.
    Мой друг! весь день я с ними,
    То в думу углублен,
    То мыслями своими
    В Элизий пренесен.
    Когда же на закате
    Последний луч зари
    Потонет в ярком злате,
    И светлые цари
    Смеркающейся ночи
    Плывут по небесам,
    И тихо дремлют рощи,
    И шорох по лесам,
    Мой гений невидимкой
    Летает надо мной;
    И я в тиши ночной
    Сливаю голос свой
    С пастушьею волынкой.
    Ах! счастлив, счастлив тот,
    Кто лиру в дар от Феба
    Во цвете дней возьмет!
    Как смелый житель неба,
    Он к солнцу воспарит,
    Превыше смертных станет,
    И слава громко грянет:
    «Бессмертен ввек пиит!»

    Но ею мне ль гордиться,
    Но мне ль бессмертьем льститься?..
    До слез я спорить рад,
    Не бьюсь лишь об заклад,

    Как знать, и мне, быть может,
    Печать свою наложит
    Небесный Аполлон;
    Сияя горним светом,
    Бестрепетным полетом
    Взлечу на Геликон.
    Не весь я предан тленью;
    С моей, быть может, тенью
    Полунощной порой
    Сын Феба молодой,
    Мой правнук просвещенный,
    Беседовать придет
    И мною вдохновенный
    На лире воздохнет.

    Покамест, друг бесценный,
    Камином освещенный,
    Сижу я под окном
    С бумагой и с пером,
    Не слава предо мною,
    Но дружбою одною
    Я ныне вдохновен.
    Мой друг, я счастлив ею.
    Почто ж ее сестрой,
    Любовию младой
    Напрасно пламенею?
    Иль юности златой
    Вотще даны мне розы,
    И лить навеки слезы
    В юдоле, где расцвел
    Мой горестный удел?..
    Певца сопутник милый,
    Мечтанье легкокрыло!
    О, будь же ты со мной,
    Дай руку сладострастью
    И с чашей круговой
    Веди меня ко счастью
    Забвения тропой;
    И в час безмолвной ночи,
    Когда ленивый мак

    Покроет томны очи,
    На ветреных крылах
    Примчись в мой домик тесный,
    Тихонько постучись
    И в тишине прелестной
    C любимцем обнимись!
    Мечта! в волшебной сени
    Мне милую яви,
    Мой свет, мой добрый гений,
    Предмет моей любви,
    И блеск очей небесный,
    Лиющих огнь в сердца,
    И граций стан прелестный,
    И снег ее лица;
    Представь, что, на коленях
    Покоясь у меня,
    В порывистых томленьях
    Склонилася она
    Ко груди грудью страстной,
    Устами на устах,
    Горит лицо прекрасной,
    И слезы на глазах!..
    Почто стрелой незримой
    Уже летишь ты вдаль?
    Обманет - и пропал
    Беглец невозвратимый!
    Не слышит плач и стон,
    И где крылатый сон?
    Исчезнет обольститель,
    И в сердце грусть-мучитель.

    Но все ли, милый друг,
    Быть счастья в упоенье?
    И в грусти томный дух
    Находит наслажденье:
    Люблю я в летний день
    Бродить один с тоскою,
    Встречать вечерню тень
    Над тихою рекою
    И с сладостной слезою
    В даль сумрачну смотреть;

    Люблю с моим Мароном
    Под ясным небосклоном
    Близ озера сидеть,
    Где лебедь белоснежный,
    Оставя злак прибрежный,
    Любви и неги полн,
    С подругою своею,
    Закинув гордо шею,
    Плывет во злате волн.
    Или, для развлеченья,
    Оставя книг ученье,
    В досужный мне часок
    У добренькой старушки
    Душистый пью чаек;
    Не подхожу я к ручке,
    Не шаркаю пред ней;
    Она не приседает,
    Но тотчас и вестей
    Мне пропасть наболтает.
    Газеты собирает
    Со всех она сторон,
    Все сведает, узнает:
    Кто умер, кто влюблен,
    Кого жена по моде
    Рогами убрала,
    В котором огороде
    Капуста цвет дала,
    Фома свою хозяйку
    Не за́ что наказал,
    Антошка балалайку,
    Играя, разломал, -
    Старушка все расскажет;
    Меж тем как юбку вяжет,
    Болтает все свое;
    А я сижу смиренно
    В мечтаньях углубленный,
    Не слушая ее.
    На рифмы удалого
    Так некогда Свистова
    В столице я внимал,

    Когда свои творенья
    Он с жаром мне читал,
    Ах! видно, бог пытал
    Тогда мое терпенье!

    Иль добрый мой сосед,
    Семидесяти лет,
    Уволенный от службы
    Майором отставным,
    Зовет меня из дружбы
    Хлеб-соль откушать с ним.
    Вечернею пирушкой
    Старик, развеселясь,
    За дедовскою кружкой
    В прошедшем углубясь,
    С очаковской медалью
    На раненой груди,
    Воспомнит ту баталью,
    Где роты впереди
    Летел на встречу славы,
    Но встретился с ядром
    И пал на дол кровавый
    С булатным палашом.
    Всегда я рад душою
    С ним время провождать,
    Но, боже, виноват!
    Я каюсь пред тобою,
    Служителей твоих,
    Попов я городских
    Боюсь, боюсь беседы,
    И свадебны обеды
    Затем лишь не терплю,
    Что сельских иереев,
    Как папа иудеев,
    Я вовсе не люблю,
    А с ними крючковатый
    Подьяческий народ,
    Лишь взятками богатый
    И ябеды оплот.

    Но, друг мой, если вскоре
    Увижусь я с тобой,
    То мы уходим горе
    За чашей круговой;
    Тогда, клянусь богами,
    (И слово уж сдержу)
    Я с сельскими попами
    Молебен отслужу.

    ВОДА И ВИНО


    Люблю я в полдень воспаленный
    Прохладу черпать из ручья
    И в роще тихой, отдаленной
    Смотреть, как плещет в брег струя.
    Когда ж вино в края поскачет,
    Напенясь в чаше круговой,
    Друзья, скажите, - кто не плачет,
    Заране радуясь душой?

    Да будет проклят дерзновенный,
    Кто первый грешною рукой,
    Нечестьем буйным ослепленный,
    О страх!.. смесил вино с водой!
    Да будет проклят род злодея!
    Пускай не в силах будет пить,
    Или, стаканами владея,
    Лафит с цимлянским различить!

    ИЗМЕНЫ


    «Все миновалось!
    Мимо промчалось
    Время любви.
    Страсти мученья!
    В мраке забвенья
    Скрылися вы.
    Так я премены
    Сладость вкусил;
    Гордой Елены
    Цепи забыл.
    Сердце, ты в воле!
    Все позабудь;
    В новой сей доле
    Счастливо будь.
    Только весною
    Зе&769;фир младою
    Розой пленен;
    В юности страстной
    Был я прекрасной
    В сеть увлечен.
    Нет, я не буду
    Впредь воздыхать,
    Страсть позабуду;
    Полно страдать!
    Скоро печали
    Встречу конец.

    Ах! для тебя ли,
    Юный певец,
    Прелесть Елены
    Розой цветет?..
    Пусть весь народ,
    Ею прельщенный,
    Вслед за мечтой
    Мчится толпой;
    В мирном жилище,
    На пепелище,
    В чаше простой
    Стану в смиренье
    Черпать забвенье
    И - для друзей
    Резвой рукою
    Двигать струною
    Арфы моей».

    В скучной разлуке
    Так я мечтал,
    В горести, в муке
    Себя услаждал;
    В сердце возженный
    Образ Елены
    Мнил истребить.
    Прошлой весною
    Юную Хлою
    Вздумал любить.
    Как ветерочек
    Ранней порой
    Гонит листочек
    С резвой волной,
    Так непрестанно
    Непостоянный
    Страстью играл,
    Лилу, Темиру,
    Всех обожал,
    Сердце и лиру
    Всем посвящал.
    Что же? - напрасно
    С груди прекрасной

    Шаль я срывал.
    Тщетны измены!
    Образ Елены
    В сердце пылал!
    Ах! возвратися,
    Радость очей,
    Хладна, тронися
    Грустью моей.
    Тщетно взывает
    Бедный певец!
    Нет! не встречает
    Мукам конец...
    Так! до могилы
    Грустен, унылый,
    Крова ищи!
    Всеми забытый,
    Терном увитый
    Цепи влачи...

    БАТЮШКОВУ


    В пещерах Геликона
    Я некогда рожден;
    Во имя Аполлона
    Тибуллом окрещен,
    И светлой Иппокреной
    Сыздетства напоенный,
    Под кровом вешних роз,
    Поэтом я возрос.

    Веселый сын Эрми
    Ребенка полюбил,
    В дни резвости златые
    Мне дудку подарил.
    Знакомясь с нею рано,
    Дудил я непрестанно;
    Нескладно хоть играл,
    Но Музам не скучал.

    А ты, певец забавы
    И друг пермесских дев,
    Ты хочешь, чтобы, славы
    Стезею полетев,
    Простясь с Анакреоном,
    Спешил я за Мароном
    И пел при звуках лир
    Войны кровавый пир.

    Дано мне мало Фебом:
    Охота, скудный дар.
    Пою под чуждым небом,
    Вдали домашних лар,
    И, с дерзостным Икаром
    Страшась летать недаром,
    Бреду своим путем:
    Будь всякий при своем.

    НАПОЛЕОН НА ЭЛЬБЕ (1815)*


    Вечерняя заря в пучине догорала,
    Над мрачной Эльбою носилась тишина,
    Сквозь тучи бледные тихонько пробегала
    Туманная луна;
    Уже на западе седой, одетый мглою,
    С равниной синих вод сливался небосклон.
    Один во тьме ночной над дикою скалою
    Сидел Наполеон.
    В уме губителя теснились мрачны думы,
    Он новую в мечтах Европе цепь ковал
    И, к дальним берегам возведши взор угрюмый,
    Свирепо прошептал:

    «Вокруг меня все мертвым сном почило,
    Легла в туман пучина бурных волн,
    Не выплывет ни утлый в море челн,
    Ни гладный зверь не взвоет над могилой -
    Я здесь один, мятежной думы полн...

    О, скоро ли, напенясь под рулями,
    Меня помчит покорная волна,
    И спящих вод прервется тишина?..
    Волнуйся, ночь, над эльбскими скалами!
    Мрачнее тмись за тучами, луна!

    Там ждут меня бесстрашные дружины.
    Уже сошлись, уже сомкнуты в строй!

    Уж мир лежит в оковах предо мной!
    Прейду я к вам сквозь черные пучины
    И гряну вновь погибельной грозой!

    И вспыхнет брань! за галльскими орлами,
    С мечом в руках победа полетит,
    Кровавый ток в долинах закипит,
    И троны в прах низвергну я громами
    И сокрушу Европы дивный щит!..

    Но вкруг меня все мертвым сном почило,
    Легла в туман пучина бурных волн,
    Не выплывет ни утлый в море челн,
    Ни гладный зверь не взвоет над могилой -
    Я здесь один, мятежной думы полн...

    О счастье! злобный обольститель,
    И ты, как сладкий сон, сокрылось от очей,
    Средь бурей тайный мой хранитель
    И верный пестун с юных дней!
    Давно ль невидимой стезею
    Меня ко трону ты вело
    И скрыло дерзостной рукою
    В венцах лавровое чело!
    Давно ли с трепетом народы
    Несли мне робко дань свободы,
    Знамена чести преклоня;
    Дымились громы вкруг меня,
    И слава в блеске над главою
    Неслась, прикрыв меня крылом?..
    Но туча грозная нависла над Москвою,
    И грянул мести гром!..
    Полнощи царь младой! ты двигнул ополченья,
    И гибель вслед пошла кровавым знаменам,
    Отозвалось могущего паденье,
    И мир земле, и радость небесам,
    А мне - позор и заточенье!
    И раздроблен мой звонкий щит,
    Не блещет шлем на поле браней;
    В прибрежном злаке меч забыт
    И тускнет на тумане.

    И тихо все кругом. В безмолвии ночей
    Напрасно чудится мне смерти завыванье,
    И стук блистающих мечей,
    И падших ярое стенанье -
    Лишь плещущим волнам внимает жадный слух;
    Умолк сражений клик знакомый,
    Вражды кровавой гаснут громы,
    И факел мщения потух.
    Но близок час! грядет минута роковая!
    Уже летит ладья, где грозный трон сокрыт;
    Кругом простерта мгла густая,
    И, взором гибели сверкая,
    Бледнеющий мятеж на палубе сидит.
    Страшись, о Галлия! Европа! мщенье, мщенье!
    Рыдай - твой бич восстал - и все падет во прах,
    Все сгибнет, и тогда, в всеобщем разрушенье,
    Царем воссяду на гробах!»

    Умолк. На небесах лежали мрачны тени,
    И месяц, дальних туч покинув темны сени,
    Дрожащий, слабый свет на запад изливал;
    Восточная звезда играла в океане,
    И зрелася ладья, бегущая в тумане
    Под сводом эльбских грозных скал.
    И Галлия тебя, о хищник, осенила;
    Побегли с трепетом законные цари.
    Но зришь ли? Гаснет день, мгновенно тьма сокрыла
    Лицо пылающей зари,
    Простерлась тишина над бездною седою,
    Мрачится неба свод, гроза во мгле висит,
    Все смолкло... трепещи! погибель над тобою,
    И жребий твой еще сокрыт!

    К ПУЩИНУ
    (4 МАЯ)


    Любезный именинник,
    О Пущин дорогой!
    Прибрел к тебе пустынник
    С открытою душой;
    С пришельцем обнимися -
    Но доброго певца
    Встречать не суетися
    С парадного крыльца.
    Он гость без этикета,
    Не требует привета
    Лукавой суеты;
    Прими ж его лобзанья
    И чистые желанья
    Сердечной простоты!
    Устрой гостям пирушку;
    На столик вощаной
    Поставь пивную кружку
    И кубок пуншевой.
    Старинный собутыльник!
    Забудемся на час,
    Пускай ума светильник
    Погаснет ныне в нас;
    Пускай старик крылатый
    Летит на почтовых:
    Нам дорог миг утраты
    В забавах лишь одних!

    Ты счастлив, друг сердечный!
    В спокойствии златом
    Течет твой век беспечный,
    Проходит день за днем;
    И ты в беседе граций,
    Не зная черных бед,
    Живешь, как жил Гораций,
    Хотя и не поэт.
    Под кровом небогатым
    Ты вовсе не знаком
    С зловещим Гипократом,
    С нахмуренным попом;
    Не видишь у порогу
    Толпящихся забот;
    Нашли к тебе дорогу
    Веселость и Эрот;
    Ты любишь звон стаканов
    И трубки дым густой,
    И демон метроманов
    Не властвует тобой.
    Ты счастлив в этой доле.
    Скажи, чего же боле
    Мне другу пожелать?
    Придется замолчать...

    Дай бог, чтоб я, с друзьями
    Встречая сотый май,
    Покрытый сединами,
    Сказал тебе стихами:
    Вот кубок; наливай!
    Веселье! будь до гроба
    Сопутник верный наш.
    И пусть умрем мы оба
    При стуке полных чаш!

    К ГАЛИЧУ*


    Когда печальный стихотвор,
    Венчанный маком и крапивой,
    На лире скучной и ретивой
    Хвалебный напевая вздор,
    Зовет обедать генерала,
    О Галич, верный друг бокала
    И жирных утренних пиров,
    Тебя зову, мудрец ленивый,
    В приют поэзии счастливый,
    Под отдаленный неги кров.

    В тебе трудиться нет охоты.
    Садись на тройку злых коней,
    Оставь Петрополь и заботы,
    Лети в счастливый городок,
    Зайди в мой мирный уголок,
    И с громом двери на замок
    Запрет веселье молодое;
    Явится на столе пирог,
    И хлынет пиво золотое!

    О Галич, близок, близок час,
    Когда, послыша славы глас,
    Покину кельи кров пустынный,
    Забыв волшебный свой Парнас,
    Златой досуг и мир невинный.

    Татарский сброшу свой халат,
    Простите, девственные музы,
    Прости, предел младых отрад! -
    Надену узкие рейтузы,
    Завью в колечки гордый ус,
    Заблещет пара эполетов,
    И я - питомец важных муз -
    В кругу пирующих корнетов!
    О Галич, Галич, поспешай,
    Тебя зовут досуг ленивый,
    И друг ни скромный, ни спесивый,
    И кубок, полный через край.

    МЕЧТАТЕЛЬ


    По небу крадется луна,
    На холме тьма седеет,
    На воды пала тишина,
    С долины ветер веет,
    Молчит певица вешних дней
    В пустыне темной рощи,
    Стада почили средь полей,
    И тих полет полнощи;

    И мирный неги уголок
    Ночь сумраком одела,
    В камине гаснет огонек,
    И свечка нагорела;
    Стоит богов домашних лик
    В кивоте небогатом,
    И бледный теплится ночник
    Пред глиняным пенатом.

    Главою на руку склонен,
    В забвении глубоком,
    Я в сладки думы погружен
    На ложе одиноком;
    С волшебной ночи темнотой,
    При месячном сиянье,
    Слетают резвою толпой
    Крылатые мечтанья,

    И тихий, тихий льется глас;
    Дрожат златые струны.
    В глухой, безмолвный мрака час
    Поет мечтатель юный;
    Исполнен тайною тоской,
    Молчаньем вдохновенный,
    Летает резвою рукой
    На лире оживленной.

    Блажен, кто в низкий свой шалаш
    В мольбах не просит счастья!
    Ему Зевес надежный страж
    От грозного ненастья;
    На маках лени, в тихий час,
    Он сладко засыпает,
    И бранных труб ужасный глас
    Его не пробуждает.

    Пускай, ударя в звучный щит
    И с видом дерзновенным,
    Мне слава издали грозит
    Перстом окровавленным,
    И бранны вьются знамена,
    И пышет бой кровавый -
    Прелестна сердцу тишина;
    Нейду, нейду за славой.

    Нашел в глуши я мирный кров
    И дни веду смиренно;
    Дана мне лира от богов,
    Поэту дар бесценный;
    И муза верная со мной:
    Хвала тебе, богиня!
    Тобою красен домик мой
    И дикая пустыня.

    На слабом утре дней златых
    Певца ты осенила,
    Венком из миртов молодых
    Чело его покрыла,

    И, горним светом озарясь,
    Влетала в скромну келью
    И чуть дышала, преклонясь
    Над детской колыбелью.

    О, будь мне спутницей младой
    До самых врат могилы!
    Летай с мечтаньем надо мной,
    Расправя легки крылы;
    Гоните мрачную печаль,
    Пленяйте ум... обманом
    И милой жизни светлу даль
    Кажите за туманом!

    И тих мой будет поздний час;
    И смерти добрый гений
    Шепнет, у двери постучась:
    «Пора в жилище теней!..»
    Так в зимний вечер сладкий сон
    Приходит в мирны сени,
    Венчанный маком и склонен
    На посох томной лени...

    МОЕ ЗАВЕЩАНИЕ.
    ДРУЗЬЯМ


    Хочу я завтра умереть
    И в мир волшебный наслажденья,
    На тихий берег вод забвенья,
    Веселой тенью отлететь...
    Прости навек, очарованье,
    Отрада жизни и любви!
    Приближьтесь, о друзья мои,
    Благоговенье и вниманье!
    Устройте завтра шумный ход,
    Нести радостные чаши
    На темный берег сонных вод,
    Где мы вели беседы наши.
    Зовите на последний пир
    Семелы радостного сына,
    Эрота, друга наших лир,
    Богов и смертных властелина.
    Пускай веселье прибежит,
    Махая резвою гремушкой,
    И нас от сердца рассмешит
    За полной пенистою кружкой.
    Пускай игривою толпой
    Слетят родные наши музы;
    Им первый кубок круговой.
    Друзья! священны нам их узы;
    До ранней утренней звезды,
    До тихого лучей рассвета

    Не выйдут из руки поэта
    Фиалы братской череды;
    В последний раз мою цевницу,
    Мечтаний сладостных певицу,
    Прижму к восторженной груди.
    И брякнут перстни золотые
    В завет любви в последний раз.
    Где вы, подруги молодые?
    Летите - дорог смерти час.
    В последний раз, томимый нежно,
    Забуду вечность и друзей,
    В последний раз на груди снежной
    Упьюсь отрадой юных дней!

    Когда ж восток озолотитс
    Во тьме денницей молодой,
    И белый топол озарится,
    Покрытый утренней росой,
    Подайте грозд Анакреона;
    Он был учителем моим;
    И я сойду путем одним
    На грустный берег Ахерона...
    Простите, милые друзья,
    Подайте руку, до свиданья!
    И дайте, дайте обещанье,
    Когда навек укроюсь я,
    Мое исполнить завещанье.
    Приди, певец мой дорогой,
    Воспевший Вакха и Темиру,
    Тебе дарю я лень и лиру;
    Да будут музы над тобой...
    Ты не забудешь дружбы нашей,
    О Пущин, ветреный мудрец!
    Прими с моей глубокой чашей
    Увядший миртовый венец!
    Друзья! вам сердце оставляю
    И память прошлых красных дней,
    Окованных счастливой ленью
    На ложе маков и лилей;
    Мои стихи дарю забвенью,
    Последний вздох, о други, ей!

    На тихий праздник погребенья
    Я вас обязан пригласить;
    Веселость, друг уединенья,
    Билеты будет разносить...
    Стекитесь резвою толпою,
    Главы в венках, рука с рукою,
    И пусть на гробе, где певец
    Исчезнет в рощах Геликона,
    Напишет беглый ваш резец:
    «Здесь дремлет юноша-мудрец,
    Питомец нег и Аполлона».

    К НЕЙ


    Эльвина, милый друг, приди, подай мне руку,
    Я вяну, прекрати тяжелый жизни сон;
    Скажи... увижу ли... на долгую ль разлуку
    Я роком осужден?

    Ужели никогда на друга друг не взглянет,
    Иль вечной темнотой покрыты дни мои?
    Ужели никогда нас утро не застанет
    В объятиях любви?

    Эльвина, почему в часы глубокой ночи
    Я не могу тебя с восторгом обнимать,
    На милую стремить томленья полны очи
    И страстью трепетать?

    И в радости немой, в блаженствах упоень
    Твой шепот сладостный и тихий стон внимать,
    И в неге в скромной тьме для неги пробужденья
    Близ милой засыпать?

    К МОЛОДОЙ АКТРИСЕ*


    Ты не наследница Клероны,
    Не для тебя свои законы
    Владелец Пинда начертал;
    Тебе не много бог послал,
    Твой голосок, телодвиженья,
    Немые взоров обращенья
    Не стоят, признаюсь, похвал
    И шумных плесков удивленья;
    Жестокой суждено судьбой
    Тебе актрисой быть дурной.
    Но, Клоя, ты мила собой,
    Тебе вослед толпятся смехи,
    Сулят любовникам утехи -
    Итак, венцы перед тобой,
    И несомнительны успехи.

    Ты пленным зрителя ведешь,
    Когда без такта ты поешь,
    Недвижно стоя перед нами,
    Поешь - и часто невпопад.
    А мы усердными руками
    Все громко хлопаем; кричат:
    «Bravo! bravissimo! чудесно!»
    Свистки сатириков молчат,
    И все покорствуют прелестной.

    Когда в неловкости своей
    Ты сложишь руки у грудей,
    Или подымешь их и снова
    На грудь положишь, застыдясь;
    Когда Милона молодого,
    Лепеча что-то не для нас,
    В любви без чувства уверяешь;
    Или без памяти в слезах,
    Холодный испуская ах!
    Спокойно в креслы упадаешь,
    Краснея и чуть-чуть дыша, -
    Все шепчут: «Ах! как хороша!»
    Увы! другую б освистали:
    Велико дело красота.
    О Клоя, мудрые солгали:
    Не все на свете суета.

    Пленяй же, Клоя, красотою;
    Стократ блажен любовник тот,
    Который нежно пред тобою,
    Осмелясь, о любви поет;
    В стихах и прозою на сцене
    Тебя клянется обожать,
    Кому ты можешь отвечать,
    Не смея молвить об измене;
    Блажен, кто может роль забыть
    На сцене с миленькой актрисой,
    Жать руку ей, надеясь быть
    Еще блаженней за кулисой!

    ВОСПОМИНАНИЕ (К ПУЩИНУ)*


    Помнишь ли, мой брат по чаше,
    Как в отрадной тишине
    Мы топили горе наше
    В чистом, пенистом вине?

    Как, укрывшись молчаливо
    В нашем темном уголке,
    С Вакхом нежились лениво,
    Школьной стражи вдалеке?

    Помнишь ли друзей шептанье
    Вкруг бокалов пуншевых,
    Рюмок грозное молчанье,
    Пламя трубок грошевых?

    Закипев, о, сколь прекрасно
    Токи дымные текли!..
    Вдруг педанта глас ужасный
    Нам послышался вдали...

    И бутылки вмиг разбиты,
    И бокалы все в окно -
    Всюду по полу разлиты
    Пунш и светлое вино.

    Убегаем торопливо -
    Вмиг исчез минутный страх!
    Щек румяных цвет игривый,
    Ум и сердце на устах,

    Хохот чистого веселья,
    Неподвижный, тусклый взор
    Изменяли час похмелья,
    Сладкий Вакха заговор.

    О друзья мои сердечны!
    Вам клянуся, за столом
    Всякий год в часы беспечны
    Поминать его вином.

    ПОСЛАНИЕ К ГАЛИЧУ*


    Где ты, ленивец мой?
    Любовник наслажденья!
    Ужель уединенья
    Не мил тебе покой?
    Ужели мне с тобой
    Лишь помощью бумаги
    Минуты провождать
    И больше не видать
    Парнасского бродяги?
    На Пинде мой сосед,
    И ты от муз укрылся,
    Минутный домосед,
    С пенатами простился!
    Уж темный уголок
    И садик опустели,
    Где мы под вечерок
    За рюмками шумели;
    Где Ком нас угощал
    Форелью, пирогами,
    И пенистый бокал
    Нам Бахус подавал.
    Бегут за днями дни
    Без дружеских собраний;
    Веселых пирований

    Веселые сыны
    С тобой разлучены;
    И шумные беседы
    И долгие обеды
    Не столь оживлены.

    Один в каморке тесной
    Вечерней тишиной
    Хочу, мудрец любезный,
    Беседовать с тобой.
    Уж темна ночь объемлет
    Брега спокойных вод;
    Мурлыча, в келье дремлет
    Спесивый, старый кот.
    Покамест сон прелестный,
    Под сенью тихих крил,
    В обители безвестной
    Меня не усыпил,
    Морфея в ожиданье,
    В постеле я лежу
    И беглое посланье
    Без строгого старанья
    Предателю пишу.
    Далече той станицы,
    Где Фебовы сестрицы
    Мне с негой вьют досуг,
    Скажи: среди столицы
    Чем занят ты, мой друг?
    Ужель приют поэта
    Теперь средь вихря света,
    Вдали родных полей,
    И ближних, и друзей?
    Ужель в театре шумном,
    Где дюжий Аполлон
    Партером полуумным
    Прославлен, оглушен,
    Измученный напевом
    Бессмысленных стихов,
    Ты спишь под страшным ревом
    Актеров и смычков?

    Или, мудрец придворный,
    С улыбкою притворной
    Пред лентою цветной
    Поникнув головой,
    С вертушкою слепой
    Знакомиться желаешь?
    Иль Креза за столом
    В куплете заказном
    Трусливо величаешь?..
    Нет, добрый Галич мой!
    Поклону ты не сроден.
    Друг мудрости прямой
    Правдив и благороден;
    Он любит тишину;
    Судьбе своей послушный,
    На барскую казну
    Взирает равнодушно,
    Рублям откупщика
    Смеясь веселым часом,
    Не снимет колпака
    Философ пред Мидасом.
    Пускай не дружен он
    С Фортуною коварной,
    Но Вакхом награжден
    Философ благодарный,
    Когда сей бог младой
    Вечернею порой
    Лафит и грог янтарный
    С улыбкой на устах
    В стекле ему подносит
    И каплю выпить просит,
    Качаясь на ногах.
    Мечтанье обнимая,
    Любовь его ведет,
    И дружба молодая
    Венки ему плетет.
    И счастлив он, признаться,
    На деле, не в мечтах,
    Когда минуты мчатся
    Веселья на крылах;

    Когда друзья-поэты
    С утра до ночи с ним
    Шумят, поют куплеты,
    Пьют мозель разогретый,
    Приятелям своим
    Послания читают
    И трубку разжигают
    Безрифминым лихим!..

    Оставь же город скучный,
    С друзьями съединись
    И с ними неразлучно
    В пустыне уживись.
    Беги, беги столицы,
    О Галич мой, сюда!
    Здесь, розовой денницы
    Не видя никогда,
    Ленясь под одеялом,
    С Тибурским мудрецом
    Мы часто за бокалом
    Проснемся - и заснем.
    Смотри: тебе в награду
    Наш Дельвиг, наш поэт,
    Несет свою балладу,
    И стансы винограду,
    И к лилии куплет.
    И полон становится
    Твой малый, тесный дом;
    Вот с милым остряком
    Наш песельник тащится
    По лестнице с гудком,
    И все к тебе нагрянем -
    И снова каждый день
    Стихами, прозой станем
    Мы гнать печали тень.
    Подруги молодые
    Нас будут посещать;
    Нам жизни дни златые
    Не страшно расточать.

    Поделимся с забавой
    Мы веком остальным,
    С волшебницею-славой
    И с Вакхом молодым.

    МОЯ ЭПИТАФИЯ


    Здесь Пушкин погребен; он с музой молодою,
    С любовью, леностью провел веселый век,
    Не делал доброго, однако ж был душою,
    Ей-богу, добрый человек.

    СРАЖЕННЫЙ РЫЦАРЬ


    Последним сияньем за рощей горя,
    Вечерняя тихо потухла заря,
    Темнеет долина глухая;
    В тумане пустынном чернеет река,
    Ленивой грядою идут облака,
    Меж ими луна золотая.

    Недвижные латы на холме лежат,
    В стальной рукавице забвенный булат,
    И щит под шеломом заржавым,
    Вонзилися шпоры в увлаженный мох,
    Копье раздробленно, и месяца рог
    Покрыл их сияньем кровавым.

    Вкруг холма обходит друг сильного - конь;
    В очах горделивых померкнул огонь,
    Он бранную голову клонит.
    Беспечным копытом бьет камень долин
    И смотрит на латы - конь верный один,
    И дико трепещет, и стонет.

    Во тьме заблудившись, пришелец идет,
    Невольную робость он в сердце несет,
    Склонясь над дорожной клюкою,
    Заботливо смотрит в неверную даль,
    Приближился к латам и звонкую сталь
    Толкает усталой ногою.

    Хладеет пришелец, - кольчуги звучат.
    Погибшего грозно в них кости стучат,
    По камням шелом покатился,
    Скрывался в нем череп... при звуке глухом
    Заржал конь ретивый - скок лётом на холм, -
    Взглянул... и главою склонился.

    Уж путник далече в тьме бродит ночной,
    Все мнится, что кости хрустят под ногой...
    Но утро денница выводит -
    Сраженный во брани на холме лежит,
    И латы недвижны, и шлем не стучит,
    И конь вкруг погибшего ходит.

    К ДЕЛЬВИГУ (ОТВЕТ)*


    Послушай, муз невинных
    Лукавый клеветник!
    В тиши полей пустынных,
    Природы ученик,
    Поэтов грешный лик
    Умножил я собою...
    И я главой поник
    Пред милой суетою.
    Жуковский, наш поэт,
    На то мне дал совет
    И с музами сосватал.
    Сначала я играл,
    Шутя стихи марал,
    А там переписал,
    А там и напечатал,
    И что же - рад не рад -
    Но вот уже я брат
    Теперь тому, другому,
    Что делать, виноват!..
    Предатель, с Аполлоном
    Ты, видно, заодно;
    А мне прослыть Прадоном
    Отныне суждено.
    Везде беды застану!
    Увы мне, метроману,
    Куда сокроюсь я?

    Изменники друзья
    Невинное творенье
    Украдкой в город шлют
    И плод уединенья
    Тисненью предают, -
    Бумагу убивают!
    Поэта окружают
    С улыбкой остряки.
    «Признайтесь, - нам сказали, -
    Вы пишете стишки;
    Увидеть их нельзя ли?
    Вы в них изображали,
    Конечно, ручейки,
    Конечно, василечек,
    Лесочек, ветерочек,
    Барашков и цветки...»

    О Дельвиг! начертали
    Мне музы мой удел;
    Но ты ль мои печали
    Умножить захотел?
    Меж лени и Морфея
    Беспечных дух лелея,
    Еще хоть год один
    Позволь мне полениться
    И негой насладиться, -
    Я, право, лени сын!
    А там, хоть нет охоты,
    Но придут уж заботы
    Со всех ко мне сторон:
    И буду принужден
    C журналами сражаться,
    С газетой торговаться,
    С Графовым восхищаться...
    Помилуй, Аполлон!

    НА ВОЗВРАЩЕНИЕ ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА ИЗ ПАРИЖА В 1815 ГОДУ*


    Утихла брань племен; в пределах отдаленных
    Не слышен битвы шум и голос труб военных;
    С небесной высоты, при звуке стройных лир,
    На землю мрачную нисходит светлый мир.
    Свершилось!.. Русский царь, достиг ты славной цели!
    Вотще надменные на родину летели;
    Вотще впреди знамен бесчисленных дружин
    В могущей дерзости венчанный исполин
    На гибель грозно шел, влек цепи за собою:
    Меч огненный блеснул за дымною Москвою!
    Звезда губителя потухла в вечной мгле,
    И пламенный венец померкнул на челе!
    Содрогся счастья сын, и, брошенный судьбою,
    Он землю русскую не взвидел под собою.
    Бежит... и мести гром слетел ему вослед;
    И с трона гордый пал... и вновь восстал... и нет!

    Тебе, наш храбрый царь, хвала, благодаренье!
    Когда полки врагов покрыли отдаленье,
    Во броню ополчась, взложив пернатый шлем,
    Колена преклонив пред вышним алтарем,
    Ты браней меч извлек и клятву дал святую
    От ига оградить страну свою родную.

    Мы вняли клятве сей; и гордые сердца
    В восторге пламенном летели вслед отца
    И смертью роковой горели и дрожали;
    И россы пред врагом твердыней грозной стали!..

    «К мечам!» - раздался клик, и вихрем понеслись,
    Знамены, восшумев, по ветру развились;
    Обнялся с братом брат; и милым дали руку
    Младые ратники на грустную разлуку;
    Сразились. Воспылал свободы ярый бой,
    И смерть хватала их холодною рукой!..
    А я... вдали громов, в сени твоей надежной...
    Я тихо расцветал, беспечный, безмятежный!
    Увы! мне не судил таинственный предел
    Сражаться за тебя под градом вражьих стрел!
    Сыны Бородина, о кульмские герои!
    Я видел, как на брань летели ваши строи;
    Душой восторженной за братьями спешил.
    Почто ж на бранный дол я крови не пролил?
    Почто, сжимая меч младенческой рукою,
    Покрытый ранами, не пал я пред тобою
    И славы под крылом наутре не почил?
    Почто великих дел свидетелем не был?

    О, сколь величествен, бессмертный, ты явился,
    Когда на сильного с сынами устремился;
    И, челы приподняв из мрачности гробов,
    Народы, падшие под бременем оков,
    Тяжелой цепию с восторгом потрясали
    И с робкой радостью друг друга вопрошали:
    «Ужель свободны мы?.. Ужели грозный пал?..
    Кто смелый? Кто в громах на севере восстал?..»
    И ветхую главу Европа преклонила,
    Царя-спасителя колена окружила
    Освобожденною от рабских уз рукой,
    И власть мятежная исчезла пред тобой!

    И ныне ты к сынам, о царь наш, возвратился,
    И край полуночи восторгом озарился!
    Склони на свой народ смиренья полный взгляд -
    Все лица радостью, любовию блестят.

    Внемли - повсюду весть отрадная несется,
    Повсюду гордый клик веселья раздается;
    По стогнам шум, везде сияет торжество,
    И ты среди толпы, России божество!
    Встречать вождя побед летят твои дружины.
    Старик, счастливый век забыв Екатерины,
    Взирает на тебя с безмолвною слезой.
    Ты наш, о русской царь! оставь же шлем стальной
    И грозный меч войны, и щит - ограду нашу;
    Излей пред Янусом священну мира чашу,
    И, брани сокрушив могущею рукой,
    Вселенну осени желанной тишиной!..
    И придут времена спокойствия златые,
    Покроет шлемы ржа, и стрелы каленые,
    В колчанах скрытые, забудут свой полет;
    Счастливый селянин, не зная бурных бед,
    По нивам повлечет плуг, миром изощренный;
    Суда летучие, торговлей окриленны,
    Кормами рассекут свободный океан,
    И юные сыны воинственных славян
    Спокойной праздности с досадой предадутся,
    И молча некогда вкруг старца соберутся,
    Преклонят жадный слух, и ветхим костылем
    И стан, и ратный строй, и дальний бор с холмом
    На прахе начертит он медленно пред ними,
    Словами истины, свободными, простыми,
    Им славу прошлых лет в рассказах оживит
    И доброго царя в слезах благословит.

    * * *


    Итак, я счастлив был, итак, я наслаждался,
    Отрадой тихою, восторгом упивался...
    И где веселья быстрый день?
    Промчался лётом сновиденья,
    Увяла прелесть наслажденья,
    И снова вкруг меня угрюмой скуки тень!..

    СЛЕЗА


    Вчера за чашей пуншевою
    С гусаром я сидел
    И молча с мрачною душою
    На дальний путь глядел.

    «Скажи, что смотришь на дорогу? -
    Гусар мой вопросил. -
    Еще по ней ты, слава богу,
    Друзей не проводил».

    К груди поникнув головою,
    Я скоро прошептал:
    «Гусар! уж нет ее со мною!..»
    Вздохнул - и замолчал.

    Слеза повисла на реснице
    И канула в бокал.
    «Дитя! ты плачешь о девице,
    Стыдись!» - он закричал.

    «Оставь, гусар... ох! сердцу больно.
    Ты, знать, не горевал.
    Увы! одной слезы довольно,
    Чтоб отравить бокал!..»

    * * *


    Угрюмых тройка есть певцов -
    Шихматов, Шаховской, Шишков,
    Уму есть тройка супостатов -
    Шишков наш, Шаховской, Шихматов,
    Но кто глупей из тройки злой?
    Шишков, Шихматов, Шаховской!

    К бар. М. А. ДЕЛЬВИГ*


    Вам восемь лет, а мне семнадцать било.
    И я считал когда-то восемь лет;
    Они прошли. В судьбе своей унылой,
    Бог знает как, я ныне стал поэт.
    Не возвратить уже того, что было,
    Уже я стар, мне незнакома ложь:
    Так верьте мне - мы спасены лишь верой.
    Послушайте. Амур, как вы, хорош;
    Амур дитя, Амур на вас похож -
    В мои лета вы будете Венерой.
    Но если только буду жив,
    Всевышней благостью Зевеса,
    И столько же красноречив -
    Я напишу вам, баронесса,
    В латинском вкусе мадригал,
    Чудесный, вовсе без искусства -
    Не много истинных похвал,
    Но много истинного чувства.
    Скажу я: «Ради ваших глаз,
    О баронесса! ради балов,
    Когда мы все глядим на вас,
    Взгляните на меня хоть раз
    В награду прежних мадригалов».
    Когда ж Амур и Гименей
    В прелестной Марии моей
    Поздравят молодую даму,
    Удастся ль мне под старость дней
    Вам посвятить эпиталаму?

    МОЕМУ АРИСТАРХУ*


    Помилуй, трезвый Аристарх
    Моих бахических посланий,
    Не осуждай моих мечтаний
    И чувства в ветренных стихах:
    Плоды веселого досуга
    Не для бессмертья рождены,
    Но разве так сбережены
    Для самого себя, для друга,
    И для Темиры молодой.
    Помилуй, сжалься надо мной -
    Не нужны мне, поверь, уроки
    Твоей учености сухой.
    Я знаю сам свои пороки.
    Конечно беден гений мой:
    За рифмой часто холостой,
    Назло законам сочетанья,
    Бегут трестопные толпой
    На аю, ает и на ой.
    Еще немногие признанья:
    Я ставлю (кто же без греха?)
    Пустые часто восклицанья,
    Для меры лишних три стиха;
    Нехорошо, но оправданья
    Позволь мне скромно принести.
    Мои летучие посланья
    В потомстве будут ли цвести?

    Не думай, цензор мой угрюмый,
    Что я, беснуясь по ночам,
    Объятый стихотворной думой,
    Покоем жертвую стихам;
    Что, засветив свою лампаду,
    Едва дыша, нахмуря взор,
    За верный стол, кряхтя, засяду,
    Сижу, сижу три ночи сряду
    И высижу - трестопный вздор...
    Так пишет (молвить не в укор)
    Конюший дряхлого Пегаса
    Свистов, Хлыстов или Графов,
    Служитель отставной Парнаса,
    Родитель стареньких стихов,
    И од не слишком громозвучных,
    И сказочек довольно скучных.

    Люблю я праздность и покой,
    Мне счастливый досуг не бремя,
    И днем найду себе я время,
    Когда нечаянной порой
    Стихи кропать найдет охота,
    На славу дружбы иль Эрота.
    Сижу ли с добрыми друзьями,
    Брожу ль над тихими водами
    В дубраве темной и глухой,
    Задумаюсь, взмахну руками,
    На рифмах вдруг заговорю -
    И никого уж не морю
    Моими тайными стихами...
    Но если я когда-нибудь,
    Расположась перед камином,
    Желая в неге отдохнуть,
    Один, свободным господином,
    Поймаю прежню мысль мою, -
    То не для имени поэта
    Мараю два иль три куплета
    И их вполголоса пою.

    Но знаешь ли, о мой гонитель,
    Как я беседую с тобой?

    Беспечный Пинда посетитель,
    Я с музой нежусь молодой...
    Уж утра яркое светило
    Поля и рощи озарило;
    Давно пропели петухи;
    Вполглаза дремля - и зевая,
    Шапеля в песнях призывая,
    Пишу короткие стихи,
    Среди приятного забвенья
    Склонясь в подушку головой,
    И в простоте, без украшенья,
    Мои слагаю извиненья
    Немного сонною рукой.
    Под сенью лени неизвестной
    Так нежился певец прелестный,
    Когда Вер-Вера воспевал
    Или с улыбкой рисовал
    В непринужденном упоенье
    Уединенный свой чердак.
    В таком ленивом положенье
    Стихи текут и так и сяк.
    Возможно ли в свое творенье,
    Уняв веселых мыслей шум,
    Тогда вперять холодный ум,
    Отделкой портить небылицы,
    Плоды бродящих резвых дум,
    И сокращать свои страницы?

    Наш друг Лафар, Шолье, Парни,
    Враги труда, забот, печали,
    Не так, бывало, в прежни дни
    Своих любовниц воспевали.
    О вы, любезные певцы,
    Сыны беспечности ленивой,
    Давно вам отданы венцы
    От музы праздности счастливой,
    Но не блестящие дары
    Поэзии трудолюбивой.
    На верх фессальския горы
    Вели вас тайные извивы;

    Веселых граций перст игривый
    Младые лиры оживлял,
    И ваши чела обвивал
    Детей пафосских рой шутливый.
    Но я, неопытный поэт,
    Небрежный ваших рифм наследник,
    За вами крадуся вослед...

    А ты, мой скучный проповедник,
    Умерь ученый вкуса гнев!
    Поди кричи, брани другого
    И брось ленивца молодого,
    Об нем тихонько пожалев.

    ТЕНЬ ФОНВИЗИНА*


    В раю, за грустным Ахероном,
    Зевая в рощице густой,
    Творец, любимый Аполлоном,
    Увидеть вздумал мир земной.
    То был писатель знаменитый,
    Известный русский весельчак,
    Насмешник, лаврами повитый,
    Денис, невежде бич и страх.
    «Позволь на время удалиться, -
    Владыке ада молвил он, -
    Постыл мне мрачный Флегетон,
    И к людям хочется явиться».
    «Ступай!» - в ответ ему Плутон;
    И видит он перед собою:
    В ладье с мелькающей толпою
    Гребет наморщенный Харон
    Челнок ко брегу; с подорожной
    Герой поплыл в ладье порожной
    И вот - выходит к нам на свет.
    Добро пожаловать, поэт!

    Мертвец в России очутился,
    Он ищет новости какой,
    Но свет ни в чем не пременился.
    Все идет той же чередой;

    Все так же люди лицемерят,
    Все те же песенки поют,
    Клеветникам как прежде верят,
    Как прежде все дела текут;
    В окошки миллионы скачут,
    Казну все крадут у царя,
    Иным житье, другие плачут,
    И мучат смертных лекаря,
    Спокойно спят архиереи,
    Вельможи, знатные злодеи,
    Смеясь, в бокалы льют вино,
    Невинных жалобе не внемлют,
    Играют ночь, в сенате дремлют,
    Склонясь на красное сукно;
    Все столько ж трусов и нахалов,
    Рублевых столько же Киприд,
    И столько ж глупых генералов,
    И столько ж старых волокит.

    Вздохнул Денис: «О боже, боже!
    Опять я вижу то ж да то же.
    Передних грозный Демосфен,
    Ты прав, оратор мой Петрушка:
    Весь свет бездельная игрушка,
    И нет в игрушке перемен.
    Но где же братии-поэты,
    Мои парнасские клевреты,
    Питомцы граций молодых?
    Желал бы очень видеть их».
    Небес оставя светлы сени,
    С крылатой шапкой набекрени,
    Богов посланник молодой
    Слетает вдруг к нему стрелой.
    «Пойдем, - сказал Эрмий поэту, -
    Я здесь твоим проводником,
    Сам Феб меня просил о том;
    С тобой успеем до рассвету
    Певцов российских посетить,
    Иных - лозами наградить,
    Других - венком увить свирели».
    Сказал, взвились и полетели.

    Уже сокрылся ясный день,
    Уже густела мрачна тень,
    Уж вечер к ночи уклонялся,
    Мелькал в окошки лунный свет,
    И всяк, кто только не поэт,
    Морфею сладко предавался.
    Эрмий с веселым мертвецом
    Влетели на чердак высокий;
    Там Кропов в тишине глубокой
    С бумагой, склянкой и пером
    Сидел в раздумье за столом
    На стуле ветхом и треногом
    И площадным, раздутым слогом
    На наши смертные грехи
    Ковал и прозу и стихи.
    «Кто он?» - «Издатель „Демокрита“!
    Издатель право пресмешной,
    Не жаждет лавров он пиита,
    Лишь был бы только пьян порой.
    Стихи читать его хоть тяжко,
    А проза, ох! горька для всех;
    Но что ж? смеяться над бедняжкой,
    Ей-богу, братец, страшный грех;
    Не лучше ли чердак оставить
    И далее полет направить
    К певцам российским записным?»
    «Быть так, Меркурий, полетим».
    И оба путника пустились
    И в две минуты опустились
    Хвостову прямо в кабинет.
    Он не&769; спал; добрый наш поэт
    Унизывал на случай оду,
    Как божий мученик кряхтел,
    Чертил, вычеркивал, потел,
    Чтоб стать посмешищем народу.
    Сидит; перо в его зубах,
    На ленте анненской табак,
    Повсюду разлиты чернилы,
    Сопит себе Хвостов унылый.
    «Ба! в полночь кто катит ко мне?
    Не брежу, полно ль, я во сне!

    Что сталось с бедной головою!
    Фонвизин! ты ль передо мною?
    Помилуй! ты... конечно, он!»
    «Я, точно я, меня Плутон
    Из мрачного теней жилища
    С почетным членом адских сил
    Сюда на время отпустил.
    Хвостов! старинный мой дружище!
    Скажи, как время ты ведешь?
    Здорово ль, весело ль живешь?»
    «Увы! несчастному поэту, -
    Нахмурясь отвечал Хвостов, -
    Давно ни в чем удачи нету.
    Скажу тебе без дальних слов:
    По мне с парнасского задору
    Хоть удавись - так в ту же пору.
    Что я хорош, в том клясться рад,
    Пишу, пою на всякий лад,
    Хвалили гений мой в газетах,
    В «Аспазии» боготворят.
    А все последний я в поэтах,
    Меня бранит и стар и млад,
    Читать стихов моих не хочут,
    Куда ни сунусь, всюду свист -
    Мне враг последний журналист,
    Мальчишки надо мной хохочут.
    Анастасевич лишь один,
    Мой верный крестник, чтец и сын,
    Своею прозой уверяет,
    Что истукан мой увенчает
    Потомство лавровым венцом.
    Никто не думает о том,
    Но я - поставлю на своем.
    Пускай мой перукмахер снова
    Завьет у бедного Хвостова
    Его поэмой заказной
    Волос остаток уж седой,
    Геройской воружась отвагой,
    И жизнь я кончу над бумагой
    И буду в аде век писать
    И притчи дьяволам читать».

    Денис на то пожал плечами;
    Курьер богов захохотал
    И, над свечой взмахнув крылами,
    Во тьме с Фонвизиным пропал.
    Хвостов не слишком изумился,
    Спокойно свечку засветил -
    Вздохнул, зевнул, перекрестился,
    Свой труд доканчивать пустился,
    Поутру оду смастерил
    И ею город усыпил.

    Меж тем, поклон отдав Хвостову,
    Творец, списавший Простакову,
    Три ночи в мрачных чердаках
    В больших и малых городах
    Пугал российских стиходеев.
    В своем боскете князь Шальной,
    Краса писателей-Морфеев,
    Сидел за книжкой записной,
    Рисуя в ней цветки, кусточки,
    И, движа вздохами листочки,
    Мочил их нежною слезой;
    Когда же призрак столь чудесный
    Очам влюбленного предстал,
    За платье ухватясь любезной,
    О страх! он в обморок упал.
    И ты, славяно-росс надутый,
    О Безглагольник пресловутый,
    И ты едва не побледнел,
    Как будто от Шишкова взгляда;
    Из рук упала Петриада,
    И дикий взор оцепенел.
    И ты, попами воскормленный,
    Дьячком псалтири обученный,
    Ужасный критикам старик!
    Ты видел тени грозный лик,
    Твоя невинная другиня,
    Уже поблекший цвет певиц,
    Вралих Петрополя богиня,
    Пред ним со страхом пала ниц.

    И ежемесячный вздыхатель,
    Что в свет бесстыдно издает
    Кокетки старой кабинет,
    Безграмотный школяр-писатель,
    Был строгой тенью посещен;
    Не спас ребенка Купидон;
    Блюститель чести муз усердный
    Его журил немилосердно
    И уши выдрал бедняка;
    Страшна Фонвизина рука!

    «Довольно! нет во мне охоты, -
    Сказал он, - у худых писцов
    Лишь время тратить; от зевоты
    Я снова умереть готов;
    Но где певец Екатерины?»
    «На берегах поет Невы».
    «Итак, стигийския долины
    Еще не видел он?» - «Увы!»
    «Увы? скажи, что значит это?»
    «Денис! полнощный лавр отцвел,
    Прошла весна, прошло и лето,
    Огонь поэта охладел;
    Ты все увидишь сам собою;
    Слетим к певцу под сединою
    На час послушать старика».
    Они летят, и в три мига
    Среди разубранной светлицы
    Увидели певца Фелицы.
    Почтенный старец их узнал.
    Фонвизин тотчас рассказал
    Свои в том мире похожденья.
    «Так ты здесь в виде привиденья?.. -
    Сказал Державин, - очень рад;
    Прими мои благословенья...
    Брысь, кошка!.. сядь, усопший брат;
    Какая тихая погода!..
    Но, кстати, вот на славу ода, -
    Послушай, братец». И старик,
    Покашляв, почесав парик,

    Пустился петь свое творенье,
    Статей библейских преложенье;
    То был из гимнов гимн прямой.
    Чета бесплотных в удивленье
    Внимала молча песнопенье,

    «Открылась тайн священных дверь!..
    Из бездн исходит Луцифер,
    Смиренный, но челоперунный.
    Наполеон! Наполеон!
    Париж, и новый Вавилон,
    И кроткий агнец белорунный,
    Превосходясь, как дивий Гог,
    Упал, как дух Сатанаила,
    Исчезла демонская сила!..
    Благословен господь наш бог!»...

    «Ого! - насмешник мой воскликнул, -
    Что лучше эдаких стихов?
    В них смысла сам бы не проникнул
    Покойный господин Бобров;
    Что сделалось с тобой, Державин?
    И ты судьбой Невтону равен,
    Ты бог - ты червь, ты свет - ты ночь...
    Пойдем, Меркурий, сердцу больно;
    Пойдем - бешуся я невольно».

    «Какое чудное явленье!» -
    Фонвизин спутнику сказал.
    «Оставь пустое удивленье, -
    Эрмий с усмешкой отвечал. -
    На Пинде славный Ломоносов
    С досадой некогда узрел,
    Что звучной лирой в сонме россов
    Татарин бритый возгремел,
    И гневом Пиндар Холмогора
    И тайной завистью горел.
    Но Феб услышал глас укора,

    Его спокоить захотел,
    И спотыкнулся мой Державин
    Апокалипсис преложить.
    Денис! он вечно будет славен,
    Но, ах, почто так долго жить?»

    «Пора домой, - вещал Эрмию
    Ужасный рифмачам мертвец, -
    Оставим наскоро Россию;
    Бродить устал я наконец».
    Но вдруг близ мельницы стучащей,
    Средь рощи сумрачной, густой,
    На берегу реки шумящей
    Шалаш является простой:
    К калитке узкая дорога;
    В окно склонился древний клен,
    И Фальконетов Купидон
    Грозит с усмешкой у порога.
    «Конечно, здесь живет певец, -
    Сказал, обрадуясь, мертвец, -
    Взойдем!» Взошли и что ж узрели?
    В приятной неге, на постеле
    Певец пенатов молодой
    С венчанной розами главой,
    Едва прикрытый одеялом,
    С прелестной Лилою дремал
    И, подрумяненный фиалом,
    В забвенье сладостном шептал.
    Фонвизин смотрит изумленный.
    «Знакомый вид; но кто же он?
    Уж не Парни ли несравненный,
    Иль Клейст? иль сам Анакреон?»
    «Он стоит их, - сказал Меркурий, -
    Эрата, грации, амуры
    Венчали миртами его,
    И Феб цевницею златою
    Почтил любимца своего;
    Но, лени связанный уздою,
    Он только пьет, смеется, спит
    И с Лилой нежится младою,
    Забыв совсем, что он пиит».

    «Так я же разбужу повесу», -
    Сказал Фонвизин, рассердясь,
    И в миг отдернул занавесу.
    Певец, услыша вещий глас,
    С досадой весь в пуху проснулся,
    Лениво руки протянул,
    На свет насилу проглянул,
    Потом в сторонку обернулся
    И снова крепким сном заснул.
    Что делать нашему герою?
    Повеся нос, идти к покою
    И только про себя ворчать.
    Я слышал, будто бы с досады
    Бранил он русских без пощады
    И вот изволил что сказать:
    «Когда Хвостов трудиться станет,
    А Батюшков спокойно спать,
    Наш гений долго не восстанет,
    И дело не пойдет на лад».

    ПОСЛАНИЕ К ЮДИНУ


    Ты хочешь, милый друг, узнать
    Мои мечты, желанья, цели
    И тихий глас простой свирели
    С улыбкой дружества внимать.
    Но можно ль резвому поэту,
    Невольнику мечты младой,
    В картине быстрой и живой
    Изобразить в порядке свету
    Все то, что в юности златой
    Воображение мне кажет?

    Теперь, когда в покое лень,
    Укрыв меня в пустынну сень,
    Своею цепью чувства вяжет,
    И век мой тих, как ясный день,
    Пустого неги украшенья
    Не видя в хижине моей,
    Смотрю с улыбкой сожаленья
    На пышность бедных богачей
    И, счастливый самим собою,
    Не жажду горы серебра,
    Не знаю завтра, ни вчера,
    Доволен скромною судьбою
    И думаю: «К чему певцам
    Алмазы, яхонты, топазы,
    Порфирные пустые вазы,
    Драгие куклы по углам?

    К чему им сукны Альбиона
    И пышные чехлы Лиона
    На модных креслах и столах,
    И ложе шалевое в спальней?
    Какая нужда в зеркалах?
    Не лучше ли в деревне дальней,
    Или в смиренном городке,
    Вдали столиц, забот и грома,
    Укрыться в мирном уголке,
    С которым роскошь незнакома,
    Где можно в праздник отдохнуть!»
    О, если бы когда-нибудь
    Сбылись поэта сновиденья!
    Ужель отрад уединенья
    Ему вкушать не суждено?
    Мне видится мое селенье,
    Мое Захарово; оно
    С заборами в реке волнистой,
    С мостом и рощею тенистой
    Зерцалом вод отражено.
    На холме домик мой: с балкона
    Могу сойти в веселый сад,
    Где вместе Флора и Помона
    Цветы с плодами мне дарят,
    Где старых кленов темный ряд
    Возносится до небосклона,
    И глухо тополы шумят, -
    Туда зарею поспешаю
    С смиренным заступом в руках,
    В лугах тропинку извиваю,
    Тюльпан и розу поливаю -
    И счастлив в утренних трудах;
    Вот здесь под дубом наклоненным
    С Горацием и Лафонтеном
    В приятных погружен мечтах.
    Вблизи ручей шумит и скачет,
    И мчится в влажных берегах,
    И светлый ток с досадой прячет
    В соседних рощах и лугах.
    Но вот уж полдень. В светлой зале
    Весельем круглый стол накрыт;

    Хлеб-соль на чистом покрывале,
    Дымятся щи, вино в бокале,
    И щука в скатерти лежит.
    Соседи шумною толпою
    Взошли, прервали тишину,
    Садятся; чаш внимаем звону:
    Все хвалят Вакха и Помону
    И с ними красную весну...

    Вот кабинет уединенный,
    Где я, Москвою утомленный,
    Вдали обманчивых красот,
    Вдали нахмуренных забот
    И той волшебницы лукавой,
    Которая весь мир вертит,
    В трубу немолчную гремит,
    И - помнится - зовется Славой, -
    Живу с природной простотой,
    С философической забавой
    И с музой резвой и младой...
    Вот мой камин - под вечер темный,
    Осенней бурною порой,
    Люблю под сению укромной
    Пред ним задумчиво мечтать,
    Вольтера, Виланда читать,
    Или в минуту вдохновенья
    Небрежно стансы намарать
    И жечь потом свои творенья...
    Вот здесь... но быстро привиденья,
    Родясь в волшебном фонаре,
    На белом полотне мелькают;
    Мечты находят, исчезают,
    Как тень на утренней заре.
    Меж тем как в келье молчаливой
    Во плен отдался я мечтам,
    Рукой беспечной и ленивой
    Разбросив рифмы здесь и там,
    Я слышу топот, слышу ржанье.
    Блеснув узорным чепраком,
    В блестящем ментии сиянье
    Гусар промчался под окном...

    И где вы, мирные картины
    Прелестной сельской простоты?
    Среди воинственной долины
    Ношусь на крыльях я мечты,
    Огни во стане догорают;
    Меж них, окутанный плащом,
    С седым, усатым казаком
    Лежу - вдали штыки сверкают,
    Лихие ржут, бразды кусают,
    Да изредка грохочет гром,
    Летя с высокого раската...
    Трепещет бранью грудь моя
    При блеске бранного булата,
    Огнем пылает взор, - и я
    Лечу на гибель супостата.
    Мой конь в ряды врагов орлом
    Несется с грозным седоком -
    С размаха сыплются удары.
    О вы, отеческие лары,
    Спасите юношу в боях!
    Там свищет саблей он зубчатой,
    Там кивер зыблется пернатый;
    С черкесской буркой на плечах
    И молча преклонясь ко гриве,
    Он мчит стрелой по скользкой ниве
    С цыгарой дымною в зубах...

    Но, лаврами побед увиты,
    Бойцы из чаши мира пьют.
    Военной славою забытый,
    Спешу в смиренный свой приют;
    Нашед на поле битв и чести
    Одни болезни, костыли,
    На век оставил саблю мести...
    Уж вижу в сумрачной дали
    Мой тесный домик, рощи темны,
    Калитку, садик, ближний пруд,
    И снова я, философ скромный,
    Укрылся в милый мне приют
    И, мир забыв и им забвенный,
    Покой души вкушаю вновь...

    Скажи, о сердцу друг бесценный,
    Мечта ль и дружба и любовь?
    Доселе в резвости беспечной
    Брели по розам дни мои;
    В невинной ясности сердечной
    Не знал мучений я любви,
    Но быстро день за днем умчался;
    Где ж детства ранние следы?
    Прелестный возраст миновался,
    Увяли первые цветы!
    Уж сердце в радости не бьется
    При милом виде мотылька,
    Что в воздухе кружит и вьется
    С дыханьем тихим ветерка,
    И в беспокойстве непонятном
    Пылаю, тлею, кровь горит,
    И все языком, сердцу внятным,
    О нежной страсти говорит...
    Подруга возраста златого,
    Подруга красных детских лет,
    Тебя ли вижу, взоров свет,
    Друг сердца, милая Сушкова?
    Везде со мною образ твой,
    Везде со мною призрак милый:
    Во тьме полуночи унылой,
    В часы денницы золотой.
    То на конце аллеи темной
    Вечерней, тихою порой,
    Одну, в задумчивости томной,
    Тебя я вижу пред собой,
    Твой шалью стан не покровенный,
    Твой взор, на груди потупленный,
    В щеках любви стыдливый цвет.
    Все тихо; брезжит лунный свет;
    Нахмурясь топол шевелится,
    Уж сумрак тусклой пеленой
    На холмы дальние ложится,
    И завес рощицы струится
    Над тихо спящею волной,
    Осеребренною луной.

    Одна ты в рощице со мною,
    На костыли мои склонясь,
    Стоишь под ивою густою;
    И ветер сумраков, резвясь,
    На снежну грудь прохладой дует,
    Играет локоном власов
    И ногу стройную рисует
    Сквозь белоснежный твой покров...
    То часом полночи глубоким,
    Пред теремом твоим высоким,
    Угрюмой зимнею порой,
    Я жду красавицу драгую -
    Готовы сани; мрак густой;
    Все спит, один лишь я тоскую,
    Зову часов ленивый бой...
    И шорох чудится глухой,
    И вот уж шепот слышу сладкой, -
    С крыльца прелестная сошла,
    Чуть-чуть дыша; идет украдкой,
    И дева друга обняла.
    Помчались кони, вдаль пустились,
    По ветру гривы распустились,
    Несутся в снежной глубине,
    Прижалась робко ты ко мне,
    Чуть-чуть дыша; мы обомлели,
    В восторгах чувства онемели...
    Но что! мечтанья отлетели!
    Увы! я счастлив был во сне...

    В отрадной музам тишине
    Простыми звуками свирели,
    Мой друг, я для тебя воспел
    Мечту, младых певцов удел.
    Питомец муз и вдохновенья,
    Стремясь фантазии вослед,
    Находит в сердце наслажденья
    И на пути грозящих бед.
    Минуты счастья золотые
    Пускай мне Клофо не совьет:
    В мечтах все радости земные!
    Судьбы всемощнее поэт.

    К ЖИВОПИСЦУ


    Дитя харит и вдохновенья,
    В порыве пламенной души,
    Небрежной кистью наслажденья
    Мне друга сердца напиши;

    Красу невинности прелестной,
    Надежды милые черты,
    Улыбку радости небесной
    И взоры самой красоты.

    Вкруг тонкого Гебеи стана
    Венерин пояс повяжи,
    Сокрытый прелестью Альбана
    Мою царицу окружи.

    Прозрачны волны покрывала
    Накинь на трепетную грудь,
    Чтоб и под ним она дышала,
    Хотела тайно воздохнуть.

    Представь мечту любви стыдливой,
    И той, которою дышу,
    Рукой любовника счастливой
    Внизу я имя подпишу.

    * * *


    Известно буди всем, кто только ходит к нам:
    Ногами не топтать парчового дивана,
    Который получил мой праотец Фатам
    В дар от персидского султана.

    ВИШНЯ


    Румяной зарею
    Покрылся восток,
    В селе за рекою
    Потух огонек.

    Росой окропились
    Цветы на полях,
    Стада пробудились
    На мягких лугах.

    Туманы седые
    Плывут к облакам,
    Пастушки младые
    Спешат к пастухам.

    С журчаньем стремитс
    Источник меж гор,
    Вдали золотится
    Во тьме синий бор.

    Пастушка млада
    На рынок спешит
    И вдаль, припевая,
    Прилежно глядит.

    Румянец играет
    На полных щеках,
    Невинность блистает
    На робких глазах.

    Искусной рукою
    Коса убрана,
    И ножка собою
    Прельщать создана.

    Корсетом прикрыта
    Вся прелесть грудей,
    Под фартуком скрыта
    Приманка людей.

    Пастушка приходит
    В вишенник густой
    И много находит
    Плодов пред собой.

    Хоть вид их прекрасен
    Красотку манит,
    Но путь к ним опасен -
    Бедняжку страшит.

    Подумав, решилась
    Сих вишен поесть,
    За ветвь ухватилась
    На дерево взлезть.

    Уже достигает
    Награды своей
    И робко ступает
    Ногой меж ветвей.

    Бери плод рукою -
    И вишня твоя,
    Но, ах! что с тобою,
    Пастушка моя?

    Вдали усмотрела, -
    Спешит пастушок;
    Нога ослабела,
    Скользит башмачок.

    И ветвь затрещала -
    Беда, смерть грозит!
    Пастушка упала,
    Но, ах, какой вид!

    Сучок преломленный
    За платье задел;
    Пастух удивленный
    Всю прелесть узрел.

    Среди двух прелестных
    Белей снегу ног,
    На сгибах чудесных
    Пастух то зреть мог,

    Что скрыто до врем
    У всех милых дам,
    За что из эдема
    Был выгнан Адам.

    Пастушку несчастну
    С сучка тихо снял
    И грудь свою страстну

    Вся кровь закипела
    В двух пылких сердцах,
    Любовь прилетела
    На быстрых крылах.

    Утеха страданий
    Двух юных сердец,
    В любви ожиданий
    Супругам венец.

    Прельщенный красою,
    Младой пастушок
    Горячей рукою
    Коснулся до ног.

    И вмиг зарезвилс
    Амур в их ногах;
    Пастух очутился
    На полных грудях.

    И вишню румяну
    В соку раздавил,
    И соком багряным
    Траву окропил.

    1816

    К МАШЕ


    Вчера мне Маша приказала
    В куплеты рифмы набросать
    И мне в награду обещала
    Спасибо в прозе написать.

    Спешу исполнить приказанье,
    Года не смеют погодить:
    Еще семь лет - и обещанье
    Ты не исполнишь, может быть.

    Вы чинно, молча, сложа руки,
    В собраньях будете сидеть
    И, жертвуя богине скуки,
    С воксала в маскерад лететь -

    И уж не вспомните поэта!..
    О Маша, Маша, поспеши -
    И за четыре мне куплета
    Мою награду напиши!

    * * **


    Заутра с свечкой грошевою
    Явлюсь пред образом святым:
    Мой друг! остался я живым,
    Но был уж смерти под косою:
    Сазонов был моим слугою,
    А Пешель - лекарем моим.

    УСЫ
    ФИЛОСОФИЧЕСКАЯ ОДА


    Глаза скосив на ус кудрявый,
    Гусар с улыбкой величавой
    На палец завитки мотал;
    Мудрец с обритой бородою,
    Качая лысой головою,
    Со вздохом усачу сказал:

    «За уши ус твой закрученный,
    Вином и ромом окропленный,
    Гордится юной красотой,
    Не знает бритвы; выписною
    Он вечно лоснится сурьмою,
    Расправлен гребнем и рукой.

    Гордись, гусар! но помни вечно,
    Что все на свете скоротечно -
    Летят губительны часы,
    Румяны щеки пожелтеют,
    И черны кудри поседеют,
    И старость выбелит усы».

    ИЗ ПИСЬМА К кн. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ*


    Блажен, кто в шуме городском
    Мечтает об уединенье,
    Кто видит только в отдаленье
    Пустыню, садик, сельский дом,
    Холмы с безмолвными лесами,
    Долину с резвым ручейком
    И даже... стадо с пастухом!
    Блажен, кто с добрыми друзьями
    Сидит до ночи за столом
    И над славенскими глупцами
    Смеется русскими стихами;
    Блажен, кто шумную Москву
    Для хижинки не покидает...
    И не во сне, а на яву
    Свою любовницу ласкает!..

    ИЗ ПИСЬМА К В. Л. ПУШКИНУ*


    Христос воскрес, питомец Феба!
    Дай бог, чтоб милостию неба
    Рассудок на Руси воскрес;
    Он что-то, кажется, исчез.
    Дай бог, чтобы во всей вселенной
    Воскресли мир и тишина,
    Чтоб в Академии почтенной
    Воскресли члены ото сна;
    Чтоб в наши грешны времена
    Воскресла предков добродетель;
    Чтобы Шихматовым на зло
    Воскреснул новый Буало -
    Расколов, глупости свидетель;
    А с ним побольше серебра
    И золота et caetera.

    Но да не будет воскресень
    Усопшей прозы и стихов.
    Да не воскреснут от забвенья
    Покойный господин Бобров,
    Хвалы газетчика достойный,
    И Николев, поэт покойный,
    И беспокойный граф Хвостов,
    И все, которые на свете
    Писали слишком мудрено,
    То есть, и хладно и темно,
    Что очень стыдно и грешно!

    ПРИНЦУ ОРАНСКОМУ


    Довольно битвы мчался гром,
    Тупился меч окровавленный,
    И смерть погибельным крылом
    Шумела грозно над вселенной!

    Свершилось... взорами царей
    Европы твердый мир основан;
    Оковы свергнувший злодей
    Могущей бранью снова скован.

    Узрел он в пламени Москву -
    И был низвержен ужас мира,
    Покрыло падшего главу
    Благословенного порфира.

    И мглой повлекся окружен;
    Притек, и с буйной вдруг изменой
    Уж воздвигал свой шаткий трон...
    И пал отторжен от вселенной.

    Утихло все. Не мчится гром,
    Не блещет меч окровавленный,
    И брань погибельным крылом
    Не мчится грозно над вселенной.

    Хвала, о юноша герой!
    С героем дивным Альбиона
    Он верных вел в последний бой
    И мстил за лилии Бурбона.

    Пред ним мятежных гром гремел,
    Текли во след щиты кровавы;
    Грозой он в бранной мгле летел

    Его текла младая кровь,
    На нем сияет язва чести:
    Венчай, венчай его, любовь!
    Достойный был он воин мести.

    СОН (ОТРЫВОК)*


    Пускай Поэт с кадильницей наемной
    Гоняется за счастьем и молвой,
    Мне страшен свет, проходит век мой темный
    В безвестности, заглохшею тропой.
    Пускай певцы гремящими хвалами
    Полубогам бессмертие дают,
    Мой голос тих, и звучными струнами
    Не оглашу безмолвия приют.
    Пускай любовь Овидии поют,
    Мне не дает покоя Цитерея,
    Счастливых дней амуры мне не вьют:
    Я сон пою, бесценный дар Морфея,
    И научу, как должно в тишине
    Покоиться в приятном, крепком сне.

    Приди, о лень! приди в мою пустыню.
    Тебя зовут прохлада и покой;
    В одной тебе я зрю свою богиню;
    Готово все для гостьи молодой.
    Все тихо здесь - докучный шум укрылся
    За мой порог; на светлое окно
    Прозрачное спустилось полотно,
    И в темный ниш, где сумрак воцарился,
    Чуть крадется неверный свет дневной.
    Вот мой диван. Приди ж в обитель мира;

    Царицей будь, я пленник ныне твой.
    Все, все твое: вот краски, кисть и лира -
    Учи меня, води моей рукой.

    А вы, друзья моей прелестной музы,
    Которыми любви забыты узы,
    Которые владычеству земли,
    Конечно, сон спокойный предпочли,
    О мудрецы! дивиться вам умея,
    Для вас одних я ныне трон Морфея
    Поэзии цветами обовью,
    Для вас одних блаженство воспою.
    Внемлите же с улыбкой снисхожденья
    Моим стихам, урокам наслажденья.

    В назначенный природой неги час
    Хотите ли забыться каждый раз
    В ночной тиши, средь общего молчанья,
    В объятиях игривого мечтанья?
    Спешите же под сельский мирный кров,
    Там можно жить и праздно и беспечно,
    Там прямо рай; но прочь от городов,
    Где крик и шум ленивцев мучит вечно.
    Согласен я: в них можно целый день
    С прелестницей ловить веселья тень;
    В платок зевать, блистая в модном свете;
    На бале в ночь вертеться на паркете,
    Но можно ли вкушать отраду снов?
    Настала тень, - уснуть лишь я готов,
    Обманутый призра́ками ночными,
    И вот уже, при свете фонарей,
    На бешеной четверке лошадей,
    Стуча, гремя колесами златыми,
    Катится Спесь под окнами моими.
    Я дремлю вновь, вновь улица дрожит -
    На скучный бал Рассеянье летит...
    О боже мой! ужели здесь ложатся,
    Чтобы всю ночь бессонницей терзаться?
    Еще стучат, а там уже светло,
    И где мой сон? не лучше ли в село?
    Там рощица листочков трепетаньем,

    В лугу поток таинственным журчаньем,
    Златых полей, долины тишина -
    В деревне все к томленью клонит сна.
    О сладкий сон, ничем не возмущенный!
    Один петух, зарею пробужденный,
    Свой резкий крик подымет, может быть;
    Опасен он - он может разбудить.
    Итак, пускай, в сералях удаленны,
    Султаны кур гордятся заключенны
    Иль поселян сзывают на поля:
    Мы спать хотим, любезные друзья.
    Стократ блажен, кто может сном забыться
    Вдали столиц, карет и петухов!
    Но сладостью веселой ночи снов
    Не думайте вы даром насладиться
    Средь мирных сел, без всякого труда.
    Что ж надобно? - Движенье, господа!

    Похвальна лень, но есть всему пределы.
    Смотрите: Клит, в подушках поседелый,
    Размученный, изнеженный, больной,
    Весь век сидит с подагрой и тоской.
    Наступит день; несчастный, задыхаясь,
    Кряхтя, ползет с постели на диван;
    Весь день сидит; когда ж ночной туман
    Подернет свет, во мраке расстилаясь,
    С дивана Клит к постеле поползет.
    И как же ночь несчастный проведет?
    В покойном сне, в приятном сновиденье?
    Нет! сон ему не радость, а мученье;
    Не маками, тяжелою рукой
    Ему Морфей закроет томны очи,
    И медленной проходят чередой
    Для бедного часы угрюмой ночи.
    Я не хочу, как общий друг Бершу,
    Предписывать вам тяжкие движенья:
    Упрямый плуг, охоты наслажденья.
    Нет, в рощи я ленивца приглашу:
    Друзья мои, как утро здесь прекрасно!
    В тиши полей, сквозь тайну сень дубрав
    Как юный день сияет гордо, ясно!

    Светлеет все; друг друга перегнав,
    Журчат ручьи, блестят брега безмолвны;
    Еще роса над свежей муравой;
    Златых озер недвижно дремлют волны.
    Друзья мои! возьмите посох свой,
    Идите в лес, бродите по долине,
    Крутых холмов устаньте на вершине,
    И в долгу ночь глубок ваш будет сон.

    Как только тень оденет небосклон,
    Пускай войдет отрада жизни нашей,
    Веселья бог с широкой, полной чашей,
    И царствуй, Вакх, со всем двором своим.
    Умеренно пируйте, други, с ним:
    Стакана три шипящими волнами
    Румяных вин налейте вы полней;
    Но толстый Ком с надутыми щеками,
    Не приходи стучаться у дверей.
    Я рад ему, но только за обедом,
    И дружески я в полдень уберу
    Его дары; но, право, ввечеру
    Гораздо я дружней с его соседом.
    Не ужинать - святой тому закон,
    Кому всего дороже легкий сон.
    Брегитесь вы, о дети мудрой лени!
    Обманчивой успокоенья тени.
    Не спите днем: о горе, горе вам,
    Когда дремать привыкли по часам!
    Что ваш покой? бесчувствие глубоко.
    Сон истинный от вас уже далеко.
    Не знаете веселой вы мечты;
    Ваш целый век - несносное томленье,
    И скучен сон, и скучно пробужденье,
    И дни текут средь вечной темноты.

    Но ежели в глуши, близ водопада,
    Что под горой клокочет и кипит,
    Прелестный сон, усталости награда,
    При шуме волн на дикий брег слетит,
    Покроет взор туманной пеленою,
    Обнимет вас и тихою рукою

    На мягкий мох преклонит, осенит, -
    О! сладостно близ шумных вод забвенье.
    Пусть долее продлится ваш покой,
    Завидно мне счастливца наслажденье.

    Случалось ли ненастной вам порой
    Дня зимнего, при позднем, тихом свете,
    Сидеть одним, без свечки в кабинете:
    Все тихо вкруг; березы больше нет;
    Час от часу темнеет окон свет;
    На потолке какой-то призрак бродит;
    Бледнеет угль, и синеватый дым,
    Как легкий пар, в трубу, виясь, уходит;
    И вот, жезлом невидимым своим
    Морфей на все неверный мрак наводит.
    Темнеет взор; «Кандид» из ваших рук,
    Закрывшися, упал в колени вдруг;
    Вздохнули вы; рука на стол валится,
    И голова с плеча на грудь катится,
    Вы дремлете! над вами мира кров:
    Нежданный сон приятней многих снов!

    Душевных мук волшебный исцелитель,
    Мой друг Морфей, мой давный утешитель!
    Тебе всегда я жертвовать любил,
    И ты жреца давно благословил:
    Забуду ли то время золотое,
    Забуду ли блаженный неги час,
    Когда, в углу под вечер притаясь,
    Я призывал и ждал тебя в покое...
    Я сам не рад болтливости своей,
    Но детских лет люблю воспоминанье.
    Ах! умолчу ль о мамушке моей,
    О прелести таинственных ночей,
    Когда в чепце, в старинном одеянье,
    Она, духов молитвой уклоня,
    С усердием перекрестит меня
    И шепотом рассказывать мне станет
    О мертвецах, о подвигах Бовы...
    От ужаса не шелохнусь, бывало,
    Едва дыша, прижмусь под одеяло,
    Не чувствуя ни ног, ни головы.

    Под образом простой ночник из глины
    Чуть освещал глубокие морщины,
    Драгой антик, прабабушкин чепец
    И длинный рот, где зуба два стучало, -
    Все в душу страх невольный поселяло.
    Я трепетал - и тихо наконец
    Томленье сна на очи упадало.
    Тогда толпой с лазурной высоты
    На ложе роз крылатые мечты,
    Волшебники, волшебницы слетали,
    Обманами мой сон обворожали.
    Терялся я в порыве сладких дум;
    В глуши лесной, средь муромских пустыней
    Встречал лихих Полканов и Добрыней,
    И в вымыслах носился юный ум...

    Но вы прошли, о ночи безмятежны!
    И юности уж возраст наступил...
    Подайте мне Альбана кисти нежны,
    И я мечту младой любви вкусил.
    И где ж она? Восторгами родилась,
    И в тот же миг восторгом истребилась.
    Проснулся я; ищу на небе день,
    Но все молчит; луна во тьме сокрылась,
    И вкруг меня глубокой ночи тень.
    Но сон мой тих! беспечный сын Парнаса,
    В ночной тиши я с рифмою не бьюсь,
    Не вижу ввек ни Феба, ни Пегаса,
    Ни старый двор каких-то старых муз.

    Я не герой, по лаврам не тоскую;
    Спокойствием и негой не торгую,
    Не чудится мне ночью грозный бой;
    Я не богач - и лаем пес привратный
    Не возмущал мечты моей приятной;
    Я не злодей, с волненьем и тоской
    Не зрю во сне кровавых привидений,
    Убийственных детей предрассуждений,
    И в поздний час ужасный бледный Страх
    Не хмурится угрюмо в головах.

    Кж. В. М. ВОЛКОНСКОЙ


    On peut très bien, mademoiselle,
    Vous prendre pour une maquerelle,
    Ou pour une vieille guenon,
    Mais pour une grâce, - oh, mon Dieu, non7.

    ЭКСПРОМПТ НА ОГАРЕВУ


    В молчанье пред тобой сижу.
    Напрасно чувствую мученье,
    Напрасно на тебя гляжу:
    Того уж верно не скажу,
    Что говорит воображенье.

    ОКНО


    Недавно темною порою,
    Когда пустынная луна
    Текла туманною стезею,
    Я видел - дева у окна
    Одна задумчиво сидела,
    Дышала в тайном страхе грудь,
    Она с волнением глядела
    На темный под холмами путь.

    «Я здесь!» - шепнули торопливо.
    И дева трепетной рукой
    Окно открыла боязливо...
    Луна покрылась темнотой.
    «Счастливец! - молвил я с тоскою, -
    Тебя веселье ждет одно.
    Когда ж вечернею порою
    И мне откроется окно?»

    К ЖУКОВСКОМУ*


    Благослови, поэт!.. В тиши парнасской сени
    Я с трепетом склонил пред музами колени:
    Опасною тропой с надеждой полетел,
    Мне жребий вынул Феб, и лира мой удел.
    Страшусь, неопытный, бесславного паденья,
    Но пылкого смирить не в силах я влеченья,
    Не грозный приговор на гибель внемлю я:
    Сокрытого в веках священный судия8,
    Страж верный прошлых лет, наперсник муз любимый
    И бледной зависти предмет неколебимый
    Приветливым меня вниманьем ободрил;
    И Дмитрев слабый дар с улыбкой похвалил;
    И славный старец наш, царей певец избранный9,
    Крылатым гением и грацией венчанный,
    В слезах обнял меня дрожащею рукой
    И счастье мне предрек, незнаемое мной.
    И ты, природою на песни обреченный!
    Не ты ль мне руку дал в завет любви священный?
    Могу ль забыть я час, когда перед тобой
    Безмолвный я стоял, и молнийной струей
    Душа к возвышенной душе твоей летела
    И, тайно съединясь, в восторгах пламенела, -

    Нет, нет! решился я - без страха в трудный путь,
    Отважной верою исполнилася грудь.
    Творцы бессмертные, питомцы вдохновенья!..
    Вы цель мне кажете в туманах отдаленья,
    Лечу к безвестному отважною мечтой,
    И, мнится, гений ваш промчался надо мной!

    Но что? Под грозною парнасскою скалою
    Какое зрелище открылось предо мною?
    В ужасной темноте пещерной глубины
    Вражды и Зависти угрюмые сыны,
    Возвышенных творцов зоилы записные
    Сидят - Бессмыслицы дружины боевые.
    Далеко диких лир несется резкой вой,
    Варяжские стихи визжит варягов строй.
    Смех общий им ответ; над мрачными толпами
    Во мгле два призрака склонилися главами.
    Один на груды сел и прозы и стихов -
    Тяжелые плоды полунощных трудов,
    Усопших од, поэм забвенные могилы!
    С улыбкой внемлет вой стопосложитель хилый:
    Пред ним растерзанный стенает Тилемах;
    Железное перо скрыпит в его перстах
    И тянет за собой гекзаметры сухие,
    Спондеи жесткие и дактилы тугие.
    Ретивой музою прославленный певец,
    Гордись - ты Мевия надутый образец!
    Но кто другой, в дыму безумного куренья,
    Стоит среди толпы друзей непросвещенья?
    Торжественной хвалы к нему несется шум:
    А он - он рифмою попрал и вкус и ум;

    Ты ль это, слабое дитя чужих уроков,
    Завистливый гордец, холодный Сумароков,
    Без силы, без огня, с посредственным умом,
    Предрассуждениям обязанный венцом
    И с Пинда сброшенный, и проклятый Расином?
    Ему ли, карлику, тягаться с исполином?
    Ему ль оспоривать тот лавровый венец,
    В котором возблистал бессмертный наш певец,
    Веселье россиян, полунощное диво?..10
    Нет! в тихой Лете он потонет молчаливо,
    Уж на челе его забвения печать,
    Предбудущим векам что мог он передать?
    Страшилась грация цинической свирели,
    И персты грубые на лире костенели.
    Пусть будет Мевием в речах превознесен -
    Явится Депрео, исчезнет Шапелен.

    И что ж? всегда смешным останется смешное;
    Невежду пестует невежество слепое.
    Оно сокрыло их во мрачный свой приют;
    Там прозу и стихи отважно все куют,
    Там все враги наук, все глухи - лишь не немы,
    Те слогом Никона печатают поэмы,
    Одни славянских од громады громоздят,
    Другие в бешеных трагедиях хрипят,
    Тот, верный своему мятежному союзу,
    На сцену возведя зевающую музу,
    Бессмертных гениев сорвать с Парнаса мнит.
    Рука содрогнулась, удар его скользит,
    Вотще бросается с завистливым кинжалом,
    Куплетом ранен он, низвержен в прах журналом, -
    При свистах критики к собратьям он бежит...
    И маковый венец Феспису ими свит.
    Все, руку положив на том «Тилемахиды»,
    Клянутся отомстить сотрудников обиды,
    Волнуясь восстают неистовой толпой.
    Беда, кто в свет рожден с чувствительной душой!
    Кто тайно мог пленить красавиц нежной лирой,
    Кто смело просвистал шутливою сатирой,
    Кто выражается правдивым языком,
    И русской Глупости не хочет бить челом!..
    Он враг отечества, он сеятель разврата!

    И вы восстаньте же, парнасские жрецы,
    Природой и трудом воспитанны певцы
    В счастливой ереси и Вкуса и Ученья,
    Разите дерзостных друзей Непросвещенья.
    Отмститель гения, друг истины, поэт!
    Лиющая с небес и жизнь и вечный свет,
    Стрелою гибели десница Аполлона
    Сражает наконец ужасного Пифона.
    Смотрите: поражен враждебными стрелами,
    С потухшим факелом, с недвижными крылами
    К вам Озерова дух взывает: други! месть!..
    Вам оскорбленный вкус, вам знанья дали весть -
    Летите на врагов: и Феб и музы с вами!
    Разите варваров кровавыми стихами;
    Невежество, смирясь, потупит хладный взор,
    Спесивых риторов безграмотный собор...

    Но вижу: возвещать нам истины опасно,
    Уж Мевий на меня нахмурился ужасно,
    И смертный приговор талантам возгремел.
    Гонения терпеть ужель и мой удел?
    Что нужды? смело вдаль, дорогою прямою,
    Ученью руку дав, поддержанный тобою,
    Их злобы не страшусь; мне твердый Карамзин,
    Мне ты пример. Что крик безумных сих дружин?
    Пускай беседуют отверженные Феба;
    Им прозы, ни стихов не послан дар от неба.
    Их слава - им же стыд; творенья - смех уму;
    И в тьме возникшие низвергнутся во тьму.

    ОСЕННЕЕ УТРО


    Поднялся шум; свирелью полевой
    Оглашено мое уединенье,
    И с милою любви моей мечтой
    Последнее исчезло сновиденье.
    С небес уже скатилась ночи тень,
    Взошла заря, сияет бледный день -
    А вкруг меня глухое запустенье...
    Уж нет ее... я был у берегов,
    Где милая ходила в вечер ясный.
    Уже нигде не встретил я прекрасной,
    Я не нашел нигде ее следов.
    Задумчиво бродя в глуши лесов,
    Произносил я имя незабвенной;
    Я звал ее - лишь глас уединенный
    Пустых долин откликнулся вдали.
    К ручью пришел, мечтами привлеченный,
    Его струи медлительно текли,
    Не трепетал в них образ несравненной.
    Уж нет ее... до сладостной весны
    Простился я с блаженством и с душою.
    Уж осени холодною рукою
    Главы берез и лип обнажены,
    Она шумит в дубравах опустелых,
    Там день и ночь кружится мертвый лист,
    Стоит туман на нивах пожелтелых,
    И слышится мгновенный ветра свист.

    Поля, холмы, знакомые дубравы!
    Хранители священной тишины!
    Свидетели минувших дней забавы!
    Забыты вы... до сладостной весны!

    УНЫНИЕ


    Мой милый друг! расстался я с тобою.
    Душой уснув, безмолвно я грущу.
    Блеснет ли день за синею горою,
    Взойдет ли ночь с осеннею луною,
    Я все тебя, далекий друг, ищу;
    Одну тебя везде воспоминаю,
    Одну тебя в неверном вижу сне;
    Задумаюсь - невольно призываю,
    Заслушаюсь - твой голос слышен мне.

    И ты со мной, о лира, приуныла,
    Наперсница души моей больной!
    Твоей струны печален звон глухой,
    И лишь тоски ты голос не забыла!..
    О верная, грусти, грусти со мной!
    Пускай твои небрежные напевы
    Изобразят уныние любви,
    И, слушая бряцания твои,
    Пускай вздохнут задумчивые девы!

    ИСТИНА


    Издавна мудрые искали
    Забытых истины следов
    И долго, долго толковали
    Давнишни толки стариков.
    Твердили: «Истина святая
    В колодез убралась тайком»,
    И, дружно воду выпивая,
    Кричали: «Здесь ее найдем!»

    Но кто-то, смертных благодетель
    (И чуть ли не старик Силен),
    Их важной глупости свидетель,
    Водой и криком утомлен,
    Оставил невидимку нашу,
    Подумал первый о вине
    И, осушив до капли чашу,
    Увидел истину на дне.

    НА ПУЧКОВУ


    Зачем кричишь ты, что ты дева,
    На каждом девственном стихе?
    О, вижу я, певица Ева,
    Хлопочешь ты о женихе.

    ДЯДЕ, НАЗВАВШЕМУ СОЧИНИТЕЛЯ БРАТОМ


    Я не совсем еще рассудок потерял
    От рифм бахических, шатаясь на Пегасе,
    Я не забыл себя, хоть рад, хотя не рад.
    Нет, нет - вы мне совсем не брат;
    Вы дядя мне и на Парнасе.

    НАЕЗДНИКИ*


    Уж полем всадники спешат,
    Дубравы кров покинув зыбкой,
    Коней ласкают и смирят
    И с гордой шепчутся улыбкой;
    Сердца их радостью горят,
    Огнем пылают гневны очи;
    Лишь ты, воинственный поэт,
    Уныл, как сумрак полуночи,
    И бледен, как осенний свет.
    С главою, мрачно преклоненной,
    С укрытой горестью в груди,
    Печальной думой увлеченный,
    Он едет молча впереди.
    «Певец печальный, что с тобою?
    Один пред боем ты уныл,
    Поник бесстрашною главою,
    Бразды и саблю опустил.
    Тебя ль мы зрели под мечами
    С спокойным, дерзостным челом,
    Всегда меж первыми рядами,
    Все там, где битвы падал гром?
    Ужель, невольник праздной неги,
    Отрадней мир твоих полей,
    Чем наши бурные набеги
    И ночью бранный стук мечей?»
    Но медленно певец печальный
    Главу и взоры приподнял,

    Взглянул угрюмо в сумрак дальный
    И вздохом грудь поколебал.
    «Глубокий сон в долине бранной;
    Одни мы мчимся в тьме ночной.
    Предчувствую конец желанный,
    Меня зовет последний бой.
    Расторгну цепь судьбы жестокой,
    Влечу я с братьями в огонь;
    Удар падет... - и одинокой
    В долину выбежит мой конь...
    О вы, хранимые судьбами
    Для сладостных любви наград;
    Любви бесценными слезами
    Благословится ль ваш возврат?
    Но для певца никто не дышит,
    Его настигнет тишина;
    Эльвина смерти весть услышит,
    И не вздохнет об нем она...
    В минуты сладкого спасенья,
    О други, вспомните певца,
    Его любовь, его мученья
    И славу грозного конца».

    ЭЛЕГИЯ


    Счастлив, кто в страсти сам себе
    Без ужаса признаться смеет;
    Кого в неведомой судьбе
    Надежда тихая лелеет;
    Но мне в унылой жизни нет
    Отрады тайных наслаждений;
    Увял надежды ранний цвет:
    Цвет жизни сохнет от мучений!
    Печально младость улетит,
    И с ней увянут жизни розы.
    Но я, любовью позабыт,
    Любви не позабуду слезы!

    МЕСЯЦ


    Зачем из облака выходишь,
    Уединенная луна,
    И на подушки, сквозь окна,
    Сиянье тусклое наводишь?
    Явленьем пасмурным своим
    Ты будишь грустные мечтанья,
    Любви напрасные страданья
    И строгим разумом моим
    Чуть усыпленные желанья.
    Летите прочь, воспоминанья!
    Засни, несчастная любовь!
    Уж не бывать той ночи вновь,
    Когда спокойное сиянье
    Твоих таинственных лучей
    Сквозь темный завес проницало
    И бледно, бледно озаряло
    Красу любовницы моей.
    Почто, минуты, вы летели
    Тогда столь быстрой чередой?
    И тени легкие редели
    Пред неожиданной зарей?
    Зачем ты, месяц, укатился
    И в небе светлом утонул?
    Зачем луч утренний блеснул?
    Зачем я с милою простился?

    СЛОВО МИЛОЙ*


    Я Лилу слушал у клавира;
    Она приятнее поет,
    Чем соловей близ тихих вод
    Или полунощная лира.
    Упали слезы из очей,
    И я сказал певице милой:
    «Прелестен голос твой унылый,
    Но слово милыя моей
    Прелестней томных песен Лилы».

    * * *


    Любовь одна - веселье жизни хладной,
    Любовь одна - мучение сердец:
    Она дарит один лишь миг отрадный,
    А горестям не виден и конец.
    Стократ блажен, кто в юности прелестной
    Сей быстрый миг поймает на лету;
    Кто к радостям и неге неизвестной
    Стыдливую преклонит красоту!

    Но кто любви не жертвовал собою?
    Вы, чувствами свободные певцы!
    Пред милыми смирялись вы душою,
    Вы пели страсть - и гордою рукою
    Красавицам несли свои венцы.
    Слепой Амур, жестокий и пристрастный,
    Вам терния и мирты раздавал;
    С пермесскими царицами согласный,
    Иным из вас на радость указал;
    Других навек печалями связал
    И в дар послал огонь любви несчастной.

    Наследники Тибулла и Парни!
    Вы знаете бесценной жизни сладость;
    Как утра луч, сияют ваши дни.
    Певцы любви! младую пойте радость,

    Склонив уста к пылающим устам,
    В объятиях любовниц умирайте;
    Стихи любви тихонько воздыхайте!..
    Завидовать уже не смею вам.

    Певцы любви! вы ведали печали,
    И ваши дни по терниям текли;
    Вы свой конец с волненьем призывали;
    Пришел конец, и в жизненной дали
    Не зрели вы минутную забаву;
    Но, не нашед блаженства ваших дней,
    Вы встретили по крайней мере славу,
    И мукою бессмертны вы своей!

    Не тот удел судьбою мне назначен:
    Под сумрачным навесом облаков,
    В глуши долин, в печальной тьме лесов,
    Один, один брожу уныл и мрачен.
    В вечерний час над озером седым
    В тоске, слезах, нередко я стенаю;
    Но ропот волн стенаниям моим
    И шум дубрав в ответ лишь я внимаю.
    Прервется ли души холодный сон,
    Поэзии зажжется ль упоенье, -
    Родится жар, и тихо стынет он:
    Бесплодное проходит вдохновенье.
    Пускай она прославится другим,
    Один люблю, - он любит и любим!..
    Люблю, люблю!.. но к ней уж не коснется
    Страдальца глас; она не улыбнется
    Его стихам небрежным и простым.
    К чему мне петь? под кленом полевым
    Оставил я пустынному зефиру
    Уж навсегда покинутую лиру,
    И слабый дар как легкий скрылся дым.

    ПОДРАЖАНИЕ


    Я видел смерть; она сидела
    У тихого порога моего.
    Я видел гроб; открылась дверь его:
    Туда, туда моя надежда полетела...
    Умру - и младости моей
    Никто следов пустынных не заметит,
    И взора милого не встретит
    Последний взор моих очей.
    . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

    Прости, печальный мир, где темная стез
    Над бездной для меня лежала,
    Где жизнь меня не утешала,
    Где я любил, где мне любить нельзя!
    Небес лазурная завеса,
    Любимые холмы, ручья веселый глас,
    Ты утро - вдохновенья час,
    Вы, тени мирные таинственного леса,
    И все - прости в последний раз.

    ЖЕЛАНИЕ


    Я слезы лью; мне слезы утешенье;
    И я молчу; не слышен ропот мой,
    Моя душа, объятая тоской,
    В ней горькое находит наслажденье.
    О жизни сон! Лети, не жаль тебя,
    Исчезни в тьме, пустое привиденье;
    Мне дорого любви моей мученье,
    Пускай умру, но пусть умру любя!

    ЭЛЕГИЯ


    Я думал, что любовь погасла навсегда,
    Что в сердце злых страстей умолкнул глас мятежный,
    Что дружбы наконец отрадная звезда
    Страдальца довела до пристани надежной.
    С беспечной думою покоясь у брегов,
    Уж издали смотрел, указывал рукою
    На парус бедственных пловцов,
    Носимых гибельной грозою.
    Я говорил: «Стократ блажен,
    Чей век, свободою прекрасный,
    Как век весны промчался ясной
    И страстью не был омрачен,
    Кто не страдал в любви напрасной,
    Кому неведом грустный плен.
    Блажен! но я блаженней боле.
    Я цепь мученья разорвал,
    Опять я дружбе... я на воле -
    И жизни сумрачное поле
    Веселый блеск очаровал!»
    О, что я говорил... несчастный!
    Минуту я заснул в неверной тишине,
    Но мрачная любовь таилася во мне,
    Не угасал мой пламень страстный.
    Весельем позванный в толпу друзей моих,
    Хотел на прежний лад настроить резву лиру,

    Хотел еще воспеть прелестниц молодых,
    Веселье, Вакха и Дельфиру.
    Напрасно!.. я молчал; усталая рука
    Лежала, томная, на лире непослушной,
    Я все еще горел - и в грусти равнодушной
    На игры младости взирал издалека.
    Любовь, отрава наших дней,
    Беги с толпой обманчивых мечтаний.
    Не сожигай души моей,
    Огонь мучительных желаний.
    Летите, призраки... Амур, уж я не твой,
    Отдай мне радости, отдай мне мой покой...
    Брось одного меня в бесчувственной природе
    Иль дай еще летать надежды на крылах,
    Позволь еще заснуть и в тягостных цепях
    Мечтать о сладостной свободе.

    НАСЛАЖДЕНЬЕ


    В неволе скучной увядает
    Едва развитый жизни цвет,
    Украдкой младость отлетает,
    И след ее - печали след.
    С минут бесчувственных рожденья
    До нежных юношества лет
    Я все не знаю наслажденья,
    И счастья в томном сердце нет.

    С порога жизни в отдаленье
    Нетерпеливо я смотрел:
    «Там, там, - мечтал я, - наслажденье!»
    Но я за призраком летел.
    Златые крылья развивая,
    Волшебной нежной красотой
    Любовь явилась молодая
    И полетела предо мной.

    Я вслед... но цели отдаленной,
    Но цели милой не достиг!..
    Когда ж весельем окриленный
    Настанет счастья быстрый миг?
    Когда в сияньи возгорится
    Светильник тусклый юных дней
    И мрачный путь мой озарится
    Улыбкой спутницы моей?

    ЗАЗДРАВНЫЙ КУБОК


    Кубок янтарный
    Полон давно,
    Пеной угарной
    Блещет вино.
    Света дороже
    Сердцу оно;
    Но за кого же
    Выпью вино?

    Здравие славы
    Выпью ли я?
    Бранной забавы
    Мы не друзья!
    Это веселье
    Не веселит,
    Дружбы похмелье

    Жители неба,
    Феба жрецы!
    Здравие Феба
    Пейте, певцы!
    Резвой камены
    Ласки - беда;
    Ток Иппокрены
    Просто вода.

    Пейте за радость
    Юной любви -
    Скроется младость,
    Дети мои...
    Кубок янтарный
    Полон давно.
    Я - благодарный -
    Пью за вино.

    ПОСЛАНИЕ ЛИДЕ


    Тебе, наперсница Венеры,
    Тебе, которой Купидон
    И дети резвые Цитеры
    Украсили цветами трон,
    Которой нежные примеры,
    Улыбка, взоры, нежный тон
    Красноречивей, чем Вольтеры,
    Нам проповедают закон
    И Аристипов, и Глицеры, -
    Тебе приветливый поклон,
    Любви венок и лиры звон.
    Презрев Платоновы химеры,
    Твоей я святостью спасен,
    И стал апостол мудрой веры
    Анакреонов и Нинон, -
    Всего... но лишь известной меры.
    Я вижу: хмурится Зенон,
    И вся его седая свита -
    И мудрый друг вина Катон,
    И скучный раб Эпафродита,
    Сенека, даже Цицерон
    Кричат: «Ты лжешь, профан! мученье -
    Прямое смертных наслажденье!»
    Друзья, согласен: плач и стон
    Стократ, конечно, лучше смеха;
    Терпеть - великая утеха;

    Совет ваш вовсе не смешон:
    Но мне он, слышите ль, не нужен,
    Затем, что слишком он мудрен;
    Дороже мне хороший ужин
    Философов трех целых дюжин;
    Я вами, право, не прельщен.
    Собор угрюмый рассержен.
    Но пусть кричат на супостата,
    Их спор - лишь времени утрата:
    Кто их примером обольщен?
    Люблю я доброго Сократа!
    Он в мире жил, он был умен;
    С своею важностью притворной
    Любил пиры, театры, жен;
    Он, между прочим, был влюблен
    И у Аспазии в уборной
    (Тому свидетель сам Платон),
    Невольник робкий и покорный,
    Вздыхал частехонько в хитон
    И ей с улыбкою придворной
    Шептал: «Все призрак, ложь и сон:
    И мудрость, и народ, и слава;
    Что ж истинно? одна забава,
    Поверь: одна любовь не сон!»
    Так ладан жег прекрасной он,
    И ею... бедная Ксантипа!
    Твой муж, совместник Аристипа,
    Бывал до неба вознесен.
    Меж тем, на милых грозно лая,
    Злой циник, негу презирая,
    Один, всех радостей лишен,
    Дышал, от мира отлучен.
    Но, с бочкой странствуя пустою
    Вослед за мудростью слепою,
    Пустой чудак был ослеплен;
    И, воду черпая рукою,
    Не мог зачерпнуть счастья он.

    ФИАЛ АНАКРЕОНА


    Когда на поклоненье
    Ходил я в древний Пафос,
    Поверьте мне, я видел
    В уборной у Венеры
    Фиал Анакреона.
    Вином он был наполнен.
    Кругом висели розы,
    Зеленый плющ и мирты,
    Сплетенные рукою
    Царицы наслаждений.
    На краюшке я видел
    Печального Амура -
    Смотрел он, пригорюнясь,
    На пенистую влагу.
    «Что смотришь ты, проказник,
    На пенистую влагу? -
    Спросил я Купидона, -
    Скажи, что так утихнул?
    Не хочешь ли зачерпнуть,
    Да ручкой не достанешь?»
    «Нет, - отвечал малютка, -
    Играя, в это море
    Колчан, и лук, и стрелы
    Я уронил, и факел
    Погас в волнах багряных,
    Вон, вон на дне блистают;

    Я плавать не умею,
    Ох, жалко мне - послушай,
    Достань мне их оттуда!»
    «О, нет, - сказал я богу, -
    Спасибо, что упали;
    Пускай там остаются».

    ДЕЛИЯ*


    Ты ль передо мною,
    Делия моя!
    Разлучен с тобою -
    Сколько плакал я!
    Ты ль передо мною,
    Или сон мечтою
    Обольстил меня?

    Ты узнала ль друга?
    Он не то, что был;
    Но тебя, подруга!
    Все ж не позабыл -
    И твердит унылый:
    «Я любим ли милой,
    Как, бывало, был?»

    Что теперь сравнитс
    С долею моей!
    Вот слеза катится
    По щеке твоей -
    Делия стыдится?..
    Что теперь сравнится
    С долею моей!

    ФАВН И ПАСТУШКА
    КАРТИНЫ

    I


    С пятнадцатой весною,
    Как лилия с зарею,
    Красавица цветет;
    И томное дыханье,
    И взоров томный свет,
    И груди трепетанье,
    И розы нежный цвет -
    Все юность изменяет.
    Уж Лилу не пленяет
    Веселый хоровод:
    Одна у сонных вод,
    В лесах она таится,
    Вздыхает и томится,
    И с нею там Эрот.
    Когда же ночью темной
    Ее в постеле скромной
    Застанет тихий сон,
    С волшебницей мечтою
    И тихою тоскою
    Исполнит сердце он -
    И Лила в сновиденье
    Вкушает наслажденье
    И шепчет «О Филон!»

    II


    Кто там, в пещере темной,
    Вечернею порой,
    Окован ленью томной,
    Покоится с тобой?
    Итак, уж ты вкусила
    Все радости любви;
    Ты чувствуешь, о Лила,
    Волнение в крови,
    И с трепетом, смятеньем,
    С пылающим лицом,
    Ты дышишь упоеньем
    Амура под крылом.
    О жертва страсти нежной,
    В безмолвии гори!
    Покойтесь безмятежно
    До пламенной зари.
    Для вас поток игривый
    Угрюмой тьмой одет
    И месяц молчаливый
    Туманный свет лиет;
    Здесь розы наклонились
    Над вами в темный кров;
    И ветры притаились,
    Где царствует любовь...

    III


    Но кто там, близ пещеры,
    В густой траве лежит?
    На жертвенник Венеры
    С досадой он глядит;
    Нагнулась меж цветами
    Косматая нога;
    Над грустными очами
    Нависли два рога.
    То Фавн, угрюмый житель
    Лесов и гор крутых,
    Докучливый гонитель
    Пастушек молодых.

    Любимца Купидона -
    Прекрасного Филона
    Давно соперник он...
    В приюте сладострастья
    Он слышит вздохи счастья
    И неги томный стон.
    В безмолвии несчастный
    Страданья чашу пьет
    И в ревности напрасной
    Горючи слезы льет.
    Но вот ночей царица
    Скатилась за леса,
    И тихая денница
    Румянит небеса;
    Зефиры прошептали -
    И Фавн в дремучий бор
    Бежит сокрыть печали
    В ущельях диких гор.

    IV


    Одна поутру Лила
    Нетвердою ногой
    Средь рощицы густой
    Задумчиво ходила.
    «О, скоро ль, мрак ночной,
    С прекрасною луной
    Ты небом овладеешь?
    О, скоро ль, темный лес,
    В туманах засинеешь
    На западе небес?»
    Но шорох за кустами
    Ей слышится глухой,
    И вдруг - сверкнул очами
    Пред нею бог лесной!
    Как вешний ветерочек,
    Летит она в лесочек;
    Он гонится за ней.
    И трепетная Лила

    Все тайны обнажила
    Младой красы своей;
    И нежна грудь открылась
    Лобзаньям ветерка,
    И стройная нога
    Невольно обнажилась.
    Порхая над травой,
    Пастушка робко дышит;
    И Фавна за собой
    Все ближе, ближе слышит.
    Уж чувствует она
    Огонь его дыханья...
    Напрасны все старанья:
    Ты фавну суждена!
    Но шумная волна
    Красавицу сокрыла:
    Река - ее могила...
    Нет! Лила спасена.

    V


    Эроты златокрылы
    И нежный Купидон
    На помощь юной Лилы
    Летят со всех сторон;
    Все бросили Цитеру,
    И мирных сёл Венеру
    По трепетным волнам
    Несут они в пещеру -
    Любви пустынный храм.
    Счастливец был уж там.
    И вот уже с Филоном
    Веселье пьет она,
    И страсти легким стоном
    Прервалась тишина...
    Спокойно дремлет Лила
    На розах нег и сна,
    И луч свой угасила
    За облаком луна.

    VI


    Поникнув головою,
    Несчастный бог лесов
    Один с вечерней тьмою
    Бродил у берегов.
    «Прости, любовь и радость! -
    Со вздохом молвил он. -
    В печали тратить младость
    Я роком осужден!»
    Вдруг из лесу румяный,
    Шатаясь, перед ним
    Сатир явился пьяный
    С кувшином круговым;
    Он смутными глазами
    Пути домой искал
    И козьими ногами
    Едва переступал;
    Шел, шел и натолкнулся
    На Фавна моего,
    Со смехом отшатнулся,
    Склонился на него...
    «Ты ль это, брат любезный? -
    Вскричал Сатир седой, -
    В какой стране безвестной
    Я встретился с тобой?»
    «Ах! - молвил Фавн уныло, -
    Завяли дни мои!
    Все, все мне изменило,
    Несчастен я в любви».
    «Что слышу? От Амура
    Ты страждешь и грустишь,
    Малютку-бедокура
    И ты боготворишь?
    Возможно ль? Так забвенье
    В кувшине почерпай
    И чашу в утешенье
    Наполни через край!»
    И пена засверкала
    И на краях шипит,
    И с первого фиала
    Амур уже забыт.

    VII


    Кто ж, дерзостный, владеет
    Твоею красотой?
    Неверная, кто смеет
    Пылающей рукой
    Бродить по груди страстной,
    Томиться, воздыхать
    И с Лилою прекрасной
    В восторгах умирать?
    Итак, ты изменила?
    Красавица, пленяй,
    Спеши любить, о Лила!
    И снова изменяй.

    VIII


    Прошли восторги, счастье,
    Как с утром легкий сон;
    Где тайны сладострастья?
    Где нежный Палемон?
    О Лила! вянут розы
    Минутныя любви:
    Познай же грусть и слезы,
    И ныне терны рви.
    В губительном стремленье
    За годом год летит,
    И старость в отдаленье
    Красавице грозит.
    Амур уже с поклоном
    Расстался с красотой,
    И вслед за Купидоном
    Веселья скрылся рой.
    В лесу пастушка бродит,
    Печальна и одна:
    Кого же там находит?
    Вдруг Фавна зрит она.
    Философ козлоногий
    Под липою лежал
    И пенистый фиал,

    Венком украсив роги,
    Лениво осушал.
    Хоть фавн и не находка
    Для Лилы прежних лет,
    Но вздумала красотка
    Любви раскинуть сеть:
    Подкралась, устремила
    На Фавна томный взор
    И, слышал я, клонила
    К развязке разговор,
    Но Фавн с улыбкой злою,
    Напеня свой фиал,
    Качая головою,
    Красавице сказал:
    «Нет, Лила! я в покое -
    Других, мой друг, лови;
    Есть время для любви,
    Для мудрости - другое.
    Бывало, я тобой
    В безумии пленялся,
    Бывало, восхищался
    Коварной красотой,
    И сердце, тлея страстью,
    К тебе меня влекло.
    Бывало... но, по счастью,
    Что было - то прошло».

    * * *


    «Больны вы, дядюшка? Нет мочи,
    Как беспокоюсь я! три ночи,
    Поверьте, глаз я не смыкал».
    «Да, слышал, слышал: в банк играл».

    НАДПИСЬ К БЕСЕДКЕ


    С благоговейною душой
    Приближься, путник молодой,
    Любви к пустынному приюту.
    Здесь ею счастлив был я раз -
    В восторге сладостном погас,
    И время самое для нас
    Остановилось на минуту.

    * * **


    Вот Виля - он любовью дышит,
    Он песни пишет зло,
    Как Геркулес, сатиры пишет,
    Влюблен, как Буало.

    НА гр. А. К. РАЗУМОВСКОГО


    Ax! боже мой, какую
    Я слышал весть смешную:
    Разумник получил ведь ленту голубую.
    - Бог с ним! я недруг никому:
    Дай бог и царствие небесное ему.

    НА БАБОЛОВСКИЙ ДВОРЕЦ


    Прекрасная! пускай восторгом насладится
    В объятиях твоих российский полубог.
    Что с участью твоей сравнится?
    Весь мир у ног его - здесь у твоих он ног.

    ТВОЙ И МОЙ


    Бог весть за что философы, пииты
    На твой и мой давным-давно сердиты.
    Не спорю я с ученою толпой,
    Но, милый друг, и верить им не смею.
    Что, ежели б ты не была моею?
    Что, ежели б я не был, Ниса, твой?

    К ДЕЛИИ


    О Делия драгая!
    Спеши, моя краса;
    Звезда любви златая
    Взошла на небеса;
    Безмолвно месяц покатился;
    Спеши, твой Аргус удалился,

    Под сенью потаенной
    Дубравной тишины,
    Где ток уединенный
    Сребристыя волны
    Журчит с унылой Филомелой,
    Готов приют любви веселый
    И блеском освещен луны.

    Накинут тени ночи
    Покровы нам свои,
    И дремлют сени рощи,
    И быстро миг любви
    Летит, - я весь горю желаньем,
    Спеши, о Делия! свиданьем,
    Спеши в объятия мои.

    * * *


    Тошней идиллии и холодней, чем ода,
    От злости мизантроп, от глупости поэт -
    Как страшно над тобой забавилась природа,
    Когда готовила на свет.
    Боишься ты людей, как черного недуга,
    О жалкий образец уродливой мечты!
    Утешься, злой глупец! иметь не будешь ты
    Ввек ни любовницы, ни друга.

    ПОГРЕБ


    О сжальтесь надо мною,
    Товарищи друзья!
    Красоткой молодою
    Вконец измучен я.

    Невольно я тоскую,
    Горька моя судьба,
    Несите ж круговую,
    Откройте погреба.

    Там, там во льду хранитс
    Бутылок гордый строй,
    И портера таится
    Бочонок выписной.

    Нам Бахус, заикаясь,
    К нему покажет путь, -
    Пойдемте все, шатаясь,
    Под бочками заснуть!

    В них сердца утешенье,
    Награда для певцов,
    И мук любви забвенье,
    И жар моих стихов.

    СРАВНЕНИЕ


    Не хочешь ли узнать, моя драгая,
    Какая разница меж Буало и мной?
    У Депрео была лишь запятая,
    А у меня две точки с запятой.

    ЭПИГРАММА (НА КАРАМЗИНА)*


    «Послушайте: я сказку вам начну
    Про Игоря и про его жену,
    Про Новгород и Царство Золотое,
    А может быть про Грозного царя...»
    - И, бабушка, затеяла пустое!
    Докончи нам «Илью-богатыря».

    ЗАВЕЩАНИЕ КЮХЕЛЬБЕКЕРА


    Друзья, простите! Завещаю
    Вам все, чем рад и чем богат;
    Обиды, песни - все прощаю,
    А мне пускай долги простят.

    КУПЛЕТЫ
    (НА СЛОВА «С ПОЗВОЛЕНИЯ СКАЗАТЬ»)


    С позволения сказать,
    Я сердит на вас ужасно,
    Нет! - вы просите напрасно;
    Не хочу пера марать;
    Можно ль честному поэту
    Ставить к каждому куплету:

    С позволения сказать,
    Престарелые красотки,
    Пересчитывая четки,
    Станут взапуски кричать:
    «Это что?» - Да это скверно!
    Сочинитель песни, верно,
    С позволения сказать...

    С позволения сказать,
    Есть над чем и посмеяться;
    Надо всем, друзья, признаться,
    Глупых можно тьму сыскать
    Между дам и между нами,
    Даже, даже... меж царями,
    С позволения сказать.

    С позволения сказать,
    Доктор мой кнута достоин,
    Хоть он трус, хоть он не воин,
    Но уж мастер воевать,
    Лечит делом и словами,
    Да потом и в гроб пинками,
    С позволения сказать.

    С позволения сказать,
    Моськина, по мне, прекрасна.
    Знаю, что она опасна:
    Мужу хочется бодать;
    Но гусары ведь невинны,
    Что у мужа роги длинны,
    С позволения сказать.

    С позволения сказать,
    Много в свете рифмодеев,
    Все ученых грамотеев,
    Чтобы всякий вздор писать;
    Но, в пример и страх Европы,
    Многим можно б высечь {жопы},
    С позволения сказать.

    * * *


    Боже! царя храни!
    Славному долги дни
    Дай на земли.
    Гордых смирителю,
    Слабых хранителю,
    Всех утешителю
    Все ниспошли.

    Там - громкой славою,
    Сильной державою
    Мир он покрыл.
    Здесь безмятежною
    Сенью надежною,
    Благостью нежною
    Нас осенил.

    Брани в ужасный час
    Мощно хранила нас
    Верная длань -
    Глас умиления,
    Благодарения,
    Сердца стремления -
    Вот наша дань.

    1817

    ЭЛЕГИЯ


    Опять я ваш, о юные друзья!
    Печальные сокрылись дни разлуки:
    И брату вновь простерлись ваши руки,
    Ваш резвый круг увидел снова я.
    Все те же вы, но время уж не то же:
    Уже не вы душе всего дороже,
    Уж я не тот... невидимой стезей
    Ушла пора веселости беспечной,
    Навек ушла - и жизни скоротечной
    Луч утренний бледнеет надо мной.
    Отверженный судьбой несправедливой,
    И ласки муз, и радость, и покой -
    Я все забыл; печали молчаливой
    Рука лежит над юною главой...
    Перед собой одну печаль я вижу!
    Мне скучен мир, мне страшен дневный свет,
    Иду в леса, в которых жизни нет,
    Где мертвый мрак, - я радость ненавижу,
    Во мне застыл ее минутный след.
    Чтоб отогнать угрюмые страданья,
    Напрасно вы несете лиру мне:
    Минувших дней погаснули мечтанья,
    И умер глас в бесчувственной струне.
    Опали вы, листы вчерашней розы!

    Не доцвели до завтрашних лучей.
    Умчались вы, дни радости моей!
    Умчались вы - невольно льются слезы,
    И вяну я на темном утре дней.

    О дружество! предай меня забвенью;
    В безмолвии покорствую судьбам,
    Оставь меня сердечному мученью,
    Оставь меня пустыням и слезам.

    К МОЛОДОЙ ВДОВЕ


    Лида, друг мой неизменный,
    Почему сквозь тонкий сон
    Наслажденьем утомленный,
    Слышу я твой тихий стон?
    Почему, когда сгораю
    В неге пламенной любви,
    Иногда я примечаю
    Слезы тайные твои?
    Ты рассеянно внимаешь
    Речи пламенной моей,
    Хладно руку пожимаешь,
    Хладен взор твоих очей...
    О бесценная подруга!
    Все ли слезы проливать,
    Все ли мертвого супруга
    Из могилы вызывать?
    Верь мне: узников могилы
    Беспробуден хладный сон;
    Им не мил уж голос милый,
    Не прискорбен скорби стон;
    Не для них - надгробны розы,
    Сладость утра, шум пиров,
    Дружбы искренние слезы
    И любовниц робкий зов...
    Рано друг твой незабвенный
    Вздохом смерти воздохнул

    И, блаженством упоенный,
    На груди твоей уснул.
    Спит увенчанный счастливец;
    Верь любви - невинны мы.
    Нет, завистливый ревнивец
    Не придет из вечной тьмы;
    Тихой ночью гром не грянет,
    И разгневанная тень
    Близ любовников не станет,
    Вызывая спящий день.

    БЕЗВЕРИЕ


    О вы, которые с язвительным упреком,
    Считая мрачное безверие пороком,
    Бежите в ужасе того, кто с первых лет
    Безумно погасил отрадный сердцу свет;
    Смирите гордости жестокой исступленье.
    Имеет право он на ваше снисхожденье.
    С душою тронутой внемлите брата стон,
    Несчастный не злодей, собою страждет он.
    Кто в мире усладит души его мученья?
    Увы! он первого лишился утешенья!
    Настигнет ли его глухих судеб удар,
    Отъемлется ли вдруг минутный счастья дар,
    В любви ли, в дружестве обнимет он измену
    И их почувствует обманчивую цену:
    Лишенный всех опор, отпадший веры сын
    Уж видит с ужасом, что в свете он один,
    И мощная рука к нему с дарами мира
    Не простирается из-за пределов мира...
    Напрасно в пышности свободной простоты
    Природы перед ним открыты красоты;
    Напрасно вкруг себя печальный взор он водит:
    Ум ищет божества, а сердце не находит.

    Несчастия, страстей и немощей сыны,
    Мы все на страшный гроб, родясь, осуждены.
    Всечасно бренных уз готово разрушенье,
    Наш век - неверный день, минутное волненье,

    Когда, холодной тьмой объемля грозно нас,
    Завесу вечности колеблет смертный час,
    Ужасно чувствовать слезы последней муку -

    Тогда, беседуя с раскованной душой,
    О вера, ты стоишь у двери гробовой,
    Ты ночь могильную ей тихо освещаешь
    И ободренную с надеждой отпускаешь...
    Но, други! пережить ужаснее друзей!
    Лишь вера в тишине отрадою своей
    Живит унывший дух и сердца ожиданье:
    «Настанет! - говорит, - назначено свиданье!»
    А он, слепой мудрец! при гробе стонет он,
    С отрадой бытия несчастный разлучен,
    Надежды сладкого не внемлет он привета,
    Подходит к гробу он, взывает... нет ответа.
    Видали ль вы его в безмолвных тех местах,
    Где кровных и друзей священный тлеет прах?
    Видали ль вы его над хладною могилой,
    Где нежной Делии таится пепел милый?
    К почившим позванный вечерней тишиной,
    К кресту приникнул он бесчувственной главой,
    В слезах отчаянья, в слезах ожесточенья,
    В молчанье ужаса, в безумстве исступленья,
    Рыдает - и меж тем под сенью темных ив,
    У гроба матери колена преклонив,
    Там дева юная в печали безмятежной
    Возводит к небу взор болезненный и нежный,
    Одна, туманною луной озарена,
    Как ангел горести является она;
    Вздыхает медленно, могилу обнимает -
    Все тихо вкруг нее, а кажется, внимает.
    Несчастный на нее в безмолвии глядит,
    Качает головой, трепещет и бежит;
    Но тайно вслед за ним немая скука бродит.
    Во храм ли вышнего с толпой народа входит,
    Там умножает он тоску души своей.
    При пышном торжестве старинных алтарей,
    При гласе пастыря, при сладком хоров пенье,
    Тревожится его безверия мученье;

    Он бога тайного нигде, нигде не зрит,
    С померкшею душой святыне предстоит,
    Холодный ко всему и чуждый к умиленью,
    С досадой тихому внимает он моленью.
    «Счастливцы! - мыслит он, - почто не можно мне
    Страстей бунтующих в смиренной тишине,
    Забыв о разуме и немощном и строгом,
    С одной лишь верою повергнуться пред богом!»
    Напрасный сердца крик! нет, нет! не суждено
    Ему блаженство знать! безверие одно,
    По жизненной стезе во мраке вождь унылый,
    Несчастного влечет до хладных врат могилы,
    И что зовет его в пустыне гробовой -
    Кто ведает? но там лишь видит он покой.

    СТАНСЫ
    (ИЗ ВОЛЬТЕРА)


    Ты мне велишь пылать душою:
    Отдай же мне минувши дни,
    И мой рассвет соедини
    С моей вечернею зарею!

    Мой век невидимо проходит,
    Из круга смехов и харит
    Уж время скрыться мне велит
    И за руку меня выводит.

    Пред ним смириться должно нам.
    Кто применяться не умеет
    Своим пременчивым годам,
    Тот горесть их одну имеет.

    Счастливцам резвым, молодым
    Оставим страсти заблужденья;
    Живем мы в мире два мгновенья -
    Одно рассудку отдадим.

    Ужель навек вы убежали,
    Любовь, мечтанья первых дней -
    Вы, услаждавшие печали
    Минутной младости моей?

    Нам должно дважды умирать:
    Проститься с сладостным мечтаньем -
    Вот смерть ужасная страданьем!

    На сумрачном моем закате,
    Среди вечерней темноты,
    Так сожалел я об утрате
    Обманов сладостной мечты.

    Тогда на голос мой унылый
    Мне дружба руку подала,
    Она любви подобна милой
    В одной лишь нежности была.

    Я ей принес увядши розы
    Веселых юношества дней
    И вслед пошел, но лил я слезы,
    Что мог идти вослед лишь ей!

    ПИСЬМО К ЛИДЕ


    Лишь благосклонный мрак раскинет
    Над нами тихий свой покров,
    Лишь только время передвинет
    Стрелу медлительных часов,
    В счастливой тишине природы
    Когда не спит одна любовь, -
    Тогда моей темницы вновь
    Покину я глухие своды,
    И я в обители твоей...
    По скорой поступи моей,
    По сладострастному молчанью,
    По смелым, трепетным рукам,
    По воспаленному дыханью
    И жарким, ласковым устам
    Узнай любовника - настали
    Восторги, радости мои!
    О Лида, если б умирали
    С восторгов пламенной любви!

    КНЯЗЮ А. М. ГОРЧАКОВУ


    Встречаюсь я с осьмнадцатой весной.
    В последний раз, быть может, я с тобой,
    Задумчиво внимая шум дубравный,
    Над озером иду рука с рукой.
    Где вы, лета беспечности недавной?
    С надеждами во цвете юных лет,
    Мой милый друг, мы входим в новый свет;
    Но там удел назначен нам не равный,
    И розно наш оставим в жизни след.
    Тебе рукой Фортуны своенравной
    Указан путь и счастливый и славный, -
    Моя стезя печальна и темна;
    И нежная краса тебе дана,
    И нравиться блестящий дар природы,
    И быстрый ум, и верный, милый нрав;
    Ты сотворен для сладостной свободы,
    Для радости, для славы, для забав.
    Они пришли, твои златые годы,
    Огня любви прелестная пора.
    Спеши любить и, счастливый вчера,
    Сегодня вновь будь счастлив осторожно;
    Амур велит - и завтра, если можно,
    Вновь миртами красавицу венчай...
    О, скольких слез, предвижу, ты виновник!
    Измены друг и ветреный любовник,
    Будь верен всем - пленяйся и пленяй.

    А мой удел... но пасмурным туманом
    Зачем же мне грядущее скрывать?
    Увы! нельзя мне вечным жить обманом
    И счастья тень, забывшись, обнимать.
    Вся жизнь моя - печальный мрак ненастья.
    Две-три весны, младенцем, может быть,
    Я счастлив был, не понимая счастья;
    Они прошли, но можно ль их забыть?
    Они прошли, и скорбными глазами
    Смотря на путь, оставленный навек, -
    На краткий путь, усыпанный цветами,
    Которым я так весело протек,
    Я слезы лью, я трачу век напрасно,
    Мучительным желанием горя.

    Твоя заря - заря весны прекрасной;
    Моя ж, мой друг, - осенняя заря.
    Я знал любовь, но не знавал надежды,
    Страдал один, в безмолвии любил.
    Безумный сон покинул томны вежды,
    Но мрачные я грезы не забыл,
    Душа полна невольной, грустной думой;
    Мне кажется: на жизненном пиру
    Один с тоской явлюсь я, гость угрюмый.
    Явлюсь на час - и одинок умру.
    И не придет друг сердца незабвенный
    В последний миг мой томный взор сомкнуть,
    И не придет на холм уединенный
    В последний раз с любовию вздохнуть!
    Ужель моя пройдет пустынно младость?
    Иль мне чужда счастливая любовь?
    Ужель умру, не ведая, что́ радость?
    Зачем же жизнь дана мне от богов?
    Чего мне ждать? В рядах забытый воин,
    Среди толпы затерянный певец,
    Каких наград я в будущем достоин

    Но что?.. Стыжусь!.. Нет, ропот - униженье.
    Нет, праведно богов определенье!

    Ужель лишь мне не ведать ясных дней?
    Нет! и в слезах сокрыто наслажденье,
    И в жизни сей мне будет утешенье:
    Мой скромный дар и счастие друзей.

    В АЛЬБОМ


    Когда погаснут дни мечтанья
    И позовет нас шумный свет,
    Кто вспомнит братские свиданья
    И дружество минувших лет?
    Позволь в листах воспоминанья
    Оставить им минутный след.

    В АЛЬБОМ ИЛЛИЧЕВСКОМУ


    Мой друг! не славный я поэт,
    Хоть христианин православный.
    Душа бессмертна, слова нет,
    Моим стихам удел неравный -
    И песни музы своенравной,
    Забавы резвых, юных лет,
    Погибнут смертию забавной,
    И нас не тронет здешний свет!

    Ах! ведает мой добрый гений,
    Что предпочел бы я скорей
    Бессмертию души моей
    Бессмертие своих творений.

    Не властны мы в судьбе своей,
    По крайней мере, нет сомненья,
    Сей плод небрежный вдохновенья,
    Без подписи, в твоих руках
    На скромных дружества листках
    Уйдет от общего забвенья...
    Но пусть напрасен будет труд,
    Твоею дружбой оживленный -
    Мои стихи пускай умрут -
    Глас сердца, чувства неизменны
    Наверно их переживут!

    ПРОЩАНЬЕ*


    Промчались годы заточенья;
    Недолго, мирные друзья,
    Нам видеть кров уединенья
    И царскосельские поля.
    Разлука ждет нас у порогу,
    Зовет нас света дальний шум,
    И всякий смотрит на дорогу
    С волненьем гордых, юных дум.
    Иной, под кивер спрятав ум,
    Уже в воинственном наряде
    Гусарской саблею махнул -
    В крещенской утренней прохладе
    Красиво мерзнет на параде
    И греться ходит в караул;
    Иной, рожденный быть вельможей,
    Не честь, а почести любя,
    У плута знатного в прихожей
    Покорным шутом зрит себя;
    Лишь я, во всем судьбе послушный,
    Беспечной лени верный сын,
    К честям ничтожным равнодушный,
    Я тихо задремал один.
    Равны мне писари, уланы,
    Равны наказ и кивера,
    Не рвусь я грудью в капитаны
    И не ползу в асессора;

    Друзья! немного снисхожденья -
    Оставьте красный мне колпак,
    Пока его за прегрешенья
    Не променял я на шишак,
    Пока ленивому возможно,
    Не опасаясь грозных бед,
    Еще рукой неосторожной
    В июле распахнуть жилет.

    НАДПИСЬ НА СТЕНЕ БОЛЬНИЦЫ


    Вот здесь лежит больной студент;
    Его судьба неумолима.
    Несите прочь медикамент:
    Болезнь любви неизлечима!

    В АЛЬБОМ ПУЩИНУ


    Взглянув когда-нибудь на верный сей листок,
    Исписанный когда-то мною,
    На время улети в лицейский уголок,
    Где подружились мы душою.
    Воспомни быстрые минуты первых дней,
    Неволю мирную, шесть лет соединенья,
    Живые впечатленья
    Младой души твоей,
    Печали, радости, размолвки, примиренья,
    И дружбу первую, и первую любовь...
    Что было - что не будет вновь.

    К ПОРТРЕТУ КАВЕРИНА


    В нем пунша и войны кипит всегдашний жар,
    На Марсовых полях он грозный был воитель,
    Друзьям он верный друг, красавицам мучитель,
    И всюду он гусар.

    К ПИСЬМУ


    В нем радости мои; когда померкну я,
    Пускай оно груди бесчувственной коснется:
    Быть может, милые друзья,
    Быть может, сердце вновь забьется.

    СНОВИДЕНИЕ


    Недавно, обольщен прелестным сновиденьем,
    В венце сияющем, царем я зрел себя;
    Мечталось, я любил тебя -
    И сердце билось наслажденьем.
    Я страсть у ног твоих в восторгах изъяснял.
    Мечты! ах! отчего вы счастья не продлили?
    Но боги не всего теперь меня лишили:
    Я только - царство потерял.

    ОНА


    «Печален ты; признайся, что с тобой».
    - Люблю, мой друг! - «Но кто ж тебя пленила?»
    - Она. - «Да кто ж? Глицера ль, Хлоя, Лила?»
    - О, нет! - «Кому ж ты жертвуешь душой?»
    - Ах! ей! - «Ты скромен, друг сердечный!
    Но почему ж ты столько огорчен?
    И кто виной? Супруг, отец, конечно...»
    - Не то, мой друг! - «Но что ж?» - Я ей не он.

    * * *


    От всенощной вечор идя домой,
    Антипьевна с Марфушкою бранилась;
    Антипьевна отменно горячилась.
    «Постой, - кричит, - управлюсь я с тобой;
    Ты думаешь, что я уж позабыла
    Ту ночь, когда, забравшись в уголок,
    Ты с крестником Ванюшкою шалила?
    Постой, о всем узнает муженек!»
    - Тебе ль грозить! - Марфушка отвечает:
    Ванюша - что? Ведь он еще дитя;
    А сват Трофим, который у тебя
    И день и ночь? Весь город это знает.
    Молчи ж, кума: и ты, как я, грешна,
    А всякого словами разобидишь;
    В чужой {пизде} соломинку ты видишь,
    А у себя не видишь и бревна.

    * * *


    Пожарский, Минин, Гермоген,
    или Спасенная Россия.
    Слог дурен, темен, напыщен -
    И тяжки словеса пустые.

    ЭПИГРАММА
    НА СМЕРТЬ СТИХОТВОРЦА


    Покойник Клит в раю не будет:
    Творил он тяжкие грехи.
    Пусть бог дела его забудет,
    Как свет забыл его стихи!

    ПОРТРЕТ*


    Вот карапузик наш, монах,
    Поэт, писец и воин;
    Всегда, за все, во всех местах
    Крапивы он достоин:
    С Мартыном поп он записной,
    С Фроловым математик;
    Вступает Энгельгардт-герой -
    И вмиг он дипломатик.

    * * **


    Я сам в себе уверен,
    Я умник из глупцов,
    Я маленький Каверин,
    Лицейской Молоствов.

    COUPLETS


    Quand un poète en son extase
    Vous lit son ode ou son bouquet,
    Quand un conteur traîne sa phrase,
    Quand on écoute un perroquet,
    Ne trouvant pas le mot pour rire,
    On dort, on baille en son mouchoir,
    On attend le moment de dire:
    Jusqu’au plaisir de nous revoir.

    Mais tête-à-tête avec sa belle,
    Ou bien avec des gens d’esprit,
    Le vrai bonheur se renouvelle,
    On est content, l’on chante, on rit.
    Prolongez vos paisibles veilles,
    Et chantez vers la fin du soir
    A vos amis, à vos bouteilles:
    Jusqu’au plaisir de nous revoir.

    Amis, la vie est un passage
    Et tout s’écoule avec le temps,
    L’amour aussi n’est qu’un volage,
    Un oiseau de notre printemps;
    Trop tôt il fuit, riant sous cape -
    C’est pour toujours, adieu l’Espoir!
    On ne dit pas dès qu’il s’échappe:
    Jusqu’au plaisir de nous revoir.

    Le temps s’enfuit triste et barbare
    Et tôt ou tard on va là-haut.
    Souvent - le cas n’est pas si rare -
    Hasard nous sauve du tombeau.
    Des maux s’éloignent les cohortes
    Et le squelette horrible et noir
    S’en va frappant à d’autres portes:
    Jusqu’au plaisir de nous revoir.

    Mais quoi? je sens que je me lasse
    En lassant mes chers auditeurs,
    Allons, je descends du Parnasse -
    Il n’est pas fait pour les chanteurs,
    Pour des couplets mon feu s’allume,
    Sur un refrain j’ai du pouvoir,
    C’est bien assez - adieu, ma plume!
    Jusqu’au plaisir de nous revoir.11

    * * **


    И останешься с вопросом
    На брегу замерзлых вод:
    «Мамзель Шредер с красным носом
    Милых Вельо не ведет?»
    1817 (после лицея)
    Не угрожай ленивцу молодому.
    Безвременной кончины я не жду.
    В венке любви к приюту гробовому
    Не думав ни о чем, без робких слез иду.

    Я мало жил, я наслаждался мало...
    Но иногда цветы веселья рвал -
    Я жизни видел лишь начало

    * * **


    Венец желаниям! Итак, я вижу вас,
    О други смелых муз, о дивный Арзамас!

    Где славил наш Тиртей кисель и Александра,
    Где смерть Захарову пророчила Кассандра...

    в беспечном колпаке,
    С гремушкой, лаврами и с розгами в руке.

    * * *


    Писать я не умею,
    (Я много уписал).
    Я дружбой пламенею,
    Я дружбе верен стал.
    Мне дружба заменяет
    Умершую любовь!
    Пусть жизнь нам изменяет;
    Что было - будет вновь.

    КН. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ


    Зачем, забывши славу,
    Пускаешься в Варшаву?
    Ужель ты изменил
    Любви и дружбе нежной,
    И резвости небрежной?
    Но ты все так же мил...
    Все мил - и неизменно
    В душе твоей живет
    Все то, что в цвете лет
    Столь было нам бесценно...

    1818

    * * *


    Могущий бог садов - паду перед тобой,
    Прияп, ты, коему все жертвует в природе,
    Твой лик уродливый поставил я с мольбой
    B моем смиренном огороде,

    Не с тем, чтоб удалял ты своенравных коз
    И птичек от плодов и нежных и незрелых,
    Тебя украсил я венком из диких роз
    При пляске поселян веселых

    * * *

    O Zauberei der ersten Liebe!..
    Wieland12


    Дубравы, где в тиши свободы
    Встречал я счастьем каждый день,
    Ступаю вновь под ваши своды,
    Под вашу дружескую тень.
    И для меня воскресла радость,
    И душу взволновали вновь
    Моя потерянная младость,
    Тоски мучительная сладость

    Любовник муз уединенный,
    В сени пленительных дубрав,
    Я был свидетель умиленный
    Ее младенческих забав.
    Она цвела передо мною,
    И я чудесной красоты
    Уже отгадывал мечтою
    Еще неясные черты,
    И мысль об ней одушевила
    Моей цевницы первый звук
    И тайне сердце научила.

    K***


    Счастлив, кто близ тебя, любовник упоенный,
    Без томной робости твой ловит светлый взор,
    Движенья милые, игривый разговор
    И след улыбки незабвенной.

    * * *


    И я слыхал, что божий свет
    Единой дружбою прекрасен,
    Что без нее отрады нет,
    Что жизни б путь нам был ужасен,
    Когда б не тихой дружбы свет.
    Но слушай - чувство есть другое:
    Оно и нежит и томит,
    В трудах, заботах и в покое
    Всегда не дремлет и горит;
    Оно мучительно, жестоко,
    Оно всю душу в нас мертвит,
    Коль язвы тяжкой и глубокой
    Елей надежды не живит...
    Вот страсть, которой я сгораю!..
    Я вяну, гибну в цвете лет,
    Но исцелиться не желаю...

    * * *


    Как сладостно!.. но, боги, как опасно
    Тебе внимать, твой видеть милый взор!..
    Забуду ли улыбку, взор прекрасный
    И огненный, волшебный разговор!
    Волшебница, зачем тебя я видел -
    Узнав тебя, блаженство я познал -
    И счастие мое возненавидел.

    КОЛОСОВОЙ


    О ты, надежда нашей сцены!
    Уж всюду торжества готовятся твои,
    На пышных играх Мельпомены,
    У тихих алтарей любви.
    Когда явилась ты пред нами
    в первый раз

    1819

    * * *


    Милый мой, сегодня
    Бешеных повес
    Ожидает сводня,
    Вакх и Геркулес.
    Бахус будет дома,
    Приготовил он
    Три бутылки рома
    С бочкою

    * * **


    Лаиса, я люблю твой смелый, вольный взор,
    Неутолимый жар, открытые желанья,
    И непрерывные лобзанья,
    И страсти полный разговор.
    Люблю горящих уст я вызовы немые,
    Восторги быстрые, живые

    * * *


    За старые грехи наказанный судьбой,
    Я стражду восемь дней, с лекарствами в желудке,
    С Меркурием в крови, с раскаяньем в рассудке -
    Я стражду - Эскулап ручается собой.

    ПОСЛАНИЕ К А. И. ТУРГЕНЕВУ*


    В себе все блага заключая,
    Ты наконец к ключам от рая
    Привяжешь камергерский ключ.

    ЭЛЕГИЯ*


    Воспоминаньем упоенный,
    С благоговеньем и тоской
    Объемлю грозный мрамор твой,
    Кагула памятник надменный.
    Не смелый подвиг россиян,
    Не слава, дар Екатерине,
    Не задунайский великан
    Меня воспламеняют ныне...
    . . . . . . . . . . . . . . . . .
    . . . . . . . . . . . . . . . . .

    27 МАЯ 1819


    Веселый вечер в жизни нашей
    Запомним, юные друзья;
    Шампанского в стеклянной чаше
    Шипела хладная струя.
    Мы пили - и Венера с нами
    Сидела, прея, за столом.
    Когда ж вновь сядем вчетвером
    С {блядьми}, вином и чубуками?

    МАНСУРОВУ*


    Мансуров, закадышный друг,
    Надень венок терновый!
    Вздохни - и рюмку выпей вдруг
    За здравие Крыловой.

    Поверь, она верна тебе,
    Как девственница Ласси,
    Она покорствует судьбе
    И госпоже Казасси.

    Но скоро счастливой рукой
    Набойку школы скинет,
    На бархат ляжет пред тобой
    {И ляжечки раздвинет.}

    * * *


    Позволь душе моей открыться пред тобою
    И в дружбе сладостной отраду почерпнуть.
    Скучая жизнию, томимый суетою,
    Я жажду близ тебя, друг нежный, отдохнуть...
    Ты помнишь, милая, - зарею наших лет,
    Младенцы, мы любить умели...
    Как быстро, быстро улетели

    В кругу чужих, в немилой стороне,
    Я мало жил и наслаждался мало!
    И дней моих печальное начало
    Наскучило, давно постыло мне!
    К чему мне жизнь, я не рожден для счастья,
    Для радостей, для дружбы, для забав.
    избежав,
    Я хладно пил из чаши сладострастья.

    * * *


    Нет, нет, напрасны ваши пени,
    Я вас люблю, все тот же я.
    Дни наши, милые друзья,
    Бегут как утренние тени,
    Как воды быстрого ручья.
    Давно ли тайными судьбами
    Нам жизни чаша подана!
    Еще для нас она полна,
    К ее краям прильнув устами,
    Мы пьем восторги и любовь,
    Для нас надежды, наслажденья,

    Как новы заблужденья!
    Мы наслаждаемся, цветем,
    Но память ищет оживляться,
    Но сердце тихим сном
    В минувшем любит забываться.

    НА СТУРДЗУ*


    Вкруг я Стурдзы хожу,
    Вкруг библического,
    Я на Стурдзу гляжу
    Монархического.

    ЮРЬЕВУ*


    Здорово, Юрьев именинник!
    Здорово, Юрьев лейб-улан!
    Сегодня для тебя пустынник
    Осушит пенистый стакан.
    Здорово, Юрьев именинник!
    Здорово, Юрьев лейб-улан!

    Здорово, рыцари лихие
    Любви, свободы и вина!
    Для нас, союзники младые,
    Надежды лампа зажжена.
    Здорово, рыцари лихие
    Любви, свободы и вина!

    Здорово, молодость и счастье,
    Застольный кубок и бордель,
    Где с громким смехом сладострастье
    Ведет нас пьяных на постель.
    Здорово, молодость и счастье,
    Застольный кубок и бордель!

    ДЕНИСУ ДАВЫДОВУ


    Красноречивый забияка,
    Повеса, пламенный поэт

    * * *


    Ты мне велишь открыться пред тобою -
    Незнаемый дерзал я обожать,
    Но страсть одна повелевала мною

    * * *


    Там у леска, за ближнею долиной,
    Где весело теченье светлых струй,
    Младой Эдвин прощался там с Алиной;
    Я слышал их последний поцелуй.

    Взошла луна - Алина там сидела,
    И тягостно ее дышала грудь.
    Взошла заря - Алина все глядела
    Сквозь белый пар на опустелый путь.

    Там у ручья, под ивою прощальной,
    Соседних сёл пастух ее видал,
    Когда к ручью волынкою печальной
    В полдневный жар он стадо созывал.

    Прошли года - другой уж в половине;
    И вижу я - вдали Эдвин идет.
    Он шел, грустя, к дубраве по долине,
    Где весело теченье светлых вод.

    Глядит Эдвин - под ивою, где с милой
    Прощался он, стоит святой чернец.
    Поставлен крест над новою могилой,
    И на кресте завялых роз венец.

    И в нем душа стеснилась вдруг от страха.
    Кто здесь сокрыт? - читает надпись он. -
    Главой поник... упал к ногам монаха,
    И слышал я его последний стон...

    * * *


    Все призрак, суета,
    Все дрянь и гадость;
    Стакан и красота -
    Вот жизни радость.

    Любовь и вино
    Нам нужны равно;
    Без них человек
    Зевал бы весь век.

    К ним лень еще прибавлю.
    Лень с ими заодно;
    Любовь я с нею славлю,
    Она мне льет вино.

    * * *


    Напрасно, милый друг, я мыслил утаить
    Обманутой души холодное волненье.
    Ты поняла меня - проходит упоенье,
    Перестаю тебя любить...
    Исчезли навсегда часы очарованья,
    Пора прекрасная прошла,
    Погасли юные желанья,
    Надежда в сердце умерла.

    * * **


    Оставь, о Лезбия, лампаду
    Близ ложа тихого любви.

    * * *


    «Tien et mien, - dit Lafontaine, -
    Du monde a rompu le lien».
    Quant à moi, je n’en crois rien.
    Que serait ce, ma Climène,
    Si tu n’étais plus la mienne,
    Si je n’étais plus le tien?13

    БАЛЛАДА


    Что ты, девица, грустна,
    Молча присмирела,
    Хоровод забыв, одна
    В уголку присела?
    «Именинницу, друзья,
    Нечем позабавить.
    Думала в балладе я
    Счастье наше славить.
    Но Жуковский наш заснул,
    Гнедич заговелся,
    Пушкин бесом ускользнул,
    А Крылов объелся».

    Вот в гостиной стол накрыт -
    Поскорее сядем,
    В рюмках пена закипит,
    И балладу сладим;
    Вот и слажена она -
    Нужны ли поэты? -
    Рюмки высушив до дна,
    Скажем: многи леты
    Той, которую друзьям
    Ввек любить не поздно!
    Многи лета также нам,
    Только с ней не розно.

    НА АРАКЧЕЕВА


    В столице он - капрал, в Чугуеве - Нерон:
    Кинжала Зандова везде достоин он.

    * * *


    Мы добрых граждан позабавим
    И у позорного столпа
    Кишкой последнего попа
    Последнего царя удавим.

    1820

    НИМФОДОРЕ СЕМЕНОВОЙ*


    Желал бы быть твоим, Семенова, покровом,
    Или собачкою постельною твоей,
    Или поручиком Барковым, -
    Ах, он поручик! ах, злодей!

    * * **


    Я видел Азии бесплодные пределы,
    Кавказа дальный край, долины обгорелы,
    Жилище дикое черкесских табунов,
    Подкумка знойный брег, пустынные вершины,
    Обвитые венцом летучим облаков,
    И закубанские равнины!

    Ужасный край чудес!.. там жаркие ручьи
    Кипят в утесах раскаленных,
    Благословенные струи!
    Надежда верная болезнью изнуренных.
    Мой взор встречал близ дивных берегов
    Увядших юношей, отступников пиров,
    На муки тайные Кипридой осужденных,
    И юных ратников на ранних костылях,
    И хилых стариков в печальных сединах.

    ПРО СЕБЯ


    Великим быть желаю,
    Люблю России честь,
    Я много обещаю -
    Исполню ли? Бог весть!

    1821

    * * **


    Все так же ль осеняют своды
    Сей храм парнасских трех цариц?
    Все те же ль клики юных жриц?
    Все те же ль вьются хороводы?..
    Ужель умолк волшебный глас
    Семеновой, сей чудной музы?
    Ужель, навек оставя нас,
    Она расторгла с Фебом узы,
    И славы русской луч угас?
    Не верю! вновь она восстанет!
    Ей вновь готова дань сердец,
    Пред нами долго не увянет
    Ее торжественный венец,
    И для нее любовник славы,
    Наперсник важных аонид,
    Младой Катенин воскресит
    Эсхила гений величавый
    И ей порфиру возвратит.

    * * *


    Наперсница моих сердечных дум,
    О ты, чей глас приятный и небрежный
    Смирял порой страстей порыв мятежный
    И веселил порой унылый ум,
    О верная, задумчивая лира

    * * *


    Я не люблю твоей Корины,
    Скучны любезности картины.
    В ней только слезы да печаль
    И фразы госпожи де Сталь.
    Милее мне живая младость,
    Рассудок с сердцем пополам,
    Приятной лести жар и сладость,
    И смелость едких эпиграмм,
    Веселость шуток и рассказов,
    Воображенье, ум и вкус,
    И для того, мой Безобразов,
    К тебе

    * * *


    Теснится средь толпы еврей сребролюбивый,
    Под буркою казак, Кавказа властелин,
    Болтливый грек и турок молчаливый,
    И важный перс, и хитрый армянин -

    К МОЕЙ ЧЕРНИЛЬНИЦЕ


    Подруга думы праздной,
    Чернильница моя;
    Мой век разнообразный
    Тобой украсил я.
    Как часто друг веселья
    С тобою забывал
    Условный час похмелья
    И праздничный бокал;
    Под сенью хаты скромной,
    В часы печали томной,
    Была ты предо мной
    С лампадой и мечтой.
    В минуты вдохновенья
    К тебе я прибегал
    И музу призывал
    На пир воображенья.
    Прозрачный, легкий дым
    Носился над тобою,
    И с трепетом живым
    В нем быстрой чередою
    . . . . . . . . . . . . . .
    Сокровища мои
    На дне твоем таятся.
    Тебя я посвятил
    Занятиям досуга
    И с ленью примирил:
    Она твоя подруга.

    С тобой успех узнал
    Отшельник неизвестный...
    Заветный твой кристалл
    Хранит огонь небесный;
    И под вечер, когда
    Перо по книжке бродит,
    Без вялого труда
    Оно в тебе находит
    Концы моих стихов
    И верность выраженья;
    То звуков или слов
    Нежданное стеченье,
    То едкой шутки соль,
    То правды слог суровый,
    То странность рифмы новой,
    Неслыханной дотоль.
    С глупцов сорвав одежду,
    Я весело клеймил
    Зоила и невежду
    Пятном твоих чернил...
    Но их не разводил
    Ни тайной злости пеной,
    Ни ядом клеветы.
    И сердца простоты
    Ни лестью, ни изменой
    Не замарала ты.

    Но здесь, на лоне лени,
    Я слышу нежны пени
    Заботливых друзей...
    Ужели их забуду,
    Друзей души моей,
    И им неверен буду?
    Оставь, оставь порой
    Привычные затеи,
    И дактил, и хореи
    Для прозы почтовой.
    Минуты хладной скуки,
    Сердечной пустоты,
    Уныние разлуки,
    Всегдашние мечты,

    Мои надежды, чувства
    Без лести, без искусства
    Бумаге передай...
    Болтливостью небрежной,
    И ветреной, и нежной
    Их сердце утешай...

    Беспечный сын природы,
    Пока златые годы
    В забвеньи трачу я,
    Со мною неразлучно
    Живи благополучно,

    Когда же берег ада
    Навек меня возьмет,
    Когда навек уснет
    Перо, моя отрада,
    И ты, в углу пустом
    Осиротев, остынешь
    И навсегда покинешь
    Поэта тихий дом...
    Чадаев, друг мой милый,
    Тебя возьмет, унылый;
    Последний будь привет
    Любимцу прежних лет.
    Иссохшая, пустая,
    Меж двух его картин
    Останься век немая,
    Укрась его камин.
    Взыскательного света
    Очей не привлекай,
    Но верного поэта
    Друзьям напоминай.

    * * **


    Раззевавшись от обедни,
    К Катакази еду в дом.
    Что за греческие бредни,
    Что за греческой содом!
    Подогнув под {жопу} ноги,
    За вареньем, средь прохлад,
    Как египетские боги,
    Дамы преют и молчат.

    «Признаюсь пред всей Европой, -
    Хромоногая кричит, -
    Маврогений толсто{жопый}
    Душу, сердце мне томит.
    Муж! вотще карманы грузно
    Ты набил в семье моей.
    И вотще ты пятишь гузно,
    Маврогений мне милей».

    Здравствуй, круглая соседка!
    Ты бранчива, ты скупа,
    Ты неловкая кокетка,
    Ты плешива, ты глупа.
    Говорить с тобой нет мочи -
    Все прощаю! бог с тобой;
    Ты с утра до темной ночи
    Рада в банк играть со мной.

    Вот еврейка с Тадарашкой.
    Пламя пышет в подлеце,
    Лапу держит под рубашкой,
    Рыло на ее лице.
    Весь от ужаса хладею:
    Ах, еврейка, бог убьет!
    Если верить Моисею,
    Скотоложница умрет!

    Ты наказана сегодня,
    И тебя пронзил Амур,
    О чувствительная сводня,
    О краса молдавских дур.
    Смотришь: каждая девица
    Пред тобою с молодцом,
    Ты ж одна, моя вдовица,
    С указательным перстом.

    Ты умна, велеречива,
    Кишиневская Жанлис,
    Ты бела, жирна, шутлива,
    Пучеокая Тарсис.
    Не хочу судить я строго,
    Но к тебе не льнет душа -
    Так послушай, ради бога,
    Будь глупа, да хороша.

    * * *


    Недавно бедный музульман
    В Юрзуфе жил с детьми, с женою;
    Душевно почитал священный Алькоран
    И счастлив был своей судьбою;
    Мехмет (так звался он) прилежно целый день
    Ходил за ульями, за стадом
    И за домашним виноградом,
    Не зная, что такое лень;
    Жену свою любил - Фатима это знала,
    И каждый год ему детей она рожала -
    По-нашему, друзья, хоть это и смешно,
    Но у татар уж так заведено. -
    Фатима раз (она в то время
    Несла трехмесячное бремя, -
    А каждый ведает, что в эти времена
    И даже самая степенная жена
    Имеет прихоти то эти, то другие,
    И боже упаси, какие!) -
    Фатима говорит умильно муженьку:
    «Мой друг, мне хочется ужасно каймаку.
    Теряю память я, рассудок,
    Во мне так и горит желудок;
    Я не спала всю ночь - и посмотри, душа,
    Сегодня, верно, я совсем нехороша.
    Всего мне должно опасаться:
    Не смею даже почесаться,

    Чтоб крошку не родить с сметаной на носу, -
    Такой я муки не снесу.
    Любезный, миленькой, красавец, мой дружочек,
    Достань мне каймаку хоть крохотный кусочек».
    Мехмет разнежился, собрался, завязал
    В кушак тарелку жестяную;
    Детей благословил, жену поцеловал
    И мигом в ближнюю долину побежал,
    Чтобы порадовать больную.
    Не шел он, а летел - зато в обратный путь
    Пустился по горам, едва, едва шагая;
    И скоро стал искать, совсем изнемогая,
    Местечка, где бы отдохнуть.
    По счастью, на конце долины
    Увидел он ручей,
    Добрел до берегов и лег в тени ветвей.
    Журчанье вод, дерев вершины,
    Душистая трава, прохладный бережок,
    И тень, и легкий ветерок -
    Все нежило, все говорило:
    «Люби иль почивай!» - Люби! таких затей
    Мехмету в ум не приходило,
    Хоть он и мог. - Но спать! вот это мило,
    Благоразумней и верней.
    Зато Мехмет, как царь, уснул в долине;
    Положим, что царям приятно спать дано
    Под балдахином на перине,
    Хоть это, впрочем, мудрено.

    ВЯЗЕМСКОМУ


    Язвительный поэт, остряк замысловатый,
    И блеском колких слов, и шутками богатый,
    Счастливый Вяземский, завидую тебе.
    Ты право получил благодаря судьбе
    Смеяться весело над злобою ревнивой,
    Невежество разить анафемой игривой.

    * * **


    Эллеферия, пред тобой
    Затмились прелести другие,
    Горю тобой, я вечно твой.
    Я твой на век, Эллеферия!

    Тебя пугает света шум,
    Придворный блеск неприятен;
    Люблю твой пылкий, правый ум,
    И сердцу голос твой понятен.

    На юге, в мирной темноте
    Живи со мной, Эллеферия,
    Твоей красоте
    Вредна холодная Россия.

    * * *


    Примите новую тетрадь,
    Вы, юноши, и вы, девицы, -
    Не веселее ль вам читать
    Игривой музы небылицы,
    Чем пиндарических похвал
    Высокопарные страницы -
    Иль усыпительный журнал,
    Который был когда-то в моде,
    А нынче так тяжел и груб,
    Который вопреки природе
    Быть хочет зол, и только глуп.

    * * *


    О вы, которые любили
    Парнаса тайные цветы
    И своевольные мечты
    Вниманьем слабым наградили,
    Спасите труд небрежный мой
    Под сенью покрова -
    От рук невежества слепого,
    От взоров зависти косой.
    Картины, думы и рассказы
    Для вас я вновь перемешал,
    Смешное с важным сочетал
    И бешеной любви проказы
    В архивах ада отыскал...

    * * *


    Если с нежной красотой
    Вы чувствительны душою,
    Если горести чужой
    Вам ужасно быть виною,
    Если тяжко помнить вам
    Жертву тайного страданья -
    Не оставлю сим листам
    Моего воспоминанья.

    ДЕНИСУ ДАВЫДОВУ


    Певец-гусар, ты пел биваки,
    Раздолье ухарских пиров
    И грозную потеху драки,
    И завитки своих усов.
    С веселых струн во дни покоя
    Походную сдувая пыль,
    Ты славил, лиру перестроя,
    Любовь и мирную бутыль.

    Я слушаю тебя и сердцем молодею,
    Мне сладок жар твоих речей,
    Печальный, снова пламенею
    Воспоминаньем прежних дней.

    Я все люблю язык страстей,
    Его пленительные звуки
    Приятны мне, как глас друзей
    Во дни печальные разлуки.

    МОЛДАВСКАЯ ПЕСНЯ


    Нас было два брата - мы вместе росли -
    И жалкую младость в нужде провели...

    Но алчная страсть овладела душой,
    И вместе мы вышли на первый разбой.

    Курган серебрился при ясной луне,
    Купец оробелый скакал на коне,

    Его мы настигли
    И первою кровью умыли кинжал.

    Мы к убийству привыкли потом
    И стали селеньям ужасны кругом.

    * * *


    В беспечных радостях, в живом очарованье,
    О дни весны моей, вы скоро утекли.
    Теките медленней в моем воспоминанье

    * * *


    Вдали тех пропастей глубоких,
    Где в муках вечных и жестоких

    Где слез во мраке льются реки,
    Откуда изгнаны навеки
    Надежда, мир, любовь и сон,
    Где море адское клокочет,
    Где, грешника внимая стон,
    Ужасный сатана хохочет

    ИЗ БАЙРОНА


    Нет ветра - синяя волна
    На прах Афин катится;

    Высокая могила зрится.

    * * *


    A son amant Eglé sans résistance
    Avait cédé - mais lui pâle et perclus
    Se déménait - enfin n’en pouvant plus
    Tout essouflé tira... sa révérance, -
    «Monsieur. - Eglé d’un ton plein d’arrogance,
    Parlez, Monsieur: pourquoi donc mon aspect
    Vous glace-t-il? m’en direz vous la cause?
    Est-ce dégoût?» - Mon dieu, c’est autre chose. -
    «Excès d’amour?» - Non, excès de respect14.

    * * *


    J’ai possédé maîtresse honnête,
    Je la servais comme il lui faut,
    Mais je n’ai point tourné de tête, -
    Je n’ai jamais visé {si} haut15.

    ЭПИГРАММА
    (НА А. А. ДАВЫДОВУ)


    Оставя честь судьбе на произвол,
    Давыдова, живая жертва фурий,
    От малых лет любила чуждый пол{,}
    И вдруг беда! казнит ее Меркурий,
    Раскаяться приходит ей пора,
    Она лежит, глаз пухнет понемногу,
    Вдруг лопнул он: что ж дама? - «Слава богу!
    Все к лучшему: вот новая {дыра}!»

    1822

    * * **


    Чугун кагульский, ты священ
    Для русского, для друга славы -
    Ты средь торжественных знамен
    Упал горящий и кровавый,
    Героев севера губя

    * * **


    Мой друг, уже три дня
    Сижу я под арестом
    И не видался я
    Давно с моим Орестом.
    Спаситель молдаван,
    Бахметьева наместник,
    Законов провозвестник,
    Смиренный Иоанн,
    За то, что ясский пан,
    Известный нам болван
    Мазуркою, чалмою,
    Несносной бородою -
    И трус и грубиян -
    Побит немножко мною,
    И что бояр пугнул
    Я новою тревогой, -
    К моей канурке строгой
    Приставил караул...
    . . . . . . . . . . . .

    Невинной суеты,
    А именно - мараю
    Небрежные черты,
    Пишу карикатуры, -
    Знакомых столько лиц, -

    Восточные фигуры
    {Ебливых} кукониц
    И их мужей рогатых,
    Обритых и брадатых!

    ТАВРИДА.*

    Gib meine Jugend mir zurück1)

    I


    Ты вновь со мною, наслажденье;
    В душе утихло мрачных дум
    Однообразное волненье!
    Воскресли чувства, ясен ум.
    Какой-то негой неизвестной,
    Какой-то грустью полон я;
    Одушевленные поля,
    Холмы Тавриды, край прелестный -
    Я снова посещаю вас...
    Пью томно воздух сладострастья,
    Как будто слышу близкий глас
    Давно затерянного счастья.

    Счастливый край, где блещут воды,
    Лаская пышные брега,
    И светлой роскошью природы
    Озарены холмы, луга,
    Где скал нахмуренные своды

    II


    За нею по наклону гор
    Я шел дорогой неизвестной,
    И примечал мой робкий взор
    Следы ноги ее прелестной -
    Зачем не смел ее следов
    Коснуться жаркими устами,
    Кропя их жгучими слезами...

    Нет, никогда средь бурных дней
    Мятежной юности моей
    Я не желал с таким волненьем
    Лобзать уста младых цирцей
    И перси, полные томленьем...

    * * *


    Один, один остался я,
    Пиры, любовницы, друзья
    Исчезли с легкими мечтами, -
    Померкла молодость моя
    С ее неверными дарами.
    Так свечи, в долгу ночь горев
    Для резвых юношей и дев,
    В конце безумных пирований
    Бледнеют пред лучами дня.

    В. Ф. РАЕВСКОМУ


    Не даром ты ко мне воззвал
    Из глубины глухой темницы.

    В. Ф. РАЕВСКОМУ


    Не тем горжусь я, мой певец,
    Что привлекать умел стихами
    Вниманье пламенных сердец,

    Не тем горжусь, что иногда
    Мои коварные напевы
    Смиряли в мыслях юной девы
    Волненье страха и стыда,

    Не тем, что у столба сатиры
    Разврат и злобу я казнил,
    И что грозящий голос лиры
    Неправду в ужас приводил,

    Что непреклонным вдохновеньем,
    И бурной юностью моей,
    И страстью воли, и гоненьем
    Я стал известен меж людей, -

    Иная, высшая награда
    Была мне роком суждена -
    Самолюбивых дум отрада!
    Мечтанья суетного сна!..

    В. Ф. РАЕВСКОМУ


    Ты прав, мой друг - напрасно я презрел
    Дары природы благосклонной.
    Я знал досуг, беспечных муз удел,
    И наслажденья лени сонной,

    Красы Лаис, заветные пиры,
    И клики радости безумной,
    И мирных муз минутные дары,
    И лепетанье славы шумной.

    Я дружбу знал - и жизни молодой
    Ей отдал ветреные годы,
    И верил ей за чашей круговой
    В часы веселий и свободы,

    Я знал любовь, не мрачною тоской,
    Не безнадежным заблужденьем,
    Я знал любовь прелестною мечтой,
    Очарованьем, упоеньем.

    Младых бесед оставя блеск и шум,
    Я знал и труд и вдохновенье,
    И сладостно мне было жарких дум
    Уединенное волненье.

    Но все прошло! - остыла в сердце кровь.
    В их наготе я ныне вижу
    И свет, и жизнь, и дружбу, и любовь,
    И мрачный опыт ненавижу.

    Свою печать утратил резвый нрав,
    Душа час от часу немеет;
    В ней чувств уж нет. Так легкий лист дубрав
    В ключах кавказских каменеет.

    Разоблачив пленительный кумир,
    Я вижу призрак безобразный.
    Но что ж теперь тревожит хладный мир
    Души бесчувственной и праздной?

    Ужели он казался прежде мне
    Столь величавым и прекрасным,
    Ужели в сей позорной глубине
    Я наслаждался сердцем ясным!

    Что ж видел в нем безумец молодой,
    Чего искал, к чему стремился,
    Кого ж, кого возвышенной душой

    Я говорил пред хладною толпой
    Языком истины свободной,
    Но для толпы ничтожной и глухой
    Смешон глас сердца благородный.

    Везде ярем, секира иль венец,
    Везде злодей иль малодушный,
    Тиран льстец,
    Иль предрассудков раб послушный.

    * * *


    На тихих берегах Москвы
    Церквей, венчанные крестами,
    Сияют ветхие главы
    Над монастырскими стенами.
    Кругом простерлись по холмам
    Вовек не рубленные рощи,
    Издавна почивают там
    Угодника святые мощи.

    НА ЛАНОВА


    Бранись, ворчи, болван болванов,
    Ты не дождешься, друг мой Ланов,
    Пощечин от руки моей.
    Твоя торжественная рожа
    На бабье гузно так похожа,
    Что только просит киселей.

    * * **


    Дай, Никита, мне одеться:
    В митрополии звонят.

    СТИХОТВОРЕНИЯ ПУШКИНА

    В исключительно богатом и разнообразном творчестве Пушкина стихотворения занимают очень большое и значительное место.

    Еще на школьной скамье, в лицее, Пушкин задумывает ряд крупных литературных произведений: поэму, комедию, роман, - но все эти замыслы не получают осуществления и остаются не законченными на той или иной стадии работы. Зато Пушкин-лицеист пишет очень много стихотворений. В них поэт часто еще не самостоятелен, идет по следам французских поэтов XVII и XVIII вв., которыми он зачитывался в детские годы в библиотеке отца; среди его любимых авторов - Вольтер и особенно Парни. В то же время Пушкин развивает традиции русских поэтов, своих предшественников и старших современников - крупнейшего поэта XVIII в., представителя позднего классицизма Державина и в особенности своих непосредственных литературных учителей, поэтов-новаторов - Батюшкова и главы русского романтизма начала века Жуковского.

    Основной круг мотивов лирики Пушкина в первые лицейские годы (1813-1815) замкнут рамками так называемой «легкой поэзии», «анакреонтики», признанным мастером которой считался Батюшков. Молодой поэт рисует себя в образе мудреца-эпикурейца, беспечно наслаждающегося легкими радостями бытия. Начиная с 1816 г. преобладающими в лицейской поэзии Пушкина становятся элегические мотивы в духе Жуковского. Поэт пишет о муках неразделенной любви, о преждевременно увядшей душе, горюет об угасшей молодости. В этих ранних стихотворениях Пушкина еще много литературной условности, поэтических штампов. Но сквозь подражательное, литературно-условное уже и теперь пробивается самостоятельное, свое: отголоски реальных жизненных впечатлений и подлинных внутренних переживании автора. «Бреду своим путем», - заявляет он в ответ на советы и наставления Батюшкова. И этот «свой путь» то там, то здесь постепенно вырисовывается в произведениях Пушкина-лицеиста. Так, стихотворение «Городок» (1815) еще написано в манере послания Батюшкова «Мои Пенаты». Однако, не в пример их автору, который причудливо смешивал античное и современное - древнегреческие «лары» с отечественной «балалайкой» - Пушкин дает ощутить черты жизни и быта маленького провинциального городка, навеянные ему реальными царскосельскими впечатлениями. Развернутое описание Царского Села поэт собирался дать в особом произведении, специально этому посвященном, но, по-видимому, набросал в своем лицейском дневнике только его план (см. в т. 7 наст. изд.: «Летом напишу я «Картину Царского Села»).

    Особенно важно, что уже в это время еще совсем юный Пушкин стремится выйти из сферы узколичной, камерной лирики и обращается к темам общественного, всенародного значения. Таковы его подсказанные войной 1812 г. и проникнутые высоким патриотическим пафосом «Воспоминания в Царском Селе» (1814), восторженно принятые не только друзьями-лицеистами, но даже Державиным, который считался величайшим литературным авторитетом того времени. Еще большее значение имеет вскоре же написанное поэтом яркое гражданское стихотворение - послание «Лицинию» (1815), смело набрасывающее в традиционных образах древнеримской античности широкую сатирическую картину русской общественно-политической действительности и гневно бичующее «любимца деспота» - всемогущего временщика, за которым современниками угадывался образ ненавистного тогда всем Аракчеева.

    Характерно, что уже в эту пору Пушкин проявляет острый интерес к творчеству наиболее передовых писателей-сатириков XVIII в. Под непосредственным воздействием Фонвизина им написано пространное стихотворение, по существу даже небольшая сатирическая поэма, «Тень Фонвизина» (1815); с поэмой Радищева «Бова» прямо связан замысел одноименной сказочной поэмы Пушкина (1814); с философскими размышлениями Радищева в его трактате «О человеке, о его смертности и бессмертии» перекликаются атеистические раздумья Пушкина в стихотворении «Безверие»; высоко ценил поэт и сатирическое творчество Крылова, называя его в числе своих любимых писателей.

    Но уже в лицее Пушкин вырабатывает самостоятельное и порой весьма критическое отношение к своим литературным предшественникам и современникам, В этом смысле особый интерес представляет «Тень Фонвизина», в которой поэт устами «известного русского весельчака» и «насмешника», «творца, списавшего Простакову», вершит смелый суд над литературной современностью.

    С самого начала образования дружеского литературного кружка «Арзамас», объединившего сторонников «нового слога» Карамзина и приверженцев Жуковского - Батюшкова, Пушкин своими посланиями, эпиграммами принимает активное участие в оживленной борьбе «арзамасцев» с литературным обществом «Беседа любителей русского слова». Общество это было почти официальным объединением, близким к высшим сферам, в котором литературное «староверие» - отстаиванье безнадежно переживших себя принципов «высокого» классицизма XVIII в. - сочеталось, как правило, с политической реакционностью.

    Уже и в это время наиболее чуткие современники начинают ощущать громадную мощь созревающего пушкинского дарования. Глава русской поэзии XVIII в., певец «Фелицы» и «Водопада», не обинуясь, провозглашает его своим непосредственным преемником - «вторым Державиным»; Жуковский называет «гигантом, который всех нас перерастет». «О, как стал писать этот злодей», - восклицает Батюшков, прочтя одно из стихотворений Пушкина, написанных им вскоре после окончания лицея.

    * * *

    Анакреонтические и элегические стихотворения Пушкин продолжает писать как в эти, так и в последующие годы. Но вместе с тем выход в середине 1817 г. из «монастырских», как называл их поэт, лицейских стен в большую жизнь был выходом и в большую общественную тематику.

    Пушкин начинает создавать стихотворения, отвечающие мыслям и чувствам наиболее передовых людей русского общества в период нарастания в нем революционных настроений, возникновения первых тайных политических обществ, ставивших своей задачей борьбу против самодержавия и крепостничества.

    В своих, так называемых «вольных стихах» («Вольность», «Чаадаеву», «Noël. Сказки», «Деревня», убийственно острые политические эпиграммы) Пушкин становится выразителем дум и чаяний этих передовых кругов, «эхом русского народа», каким он уже в ту пору сам себя начинает ощущать.

    Много позднее в явно нецензурном по политическим причинам варианте одного из своих последних стихотворений «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» Пушкин подчеркивал, что «он восславил свободу» «вслед Радищеву», автору «Путешествия из Петербурга в Москву» и оды «Вольность». Правда, в своих стихах этой поры Пушкин, подобно многим декабристам, возлагал надежды на просвещенного монарха, который силой своей верховной власти мог бы осуществить необходимые преобразования - ввести конституционный «закон», освободить крестьян. Это говорит о том, что Пушкин по своим политическим взглядам был умереннее Радищева, прямо призывавшего - и в оде «Вольность» и в «Путешествии из Петербурга в Москву» - к революции.

    Однако пушкинские стихи, пронизанные пафосом вольнолюбия, сочетающие передовые идеи с небывалой дотоле силой художественной выразительности, имели громадный общественный резонанс, являлись своего рода декабристскими поэтическими прокламациями. Они распространялись в многочисленных списках; отдельные строки их - такие, как «Тираны мира! трепещите! // А вы мужайтесь и внемлите, // Восстаньте, падшие рабы!» - приобретали в восприятии читателей современников смысл еще более широкий, чем тот, который вкладывал в них сам Пушкин: получали характер прямых мятежных призывов, революционных лозунгов. Поэт становится певцом декабристской революционности и вместе с тем признанным литературным учителем поэтов-декабристов, начиная с самого значительного из них, Рылеева.

    В послелицейской лирике Пушкина петербургского периода (1817 - первая половина 1820 г.), как в известной мере и позднее, продолжают бытовать многие темы, мотивы, жанровые формы, характерные для лицейских лет творчества поэта; но они получают новое весьма знаменательное развитие. Так, в посланиях Пушкина к своим друзьям - сочленам дружеского литературного общества «Зеленая лампа» (оно являлось вместо с тем негласным филиалом ранней декабристской организации «Союз благоденствия») - традиционные анакреонтические мотивы окрашиваются в оппозиционно-политические тона. В одном ряду с Вакхом и Кипридой поэт воспевает «свободу». Это слово все чаще приобретает в его стихах несомненное политическое звучание. Есть в дружеских посланиях Пушкина и недвусмысленные выпады «насчет небесного царя, а иногда насчет земного». Вместе с тем в некоторых его стихах «анакреонтика» углубляется до подлинного проникновения в дух античности. Образец этому - стихотворение «Торжество Вакха» (1818), которое представляет существенный шаг вперед по сравнению даже с таким замечательным стихотворением Батюшкова этого рода, как «Вакханка».

    О чрезвычайно большом общественно-политическом значении «вольных стихов» Пушкина нагляднее всего свидетельствует постигшая поэта - первым из всех причастных к декабристскому движению - суровая правительственная кара: шестилетняя ссылка. Причем царь, до которого дошли стихи Пушкина, воспевшего «вслед Радищеву свободу», как известно, сперва намеревался сослать его, вслед Радищеву же, в Сибирь или заточить в Соловецкий монастырь. Только благодаря энергичным хлопотам влиятельных друзей (в частности, Карамзина) удалось добиться замены этой меры высылкой на юг - сперва в Екатеринослав, затем в Кишинев и Одессу.

    * * *

    Период южной ссылки (май 1820 - июль 1824 гг.) составляет новый, романтический по преимуществу, этап пути Пушкина-поэта, имеющий очень важное значение для всего дальнейшего творческого его развития. Именно в эти годы в соответствии с одним из основных требований романтизма все нарастает стремление Пушкина к «народности» - национальной самобытности творчества, что явилось существенной предпосылкой последующей пушкинской «поэзии действительности» - пушкинского реализма.

    Поэт не только полностью отвергает рассудочные «правила» классицизма, регламентирующие и выбор объекта изображения, и жанры, и стиль, но и все более преодолевает салонно-литературную узость «нового слога» Карамзина, а также во многом связанные с ним условности и штампы элегического стиля школы Жуковского - Батюшкова; он открывает все более широкий доступ национальной народной языковой стихии - «просторечью» (см., например, его стихотворение «Телега жизни», 1823). Поэт все тверже и увереннее выходит на свой самостоятельный творческий путь, открывая тем самым качественно новый «пушкинский период» (по терминологии Белинского) в развитии русской литературы.

    Подобно своим передовым современникам, Пушкин в 1820-1823 гг. страстно увлекается вольнолюбивым, мятежным творчеством Байрона - главы европейского революционного романтизма (по собственным словам, от него «сходит с ума»). Первое же значительное стихотворение, написанное в ссылке, элегию «Погасло дневное светило» (1820), поэт скромно называет в подзаголовке «Подражанием Байрону». Это стихотворение - один из самых проникновенных образцов пушкинской романтической лирики. Перекликающаяся с некоторыми мотивами прощальной песни байроновского Чайльд-Гарольда элегия Пушкина подсказана не книгой, а самой жизнью - окружающей поэта в высшей степени романтической обстановкой; искренне и правдиво раскрывает она душевный мир самого поэта, в чем-то созвучный, а в чем-то прямо противоположный настроениям Байрона. Так, бесчувственности Чайльд-Гарольдова прощания с родиной противостоит в элегии Пушкина молодое, горячее, искреннее и глубокое чувство. В стихотворении звучит оригинальный лирический голос русского поэта. Недаром в самом начале его мы сталкиваемся с реминисценцией из русской народной песни («На море синее вечерний пал туман» - ср.: «Уж как пал туман на сине море»).

    В революционно романтические тона окрашивается южная политическая лирика Пушкина. В обстановке вспыхивавших в Европе национально-освободительных движений (особенно сильное впечатление произвело на поэта происшедшее в непосредственном соседстве, в Молдавии, греческое восстание под предводительством лично знакомого ему Александра Ипсиланти), в тесном общении с членами наиболее революционного Южного общества декабристов политические взгляды Пушкина приобретают особенно радикальный характер. В своих кишиневских стихах он славит «воинов свободы»: вождя сербского национально-освободительного движения Георгия Черного («Дочери Кара-Георгия», 1820), греческих повстанцев («Гречанка верная не плачь, - он пал героем...», 1821); воспевает освободительную войну (стихотворение «Война», 1821) и «тайного стража свободы» - классическое орудие борьбы с тиранией - кинжал («Кинжал», 1821). В написанном примерно в то же время, что и «Кинжал», послании к одному из видных деятелей Южного общества декабристов, В. Л. Давыдову, поэт прямо выражает надежду причаститься «кровавой чаши» революции.

    Но в противоположность многим поэтам-декабристам Пушкин не ограничивает себя рамками политической лирики, хотя она и занимает очень видное место в его творчестве не только в эти годы, но и на протяжении всех последующих лет. Если поэт-декабрист В. Ф. Раевский в своих стихах 1822 г., написанных в тюрьме, обращаясь к Пушкину, восклицает: «Как петь любовь, где брыжжет кровь»; если глава «Северного общества» Рылеев заявляет: «Я не поэт, а гражданин», - то Пушкин наряду с созданием вольных, политических стихов воспевает жизнь во всем ее многообразии и богатстве. «Пою мои мечты, природу и любовь // И дружбу верную...» - пишет он в послании к Чаадаеву 1821 г.

    Вместе с тем вольнолюбивым духом проникнута и интимная лирика Пушкина этих лет, одними из основных мотивов которой являются мотивы изгнанничества и жажды свободы: новое послание к Чаадаеву (1821), «К Овидию» (1821), «Узник» (1822), ставший популярнейшей народной песней, «Птичка» (1823).

    Равным образом горячо откликаясь на основные политические проблемы современности, будучи автором пламенных гражданских стихов, Пушкин всегда остается великим поэтом-художником. Высокие гражданские мысли неизменно облечены у него в замечательную художественную форму, возведены на степень большого и подлинною искусства. И это имело громадное значение для развития всей русской художественной литературы.

    Если в стихах самого могучего предшественника Пушкина - Державина мы находим по справедливым словам Белинского только «проблески художественности», то в стихах Пушкина русская поэзия обретает величайшую художественность, становится в полном смысле искусством слова. В этом отношении Белинский правильно считает именно Пушкина «первым поэтом-художником Руси», поясняя, что и «до Пушкина у нас были поэты, но не было ни одного поэта-художника». «Это не значит, что в произведениях прежних школ не было ничего примечательного или чтоб они были вовсе лишены поэзии: напротив, в них много примечательного и они исполнены поэзии, но есть бесконечная разница в характере их поэзии и характере поэзии Пушкина» (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., изд. АН СССР, т. VII, стр. 316, 320, 326).

    Исключительное художественное мастерство Пушкина-поэта будет развиваться, обогащаться, совершенствоваться на протяжении всей его жизни, но уже в этот период складываются основные качества пушкинского поэтического языка и пушкинского стиха, синтезировавшего в себе высшие достижения стихотворного искусства его предшественников и современников, сочетающего живописную точность и звуковую энергию, присущие лучшим стихам Державина, с пластичностью и гармонией батюшковского стиха, с «пленительной» музыкальностью стиха Жуковского. В то же время основой всего этого синтеза, специфическим свойством именно пушкинского стихотворного языка, является его необыкновенная сжатость и выразительная сила, которые стали поражать и восхищать современников вскоре же по выходе поэта из лицея. Так, уже в 1819 г. один из видных членов общества «Зеленая лампа» поэт Яков Толстой просит Пушкина научить его бороться с «излишством слога» - писать «кратко» и вместе c тем в высшей степени художественно «Давно в вражде ты с педантизмом // И с пустословием в войне, // Так научи ж, как с лаконизмом // Ловчее подружиться мне».

    Действительно, существенным недостатком почти всей допушкинской русской поэзии была экстенсивность формы - «излишство слога», преобладание слов над мыслями. Пушкин не только сумел полностью преодолеть это, но и явил единственные в своем роде образцы художественного лаконизма, умения выразить предельно многое в предельно кратком, немногом Это замечательное качество всего пушкинского творчества с особенной наглядностью и ощутимостью проявляется именно в его стихотворениях. «Здесь нет этого каскада красноречия, увлекающего только многословием, в котором каждая фраза потому только сильна, что соединяется с другими и оглушает падением всей массы, но, если отделить ее, она становится слабою и бессильною», - говорит Гоголь. «Здесь нет красноречия, здесь одна поэзия; никакого наружного блеска, все просто, все прилично, все исполнено внутреннего блеска, который раскрывается не вдруг; всё лаконизм, каким всегда бывает чистая поэзия. Слов немного, но они так точны, что обозначают все. В каждом слове бездна пространства; каждое слово необъятно, как поэт» (Н. В. Гоголь, Полн. собр. соч, изд. АН СССР, т. VIII, стр. 55).

    Большое значение для выработки совершеннейшей художественной формы имело для Пушкина обращение к великим образцам древнегреческой поэзии, которую позднее так высоко ценил Маркс, а Белинский считал «художественной мастерской», через которую должен пройти каждый поэт, чтобы стать подлинным поэтом художником.

    Именно за проникновение в дух античного, древнегреческого искусства Пушкин так любил поэта эпохи французской революции Андре Шенье. Сам Пушкин в своих «Подражаниях древним» и других многосчисленных стихотворениях в антологическом роде, которые пишутся им в годы южной ссылки («Нереида», «Редеет облаков летучая гряда», 1820, «Муза», «Дева», «Дионея», 1821, «Ночь», 1823, и многие другие) показал, что он прошел через мастерскую древнегреческого художества, овладел образно-пластическим мышлением древнегреческих поэтов. Правда, подобно Батюшкову, он знал их стихи только по переводам, но «глубокий художественный инстинкт, - по словам Белинского, - заменял ему непосредственное изучение древности»

    В то же время необходимо подчеркнуть, что обращение поэта в своих антологических стихотворениях к античным образцам, к «древнему классицизму», - по выражению Пушкина, - не было ни в какой мере возвратом к классицизму XVIII в., представители которого механически подражали внешним формам античного искусства. Западноевропейский классицизм XVII-XVIII вв. и русский классицизм XVIII в. с его абстрактным рационализмом был не только чужд, но и полярно противоположен конкретно-чувственному и тем самым «художественному по преимуществу» мышлению древних греков. Наоборот, овладение древнегреческим художественным мышлением осуществлялось Пушкиным на почве романтизма, решительно выступившего против рассудочности классицизма, выдвинувшего требование «местного» - национального, исторического колорита.

    На почве романтизма начал складываться и пушкинский историзм - стремление познать и отразить народную жизнь в ее движении, дать конкретное художественное изображение данной исторической эпохи. Это также явилось существеннейшей предпосылкой последующего пушкинского реализма. Но и в романтический период пушкинского творчества это уже приносило замечательные плоды. Так, в противоположность «Думам» Рылеева, написанным на темы русской истории, но содержавшим в себе весьма мало национально-исторического, в противовес их схематизму и отвлеченной дидактике, родственным классицизму XVIII в., Пушкин пишет свою «Песнь о вещем Олеге» (1822), в которой замечательно передает дух летописного рассказа, его, как он сам это определяет, «трогательное простодушие» и поэтическую «простоту». Эти черты получат полноценное художественное воплощение в созданном три года спустя образе летописца Пимена.

    Еще более ярким образцом пушкинского историзма является в своем роде этапное стихотворение «Наполеон», написанное в 1821 г. в связи со смертью Наполеона. Сам Пушкин называл поначалу это стихотворение «одой». Но оно имеет глубокое принципиальное отличие от од XVIII в.: не только дает строго последовательное и вполне реальное, лишенное какого бы то ни было условного мифологического реквизита изображение исторической деятельности Наполеона, но и осмысляет эту деятельность во всех ее противоречиях, в ее сильных и слабых сторонах. Именно на основе этого осмысления, резко противостоящего традиционно-односторонней оценке Наполеона как «хищника» и «свирепого тирана» - оценке, которой следовал и сам Пушкин в своих лицейских стихах (см., например, «Наполеон на Эльбе», 1815), поэт даст три года спустя замечательную по своей диалектической остроте и глубине политическую характеристику Наполеона: «Мятежной Вольности наследник и убийца» («Недвижный страж дремал...», 1824). В этой характеристике подчеркнута и историческая закономерность возвышения Наполеона в результате французской революции XVIII в., и предательство им завоеваний революции: провозглашение себя императором и сосредоточение в своих руках абсолютной власти.

    Углубляющийся историзм Пушкина заставляет его все пристальнее вглядываться в события современности и стараться осмыслить их историческую сущность. Поражение одного за другим западноевропейских национально-освободительных движений, усиливающаяся реакция Священного союза, возглавляемого императором Александром I, разгром кишиневской ячейки «Союза благоденствия», арест В. Ф. Раевского - все это наносит тяжелые удары по политическому романтизму Пушкина, по его надеждам на неизбежное близкое торжество освободительного движения «народов» против «царей».

    В стихотворении «Кто, волны, вас остановил...» (1823) поэт еще продолжает призывать революцию:

    Взыграйте, ветры, взройте воды,
    Разрушьте гибельный оплот!
    Где ты, гроза - символ свободы?
    Промчись поверх невольных вод.

    Но он все меньше и меньше верит в действенность этих призывов; в его стихах начинают все громче звучать ноты скепсиса и неудовлетворенности окружающим, проявляется ироническое отношение к «возвышенным чувствам», к романтическому восприятию действительности. Эти настроения сквозят в послании 1822 г. «В. Ф. Раевскому» («Ты прав, мод друг...»), в черновом наброске «Бывало, в сладком ослепленье...» (1823) и, наконец, в обобщающем все эти мотивы стихотворении «Демон» (1823), являющемся одним из значительнейших произведений данного периода.

    К темам разочарования в дружбе, в любви, развивающим и углубляющим аналогичные мотивы ранних элегий Пушкина, присоединяется теперь новая тема - разочарование в «вольнолюбивых надеждах», признание тщетности порывов к свободе. Сперва поэт, верный романтическому культу «героев», готов винить «народы» в том, что они не поддержали своих вождей и рабски терпеливо сносят невольничий ярем («Свободы сеятель пустынный...», 1823). Однако острый кризис романтического мировосприятия вызывает в Пушкине потребность более трезвым, «прозаическим» глазом взглянуть на действительность, увидеть ее такой, какая она есть. И проявляется это именно в пересмотре поэтом своей прежней восторженной романтической оценки «героев».

    Еще раньше, в уже упомянутом стихотворении 1821 г. «Наполеон», романтически приподымая образ французского императора, излюбленного героя поэтов-романтиков, Пушкин вместе с тем подчеркивал его безмерное честолюбие, крайний эгоизм, жажду личной власти и презрение ко всему человечеству. Эти «наполеоновские» черты Пушкин начинает считать теперь типичными для романтического героя-индивидуалиста, «современного человека», видя в них выражение духа эгоистического века, века зарождающихся буржуазных отношений. В начатом как раз в особенно острый момент кризиса «Евгении Онегине» поэт прямо заявляет: «Мы все глядим в Наполеоны, // Двуногих тварей миллионы // Для нас орудие одно...» Вообще приступ к работе над романом в стихах «Евгений Онегин» - центральным произведением всего пушкинскою творчества - был наиболее ярким выражением и результатом кризиса романтического мировосприятия поэта (см. об этом подробнее в примечаниях к «Евгению Онегину» в т. 4).

    Примерно в это же время Пушкин постепенно переоценивает личность и деятельность столь героизированного им несколько лет назад вождя греческого восстания Александра Ипсиланти; полное свое выражение это нашло в написанной позднее, уже в 30-е гг., повести «Кирджали», где симпатии Пушкина явно на стороне не героя-индивидуалиста, а «миллионов» - рядовых участников восстания. Но складывалось такое критическое отношение уже в пору южной ссылки.

    Кризис пушкинского романтизма ярко проявляется также в двух больших стихотворениях этой поры: «К морю», начатом им в самом конце южной ссылки и законченном уже в Михайловском (июль - октябрь 1824 г.) и в «Разговоре книгопродавца с поэтом», написанном вскоре по приезде в Михайловское (сентябрь 1824 г.).

    Стихотворение «К морю» - одно из ярчайших проявлений в пушкинской лирике романтизма поэта. Еще в патетических тонах говорит здесь Пушкин о Наполеоне и Байроне, имена которых обычно тесно связывались друг с другом в произведениях романтиков. Однако поэт не только воспевает, но одновременно как бы «отпевает» этих двух недавних «властителей дум». Образ Наполеона в дальнейшем почти вовсе уходит из творчества Пушкина, а намечавшееся уже и прежде расхождение поэта с Байроном в годы михайловской ссылки превращается в прямую полемику с байроновским восприятием действительности. Прощаясь с «свободной» и «могучей» морской стихией, поэт как бы прощается с романтическим периодом своего творчества, начатом «морской» элегией «Погасло дневное светило».

    Мотив прощания с романтическим мировосприятием отчетливо звучит и в стихотворении «Разговор книгопродавца с поэтом». Оно написано на весьма актуальную для того времени тему профессионализации литературною труда. Для Пушкина, который, борясь с аристократическими предрассудками своей общественной среды, первым начал жить на литературный заработок, - тема эта была не только особенно актуальной, но боевой, воинствующей. Однако значение стихотворение, которое поэт недаром напечатал вместе с первой главой «Евгения Онегина» - в качестве своеобразного введения в свой реалистический роман, - далеко выходит за пределы этой темы.

    В диалоге поэта-романтика с наиболее характерным представителем «века торгаша», века все большего утверждения новых буржуазных общественных отношений, - купцом, торговцем, - дано резкое противопоставление «поэзии» и «прозы» в широком значении этих слов: «возвышенных», романтических представлений о действительности - «пира воображенья», «чудных грез», «пламенных восторгов» - и трезвого, сугубо «прозаического» восприятия жизни. Диалог «поэта» и «прозаика» заканчивается полной победой последнего, что ярко подчеркнуто и небывало смелым стилистическим приемом. Убежденный железной логикой Книгопродавца, Поэт от восторженных речей и пламенных излияний переходит на сухой язык деловой коммерческой сделки, и вот поэзия теперь уже в узком смысле слова: стихотворная речь - сменяется речью прозаической: «Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся».

    Однако новое, трезвое - без романтических иллюзий - восприятие жизни не означает для пушкинского Поэта подчинения ей. Пафос стихотворения - не в капитуляции перед объективной «прозаической» действительностью - а в стремлении освободиться от беспочвенных и бесплодных мечтаний, вместе с тем сохранив в неприкосновенности свою внутреннюю свободу, неподкупную совесть художника: «Не продается вдохновенье, // Но можно рукопись продать». Эта формула определит отношение к творческому труду в условиях «века торгаша» не только самого Пушкина, но и всех последующих русских писателей-классиков.

    Прощальные стихи «К морю» заканчиваются торжественным обещанием поэта не забывать морской «свободной стихии». И действительно, гул «романтического» моря - высокая героика, идеал возвышенного и прекрасного в мире и в человеке - не замирает и в реалистический период пушкинскою творчества. Именно об этом скажет Пушкин много позже в новом стихотворном диалоге 1830 г. «Герой», вкладывая в уста Поэта демонстративные и столь часто неправильно истолковываемые слова: «Тьмы низких истин мне дороже // Нас возвышающий обман», - слова, пафос которых не в предпочтении лжи правде, а в утверждении воздействующей на саму жизнь и возвышающей ее силы идеала, силы искусства.

    * * *

    В новой, «северной» ссылке, в Михайловском, Пушкина со всех сторон обступил мир русской народной жизни. Находясь в окружении русской природы, вступая в близкое соприкосновение с крестьянами, слушая сказки и песни няни, поэт непосредственно приобщался к глубоко захватившему и пленившему его русскому народному творчеству. В его произведениях углубляются черты «народности» - национальной самобытности - и, в прямой связи с этим, все определеннее утверждается «поэзия действительности» - реализм.

    Творчество поэта в Михайловском - один из самых насыщенных, плодоносных и в то же время значительных этапов литературной биографии Пушкина Замечательно расцветает в эту пору и пушкинская лирика. Меньше чем за полтора года поэтом было написано около ста стихотворений и стихотворных набросков, то есть почти вдвое больше, чем за предшествующие два с половиной года (1822 - первая половина 1824 г.), и немногим меньше, чем за все время ссылки на юге. Еще важнее этих количественных показателей исключительное многообразие и художественная полноценность пушкинской лирики этого периода.

    В написанной в 1825 г. своеобразной басне-эпиграмме «Соловей и кукушка» поэт противопоставляет песни соловья монотонным «куку» «самолюбивой болтушки» - кукушки, иронически приравнивая к ним унылый элегизм произведений многочисленных эпигонов школы Батюшкова - Жуковского. Призывом «избавить» современную поэзию от их «элегических куку» и заканчивается это совсем небольшое, шутливое по форме, но принципиально важное, по существу программное, стихотворение.

    Пушкинская лирика 1824-1825 гг. не была замкнута в эгоистический круг «самолюбивых», узколичных переживания поэта, она откликалась на все зовы жизни, на «все впечатленья бытия». По-прежнему широко развернуты в ней мотивы дружбы, любви (третье послание Чаадаеву: «К чему холодные сомненья..», «Ненастный день потух..», «П. А. Осиповой», «19 октября», «Сожженное письмо», «Храни меня, мой талисман..», «Я помню чудное мгновенье...» и т. п.). Звучит в стихах этих лет и тема гонения («К Языкову», «19 октября»). Особенно значительна в этом отношении историческая элегия «Андрей Шенье» (1825), посвященная трагической гибели столь любимого Пушкиным французского поэта. Здесь в упор поставлен вопрос о двух возможных для писателя путях творчества - активном участии в общественной жизни, в борьбе за свободу народа или уходе в спокойную, частную жизнь, в интимные радости: наслажденья дружбой, любовью. По существу Пушкин возобновляет здесь давнюю тему знаменитою «Разговора с Анакреоном» Ломоносова и решает ее именно так, как в свое время решал Ломоносов. Долг поэта - служить «пользе общества». Когда возникает необходимость выбора между личным счастьем и благом «отечества», народа, поэт безусловно обязан выбрать путь «гражданина».

    В «Андрее Шенье» победа «гражданина» буквально врезывается в сознание читателя острым стилистическим приемом того же рода, что и переход от стихов к прозе в «Разговоре книгопродавца с поэтом», - необыкновенно выразительной сменой метров. Традиционный минорно-элегический размер - шестистопный ямб, в который облечены интимно-лирические раздумья Андрея Шенье, внезапно - в момент резкого перелома его душевного состояния, когда в поэте, поддавшемся было «малодушным» чувствам, снова пробуждается «великий гражданин», - сменяется мажорным, энергическим четырехстопным ямбом:

    Погибни, голос мой, и ты, о призрак ложный,
    Ты, слово, звук пустой...
    О нет!
    Умолкни, ропот малодушный!
    Гордись и радуйся, поэт:
    Ты не поник главой послушной
    Перед позором наших лет;
    Ты презрел мощного злодея... и т. д.

    В «Андрее Шенье» сказывается ограниченность политического мировоззрения Пушкина (неприятие им якобинского периода французской революции, которое поэт разделял со многими декабристами и которое неоднократно заявлялось им в его политических стихах - «Вольность», «Кинжал»). Но насквозь пронизанное прежним вольнолюбивым духом, явно снимающим горький пессимизм стихов о сеятеле, пушкинское стихотворение звучало в русской общественно-политической обстановке того времени в высшей степени революционно. Недаром цензура изъяла из пего больше сорока строк, которые позднее начали ходить в списках под названием «Стихи на 14-е декабря». Властям «дух» этого сочинения казался столь предосудительным, что именно в связи с ним, уже после торжественного возвращения Николаем I Пушкина из ссылки, за поэтом был установлен секретный полицейский надзор, который продолжался до самой его смерти.

    Вольнолюбием пронизан и ряд других стихотворений Пушкина этой поры: таково, например, уже упоминавшееся послание к Языкову («Издревле сладостный союз...») и в особенности обобщающая и подымающая на новую ступень анакреонтику послелицейских лет мажорно-оптимистическая «Вакхическая песня» с ее знаменитой призывной концовкой - здравицей, возвещающей неминуемую победу «разума» над «ложной мудростью», света над тьмой: «Да здравствует солнце, да скроется тьма». По-видимому, в конце 1824 г. набрасывает Пушкин остро-иронические стихи о Екатерине II «Мне жаль великия жены». Продолжает поэт «подсвистывать» и своему давнему недругу - главе русской и европейской реакции, царю Александру I; весьма вероятно, что именно к этому времени относится эпиграмма «Воспитанный под барабаном..», не дошедший до нас еще один ноэль, о котором Пушкин упоминает в письме к брату от 20 декабря 1824 г., добавляя, что за него он может попасть «в крепость», острая «вольная» шутка «Брови царь нахмуря...», наконец, уж совсем мятежные строки чернового наброска «Заступники кнута и плети...». Создание этою наброска, видимо, находится в связи с признанием Пущина, по время посещения им Михайловского, о существовании тайного общества и подготовке вооруженного переворота. Тогда же написан и целый фейерверк пушкинских эпиграмм; зтот боевой жанр был весьма популярен в поэзии того времени, издавна культивировался Пушкиным и доведен им до небывалой меткости и силы. Таковы, например, эпиграмма на Каченовского «Охотник до журнальной драки...»; знаменитый ответ своим литературным противникам «Ex ungue leonem» и в особенности «Сказали раз царю...», новая эпиграмма на бывшего одесскою начальника Пушкина графа Воронцова, по доносам которого поэт и был выслан из Одессы в глухое псковское захолустье. Эпиграмма эта, не уступая по силе негодования и презрения прогремевшей одесской эпиграмме Пушкина на того же Воронцова - «Полу-милорд, полу-купец...» - продолжает и развивает тему последней: предсказание поэта сбылось; бесстыдно подлаживаясь к царю, лжелиберал Воронцов из «полу-подлеца» стал подлецом полным. По-видимому, тогда же Пушкин набросал одно из самых сильных сатирических своих произведений, оставшееся незавершенным стихотворение «О муза пламенной сатиры!» - которое, по свидетельству одного из осведомленных современников, близкого приятеля поэта, С. А. Соболевского, Пушкин хотел предпослать в качестве введения замышлявшемуся им отдельному изданию своих эпиграмм.

    Новым освободительным гуманистическим духом проникнута не только политическая лирика Пушкина; и любовные его стихи исполнены столь большой силы, искренности и чистоты чувства, противостоящих как лицемерно-патриархальной, феодально-аристократической, так и буржуазно-мещанской морали, что при всем их глубоко личном характере они являются яркими проявлениями нового передового общественного сознания. Так, если мы перечтем одно за другим такие создания Пушкина, как - первое послание к Чаадаеву («Любви, надежды, тихой славы...») и послание к А. П. Керн («Я помню чудное мгновенье...»), мы сразу почувствуем, что при всем казалось бы отличии их содержания, они по своей общей мажорной тональности, по той страстной силе, с которой выражен в каждом из них мотив пробуждения к новой жизни, - глубоко созвучны друг другу, составляют некую органическую целостность и единство. И в этой широте и вместе с тем внутренней целостности пушкинской лирики заключалось все ее великое значение.

    В своей поэзии Пушкин часто прибегает к легкой шутке, веселой остроте. Возражая А. Бестужеву, который, как и Рылеев, неодобрительно отнесся к первой главе «Евгения Онегина», не находя в ней мятежной романтики южных поэм, Пушкин спрашивал: «Ужели хочет он изгнать все легкое и веселое из области поэзии?» (письмо Рылееву от 25 января 1825 г.). Сам Пушкин с лицейских лет и до конца жизни неизменно ценил в литературе «легкое и веселое». Во многих стихотворениях Пушкина, в особенности не предназначавшихся для печати, рассчитанных на тесный приятельский кружок, мы неоднократно встречаемся с вольной шуткой, порой даже весьма круто посоленной.

    Но глубоко прав Белинский, возражая современным ему литературным «фарисеям и тартюфам», объявлявшим Пушкина «безнравственным поэтом». «Никто, решительно никто из русских поэтов, - писал он, - не стяжал себе такого неоспоримого права быть воспитателем и юных, и возмужалых, и даже старых (если в них было и еще не умерло зерно эстетического и человеческого чувства) читателей, как Пушкин, потому, что мы не знаем на Руси более нравственного, при великости таланта, поэта, как Пушкин» (В. Г. Белинский, т. VII, стр. 342-343). Эту нравственную, воспитательную силу Белинский справедливо видел в глубоко гуманистическом характере всего пушкинского творчества, помогающего воспитывать «человека в человеке».

    В стихах Пушкина периода ссылки в Михайловском временами дает себя знать и прежнее романтическое мировосприятие поэта. Так, сам он позднее считал одним из самых характерных образцов своей романтической лирики стихотворение «Буря», написанное в 1825 г. Но в целом и основном пушкинское творчество этого периода, в том числе и лирика, становится все более и более реалистическим.

    Именно к этому времени относятся и усиленные раздумья Пушкина на тему о национальной самобытности, национальном «духе», его размышления о понятии «народности» литературы (см. в т. 6 статью «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова» и черновой набросок «О народности в литературе»). Пушкин уже в творчестве южного периода стремился, употребляя его собственные слова, «вникать» «в народный дух» (см. стихотворный набросок 1823 г. «Чиновник и поэт»). Это сказывается и в романтических южных поэмах с их ярко выраженной национально-экзотической - черкесской, татарской, цыганской - расцветкой, и в его стихотворениях той поры, таких, например, как «Черная шаль» (1820), которую Пушкин сопроводил подзаголовком «Молдавская песня». Уже в этих произведениях поэт дает нечто более конкретное, реальное, чем в значительной степени внешний «местный колорит» романтиков.

    По Пушкину, народность заключается не во внешних признаках; выразить в своем творчестве национальный «образ мыслей и чувствований», «особенную физиономию» своего народа - это и значит быть народным. В Михайловском творчество Пушкина приобретает качество подлинной народности. Он создает здесь замечательный цикл «Подражаний Корану» (1824), пишет стихотворения на темы библейской «Песни песней» («В крови горит огонь желанья...», «Вертоград моей сестры», 1825), делает набросок большого стихотворения или небольшой поэмы «Клеопатра». В этих произведениях Пушкин подымается до глубокого проникновения в национальную сущность далеких культур и народов, и при этом он остается глубоко национальным, русским поэтом. Эта способность, столь поражавшая современников, отмечалась и многими последующими русскими писателями в качестве одного из самых поразительных свойств пушкинского «мирообъемлющего» гения.

    Особенно значительным для всего дальнейшего развития творчества Пушкина является то, что поэт глубоко проникает в русскую народную жизнь и русское народное творчество. Он создает в 1825 г. такие произведения, как пролог к «Руслану и Людмиле» («У лукоморья дуб зеленый..»), баллада-сказка «Жених», стихотворение «Зимний вечер».

    В ряде стихотворений этого времени все больше дает себя знать стремление поэта, также связанное со все большим утверждением в творчестве Пушкина «поэзии действительности», выйти за пределы субъективно-лирического «одноголосья». Он вносит в лирику элементы эпического и даже драматического жанра. Последнее в скрытом виде уже проявляется в хорошо известном нам стихотворении 1823 г. «Демон), прямо осуществляется в «Разговоре книгопродавца с поэтом» (1824) и в особенности в «Сцене из Фауста» (1825), представляющей собой диалог между «бредящим наяву» романтиком Фаустом и трезвым циником Мефистофелем. «Сцена из Фауста» - по существу уже не стихотворение, а драматическое произведение, являющееся своего рода промежуточным звеном между «Борисом Годуновым» и «маленькими трагедиями». Аналогичный процесс происходит и в поэмах Пушкина (законченная в Михайловском поэма «Цыганы»).

    Вообще стихи Пушкина по богатству своего индивидуального жизненного выражения явно выходят за условно-литературные рамки традиционных, восходящих еще к классицизму XVIII в. стихотворных видов. Характерно, что в первом издании стихотворений Пушкина (вышло в свет в конце 1825 г., на титуле - 1826), где стихотворения еще традиционно разбиты по жанровым рубрикам, самым обширным является раздел, лишенный определенной жанровой характеристики - «Разные стихотворения». В последующих изданиях Пушкин вовсе отказывается от жанрового распределения стихотворений и печатает их в хронологическом порядке.

    К этому времени достигает полной зрелости и тот несравненный по своей художественной силе и выразительности пушкинский стих, о котором Белинский восклицал: «И что же это за стих!.. все акустическое богатство, вся сила русского языка явились в нем в удивительной полноте». И дальше, стремясь дать ощущение этой полноты, критик сам начинал говорить сотканным из сравнений и метафор языком поэта-романтика «Он нежен, сладостен, мягок, как ропот волны, тягуч и густ, как смола, ярок, как молния, прозрачен и чист, как кристалл, душист и благовонен, как весна, крепок и могуч, как удар меча в руке богатыря. В нем и обольстительная, невыразимая прелесть и грация, в нем ослепительный блеск и кроткая влажность, в нем все богатство мелодии и гармонии языка и рифма, в нем вся нега, все упоение творческой мечты, поэтического выражения» (В.Г. Белинский, т. VII, стр. 318).

    * * *

    Страшное потрясение Пушкина известием о разгроме вооруженного восстания декабристов и жестокой правительственной расправе над ними особенно остро отозвалось именно па лирике поэта. После исключительного расцвета пушкинской лирики в первые семнадцать месяцев пребывания в Михайловском, за восемь месяцев 1826 г. (выехал из Михайловского 4 сентября) Пушкиным написано, не считая немногих мелочей и черновых отрывков, всего семь стихотворений, причем на содержании большинства из них прямо или косвенно отразились мысли и переживания поэта, связанные с трагическим исходом восстания декабристов. Так, странное равнодушие, с которым поэт писал о смерти еще недавно столь любимой им женщины («Под небом голубым страны своей родной...») объясняется тем, что он как раз в это время узнал о казни пяти декабристов, о чем сделал пометку в рукописи стихотворения. Прямо связано с разгромом декабристов стихотворное послание к П. А. Вяземскому: «Так море, древний душегубец...».

    Видимо, в конце июля - августе 1826 г. Пушкиным написаны три «Песни о Стеньке Разине», личностью которого поэт интересовался еще в период южной ссылки. Вскоре после приезда в Михайловское он назвал Разина «единственным поэтическим лицом русской истории». Творческое обращение к излюбленному народом образу вождя грозного восстания XVII в. находилось в несомненной внутренней связи с крушением изолированного от народа декабристского движения. В поэме «Братья-разбойники» тема протеста закрепощенного крестьянства разрабатывалась Пушкиным в литературно-романтическом духе; в «Песнях о Стеньке Разине» разработка той же темы осуществлена в духе подлинной народности. Причем народности содержания песен о Разине полностью соответствует народность формы - образности, языка, стиха, - непосредственно восходящая к народному поэтическому творчеству. Все это делает их значительнейшим этапом во всем творческом развитии Пушкина. Наконец, поэтом создается в эту пору один из величайших образцов его лирики, стихотворение «Пророк», в котором с исключительной силой выражена мысль о гражданском назначении поэта-пророка, борца с общественным злом и неправдой, призванного «глаголом жечь сердца людей». По свидетельству ряда осведомленных современников, «Пророк» сперва заканчивался острополитическим четверостишием, гневно бичующим царя - убийцу декабристов.

    * * *

    Новый период в развитии пушкинского творчества, существенно отличающийся от творческого периода первой половины 20-х гг., начинается после возвращения поэта в сентябре 1826 г. из ссылки.

    В заключительных строфах шестой главы «Евгения Онегина», написанных годом позднее, в августе 1827 г., Пушкин всерьез, «без элегических затей», прощается со своей «юностью» и ее сладостными мечтами, подчеркивает, что его тревожат «другие хладные мечты», «другие строгие заботы», что он познал «глас иных желаний», познал «новую печаль». Все это показывает, что в творчестве поэта назревал существенный перелом, обусловленный резко изменившейся общественной обстановкой, которая сложилась в стране в первые годы после поражения декабристов. Настал период злейшей правительственной реакции, хотя и прикрываемой лицемерно «либеральными» словами и жестами нового царя; период, когда проявилась вся ничтожность отшатнувшегося от декабристов «высшего света», когда передовые круги дворянства, из которых были вырваны их лучшие представители и к которым принадлежал сам поэт, находились в состоянии тяжкой депрессии. И вот, в резкое отличие от первой половины 20-х гг., почти за всю вторую половину 20-х гг., до знаменитой болдинской осени 1830 г., Пушкин создает всего одно крупное законченное произведение - поэму «Полтава». Зато эти годы являются порой продолжающегося яркого цветения пушкинской лирики, которая по прежнему, и даже с еще большей силой и широтой, отражает исключительное богатство и многообразие внутренней жизни поэта. Продолжает развиваться и личная, интимная лирика, и лирика гражданская, общественно-политическая. Однако в связи с изменившейся общественно-исторической обстановкой содержание той и другой существенно меняется. В поэзии Пушкина начинают занимать все большее место стихотворения общефилософского характера - раздумья о человеческом существовании, его смысле и цели («Три ключа», «Воспоминание», «Дар напрасный, дар случайный..» и др.), мысли о смерти («Дорожные жалобы», «Брожу ли я вдоль улиц шумных...» и др.). Причем большинство этих стихотворений окрашено в несвойственные солнечному, жизнеутверждающему гению Пушкина мрачные, пессимистические тона, отражающие те настроения безнадежности, подавленности, безысходной тоски, которые охватили передовые круги общества. Эти же мотивы звучат в стихах и многих других поэтов-современников, таких, как Баратынский, Веневитинов. Однако в отличие от них Пушкин не замыкался в свое одинокое страдающее «я», он сумел не поддаться до конца этим настроениям, а наоборот, мужественно боролся с ними и в конечном счете их преодолел. В соответствии с ведущей традицией предшествовавшей Пушкину прогрессивной русской литературы он искал выхода из последекабрьского тупика на путях большой общественной деятельности, патриотического подвига, на путях сближения с народом, от которого были так оторваны декабристы. Он верил в великие силы нации и тем самым в ее великое будущее. Пессимизм, бывший отражением и выражением тягчайшего общественного кризиса и тех труднейших условий - полицейской слежки, жандармских преследований, цензурного гнета, - в которые была поставлена жизнь самого поэта, побеждался высоким историческим оптимизмом, дававшим силы, вдохновлявшим на продолжение литературного «подвига». Очень выразительна в этом отношении хронологическая последовательность написания Пушкиным его интимно лирических и гражданских стихов данного периода. Так, вскоре после минорной, овеянной глубокой грустью «Зимней дороги» (ноябрь - декабрь 1826 г.) поэт создает мажорные «Стансы» («В надежде славы и добра..», декабрь 1826 г.) и выдержанное в той же бодрой, мажорной тональности послание декабристам в Сибирь («Во глубине сибирских руд», конец декабря 1826 г. - начало января 1827 г.); примерно месяц спустя после безнадежно-пессимистических «Трех ключей» (18 июня 1827 г.) пишет стихотворение «Арион» (16 июля 1827 г); после «Воспоминания» («Когда для смертного умолкнет шумный день...», 19 мая 1828 г.) и самого безнадежно мрачного во всей пушкинской лирике стихотворения, написанного поэтом на день своего рождения, «Дар напрасный, дар случайный...» (26 мая 1828 г.) Пушкин создает (в основном в октябре 1828 г.) героико-патриотическую поэму «Полтава».

    В своей гражданской лирике второй половины 20-х гг. Пушкин остается верен не только чувству большой личной привязанности к своим «братьям, друзьям, товарищам», как называет он декабристов (послание «И. И. Пущину», 1826, «19 октября 1827» и др.), но и «высокому стремленью» их «дум» - освободительным идеям декабризма («Во глубине сибирских руд..»). В стихотворении «Арион», иносказательно изображая гибель декабристов и свою тесную связь с ними («Пловцам я пел...»), поэт подчеркнуто заявляет, что он продолжает слагать «гимны прежние». Именно таким «прежним гимном», развивающим с исключительной художественной силой радищевскую тему протеста против «зверообразного самовластия... когда человек повелевает человеком», является один из самых замечательных образцов пушкинской гражданской поэзии - стихотворение «Анчар» (1828).

    В то же время в своих «Стансах» 1826 г. поэт, убедившись в безнадежности попыток без поддержки народа произвести революционный переворот и видя полное отсутствие связи между народом и передовыми кругами общества, пытается побудить Николая I, который своими псевдолиберальными посулами сумел внушить поэту, как и многим декабристам, доверие к себе, - пойти, вслед его «пращуру» Петру I, по пути решительных преобразований страны сверху. Заканчиваются «Стансы» смелым призывом к царю быть «незлобным памятью», то есть вернуть сосланных на каторгу декабристов. Стихотворение это, хотя и полное ошибочных надежд и политических иллюзий, все же было неверно оценено многими современниками, и даже друзьями Пушкина, как его измена своим прежним убеждениям. Ответом им явилось стихотворение «Друзьям» 1828 г., в котором, объясняя отношение к царю, Пушкин одновременно излагал свою политическую программу (прощение декабристов, любовь к народу, защита прав народа, защита просвещения), прямо противостоящую мракобесным призывам раболепствующих царских «льстецов» - идеологов реакции. Недаром царь запретил публиковать это стихотворение. Осуждение Пушкина друзьями за его «Стансы» еще более усилило то острое чувство одиночества, которое испытывал поэт после своего возвращения из ссылки.

    В эту же пору Пушкин начал ощущать и еще более горькое чувство-одиночества творческого, связанного с тем, что новые его произведения, в которых гений поэта восходил все на большую высоту и далеко опережал своих современников, находили все меньше понимания со стороны окружающих.

    Чувство это нашло резкое выражение в цикле стихов Пушкина о поэте и его назначении, об отношении между поэтом и обществом («Поэт», 1827, «Поэт и толпа», 1828, «Поэту», 1830, и др.). Стихотворения эти, негодующе направленные в адрес реакционной великосветской и литературной «черни», совершенно неправильно истолковывались многими последующими критиками, как якобы выражающие аристократическое пренебрежение к простому народу, с которым в действительности Пушкин все теснее сближался в своем творчестве. Равным образом в 60-е гг., когда разгорелась ожесточенная борьба между революционными демократами и сторонниками антиобщественной теории «чистого искусства», последние неправомерно стремились взять эти пушкинские стихи на свое вооружение. На самом деле в них выражается неизменная точка зрения Пушкина на поэзию как на большое искусство и в то же время утверждается ее высокое гражданского назначение. Поэт в этом цикле стихотворений предстает в двойном и вместо с тем слитом воедино образе «служителя муз», «жреца Аполлона» и пророка-борца. В то же время в ответ на посягательства реакционных кругов подчинить себе «перо» певца декабристов - использовать в своих целях его могучее дарование и колоссальную популярность - Пушкин энергично выдвигает лозунг свободы и независимости творчества, обращается к писателю с энергичным призывом - идти «дорогою свободной» «туда, куда влечет свободный ум». Все это придает и данному циклу неизменно свойственное поэзии Пушкина свободолюбивое звучание.

    Создание в 1828 г. «Полтавы», самовольная, без разрешения властей, поездка Пушкина в 1829 г. на театр военных действий в Закавказье, где он становится свидетелем доблестных боевых дел простых русских людей, новое и гораздо более глубокое соприкосновение с могучей природой Кавказа, встречи и беседы со ссыльными друзьями-декабристами, - все это оказало самое благотворное влияние на душевное состояние поэта и, несомненно, способствовало преодолению владевших им тягостных настроений.

    В цикле кавказских стихов и в особенности в стихах, написанных после возвращения с Кавказа, в таких, например, как ослепительно-солнечное «Зимнее утро» (1829), прямо противостоящее «Зимней дорою», снова повеяло бодростью, здоровьем душевным, мужественным, жизнеутверждающим духом. С новой силой возрождается и пушкинская «лелеющая душу гуманность». Безнадежно-мрачные, ни на минуту не покидающие поэта думы о смерти, об обреченности всего его поколения разрешаются в стихотворении «Брожу ли я вдоль улиц шумных...» (1829) светлой альтруистической концовкой - благословением грядущего: «И пусть у гробового входа // Младая будет жизнь играть». Глубоко человечным чувством проникнуто и стихотворение Пушкина «Цветок» (1828), и исполненные безграничной самоотверженной нежности, светлой печали любовные стихи Пушкина 1829 г.: «Па холмах Грузии лежит ночная мгла...» и в особенности «Я вас любил..».

    Среди стихотворений этого периода необходимо особенно отметить послание «К вельможе», в котором поэт подымается на высоты широкого философско-исторического созерцания: не только воссоздает типический образ русского «просвещенного» вельможи XVIII в., но и развертывает, исключительно скупыми средствами - в лапидарных и предельно выразительных образах-характеристиках, - картины жизни дореволюционной Европы, гибели в «вихре» революции старого строя и становления нового века, «века-торгаша» - буржуазных общественных отношений.

    * * *

    Через несколько месяцев после создания стихотворения «К вельможе» прославленной болдинской осенью 1830 г. в творчестве Пушкина произошел коренной перелом - окончательный отказ от романтических представлений о действительности, романтических иллюзий и в связи с этим переход от «шалуньи-рифмы» к «суровой прозе», перелом, предчувствием которого были исполнены упоминавшиеся выше заключительные строфы шестой главы «Евгения Онегина» и который исподволь подготовлялся и вызревал в его творческом сознании.

    Приехав ненадолго для устройства имущественных дел в связи с предстоящей женитьбой в родовую нижегородскую вотчину, село Болдино, Пушкин неожиданно, из-за вспыхнувшей холерной эпидемии, вынужден был пробыть здесь около трех месяцев.

    Как в 1824-1825 гг. в Михайловском, Пушкин снова очутился в глухой русской деревне, в еще более полном одиночестве и еще более тесном соприкосновении с простым народом, вдали от столичной неволи, от Бенкендорфа и его жандармов, от продажных журналистов вроде Булгарина, от светской «черни». И поэт, говоря его собственными словами, встрепенулся, «как пробудившийся орел». Накапливавшаяся за годы относительного творческого затишья громадная внутренняя энергия, то и дело дававшая себя знать в непрестанно сменявших друг друга многочисленных замыслах, планах, набросках, не доводимых Пушкиным до конца и остававшихся под спудом в его рабочих тетрадях, вдруг и разом вырвалась наружу. И это получило силу грандиозного творческого взрыва - по количеству, разнообразию и качеству созданных в этот кратчайший срок произведений, - беспримерного во всей мировой литературе.

    Из лирических произведений болдинской осенью 1830 г. было написано около тридцати стихотворений, среди которых такие величайшие создания, как «Элегия» («Безумных лет угасшее веселье...»), любовные стихотворения - «Прощание», «Заклинание» и в особенности «Для берегов отчизны дальной...», такие, как «Герой», «Бесы», «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы». Поражает широчайший тематический диапазон лирики болдинского периода: от проникновенного любовного стихотворения («Для берегов отчизны дальной...») до бичующего социального памфлета («Моя родословная»), от философского диалога на большую этическую тему («Герой») до антологической миниатюры («Царскосельская статуя», «Труд» и др.), до веселой шутки («Глухой глухого звал...»), до меткой и злой эпиграммы. Этому соответствует и исключительное разнообразие жанров и стихотворных форм: элегия, романс, песня, сатирический фельетон, монолог, диалог, отрывок в терцинах, ряд стихотворений, написанных гекзаметром, и т. д.

    Лирика этих месяцев, как и все «болдинское» творчество Пушкина, с одной стороны, завершает целый большой период творческого развития поэта, с другой - знаменует выход его на принципиально новые пути, по которым десятилетия спустя пойдет передовая русская литература.

    Особенно новаторский характер носит небольшое стихотворение «Румяный критик мой...», при жизни Пушкина не печатавшееся и столь смутившее редакторов посмертного издания его сочинений, что они придали ему (возможно, и по цензурным соображениям) смягчающее заглавие «Каприз». Действительно, в этом стихотворении, представляющем собой как бы лирическую параллель к одновременно написанной «Истории села Горюхина», поэт начисто смывает все идиллические краски с изображения деревенской крепостной действительности, дает образец такого трезвого, сурового реализма, который прямо предваряет поэзию Некрасова.

    * * *

    Из всего великого, что было создано Пушкиным болдинской осенью 1830 г., наиболее значительным с точки зрения закономерности дальнейшего развития его творчества является цикл «Повестей Белкина», в котором нашла завершенное осуществление давняя потребность автора «Евгения Онегина» и «Бориса Годунова» овладеть художественной прозой. Начиная с этого времени, в течение всего последнего шестилетия своей жизни, Пушкин пишет преимущественно в прозе. Новые, все нарастающие «прозаические» тенденции сказываются в той или иной степени и почти во всех остальных областях ею творчества.

    Число созданных им в эти годы стихов резко уменьшается. Так, в 1831 г. написано всего пять завершенных стихотворений - случай еще небывалый в творчестве Пушкина. Причем три из них относятся к области политической поэзии («Перед гробницею святой», «Клеветникам России», «Бородинская годовщина») и только два стихотворения являются лирическими в собственном смысле этого слова: «Эхо», в котором сказывается горькое переживание поэтом своего творческого одиночества, непонимания его современниками, и «Чем чаще празднует лицей...», посвященное очередной лицейской годовщине.

    Среди произведений последующих годов мы встречаем такие замечательнейшие образцы пушкинской лирики, как большое стихотворение «Осень» (1833), дающее не только ярко живописную и вместе с тем проникновенно лирическую картину осенней природы, но и ярко рисующее одну из вдохновенных минут могучего прилива творческой энергии, подобной той, которая проявилась болдинской осенью 1830 г. В этом же году написано отличающееся подлинно трагическим колоритом «Не дай мне бог сойти с ума...». Замечательны такие стихотворения, как «Пора, мои друг, пора!» (1834), «Полководец» (1835), «Вновь я посетил» (1835) и др. Но субъективно-лирический голос звучит в пушкинских стихотворениях 30-х гг. все реже. Наоборот все усиливается в них эпическое повествовательное начало. Таковы баллада «Гусар» (1833), переводы двух баллад Мицкевича «Воевода» и «Будрыс и его сыновья» (1833), стихотворение «Странник» (1835), навеянное книгой писателя-проповедника эпохи английской революции XVII в. Джона Беньяна. К этим же годам относится, с одной стороны, ряд «Подражаний древним», переводов из античных поэтов, с другой, стихотворение «Сват Иван, как пить мы станем...» (1833) - одно из самых замечательных проникновений Пушкина в народный «русский дух». В 1834 г. появился долгое время не оцененный по достоинству критикой цикл «Песен западных славян», в большинстве своем построенный на имитациях Мериме, которым Пушкин, со свойственным ему умением проникать в национальный «дух» других народов, сумел придать действительно славянский характер Особенно значительна входящая в этот цикл «Песня о Георгии Черном» - оригинальное произведение Пушкина, материалом для которого послужила книга одного русского путешественника - современника поэта. Необыкновенная личность «воина свободы» Георгия Черного издавна, как мы уже знаем, привлекала внимание поэта. Но если раньше этот образ разрабатывался Пушкиным в сугубо романтическом духе («Дочери Карагеоргия», 1820), то «Песня о Георгии Черном» представляет собой единственное в своем роде сочетание глубочайшего психологического проникновения, предельно строгой эпической простоты и подлинной народности поэтической формы.

    К двадцатипятилетию со дня основания лицея Пушкин начал в середине октября 1836 г. писать стихотворение: «Была нора: наш праздник молодой // Сиял, шумел и розами венчался...». В этом стихотворении, одном из самых последних произведении Пушкина вообще, создававшемся тогда, когда черные тучи все безысходнее сгущались над ним, - поэт оглядывает грустным, почти прощальным взором и свою личную жизнь, и ту бурную эпоху войн и революций, свидетелем и участником которой было его поколение. Стихотворения Пушкин не дописал и в таком неоконченном виде стал читать его на традиционной встрече товарищей-лицеистов. «Однако едва поэт, - рассказывает один из присутствовавших, - начал читать первую строфу, как слезы полились из его глаз, и он не мог продолжать чтения...». Незавершенность стихотворения приобрела почти символический характер. Так же - в апогее своего развития - внезапно оборвалось и все пушкинское творчество.

    В созданном незадолго до последней лицейской годовщины стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» Пушкин подвел итог и всей своей творческой жизни. Он подчеркивал, как самое ценное в своем поэтическом творчестве, гуманистический его характер («чувства добрые я лирой пробуждал») и освободительный пафос («В мой жестокий век восславил я свободу»).

    Белинский, продолжая и развивая в своих знаменитых статьях о Пушкине эту авторскую самооценку, прекрасно характеризует реализм пушкинской лирики, ее высокую художественную правду, чистоту, благородство и присущую ей несравненную поэтическую грацию. «Общий колорит поэзии Пушкина и в особенности лирической - внутренняя красота человека и лелеющая душу гуманность. К этому прибавим мы, что если всякое человеческое чувство уже прекрасно по тому самому, что оно человеческое (а не животное), то у Пушкина всякое чувство еще прекрасно, как чувство изящное. Мы здесь разумеем не поэтическую форму, которая у Пушкина всегда в высшей степени прекрасна; нет, каждое чувство, лежащее в основании каждого его стихотворения, изящно, грациозно и виртуозно само по себе: это не просто чувство человека, но чувство человека-художника... Есть всегда что-то особенно благородное, кроткое, нежное, благоуханное и грациозное во всяком чувстве Пушкина. В этом отношении, читая его творения, можно превосходным образом воспитать в себе человека... Поэзия его чужда всего фантастического, мечтательного, ложного, призрачно-идеального; она вся проникнута насквозь действительностью; она не кладет на лицо жизни белил и румян, но показывает ее в ее естественной, истинной красоте; в поэзии Пушкина есть небо, но им всегда проникнута земля» (В. Г. Белинский, VII, 339).

    Д. БЛАГОЙ

    Т. Цявловская. Примечания к стихотворениям Пушкина 1813-1822 гг.


    Помимо стихотворений, отмеченных в настоящих примечаниях звездочкой, при жизни Пушкина были напечатаны следующие стихотворения, не комментированные в нашем издании:
    «Роза»,
    «Певец»,
    «К Морфею»,
    «Амур и Гименей»,
    «Пробуждение»,
    «Любопытный»,
    «К ***»,
    «Торжество Вакха»,
    «Мечтателю»,
    «Прелестнице»,
    «История стихотворца»,
    «Дорида»,
    «Домовому»,
    «Недоконченная картина»,
    «Веселый пир»,
    «Лиле»,
    «Добрый человек»,
    «Мадригал М .... ой»,
    «Именины»,
    «К А. Б.» («Что можем наскоро стихами молвить ей?..»),
    «Дориде»,
    «К портрету Вяземского»,
    «Дева»,
    «Дионея»,
    «Умолкну скоро я!.. Но если в день печали...»,
    «Мой друг, забыты мной следы минувших лет...»,
    «Приметы»,
    «Люблю ваш сумрак неизвестный...»,
    «У Кларисы денег мало...»,
    «Опытность»,
    «Блаженство»,
    «Вода и вино»,
    «Измены»,
    «Мечтатель»,
    «К ней»,
    «Моя эпитафия»,
    «Слеза»,
    «Заздравный кубок».

    ЛИЦЕЙСКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ, ПЕЧАТАВШИЕСЯ ПУШКИНЫМ В ПОЗДНЕЙШИЕ ГОДЫ

    В этом разделе печатаются шестнадцать стихотворений, написанных Пушкиным в годе пребывания в лицее и отобранных им для печати в 1824-1829 гг. Текст этих стихотворений дается в позднейших редакциях (поэт перерабатывал их в 1817-1819 и в 1825 гг.).

    Звездочкой отмечены стихотворения, опубликованные при жизни Пушкина.
     

  • * Воспоминания в Царском Селе (стр. 9). Стихотворение было написано в октябре - ноябре 1814 г. для чтения на публичном экзамене (8 января 1815 г.) при переходе с младшего трехлетнего курса лицея на старший.
    Чтение стихов в присутствии многочисленных гостей стало подлинным триумфом юного поэта. Державин, уже старик, «был в восхищении». Товарищ Пушкина Дельвиг написал и тогда же напечатал стихотворение «Пушкину», в котором говорит об этом событии:

    И ланиты его от приветствия
    Удивленной толпы горят пламенем.
    (А. А. Дельвиг, Полн. собр. стихотворений. Библиотека поэта, Л. 1934, стр. 191.)
    Сам Пушкин не раз вспоминал об этом: в послании 1816 г. «К Жуковскому», в своих «Записках», которые он вел в ссылке и уничтожил «при открытии несчастного заговора», причем страничку о Державине поэт сохранил; наконец, во II строфе восьмой главы «Евгения Онегина». «Воспоминания в Царском Селе» было первым произведением, напечатанным поэтом в 1815 г. с полной подписью. Подготовляя в 1819 г. к печати первый сборник своих стихов (не осуществленный тогда), Пушкин переработал текст стихотворения, освободив его от похвал Александру I (как спасителю Европы). В 1825 г. стихотворение было включено по желанию Пушкина в рукопись его сборника, посланного в цензуру; однако в вышедшей книге оно не появилось. Возможно, цензор обратил внимание на отсутствие строфы, посвященной царю: стихотворение было хорошо известно в первоначальном виде, так как именно в этой первой редакции печаталось в «Собрании образцовых русских сочинений и переводов в стихах» (1817 и 1823 гг.).
  • Огромные чертоги - «Камеронова галерея» близ Екатерининского дворца в Царском Селе.
  • Минерва - италийская богиня мудрости. Минерва росская - Екатерина II.
  • Элизиум - по верованиям древних греков, место пребывания душ усопших, в поэтическом словоупотреблении - рай.
  • Полнощный - северный.
  • Под скипетром великия жены - то есть в эпоху царствования Екатерины II.
  • Над... скалой вознесся памятник - ростральная колонна посреди большого пруда, воздвигнутая Екатериной II в память морской победы над турками под Чесмою в 1770 г.
  • Памятник простой - обелиск в память победы над турками при реке Кагуле в 1770 г., которую одержали русские войска под руководством гр. П. А. Румянцева.
  • Петров Владимир {Василий. - И.П.} Петрович (1736-1799) - поэт-одописец.
  • Вселенной бич - Наполеон.
  • Беллона - в римской мифологии богиня войны.
  • Воитель поседелый - М. И. Кутузов.
  • Скальд России - В. А. Жуковский, автор стихотворения «Певец во стане русских воинов» (1812).
  • * Лицинию (стр. 14). Первое гражданское стихотворение Пушкина. Поэт сопровождал текст в журнальной публикации 1815 г. подзаголовком «С латинского» (в печатных сборниках стихотворений - 1826 и 1829 гг. - подзаголовок этот был перенесен в оглавление). Он был поставлен Пушкиным из соображений цензурного порядка, чтобы отвести ассоциации с современной русской действительностью. Такого рода ссылки на мнимые литературные источники стали обычным приемом Пушкина в подобных случаях. Написано стихотворение в 1815 г.
  • Ликторы - служители, сопровождавшие сановных лиц в древнем Риме, расчищавшие им путь, в толпе.
  • Ромулов народ, квириты - граждане древнего Рима.
  • Циник - здесь: последо ватель древнегреческой философской школы киников (циников), проповедовавших презрение к житейским благам.
  • Ювенал (60-е гг. - после 127 г.) - римский поэт-сатирик.
  • * Шишкову («Шалун, увенчанный Эратой и Венерой...») (стр. 26). Послание Александру Ардалионовичу Шишкову (1799-1832) (племяннику А. С. Шишкова, главы общества «Беседа любителей русского слова»). «Царскосельский товарищ» Пушкина, как называет его поэт в своем письме, А. А. Шишков был в 1816 г. поручиком Кексгольмского полка, расположенного в Софии, под Царским Селом, впоследствии - довольно известный поэт и переводчик, человек передовых общественных убеждений.
  • Сравнив стихи твои с моими... - Ранние стихи Шишкова, столь высоко ценимые Пушкиным, неизвестны: вероятно, они утерялись в результате постоянных политических ссылок и преследований Шишкова властями.

    • СТИХОТВОРЕНИЯ 1817-1822

    1817 (после лицея).

  • «Простите, верные дубравы!» (стр. 37). Написано перед отъездом из Михайловского, имения матери Пушкина в Псковской губернии; Пушкин провел здесь после окончания лицея пять недель летом 1817 г.
  • Тригорское - соседнее имение, принадлежавшее Прасковье Александровне Осиповой (1781-1859); поэт часто бывал там и на всю жизнь сохранил дружеские отношения с Осиповой и ее дочерьми.
  • К Огаревой, которой митрополит прислал плодов из своего саду (стр. 38). С Огаревой Елизаветой Сергеевной (1786-1870) Пушкин познакомился еще в 1816 г. в Царском Селе, у Карамзиных, и тогда же написал «Экспромт на Огареву» (стр. 366).
  • Митрополит, хвастун бесстыдный - митрополит новгородский и санкт-петербургский Амвросий. Сам он бог своих садов. - В греческой мифологии бог садов (Приап) был богом плодородия и мужской силы. На этом сопоставлении и построена эпиграмма на митрополита, который в 1817 г. был семидесятипятилетним стариком.
  • Тургеневу («Тургенев, верный покровитель...») (стр. 39), Тургенев Александр Иванович (1784-1845) в 1817 г. был директором департамента духовных дел, членом комиссии по устройству евреев и секретарем Библейского общества, что и имеется в виду в начале стихотворения. В последних стихах намек на попытки Тургенева вернуть Пушкина к работе над начатой поэмой «Руслан и Людмила».
  • «Краев чужих неопытный любитель...» (стр. 42). Обращено к кн. Евдокии Ивановне Голицыной (1780-1850), незаурядной, умной женщине; современник назвал ее «жрицей какого-то чистого и высокого служения»; ее прозвали Пифией. Карамзин писал Вяземскому в декабре 1817 г., что Пушкин «смертельно влюбился в Пифию Голицыну и теперь уже проводит у нее вечера». (Старина и новизна, кн. I, СПб. 1897, стр. 43.)
  • Вольность (стр. 44). Главная мысль оды - протест против абсолютизма. «Вольность» распространялась в списках. Весной 1820 г. она дошла до правительства и явилась одной из причин ссылки Пушкина.
  • Возвышенного галла. - Кого из французских поэтов подразумевает здесь Пушкин - неясно: в литературе назывались имена Андрея Шенье, Руже де Лиля, Экушара Лебрена и др.; употребленная Пушкиным цитата из «Марсельезы» («Тираны мира, трепещите!..») дает основание предполагать, что речь идет об авторе этого гимна, Руже де Лиле.
  • Законов гибельный позор - зрелище попранных законов.
  • Мученик ошибок славных- французский король Людовик XVI, казненный (21 января 1793 г.) во время французской буржуазной революции.
  • Злодейская порфира. - К этим словам Пушкин сделал в рукописи примечание: «Наполеонова порфира».
  • Самовластительный злодей - Наполеон. Употреблено в значении «предвижу».
  • Пустынный памятник тирана, // Забвенью брошенный дворец - дворец Павла I (впоследствии Инженерный замок в Петербурге). Здесь был задушен император Павел I в ночь с 11 на 12 марта 1801 г. После этого события дворец долгие годы пустовал. Строфы Х и XI описывают убийство Павла.
  • Клио - муза истории.
  • Калигула (12-41) - римский император, славившийся крайней жестокостью и убитый своими телохранителями; этим именем Пушкин называет Павла I. В стихе Погиб увенчанный злодей после слова «погиб» Пушкин нарисовал в одной из рукописей профиль Павла I.
  • * Кривцову («Не пугай нас, милый друг...») (стр. 48). Кривцов Николай Иванович (1791-1841) - уч{аст}ник Отечественной войны, потерявший в сражении ногу. Стихотворение названо в рукописи: «К Анаксагору», по имени греческого философа, отказавшегося от радостей жизни и приговоренного к смертной казни по обвинению в оскорблении богов. Кривцов был одинок в личной жизни и слыл атеистом.
  • «Когда сожмешь ты снова руку...» (стр. 54). Стихи обращены к Н. И. Кривцову (см. выше прим. к стих. «Кривцову»).
  • Святая Библия харит. - Так Пушкин назвал антицерковную поэму Вольтера «Орлеанская девственница», которую он подарил уезжавшему в Англию Кривцову с надписью: «Другу от друга».
  • Эпикуреец - в первоначальном, правильном значении слова - последователь философии Эпикура, призывающей не к чувственным мимолетным наслаждениям, а к «устойчивому удовольствию», достигаемому разумной жизнью.
  • * К Н.Я. Плюсковой (стр. 60). Стихотворение распространялось в рукописных сборниках наряду с стихотворениями Пушкина политического содержания. В противоположность Александру I жена его, Елизавета Алексеевна, снискала популярность своей добротой и широкой благотворительностью; она проявляла глубокий интерес к русской литературе и к русским поэтам.
    В филиалах декабристского общества Союз благоденствия, руководимых Федором Глинкой, человеком умеренных политических взглядов, насаждался культ Елизаветы, там даже возникла мысль о «дворцовом перевороте» в ее пользу. На одном из заседаний «Вольного общества любителей словесности, наук и художеств» под председательством Глинки состоялось чтение стихотворения Пушкина (25 сентября 1819 г. читал Дельвиг), а в конце года Глинка напечатал эти стихи в «Трудах Вольного Общества любителей российской словесности» (в журнале «Соревнователь просвещения и благотворения» под заглавием «Ответ на вызов написать стихи в честь ее императорского величества государыни императрицы Елисаветы Алексеевны»). В этой публикации стих «Свободу лишь учася славить» был заменен цензурным вариантом «Природу лишь учася славить».
  • Наталья Яковлевна Плюскова - фрейлина императрицы Елизаветы Алексеевны, близкая к литературным кругам. Возможно, что «вызов» написать стихи жене Александра I исходил от нее.
  • Сказки. Noël («Ура! в Россию скачет...») (стр. 61). Стихотворение написано в традиционной во Франции форме сатирических рождественских куплетов, называвшихся «ноэль» (от французского Noël - рождество). Куплеты эти, осмеивающие чаще всего государственных сановников и их деятельность за истекший год, непременно облекались в евангельский рассказ о рождении Христа. «Сказки» - единственный ноэль Пушкина, который сохранился до нашего времени (известно, что он создал их несколько). Это сатира на Александра I, который 22 декабря 1818 г. вернулся с Аахенского конгресса.
  • И прусский и австрийский // Я сшил себе мундир. - Во время пребывания в Австрии и Пруссии Александр I появлялся иногда в мундирах армий союзников.
  • Меня газетчик прославлял. - Хвалебные статьи об Александре I появились в европейской прессе.
  • Лавров Иван Павлович - директор исполнительного департамента в министерстве полиции.
  • Соц Василий Иванович - секретарь по российской части в цензурном комитете.
  • Горголи Иван Саввич - петербургский обер-полицеймейстер.
  • И людям я права людей... Отдам из доброй воли. - Имеется в виду речь Александра I в Варшаве при открытии первого сейма Царства Польского 15 марта 1818 г., в которой он обещал «даровать» России конституцию. Эти невыполненные обещания и названы в сатире «сказками».
  • *К Чаадаеву («Любви, надежды, тихой славы...») (стр. 65). Чаадаев Петр Яковлевич (1794-1856) - русский писатель и философ; офицер; близкий друг Пушкина. С 1821 г. - член тайного декабристского общества Союз благоденствия. Впоследствии, в период реакции, наступившей после разгрома декабристов, он перешел на позиции просветительства, осудив революционные методы борьбы.
    Стихотворение было напечатано в сильно искаженном виде без согласия Пушкина в альманахе «Северная звезда» 1829 г. издателем альманаха М. А. Бестужевым-Рюминым. Стихи «Товарищ, верь...» и следующие - выпущены. Датировку стихотворения нельзя считать окончательно установленной.
  • На Каченовского («Бессмертною рукой раздавленный зоил...») (стр. 67). Эпиграмма вызвана статьей Каченовского («Вестник Европы», 1818, № 13), направленной против Карамзина. Поэт напоминает «зоилу» о давнишней эпиграмме на него И. И. Дмитриева, «Ответ» (1806):

    Нахальство, Аристарх, таланту не замена:
    Я буду все поэт, тебе наперекор!
    А ты - останешься все тот же крохобор,
    Плюгавый выползок из гузна Дефонтена.
  • Наш Тацит. - Пушкин так называет Карамзина - по имени древнеримского историка I-II вв. Аббат Дефонтен - один из литературных врагов Вольтера. Концовка стихотворения Дмитриева, процитированная в эпиграмме Пушкина, является буквальным переводом стиха Вольтера из его сатиры «Le pauvre diable» («Бедняга»).

    • 1819

  • О. Массон («Ольга, крестница Киприды...») (стр. 70). Ольга Массон - одна из петербургских «прелестниц». О ней же Пушкин пишет в черновом продолжении стихотворения «Веселый пир» (1819):

    Я люблю, чтобы заря
    За столом меня застала,
    Чтоб, желанием горя,
    Оля близ меня дремала.
  • * N. N. (В. В. Энгельгардту) («Я ускользнул от Эскулапа...») (стр. 72).
  • Энгелъгардт Василий Васильевич (1785-1837) - член кружка «Зеленая лампа», являвшегося филиалом Союза благоденствия. Пушкин входил в общество с самого начала его существования, с марта 1819 г.
  • Я ускользнул от Эскулапа. - Летом 1819 г. Пушкин тяжело болел «гнилой горячкой». После болезни, в середине июля, он уехал в Михайловское (Меня зовут холмы, луга и т. д.).
  • * Орлову («О ты, который сочетал...») (стр. 74). Генерал Орлов Алексей Федорович (1786-1861) в то время был командиром лейб-гвардии Конного полка. Генерал Киселев Павел Дмитриевич (1788-1872) - с 1819 г. начальник штаба Второй армии, находившегося в местечке Тульчине Подольской губ.; он обещал Пушкину взять его в армию. Пушкин «не на шутку собирается в Тульчин, - писал 12 марта А. И. Тургенев Вяземскому, - а оттуда в Грузию и бредит уже войною». (Остафьевский архив князей Вяземских, т. I, СПб. 1899, стр. 202.) Однако Киселев не сдержал своего обещания. Встретив Пушкина, уже ссыльного, в Кишиневе у Инзова, Киселев «кинул Пушкину мимоходом несколько слов», после чего поэт говорил о том, что он не переносит «оскорбительной любезности временщика, для которого нет ничего священного» (Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников, Л. 1936, стр. 252).
  • К Щербинину («Житье тому, любезный друг...») (стр. 76).
  • Щербинин Михаил Андреевич (1793-1841) - офицер, член кружка «Зеленая лампа».
  • Наденька Форст и Фанни - петербургские «девы веселья». Именем Наденьки озаглавлена первая, едва начатая повесть Пушкина 1819 г.
  • * Всеволожскому («Прости, счастливый сын пиров...») (стр. 87). Всеволожский Никита Всеволодович (1799-1862) - член «Зеленой лампы», в доме которого происходили собрания общества.
  • Египетские девы - здесь: цыганки.
    Пленница младая - Евдокия Михаиловна Овошникова (1804-1846), ученица балетной школы. Ее, вместе с Всеволожским, Пушкин предполагал вывести в 1835 г. в романе «Русский Пелам».
  • * Стансы Толстому (стр. 92). Толстой Яков Николаевич (1791-1867) - член Союза благоденствия, один из руководителей кружка «Зеленая лампа». Стансы написаны в ответ на «Послание к А. С. Пушкину», где Толстой напоминает об обещании Пушкина написать ему стихи.
  • Послание к кн. Горчакову («Питомец мод, большого света друг...») (стр. 95). Горчаков Александр Михайлович (1798-1883) - товарищ Пушкина по лицею. К нему обращены еще два послания (1814 и 1817). Первый ученик в классе, знатный, красавец, удачливый, он прославился впоследствии успешной дипломатической карьерой, увенчавшейся званием государственного канцлера.
  • Бутурлин Дмитрии Петрович - офицер, военный историк реакционных взглядов, крайне ограниченный человек.
  • Шеппинг Отто Дмитриевич - кавалергардский офицер, о котором в том же пренебрежительном тоне Пушкин говорит в послании Чаадаеву (1821).
  • К портрету Дельвига (стр. 98). Стихи написаны Пушкиным под акварельным портретом Дельвига работы литератора П. Л. Яковлева. Четверостишие отражает, по-видимому, высказывания Дельвига по поводу чугуевских событий (жестокое подавление Аракчеевым в августе 1819 г. восстания военных поселенцев в Чугуевском военном округе). Директор лицея Е. А. Энгельгардт писал в 1820 г. одному из товарищей Пушкина Матюшкину: «Дельвиг пьет и спит и, кроме очень глупых и опасных для него разговоров, ничего не делает» («Вестник всемирной истории» 1899, № 1, декабрь, стр. 97).
  • Титом называли Александра I в бесчисленных верноподданнических стихах - по имени римского императора, которого современники называли: «Любовь и утешение рода человеческого». Именем Нерона, известного своей жестокостью римского императора, Пушкин называет в своих стихах Аракчеева, временщика Александра I.
    Шутливый характер надписи к портрету Дельвига (тяжеловесный стиль с архаическими оборотами речи) объясняется, очевидно, тем, что друзья Дельвига подтрунивали над несоответствием между характером этого простодушного и вялого человека в его утверждениями о необходимости убить царя.
  • На Стурдзу («Холоп венчанного солдата...») (стр. 99). Стурдза Александр Скарлатович (1791-1854) - русский дипломат и реакционный публицист, поборник идей «Священного союза» - написал для членов Аахенского конгресса 1818 г., по поручению Александра I (венчанного солдата), «Записку о настоящем положении Германии». Он доказывал в ней, что германские университеты являются рассадниками революционных идей и атеизма, и ратовал за то, чтобы университеты находились под надзором полиции. «Записка» проникла в широкую печать и вызвала большой шум. Общественное мнение в Германии поднялось против Стурдзы, и, опасаясь за свою жизнь, он поспешил вернуться в Россию.
    Грек Герострат (IV в. до н. э.) сжег прекрасный храм Дианы в Эфесе ради того, чтобы обессмертить свое имя. Август Коцебу - реакционный немецкий писатель, служивший агентом русского правительства; был заколот немецким студентом Карлом Зандом 23 марта 1819 г.
  • В альбом Сосницкой (стр. 103). Сосницкая Елена Яковлевна (1800-1855) - артистка, сначала оперная, затем драматическая. Современник поэта рассказывал, что «она была кокетка, любила, чтобы все влюблялись в нее и ухаживали за нею, а сама была холодна. Пушкин сразу понял ее и написал ей в альбом стихи, которые, разбирая в настоящее время, удивляешься, как в четырех строках он сумел выразить всю ее характеристику» (Русская старина, 1892, август, стр. 468).
  • Записка к Жуковскому («Раевский, молоденец прежний...») (стр. 106). Записка, оставленная Пушкиным у Жуковского. Первые два стиха - шутка по поводу изменения, внесенного Жуковским в текст своего стихотворения «Певец во стане русских воинов» (1812), в котором стихи об отце H. H. Раевского, генерале Отечественной войны, в их первоначальной редакции читались:

    Раевский, слава наших дней,
    Хвала! перед рядами
    Он первый грудь против мечей
    С младенцами сынами!

    В позднейшей редакции (начиная с «Стихотворений Василия Жуковского», ч. I, 1815) последний стих изменен: вместо «С младенцами сынами» здесь стоит: «С отважными сынами».
  • Французская повесть «Борис» - новелла А. Сент-Ипполита (1797-1881) «Boris», изданная в Париже в 1819 г.
  • Ты и я (стр. 110). Сатира на Александра I. Хвостов, гр. Дмитрий Иванович (1757-1835) - бездарный и плодовитый поэт, осмеивавшийся Пушкиным с лицейских времен вплоть до 1833 г.
  • * Юрьеву («Любимец ветреных лаис...») (стр. 112).
  • Юрьев Федор Филиппович (1796-1860) - приятель Пушкина по кружку «Зеленая лампа». Ему адресовано также стихотворение «Юрьеву» («Здорово, Юрьев, именинник...»). Прочитав эти стихи в Неаполе, поэт Батюшков сжал листок со стихотворением и Произнес: «О! как стал писать этот злодей». (Сочинения Пушкина, изд. П. В. Анненкова, т. I. Материалы для биографии Александра Сергеевича Пушкина. СПб. 1855, стр. 55.)
  • *Дочери Карагеоргия (стр. 119). Карагеоргий (Георгий Черный) - вождь освободительного движения сербов против турецкого ига в 1804-1813 гг., верховный воевода Сербии (1808-1813). В 1817 г. был убит по приказу Милоша Обреновича, нового верховного князя Сербии. «Черным» он был прозван за убийство отца, отказавшегося примкнуть к сербскому восстанию. Однажды он приказал казнить своего брата. О Карагеоргии Пушкин написал еще два стихотворения - в 30-х гг. - «Песню о Георгии Черном» («Песни западных славян», 1834) и «Менко Вуич грамоту пишет...», 1835 (см. прим. к этим стихотворениям («Песня о Георгии Черном» и «Менко Вуич грамоту пишет...») в т. 2).
    Дочери Карагеоргия, по свидетельству современника, Пушкин не видал, но семейство Карагеоргия в 1820 г. жило в Хотине, и рассказы о нем Пушкин мог слышать от участников сербского восстания, живших в Кишиневе.
  • * Нереида (стр. 122). В рукописи это стихотворение и следующее названы: «Эпиграммы во вкусе древних». Однако за этим заглавием скрываются интимные воспоминания поэта. Нереида в античной мифологии одна из дочерей морского божества.
  • К портрету Чаадаева (стр. 124). Брут Люций Юний (VI в. до н. э.) - «основатель римской свободы» (по определению римского историка Тита Ливия).
  • Перикл (или Периклес) - знаменитый государственный деятель Афин (V в. до н. э.), прославившийся демократизацией афинского государства; при нем греческая литература и искусство достигли своего апогея.
    Датируется 1818-1820 гг.
  • На Аракчеева («Всей России притеснитель...») (стр.126). Об Аракчееве - см. прим. к стих. «К портрету Дельвига», стр. 570.
  • Совет - Государственный совет.
  • Без лести предан - девиз из герба Аракчеева, им самим придуманный.
    Последний стих, говорящий о любовнице Аракчеева, Настасье Минкиной (убитой в 1825 г. дворовыми людьми за ее жестокость) низводит всесильного временщика на роль персонажа из непристойной песни «Солдат бедный человек...»
    Датируется 1817-1820 гг.
  • Эпиграмма. На гр. Ф. И. Толстого («В жизни мрачной и презренной...») (стр.132).
  • Граф Федор Иванович Толстой (1782-1846) - человек «необыкновенный, преступный и привлекательный», по словам Льва Толстого (его внучатого племянника). Он был известен бесчисленными дуэлями, во время которых убил несколько человек, и нечистой игрой в карты. Участвуя в молодости в первом кругосветном плавании русских кораблей (1803-1806), возглавлявшемся Крузенштерном, Ф. Толстой за недостойное поведение был высажен командиром экспедиции в районе Алеутских островов, где и прожил несколько месяцев. Отсюда его прозвище «американец» и название «алеут», данное ему Грибоедовым в «Горе от ума»:

    Ночной разбойник, дуэлист,
    В Камчатку сослан был, вернулся алеутом
    И крепко на руку не чист.

    Эпиграмма написана после того как Пушкин узнал, что автором сплетни, будто его высекли в тайной канцелярии, был Толстой, с которым ранее поэт был в дружеских отношениях. Так же резко Пушкин выразился о нем в послании «Чаадаеву» (1821) - в стихах о «философе»,

    который в прежни лета
    Развратом изумил четыре части света...
  • Дельвигу («Друг Дельвиг, мой парнасский брат...») (стр. 139). Стихи начинают собою письмо к Дельвигу от 23 марта 1821 г. в ответ на его не дошедшее до нас письмо. Тимковский Иван Осипович - петербургский цензор в 1804-1821 гг. Он упоминается в эпиграмме «Тимковский царствовал - и все твердили вслух...» (1824).
  • Из письма к Гнедичу («В стране, где Юлией венчанный...») (стр. 140). Посланием этим начинается письмо к Гнедичу от 24 марта 1821 г.
  • Овидий Назон (43 г. до н. э. - 17 г. н. э.) - римский поэт - был сослан императором Октавианом Августом на берег Черного моря, в гор. Томы, согласно преданию - за его любовную связь с Юлией, дочерью Августа. Овидий писал в ссылке свои «Скорбные элегии» («Tristia»), обращенные к Августу, с мольбой о возвращении его в Рим. Император не отозвался на просьбы Овидия (глухой кумир), и поэт умер в изгнании.
  • С Орловым спорю. - В доме декабриста генерала Орлова Михаила Федоровича (1788-1842) собирались члены тайного общества и вели философские, политические и литературные споры, в которых участвовал Пушкин.
  • Октавий - здесь Александр I.
  • Гомера музу нам явил. - Гнедич переводил «Илиаду» Гомера. После опубликования первых семи песен, переведенных александрийским стихом, Гнедич отказался от этого размера и стал переводить гекзаметром - без рифм (от звонких уз освободил), что более соответствовало греческому оригиналу. {Первые шесть песней «Илиады» перевел на русский язык александрийским стихом Е.И.Костров (1778). Гнедич начал переводить «Илиаду» александрийцем с седьмой песни (опубл. 1812), намереваясь продолжить перевод Кострова. В 1813 г. Гнедич отказался от этого плана и стал переводить поэму Гомера гекзаметром. - И.П.}
  • Кинжал (стр. 142). Одно из самых сильных революционных стихотворений Пушкина, особенно широко распространившееся в армии. В 1827 г. проникло в печать в прозаическом переводе на французский язык, без указания имени Пушкина, - в записках французского писателя Ансло «Шесть месяцев в России» (вышло два издания: в Париже и Брюсселе).
  • Лемносский бог - Гефест, бог кузнец; Немезида - богиня возмездия (греч. мифология). Кесарь - Юлий Цезарь; в 49 г. он перешел с войском через реку Рубикон, границу Италии и покоренной Риму Галлии, начав этим гражданскую войну; после победы он был объявлен пожизненно диктатором. В результата республиканского заговора, к которому примкнул и друг Цезаря Брут, Цезарь был убит.
  • И мертв объемлет он // Помпея мрамор горделивый. - Цезарь был заколот в зале заседаний Сената и упал к подножию статуи Помпея Великого.
  • Вольности безглавой // Палач уродливый - Марат (1743-1793), вождь якобинцев - революционно-демократической партии эпохи французской революции; он установил систему революционного террора. Пушкин, как и многие декабристы, отрицательно относился к якобинскому периоду французской революции, считая его гибельным для завоевании революции.
  • Эвменидой (богиней-мстительницей) Пушкин назвал Шарлотту Кордэ, убившую Марата. Она была гильотинирована за это якобинцами (жертва Аида). { Под жертвами Аида Пушкин разумеет, конечно, не Шарлотту Кордэ, а жертв якобинского террора. - И.П.}
  • Торжественная могила. - Могила казненного Занда (см. о нем прим. к эпиграмме «На Стурдзу», стр. 571) стала местом паломничества радикально настроенной молодежи.
  • Без надписи кинжал. - У немецких студентов-террористов, современников Занда, был обычай, восходивший по традиции к средневековому тайному суду в Германии, - прикреплять к кинжалу надпись с именем обреченного на казнь. Кинжал без надписи - оружие против любого тирана, имени которого нет необходимости обозначать.
  • В. Л. Давыдову («Меж тем как генерал Орлов...») (стр. 144). Давыдов Василий Львович (1792-1855) - декабрист, в имении которого, Каменке, Киевской губернии, Пушкин гостил с ноября 1820 - по январь 1821 г.
  • Обритый рекрут Гименея - Михаил Федорович Орлов, который был в это время женихом Екатерины Николаевны Раевской - старшей дочери генерала Н. Н. Раевского.
  • Раевские мои - H. H. Раевский (который приходился Давыдовым братом по матери) и сын его Александр Николаевич.
  • На брегах Дуная // Бушует наш безрукий князь - кн. Александр Константинович Ипсиланти (1792-1829) - вождь греческого восстания против турок (он лишился руки в сражении под Дрезденом в 1813 г.); в конце февраля 1821 г. Ипсиланти перешел с кавалерийским отрядом Прут и поднял восстание в Молдавии, что послужило началом общегреческого национально-освободительного движения против турецких захватчиков (1821-1829) (см. «Note sur la révolution d’Ipsylanti» - в т. 6 {т.7 -В.Л.} ). До этого времени Ипсиланти жил в Кишиневе, где встречался с Пушкиным.
  • Седой обжора - митрополит кишиневский Гавриил Банулеско-Бодони (1746-1821).
  • Пошел христосоваться в рай. - Митрополит умер 30 марта, за десять дней до пасхи.
  • Пощусь, молюсь. - В качестве чиновника Пушкин был обязан раз в год говеть, исповедоваться, причащаться.
  • Как государь мои стихи. - Имеется в виду высылка Пушкина на юг России, заменившая ему Соловки или Сибирь.
  • Эвхаристия - церковный обряд причащения. Пушкин переосмысляет понятие эвхаристии и применяет его к ожидаемой им революции (кровавой чаши причастимся).
  • Милый брат - А. Л. Давыдов.
  • Тех и той. - Те - итальянские карбонарии, поднявшие восстание в Неаполе в июле 1820 г.; подавлено австрийскими войсками в марте 1821 г. Та - буржуазная революция в Испании 1820-1823 гг.
  • Едва ли там воскреснет. - В это время испанские революционеры потерпели поражение.
    Послание известно лишь в черновой, не везде разборчивой рукописи Пушкина.
  • * Катенину («Кто мне пришлет ее портрет...») (стр. 147). Стихотворение вызвано известием о приложении портрета актрисы А. М. Колосовой к очередному изданию «Андромахи» Расина (в переводе Д. И. Хвостова). Пушкин обращается к Катенину, как к учителю Колосовой по драматическому искусству и как к общему их другу, не решаясь писать прямо ей после их размолвки из-за его эпиграммы (см. прим. к стих. «На Колосову», стр. 571).
  • Селимена - роль Колосовой в комедии Мольера «Мизантроп».
  • Моина - ее роль в трагедии Озерова «Фингал».
  • * Чаадаеву («В стране, где я забыл...») (стр. 148). О Чаадаеве см. прим. к стих. «К Чаадаеву», стр. 566.
  • Ты поддержал меня недремлющей рукой. - Речь идет о спасительном участии, проявленном Чаадаевым, когда, после сплетен, пущенных о поэте в 1820 г. Федором Толстым, Пушкин думал о самоубийстве (ср. письмо Пушкина к Александру I от июля - сентября 1825 г.).
  • Философа, который в прежни лета... - Речь идет о Федоре Толстом (см. эпиграмму на него 1820 г.).
  • Оратор Лужников - М. Т. Каченовский, подписывавший свои статьи в «Вестнике Европы»: «Лужницкий старец».
  • Шеппинг - см. прим. к стих. «Послание к кн. Горчакову», стр. 570.
    В печати (журнал «Сын отечества», 1821 г.) по цензурный требованиям было исключено несколько стихов, в том числе третий с конца - «Вольнолюбивые надежды оживим», - «Уж эта мне цензура! - писал, увидев свое послание в журнале, Пушкин, - жаль мне, что слово вольнолюбивый ей не нравится: оно так хорошо выражает нынешнее liberal, оно прямо русское, и верно почтенный А. С. Шишков даст ему право гражданства в своем словаре...» (письмо к Гречу от 21 сентября 1821 г.).
  • «Вот муза, резвая болтунья...» (стр. 154). Черновое посвящение «Гавриилиады» кому-то из друзей Пушкина, вероятно Вяземскому.
    Стих Придворный тон ее пленил (вариант черновика: Пример двора ее пленил) следует сопоставить со словами Пушкина в письме к Вяземскому от 1 сентября 1822 г.: «Посылаю тебе поэму в мистическом роде - я стал придворным». Это - намек на Александра I и его двор, где процветали мистицизм и ханжество, а также и на то, что «Гавриилиада» - выступление против клерикальной партии двора.
  • Генералу Пущину (стр. 155). Пущин Павел Сергеевич (1785-1865) - бригадный генерал, член кишиневской ячейки Союза благоденствия, глава масонской ложи «Овидий» в Кишиневе, политической организации, «за которую, - по словам Пушкина, - уничтожены в России все ложи». Пушкин также был членом этой ложи. Стихи написаны в связи с приготовлениями к походу против Турции, которая боролась тогда с восставшей Грецией.
    Несвойственный Пушкину патетический тон стихотворении заставляет видеть в этом послании лукавую шутку над Пущиным; он был человеком ограниченным, и «Пушкин неоднократно подсмеивался» над ним («Русский архив», 1866, стб. 1258); утверждение, что Пущин сам, а не окружающие провидят в нем вождя революции, - говорит о том же.
  • Квирога - испанский генерал, поднявший в 1820 г. в Кадикесе революционное восстание.
  • Молоток - принадлежность обрядов у масонов, которые называли себя вольными каменщиками.
  • «Гречанка верная! не плачь - он пал героем...» (стр. 164). Стихотворение на смерть неизвестного гетериста, участника греческого восстания против турецкого ига (1821-1829).
  • Аристогитон - афинский юноша, погибший в борьбе против тирании (VI век до н. э.).
  • Кокетке (стр. 169). Стихотворение обращено к Аглае Антоновне Давыдовой, жене А. Л. Давыдова. «Весьма хорошенькая, ветреная и кокетливая, как истая француженка... - рассказывал современник, - она в Каменке была магнитом, привлекающим к себе всех железных деятелей александровского времени. От главнокомандующих до корнетов - все жило и ликовало в селе Каменке, но главное - умирало у ног прелестной Аглаи» («Русская старина», 1872, т. 4, стр. 632).
  • Аньеса - тип наивной девушки по имени персонажа из комедии Мольера «Школа жен».
  • *Приятелю. *Алексееву (стр. 171 и 172). Стихотворения обращены к Николаю Степановичу Алексееву, знакомому Пушкина по Кишиневу.
  • Твоя красавица - М. Е. Эйхфельд.
  • Лаура - возлюбленная Петрарки, знаменитого итальянского поэта XIV в., воспетая в его сонетах.
    Строка Нельзя ль найти подруги нежной - цитата из послания Баратынского «Коншину», напечатанного незадолго до стихотворения Пушкина.
  • Эпиграмма («Лечись - иль быть тебе Панглосом...») (стр. 179).
  • Панглос - персонаж повести Вольтера «Кандид», в результате болезни {сифилиса. - И.П.} он лишился носа.
  • «Тадарашка в вас влюблен...» (стр. 180).
  • Тадарашка - Т. Е. Крупенский (см. прим. к стих. «Раззевавшись от обедни...», с. 623) Обращено, очевидно, к М. Е. Эйхфельд.
  • На Каченовского («Клеветник без дарованья...») (стр. 181). Повод к эпиграмме неизвестен.
  • Ежемесячное вранье - журнал «Вестник Европы», издававшийся М. Т. Каченовским.

    • 1822

  • * Баратынскому (Из Бессарабии) («Сия пустынная страна...») (стр. 182). Написано под впечатлением поездки в декабре 1821 г. в Аккерман и в Измаил.
  • Она Державиным воспета. - Имеется в виду «Песнь на взятие Измаила» Державина. {«На взятие Измаила»}
  • Назон - Овидий (см. прим. к стих. «Из письма к Гнедичу», стр. 577). Пушкин называет Е. А. Баратынского Овидием, потому что он был удален из Петербурга.
  • * Песнь о вещем Олеге (стр. 185). В основе стихотворения лежит летописный рассказ, приведенный Карамзиным в главе V тома I «Истории Государства Российского».
  • Олег - первый князь киевский, правивший в 879-912 гг. и прозванный «вещим» после победоносного похода в 907 г. на греков.
  • Хозары - кочевой народ, некогда обитавший на юге России.
  • Твой щит на вратах Цареграда. - Воины Олега в знак победы над греками повесили свои щиты на вратах Цареграда, столицы Византии.
  • Игорь Рюрикович - великий князь киевский в 912-945 гг.
  • Ольга - жена Игоря, правившая Киевской землей после смерти Игоря.
  • * Гречанке (стр. 191). Гречанка - Калипсо Полихрони (р. 1803), по преданию - возлюбленная Байрона. Она бежала вместе с другими греками из Константинополя (во время войны Турции против восставшей Греции) и жила с середины 1821 г. в Кишиневе. Приглашая Вяземского в Кишинев, Пушкин писал ему весной 1823 г., что познакомит его «с гречанкою, которая целовалась с Байроном». В рукописях поэта сохранилось много рисунков, изображающих Калипсо.
  • Из письма к Я. Н. Толстому («Горишь ли ты, лампада наша...») (стр. 193). Послание обращено к членам кружка «Зеленая лампа». Пушкин отослал его в письме к Я. Н. Толстому от 26 сентября 1822 г.
  • Желай мне здравия калмык. - Я. Н. Толстой разъяснил этот стих: «Заседания наши («Зеленой лампы» - Т. Ц.) оканчивались обыкновенно ужином, за которым присутствовал юный калмык, весьма смышленый мальчик. Само собою разумеется, что во время ужина начиналась свободная веселость; всякий болтал, что в голову приходило; остроты, каламбуры лились рекою и как скоро кто-нибудь отпускал пошлое красное словцо, калмык наш улыбался насмешливо, и наконец мы решили, что этот мальчик всякий раз, как услышит пошлое словцо, должен подойти к тому, кто его отпустит, и сказать: «Здравия желаю!» С удивительною сметливостью калмык исполнял свою обязанность. Впрочем, Пушкин ни разу не подвергался калмыцкому желанию здравия. Он иногда говорил: «Калмык меня балует, Азия протежирует Африку»...» (Современник, 1857, № 4, отд. V, стр. 266).
  • Послание цензору (стр. 195). Сатирическое стихотворение, направленное против цензора (с 1821 по 1826 гг.) Александра Степановича Бирукова. Оно распространялось в списках.
  • Гонитель давний мой - Бируков очень придирчиво отнесся к тексту «Кавказского пленника» (1821).
  • Хвостов Дмитрий Иванович - бездарный поэт, автор высокопарных од, написанных архаическим языком.
  • Бунина Анна Петровна (1774-1828) - посредственная поэтесса, почетный член «Беседы любителей русского слова».
  • Куницын Александр Петрович (1783-1840) - профессор нравственных и политических наук в лицее, затем профессор Петербургского университета (см. о нем в стих. «19 октября» 1825 г.). За труд «Право естественное» (СПб., 1818-1820) он был уволен из университета, а книга его изъята.
  • Сам государь велит печатать без тебя. - Без цензуры была напечатана «История Государства Российского» Карамзина.
  • Певец пиров - Баратынский («Пиры» изданы в 1821 г.).
  • Барков Иван Семенович (1732-1768) - переводчик и автор непристойных стихотворений, распространявшихся в списках.
  • Радищев... цензуры избежал. - «Путешествие из Петербурга в Москву» было напечатано Радищевым в домашней типографии.
  • Пушкина стихи в печати не бывали. - Поэт имеет в виду свои политические стихотворения, широко разошедшиеся по России в рукописных списках.
  • Шаликов Петр Иванович (1768-1852) - сентиментальный поэт и редактор официозной газеты «Московские ведомости».
  • Наказ Екатерины - руководство, составленное Екатериной II, для разработки нового уложения законов (1767).
  • Сатирик превосходный - Фонвизин. Кутейкин - персонаж комедии Фонвизина «Недоросль», семинарист.
  • Хемницер Иван Иванович - баснописец.
  • Наперсник Душеньки - Ипполит Федорович Богданович, автор поэмы «Душенька».
  • Дней Александровых прекрасное начало. - Начало царствования Александра I было отмечено некоторым либерализмом в области внутренней политики, что сказалось и в цензурном уставе 1804 г.
  • Не смел отечество назвать. - По повелению Павла I в 1797 г. «отменялись» тринадцать слов, в том числе слово «отечество», вместо которого предписывалось употреблять слово «государство».
  • Бентам - английский правовед, идеолог буржуазного либерализма. Его сочинения выходили в русском переводе в 1805-1811 гг.
  • Миллот - аббат, французский историк XVIII в., новый перевод «Всеобщей истории» которого был искажен русской цензурой в 1820 г.
  • Хоть умного себе возьми секретаря. - Реминисценция из басни Крылова «Оракул», где говорится о судьях, «которые весьма умны бывали, пока у них был умный секретарь».
  • «Наперсница волшебной старины...» (стр. 200).
  • Веселая старушка - вероятно, бабушка Пушкина по матери, Мария Алексеевна Ганнибал.
  • Ф. Н. Глинке («Когда средь оргий жизни шумной...») (стр. 201). Федор Николаевич Глинка (1786-1880) - декабрист, писатель.
  • Остракизм - изгнание по политическим основаниям из пределов государства, применявшееся в древних Афинах.
  • Афины. -Здесь употреблено иносказательно: имеется в виду Петербург, откуда был выслан Пушкин.
  • Голос твой мне был отрадой. - Вскоре после высылки Пушкина в печати появилось стихотворное приветствие Глинки Пушкину (в сентябре 1820 г.) с восторженной характеристикой поэта.
  • Аристид - государственный деятель древней Греции, прославившийся своей справедливостью и честностью (VI-V вв. до н. э.).
  • «Недавно я в часы свободы...» (стр. 202). Стихотворение написано по поводу вышедшей в свет книги Дениса Давыдова «Опыт теории партизанского действия» (1821).
  • Бурцев Александр Петрович (ум. в 1813 г.) - гусар, приятель Д. Давыдова, по словам современника, «величайший гуляка и самый отчаянный забулдыга из всех гусарских поручиков» (С. П. Жихарев. Записки, 1955, стр. 74). В заключительных стихах - стилизация слога Д. Давыдова. Последняя строка - измененная цитата из его «Песни старого гусара»: «Кивер зверски набекрень».
  • * Баратынскому («Я жду обещанной тетради...») (стр. 206). Переписка Пушкина с Баратынским, которую поэты вели в это время, до нас не дошла. Тетрадь - вероятно, стихов Баратынского, о котором Пушкин писал 2 января 1822 г. Вяземскому: «Но каков Баратынский? Признайся, что он превзойдет и Парни и Батюшкова - если впредь зашагает, как шагал до сих пор - ведь 23 года - счастливцу! Оставим все ему эротическое поприще и кинемся каждый в свою сторону, а то спасенья нет».

    • РАННИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ. НЕЗАВЕРШЕННОЕ, ОТРЫВКИ, НАБРОСКИ

    1813

  • К Наталье (стр. 211). Самое раннее из дошедших до нас стихотворений Пушкина. Обращено к крепостной актрисе домашнего театра гр. В. В. Толстого в Царском Селе. Эпиграф взят из «Послания к Марго» французского писателя Шодерло де Лакло (сатира, высмеивающая любовь французского короля Людовика XV к его фаворитке, мадам Дюбарри, в прошлом публичной женщине). Пушкин же подчеркивает эпиграфом, что, презирая предрассудки, открыто заявляет о своей влюбленности в крепостную девушку.
    Роли, в которых изображает актрису четырнадцатилетний поэт, говорят о репертуаре, давшем первые театральные впечатления Пушкину: опера композитора Соколовского «Мельник-колдун, обманщик и сват» - либретто Аблесимова, 1779 г. (Филимон и Анюта); опера Саккини «Осмеянный скупец» (Назора); опера Паэзиелло «Севильский цирюльник» (Опекун - доктор Бартоло и Розина); вероятно, опера Моцарта «Похищение из сераля», 1782 (владетель... Сераля); опера В. А. Пашкевича «Февей» (1786) на текст Екатерины II (учтивого китайца); опера композитора Фомина «Американцы», либретто И. А. Крылова и Клушина, 1788 г. (грубого американца); опера неизвестных авторов «Пивовар, или Кроющийся дух», 1789 г. (немчурою... с кружкой, пивом налитою).
  • Я... монах. - Здесь и в других стихотворениях этого времени поэт изображал лицей, закрытое учебное заведение, монастырем.

    • 1814

  • * К другу стихотворцу (стр. 217). Первое стихотворение Пушкина, появившееся в печати («Вестник Европы», 1814, № 13); оно было подписано: Александр Н. к. ш. п.
    Сатирическое послание написано в традиционной форме - александрийским стихом. Обращено, по-видимому, к Кюхельбекеру.
  • Отец... «Телемахиды» - Василий Кириллович Тредиаковский, стихотворные произведения которого, в особенности поэма «Телемахида», написаны тяжеловесным слогом; современниками Пушкина они расценивались как образцы бездарности.
  • Витгенштейн Петр Христианович - русский генерал, не допустивший в начале Отечественной войны 1812 г. французские войска к Петербургу; его называли «защитником Петрова града».
    Под именами Рифматова, Графова и Бибруса - подразумеваются Сергей Александрович Ширинский-Шихматов (1783-1837), граф Дмитрий Иванович Хвостов (1757-1835) и Семен Сергеевич Бобров (1767-1810); приверженцы старины, они были постоянной мишенью для эпиграмм представителей нового литературного течения, объединившихся в обществе «Арзамас».
  • Глазунов Иван Петрович - петербургский издатель и книгопродавец.
  • Ювенал - римский поэт-сатирик (I в.).
  • Рамаков - имеется в виду Макаров Петр Иванович (1765-1804), критик, последователь Карамзина, противник А. С. Шишкова.
  • *Кольна (стр. 220). Вольное переложение отрывка из поэмы Оссиана «Кольна-дона», сделанное по прозаическому переводу Кострова.
  • Оссиан - легендарный шотландский поэт, творчество которого относили к III в. Изданные в 1762-1765 гг. под его именем произведения оказались записью народных песен и преданий, сделанной шотландским поэтом XVIII в. Макферсоном, или стилизованными произведениями самого Макферсона. Пушкин поддался всеобщему увлечению Оссианом, пережитому европейскими и русскими поэтами в конце XVIII - начале XIX в.
    Строки многоточия в тексте «Кольны» воспроизводят оригинал («Вестник Европы», 1814).
  • К сестре (стр. 231). Послание обращено к сестре Пушкина Ольге Сергеевне, впоследствии Павлищевой. Вызвано переездом ее с матерью и братом Львом из Москвы в Петербург. Пушкин не видел сестры почти три года, со времени поступления в Царскосельский лицей.
  • Певец Людмилы - Жуковский, автор баллады «Людмила».
  • В подарок пук стихов - цитата из послания Жуковского «К Батюшкову».
  • Жан-Жак - Руссо.
  • Жанлиса - Жанлис (1746-1830), французская писательница, автор сентиментальных нравоучительных повестей для детей.
  • Гамильтон Антуан (1646-1720) - французский писатель, автор «восточных» сказок.
  • Грей Томас (1716-1771) - английский поэт, автор элегий. {Автор "Элегии, написанной на сельском кладбище" ("Elegy Written in a Country Churchyard"). - И.П.}
  • Томсон Джемс (1700-1748) - английский поэт, автор поэмы «Времена года», в которой любовь к природе противопоставляется городской жизни.
    Строка многоточия в тексте обозначает, что в нем недостает нескольких стихов.
  • Князю А. М. Горчакову (стр. 241). Первое из трех посланий Пушкина Горчакову (см. о нем на стр. 570). Стихи написаны к именинам Александра Горчакова - 30 августа.
  • Невский герой - Александр Невский.
  • Ершова Евдокия Семеновна - молодая жена генерала Ершова, навещавшая кого-то из лицеистов летом 1814 г.
  • К студентам (стр. 250). Стихотворение было восторженно встречено товарищами Пушкина. Пущин писал в своих воспоминаниях: «Нельзя не вспомнить сцены, когда Пушкин читал нам своих «Пирующих студентов» (так называлась первая редакция стихотворения. - Т. Ц.). Он был в лазарете и пригласил нас прослушать эту пиесу. После вечернего чая мы пошли к нему гурьбой с гувернером Чириковым. Началось чтение... Внимание общее, тишина глубокая по временам только прерывается восклицаниями. Кюхельбекер просил не мешать, он был весь тут, в полном упоении». (И. И. Пущин, Записки о Пушкине, М. 1956, стр. 61.)
    В стихотворении изображены товарищи Пушкина.
  • Остряк любезный - Алексей Демьянович Илличевский.
  • Красавец молодой - кн. Александр Михайлович Горчаков.
  • Повеса из повес - Иван Васильевич Малиновский, сын первого директора лицея.
  • Товарищ милый, друг прямой - Иван Иванович Пущин.
  • В последних двух стихах высмеивается Кюхельбекер, неизменная жертва лицейских эпиграмм.
  • Vale! - Будь здоров! (лат.)
  • * К Батюшкову («Философ резвый и пиит...») (стр. 253). Батюшков, участвовавший в военных походах в 1813-1814 гг., некоторое время мало писал и не печатал своих стихов; вернуть его к поэтическому творчеству и было целью настоящего послания, которое юный Пушкин напечатал в «Российском Музеуме» (1815, № 1). Заглавие «К Б - ову» почти не скрывало адресата. Прочтя послание в журнале и узнав, что под псевдонимом скрывается лицеист Пушкин, Батюшков приехал с ним познакомиться - в начале февраля 1815 г. (см. письмо Пушкина к Вяземскому от 27 марта 1816 г.).
  • Певец Тиисский - Анакреон (ок. 570-478 г. до н. э.), крупнейший греческий лирик, воспевавший радости жизни, любовь и вино. Он был родом из Тииса (Теоса) в Ионии.
  • Парни российский. - Именем французского лирического поэта Пушкин называет Батюшкова.
  • * Романс («Под вечер, осенью ненастной...») (стр. 259). Пушкин предполагал в 1819 г. и в 1825 г. ввести стихотворение в свой печатный сборник и работал над его текстом; однако отказался от мысли включить стихотворение в книгу стихов. Появилось оно впервые в альманахе «Памятник отечественных муз, изданный на 1827 год Борисом Федоровым», СПб. 1827, - с цензурным искажением. Стихи

    Закон неправедный, ужасный
    К страданью присуждает нас -

    были заменены следующими:

    Проступок мой, твой рок ужасный
    К страданью присуждает нас.

    Тем самым стихотворение лишилось общественного звучания.
    Оно быстро распространилось, вошло в песенники и трижды при жизни поэта было положено на музыку; его сюжет изображался в лубочных картинках. Успех этого стихотворения объясняется тем, что оно затрагивало волнующую тему о судьбе «незаконнорожденных» детей.
  • {В ранней редакции после 32-го стиха следовали две строфы, впоследствии выпущенные:

    Быть может, сирота унылый,
    Узнаешь, обоймешь отца.
    Увы! где он, предатель милый,
    Мой незабвенный до конца?
    Утешь тогда страдальца муки,
    Скажи: «Ее на свете нет -
    Лаура не снесла разлуки
    И бросила пустынный свет».

    Но что сказала я?.. быть может,
    Виновную ты встретишь мать -
    Твой скорбный взор меня встревожит!
    Возможно ль сына не узнать?
    Ах, если б рок неумолимый
    Моею тронулся мольбой...
    Но, может быть, пройдешь ты мимо -
    Навек рассталась я с тобой.
    (А. С. Пушкин, Полн. собр. соч. в 20 т., СПб. 1999, т. I, стр. 79-80). - И.П.}
  • На Пучкову («Пучкова, право, не смешна...») (стр. 267).
  • Пучкова Екатерина Наумовна (1792-1867) - писательница, близкая кругам «Беседы любителей русского слова». Эпиграмма связана с тем, что газета «Русский инвалид» помещала воззвания о помощи инвалидам, которые писались патетично и сентиментально. Они печатались анонимно, но, по-видимому, было известно, что автором их является Пучкова.
    Стихотворение датируется предположительно концом 1814 - началом 1815 г.
  • Исповедь бедного стихотворца (стр. 271). Принадлежность этого стихотворения Пушкину установлена не окончательно. «Исповедь» построена на шутливом переосмыслении христианских заповедей.
  • Глазунов - книгоиздатель.
  • Графов - Хвостов.

    • 1815

  • * Городок (К ***) (стр. 275). Стихотворение обращено, вероятно, к другу детства Пушкина кн. Николаю Ивановичу Трубецкому (1797-1874).
  • Рифмов - Ширинский-Шихматов (см. прим. «К другу стихотворцу», стр. 588).
  • Фернейский злой крикун - французский писатель Вольтер, живший последние двадцать лет в своем имении Ферней в Швейцарии, где он создавал страстные публицистические произведения.
  • Арьост - итальянский поэт Ариосто (1474-1533), к поэме которого «Неистовый Роланд» восходят позднейшие шутливые поэмы, например «Орлеанская девственница» Вольтера, на которую и намекает Пушкин, называя Вольтера внуком Арьоста.
  • «Кандид» - философско-сатирический роман Вольтера.
  • Наперсник милый // Психеи, златокрылой - поэт Богданович, автор поэмы «Душенька», написанной на сюжет мифа об Амуре и Психее.
  • Грозный Аристарх... в шестнадцати томах - французский драматург и критик Жан-Франсуа Лагарп (1739-1803), автор шестнадцатитомного издания «Лицей, или Курс древней и новой литературы».
  • Визгов - Степан Иванович Висковатов (1786-1831), малоталантливый драматург.
  • Глупон - Николай Михайлович Шатров (1765-1841), стихотворец, автор подражаний псалмам; приверженец школы Шишкова и противник Карамзина.
  • Князь, наперсник муз - кн. Дмитрий Петрович Горчаков (1758-1824), писатель, известный своими сатирическими произведениями.
  • Насмешник смелый - поэт Константин Николаевич Батюшков. В последующих стихах имеется в виду его сатирическая поэма «Видение на берегах Леты», направленная против писателей - членов литературного общества «Беседа любителей русского слова».
  • Буянова певец - Василий Львович Пушкин (дядя Пушкина), поэт, примыкавший к литературной группе Карамзина, автор нескромного рассказа в стихах «Опасный сосед», с главным героем - Буяновым.
  • Шутник бесценный - И. А. Крылов; далее говорится о его сатирическом произведении «Трумф» (или «Подщипа»), написанном в форме шуточной трагедии.
  • Свистов. - Здесь имеется в виду Барков Иван Семенович (1732-1768), поэт и переводчик, особенно известный своими скабрезными стихотворениями; несколько ниже под этим же именем (Свистов), ставшим нарицательным, высмеивается бездарный стихотворец Хвостов (см. о нем прим. к стих. «К другу стихотворцу», стр. 588).
  • Марон - римский поэт Вергилий (Публий Вергилий Марон) (70-19 гг. до н. э.).
    В «Городке» впервые Пушкин прямо говорит о бессмертии своей поэзии (Не весь я предан тленью... и т. д.).
  • * Наполеон на Эльбе (1815) (стр. 293). Написано вскоре после появления в русских газетах известия о бегстве Наполеона с острова Эльба и о вступлении его в Париж.
  • Полнощи царь младой - Александр I.
  • * К Галичу («Когда печальный стихотвор...») (стр. 298). {В первой редакции incipit «Пускай угрюмый рифмотвор...». - И.П.}
  • Галич Александр Иванович (1783-1848) преподавал в 1814-1815 гг. русский и латинский языки в лицее. Лицеисты любили его. Он ободрял юношу-поэта «на поприще, им избранном» (см. Дневник Пушкина 1834 г. в т. 7). Галич - один из тех передовых профессоров Петербургского университета, против которых в 1821 г. было возбуждено дело по обвинению в том, что лекции их представляют собою «обдуманную систему неверия и правил зловредных и разрушительных».
    В стихотворении отражается мечта Пушкина стать военным, которая владела им недолго (ср. стих. «Мечтатель», 1815 г.).
  • К молодой актрисе (стр. 307). Обращено, по-видимому, к той же крепостной актрисе, которой адресовано первое сохранившееся стихотворение Пушкина «К Наталье» (1813).
  • Клерона - Клара Клерон, знаменитая французская драматическая актриса (XVIII в.).
  • Милон - персонаж оперы Фомина «Клорида и Милон» на либретто Капниста (1800).
  • Воспоминание (К Пущину) (стр. 309). В своих «Записках о Пушкине» И. И. Пущин рассказывает о событии, являющемся «ключом к посланию Пушкина»: Пущин, Малиновский и Пушкин устроили пирушку, в которой приняли участие и другие лицеисты. «Дежурный гувернер заметил какое-то необыкновенное оживление, шумливость, беготню. Сказал инспектору. Тут же начались опросы, розыски. Мы трое явились и объявили, что это наше дело и что мы одни виноваты. Исправлявший тогда должность директора профессор Гауеншильд донес министру. Разумовский приехал из Петербурга, вызвал нас из класса и сделал нам формальный строгий выговор. Этим не кончилось - дело поступило на решение конференции. Конференция постановила следующее: 1) две недели стоять на коленях во время утренней и вечерней молитвы, 2) сместить нас на последние места за столом, где мы сидели по поведению, и 3) занести фамилии наши, с прописанием виновности и приговора, в черную книгу, которая должна иметь влияние при выпуске. Первый пункт приговора был выполнен буквально. Второй смягчался по усмотрению начальства... Третий пункт, самый важный, остался без всяких последствий» (И. И. Пущин, Записки о Пушкине, М. 1956, стр. 56-57).
  • Помнишь ли, мой брат по чаше. - Несколько измененная цитата из стихотворения Батюшкова «Ложный страх».
  • Педант - Гауеншильд.
  • Изменяли час похмелья - то есть обнаруживали, выдавали (от французского глагола trahir).
  • * Послание к Галичу («Где ты, ленивец мой?..») (стр. 311). О Галиче см. прим. к стих. «К Галичу» - стр. 595.
  • Безрифмин - поэт С. С. Бобров, писавший белыми стихами; (см. прим. к стих. «К другу стихотворцу» - стр. 588); так назван он Батюшковым в «Видениях {sic! - И.П.} на берегах Леты». {Имя Безрифмина использовано Батюшковым не в «Видении на берегах Леты», а в «Послании к стихам моим» и в эпиграмме «Безрифмина совет...». - И.П.}
  • Тибурский мудрец - римский поэт Гораций (I в. до н. э.).
  • Баллада - баллада Дельвига «Поляк».
  • К лилии куплет - имеется в виду стихотворение Дельвига «Лилея».
  • Милый остряк и наш песельник - товарищи Пушкина по лицею А. Д. Илличевский и М. Л. Яковлев.
  • К Дельвигу. Ответ («Послушай, муз невинных...») (стр. 319). Послание написано под впечатлением напечатанного Дельвигом, украдкой от Пушкина, восторженного стихотворения «Пушкину» (1815). Послание Дельвига, сочиненное в связи с огромным успехом «Воспоминаний в Царском Селе», заканчивалось строфой:

    Пушкин! Он и в лесах не укроется;
    Лира выдаст его громким пением,
    И от смертных восхитит бессмертного
    Аполлон на Олимп торжествующий.

    (А. А. Дельвиг, Полн. собр. стихотворений. Библиотека поэта, Л. 1934, стр. 191.)
  • А мне прослыть Прадоном отныне суждено. - Прадон - бездарный французский поэт XVII в., литературную карьеру которому делали друзья, искусственно создавая ему репутацию соперника Расина.
  • Графов - Д. И. Хвостов (см. прим. к стих. «Ты и я», стр. 572).
  • *На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году (стр. 321). Написано по поручению директора департамента народного просвещения И. И. Мартынова на ожидавшуюся торжественную встречу Александра I, который возвращался в Петербург после взятия Парижа русскими войсками. В Петербург он приехал ночью (2 декабря 1815 г.), и встреча в Царском Селе не состоялась. В этом стихотворении Пушкин высказывает чувства горечи по поводу того, что ему, мальчику, не суждено было участвовать в Отечественной войне 1812 г. Тема эта, часто повторяющаяся в лирике Пушкина, особенно сильно выражена в «Воспоминаниях в Царском Селе» (1829).
    Стихотворение было прочитано дядей Пушкина, поэтом В. Л. Пушкиным, в заседании Общества любителей российской словесности 28 апреля 1817 г. и напечатано, вероятно без ведома Пушкина, в «Трудах» Общества в 1818 г. - в тот год, когда он написал свою сатиру на Александра I - «Сказки. Noël».
  • Венчанный исполин - Наполеон.
  • Кульмские герои - I гвардейская пехотная дивизия, отличившаяся в сражении с французами близ села Кульм в Чехии 17-18 августа 1813 г.
  • К бар. М. А. Дельвиг (стр. 327). Стихотворение обращено к маленькой сестре друга Пушкина Дельвига; ей же посвящено стихотворение «К Маше» (1816). Семья Дельвигов проводила в Царском Селе рождественские каникулы 1815-1816 гг.
  • Эпиталама - свадебная песнь.
  • Моему Аристарху (стр. 328). Послание адресовано Николаю Федоровичу Кошанскому (1781-1831) - профессору российской и латинской словесности в лицее.
    Имя Аристарха - александрийского филолога и комментатора греческих классических поэтов (конец III - II в. до н. э.) - стало нарицательным для строгого, педантичного критика.
  • Свистов, Хлыстов или Графов - сатирические имена, под которыми высмеивался граф Хвостов (см. прим. к стих. «Ты и я», стр. 572, и «К другу стихотворцу», стр. 588.)
  • Шапель Эмануил (1626-1686) - французский поэт, автор стихотворений преимущественно анакреонтического содержания.
  • Певец прелестный - Жан-Батист Грессе (1709-1777) - французский поэт, автор легких и веселых стихотворений.
  • Вер-вер - фривольно-комическая поэма Грессе, герой которой, попугай Вер-вер, повторяет непристойную ругань в женском монастыре.
  • Рисовал... уединенный свой чердак - имеется в виду поэма Грессе «La chartreuse» («Обитель»).
    {В ранней редакции после строки «Покоем жертвую стихам» следовало:

    Что, бегая по всем углам,
    Ерошу волосы клоками,
    Подобно Фебовым жрецам,
    Сверкаю грозными очами,

    и т. д.
    После строки «На славу дружбы иль Эрота» следовало:

    Тотчас я труд окончу свой.
    Сижу ли с добрыми друзьями,
    Лежу ль в постеле пуховой,
    Брожу ль над тихими водами,

    и т. д.
  • Наш друг Лафар, Шолье, Парни - первоначально было: Анакреон, Шолье, Парни.
    А. С. Пушкин, Полн. собр. соч. в 20 т., СПб. 1999, т. I, стр. 150-152).
    Лафар (1644-1712), Шолье (1639-1720) - французские поэты, авторы анакреонтических стихотворений. - И.П.}
  • Тень Фонвизина (стр. 332). Сатира на современную русскую литературу. Упадок современной литературы был обусловлен{,} по мнению Пушкина, упадком творчества Державина, главы старой поэтической школы, и бездействием Батюшкова, лучшего поэта нового времени, что создало условия для процветания бездарного Хвостова. Пушкин еще в 1814 г. упрекал Батюшкова в молчании (послание «К Батюшкову», стр. 253). Юный поэт демонстративно пользуется здесь сатирическими приемами самого Батюшкова (ср. его «Видение на берегах Леты» и «Певец в Беседе славянороссов»), даже образ этого поэта, нарисованный Пушкиным в «Тени Фонвизина», повторяет портрет, созданный самим Батюшковым в его стихотворении «Мои пенаты».
  • Денис, невежде бич и страх - Фонвизин.
  • Петрушка - персонаж из «Послания к слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке» Фонвизина; Пушкин называет Петрушку Демосфеном по имени знаменитого афинского оратора.
  • Весь свет бездельная игрушка - измененная цитата из упомянутого послания Фонвизина: «Весь свет мне кажется ребятская игрушка».
  • Мои парнасские клевреты - здесь: соучастники в общем деле, писатели.
  • Эрмий - Меркурий, посланец богов.
  • Кропов - Андрей Фролович Кропотов (1780-1821 {ум. в 1817. - И.П.}), писатель, издававший в 1815 г. в Петербурге журнал «Демокрит», который он наполнял своими произведениями.
  • Хвостов - см. прим. к стих. «Ты и я», стр. 572, и «К другу стихотворцу», стр. 588.
  • «Аспазия» - журнал «Кабинет Аспазии», выходивший в 1815 г. в Петербурге. Главными его участниками были его издатели - бездарный поэт Борис Федоров и его компаньоны. В «Аспазии» боготворят. - В четвертой книжке этого журнала был напечатан хвалебный отзыв на стихи графа Хвостова.
  • Анастасевич Василий Григорьевич - библиограф и переводчик; в 1811-1812 гг. издавал журнал «Улей», в котором он печатал главным образом свои произведения; в современных сатирических стихах он изображался как «холуй» «мецената» Хвостова.
  • Простакова - персонаж комедии Фонвизина «Недоросль».
  • Князь Шальной - князь Петр Иванович Шаликов (1768-1852), плодовитый писатель-сентименталист.
  • Боскет - комната, украшенная и расписанная зелеными растениями. Это подчеркнутое Пушкиным слово взято им из послания Шаликова «К соседу».
  • Славяноросс надутый - С. А. Ширинский-Шихматов (см. о нем прим. «К другу стихотворцу», стр. 588).
  • Петриада - «Петр Великий» (1810){,} поэма Ширинского-Шихматова, которая именовалась «лирическое песнопение».
  • Ужасный критикам старик - А. С. Шишков, глава «Беседы любителей русского слова».
  • Невинная другиня - поэтесса Бунина Анна Петровна (1774-1828), почетный член «Беседы любителей русского слова».
  • Кокетки старой кабинет - журнал «Кабинет Аспазии».
  • Певец Екатерины - Державин.
  • «Открылась тайн священных дверь» и далее - пародия на его «Гимн лиро-эпический на прогнание французов из Отечества»; весь текст этой пародии составлен Пушкиным из подлинных стихов Державина, выбранных из разных мест «Гимна».
  • Бобров. - см. прим. к стих. «К другу стихотворцу» (стр. 588).
  • Судьбой Невтону равен. - Ньютон был некоторое время психически болен.
  • Ты бог - ты червь, ты свет - ты ночь. - Измененная цитата из оды Державина «Бог» («Я царь - я раб, я червь - я бог»), употребленная Пушкиным в том смысле, что Державин, в прошлом большой поэт, в настоящее время автор слабых, лишенных смысла произведений.
  • Послание к Юдину (стр. 341).
  • Юдин Павел Михайлович (1798-1852) - лицейский товарищ Пушкина.
  • Альбион - поэтическое название Великобритании.
  • Лион - город во Франции, славившийся своими фабриками шелков.
  • Захарово - подмосковное имение бабушки Пушкина, Марии Алексеевны Ганнибал, где семейство Пушкиных проводило летние месяцы в 1805-1810 гг.
  • Милая Сушкова. - В автографе фамилия заменена звездочкой. Она введена предположительно. Сушкова Софья Николаевна - девочка, с которой Пушкин был знаком в Москве, еще до поступления в лицей; «ранняя любовь» поэта.
  • «Заутра с свечкой грошовою...» (стр. 353). Эпиграмма на врача Франца Осиповича Пешеля, работавшего в лицее с 1811 по 1842 г.
  • Сазонов Константин - лицейский дядька, оказавшийся убийцей; после ареста его, 18 марта 1816 г., выяснилось, что во время двухлетней службы в лицее им совершено в Царском Селе и окрестностях шесть или семь убийств.
  • Из письма к кн. П. А. Вяземскому («Блажен, кто в шуме городском...») (стр. 355). Письмо с этими стихами написано Пушкиным 27 марта 1816 г., спустя два дня после посещения его в лицее Жуковским, А. И. Тургеневым, В. Л. Пушкиным, Вяземским, Карамзиным и отцом поэта, С. Л. Пушкиным: это были проводы уезжавших в Москву из Царского Села Карамзина, Вяземского и В. Л. Пушкина. Беседа ведущих деятелей «Арзамаса» (все гости Пушкина, кроме его отца и Карамзина, были членами этого литературного объединения) укрепила литературные симпатии юного поэта, выраженные в письме и в стихах.
  • Славенские глупцы - члены «Беседы любителей русского слова».
  • Из письма к В. Л. Пушкину («Христос воскрес, питомец Феба!..») (стр. 356). Письмо к дяде написано дней через семь - десять после проводов Василия Львовича (см. предыдущее прим.).
    Пушкин применяет понятие «воскресения» к злободневным событиям действительности, еще раз выражая свои «арзамасские» симпатии и антипатии. Все письмо до нас не дошло. Василий Львович в ответном письме подхватил остроты племянника: «Желания твои сходны с моими; я истинно желаю, чтобы непокойные стихотворцы оставили нас в покое» (Пушкин, Полн. собр. соч., изд. АН СССР, т. XIII, стр. 4).
  • Шихматов, Бобров, Хвостов. - см. прим. к стих. «К Другу стихотворцу», стр. 588.
  • Буало (1636-1711) - знаменитый французский поэт-сатирик и теоретик классицизма.
  • Николев Николай Петрович - автор ложноклассических од и сентиментальных песен в народном духе.
  • Сон (Отрывок) (стр. 359). Стихотворение написано в духе шутливо-дидактических поэм французских поэтов конца XVIII- начала XIX в., в частности Жозефа Бершу (1765-1839), о шутливой поэме которого «Гастрономия» говорится в стихотворении. Возможно, что «Сон» является отрывком из неосуществленной поэмы «Оправданная лень», заглавие которой сохранилось в рукописях Пушкина.
  • Кандид - см. прим. к стих. «Городок», стр. 593.
  • Ах! умолчу ль о мамушке моей и далее. - Вероятно, речь идет о бабушке Пушкина Марии Алексеевне Ганнибал; высказывавшееся предположение, что здесь имеется в виду няня поэта, Арина Родионовна, - сомнительно, так как она не была в пору детства Пушкина старухой (она родилась в 1758 г.).
  • Альбан - Франческо Альбани, модный в России в начале XIX в. итальянский художник академического направления (XVII в.).
  • Кж. В. М. Волконской («On peut très bien, mademoiselle...») (стр. 365).
  • Варвара Михайловна Волконская - фрейлина императрицы Елизаветы Алексеевны. Приняв княжну в темном коридоре за ее горничную Наташу, Пушкин по ошибке поцеловал Волконскую. Она пожаловалась Александру I; царь говорил об этом случае с директором лицея Энгельгардтом; история была замята.
  • К Жуковскому («Благослови, поэт!.. В тиши парнасской сени...») (стр. 368). Послание написано в связи с подготовкой шестнадцатилетним поэтом издания сборника своих стихотворений. Замысел этот не был осуществлен. Послание «К Жуковскому» должно было открывать сборник. Оно написано в «арзамасском» духе; поэт высказывает здесь свои отношения к современным писателям, характерные для литературного объединения «Арзамас», секретарем которого был Жуковский.
  • Наперсник муз... приветливым меня вниманьем ободрил. - Речь идет о Карамзине, у которого Пушкин постоянно бывал летом 1816 г. и который высоко ценил дарование юного поэта.
  • И славный старец наш... В слезах обнял меня. - см. прим. к «Воспоминаниям в Царском Селе», стр. 554 и «Записки» Пушкина - в т. 7.
  • Не ты ль мне руку дал в завет любви священный? - Пушкин вспоминает посещение его Жуковским в лицее, о чем Жуковский тогда же (19 сентября 1815 г.) писал Вяземскому:
    «Я сделал еще приятное знакомство! с нашим молодым чудотворцем Пушкиным. Я был у него на минуту в Сарском Селе. Милое живое творение! Он мне обрадовался и крепко прижал руку мою к сердцу. Это надежда нашей словесности». Жуковский назвал его «будущим гигантом, который всех нас перерастет» (М. А. Цявловский, Летопись жизни и творчества Пушкина, т. I, 1951, стр. 80-81).
  • Бессмыслицы дружины боевые - сторонники реакционного литературного направления, возглавляемого А. С. Шишковым, объединившиеся в обществе «Беседа любителей русского слова».
  • Два призрака склонилися главами - Тредиаковский и Сумароков.
  • Пусть будет Мевием в речах превознесен. - Мевий - бездарный римский поэт, преследовавший в своих стихах Вергилия и осмеянный Горацием. Пушкин сравнивает с ним А. С. Шишкова.
  • Явится Депрео - исчезнет Шапелен. Депрео - Буало (см. прим. к стих. «Из письма к В. Л. Пушкину», стр. 602), осмеявший Шаплена, бездарного поэта и литературного старовера.
  • Те слогом Никона печатают поэмы - то есть слогом церковных книг (Никон - московский патриарх XVII в.).
  • Тот... на сцену возведя зевающую музу. - Имеется в виду А. А. Шаховской, драматург и режиссер, начальник репертуарной части петербургских императорских театров (в 1802-1818 и 1821-1825 гг.) и фактический руководитель театральной жизни столицы.
  • Маковый венец - знак того, что Шаховской усыпляет читателей и зрителей.
  • Феспис (VI в. до н. э.) - древнегреческий поэт, основатель драматического жанра.
  • О «Телемахиде» Тредьяковского см. прим. к стих. «К другу стихотворцу», стр. 588.
  • К вам Озерова дух взывает: други! месть!.. - Пушкин имеет в виду слухи, будто виной помешательства и смерти драматурга Озерова были интриги Шаховского.
  • Наездники (стр. 378). Стихотворение посвящено партизанам Отечественной войны.
  • Воинственный поэт - вероятно, Денис Васильевич Давыдов (1784-1839), организатор партизанской войны.
  • Слово милой (стр. 382). Стихотворение входит в цикл элегий, посвященных Бакуниной (см. прим. к стих. «Бакуниной», стр. 571).
  • Лила. - Этим условным именем, вероятно, названа Мария Николаевна Смит (см. прим. к стих. «К молодой вдове», стр. 612).
  • * Послание Лиде (стр. 392). Лида - условное имя, принятое в русской поэзии начала XIX в. (вероятно, восходит к Горацию: это имя его неверной возлюбленной). Возможно, стихотворение обращено к Марии Смит (см. прим. к стих. «К молодой вдове», стр. 612). Пушкин протестует в шутливой форме против философии стоиков.
  • Закон и Аристипов и Глицеры. - Согласно учению древнегреческого философа Аристипа (V в. до н. э.), цель жизни - удовольствие.
  • Глицера (Гликера) - афинская гетера. {Glycera ’сладкая’ - условное поэтическое имя, которое встречается у Горация и Марциала. - И.П.}
  • Платоновы химеры. - Имеется в виду учение древнегреческого философа Платона о том, что духовная любовь, чуждая всякой чувственности, является высшим проявлением этого чувства.
  • Анакреон - см. прим. к стих. «К Батюшкову», стр. 591.
  • Нинон - Нинон де Ланкло (1615-1705), известная французская красавица, прославившаяся своими любовными похождениями. Ее литературный салон широко посещался французской знатью.
  • Зенон (IV-III в. до н. э.) - древнегреческий философ, основатель стоической школы, проповедовавший равнодушие к жизненным благам и почитавший высшим благом добродетель.
  • Катон (III-II в. до н. э.) - государственный деятель древнего Рима, известный своей борьбой за строгость нравов.
  • Скучный раб Эпафродита - Эпиктет (I-II вв.), греческий философ-стоик, он был рабом вольноотпущенника Эпафродита.
  • Сенека (I в. до н. э.) - римский философ-стоик. {Луций Анней Сенека-Младший (Сенека-философ) жил в I в. н. э. - И.П.}
  • Цицерон (II-I в. до н. э.) - римский политический деятель, оратор и философ.
  • Сократ (V в. до н. э.) - знаменитый древнегреческий философ, родоначальник «нравственной философии».
  • Аспазия - жена афинского государственного деятеля Перикла (V в. до н. э.), известная своей красотой и образованностью; у нее в доме собирались виднейшие афинские художники, поэты и философы.
  • Тому свидетель сам Платон. - В сочинении Платона «Менексен» говорится о близком знакомстве Сократа с Аспазией.
  • Совместник - устаревшее слово, означающее: соперник; здесь: противник в философских взглядах.
  • Злой циник - древнегреческий философ Диоген (V-IV в. до н. э.); философы школы циников добродетель видели в аскетизме.
  • С бочкой странствуя пустою. - Согласно легенде, Диоген, считая дом роскошью, жил в бочке.
  • Делия («Ты ль передо мною...») (стр. 396). Под именем Делии римский поэт Тибулл (I в. до н. э.) воспевал в элегиях свою возлюбленную. К кому обращено - неизвестно. Датируется 1815-1816 гг.
  • «Вот Виля - он любовью дышит...» (стр. 406). Эта эпиграмма высмеивала особенность Кюхельбекера делать все невпопад.
  • Геркулес - герой греческих мифов - как известно, сатир не писал, но был прославлен своей силой (между прочим, в одну ночь он стал любовником пятидесяти дочерей Феспия); а поэт Буало, вследствие увечья, случившегося еще в детстве, был осужден на безбрачие, стал женоненавистником и написал сатиру на женщин.
  • На гр. А. К. Разумовского (стр. 407).
    Алексей Кириллович Разумовский - министр народного просвещения (с 1810 по 1816 гг.), принимавший деятельное участие в жизни лицея. Он организовывал репетиции акта открытия лицея, репетиции чтения Пушкиным стихов на переходном экзамене. С его именем связан также целый ряд запрещений и ограничений в жизни лицеистов. Он запретил выставлять доски с фамилиями отличившихся, запретил воспитанникам сочинять и представлять театральные пьесы. За шалость, допущенную Пушкиным и его друзьями, Разумовский придумал ханжеское наказание (см. прим. к стих. «Воспоминание (К Пушкину {К Пущину — В.Л. })» стр. 595-596).
  • Лента голубая - принадлежность высшего ордена - Андрея Первозванного. Ордена этого Разумовский не получал. Когда прошел об этом слух - неизвестно.
    Эпиграмма датируется 1814-1816 гг.
  • Эпиграмма. На Карамзина («Послушайте, я сказку вам начну...») (стр. 414). Написана по поводу извещения в «Сыне Отечества» (1816, № 12 от 24 марта) о подготовке к изданию «Истории Государства Российского» Карамзина.
  • А может быть, про грозного царя. - В извещении сказано, что «История» доведена «до кончины царицы Анастасии Романовны, супруги царя Ивана Васильевича», т. е. до 1560 года.
  • Илья богатырь - «Илья Муромец. Богатырская сказка» Карамзина, начало которой было напечатано в 1795 г.
  • В альбом Илличевскому (стр. 433). Алексей Демьянович Илличевский (1798-1837) - товарищ Пушкина по лицею.
  • Прощанье (стр. 434). В первой редакции называлось «Товарищам». Написано поэтом перед окончанием лицея.
  • Красный колпак - символ свободы (остроконечную красную шапочку носили якобинцы в эпоху французской революции 1789-1793 гг.). Каждый новый член литературного общества «Арзамас», куда поэт давно стремился вступить, произносил шутливую клятву и первую речь свою в красном колпаке.
  • В альбом Пущину (стр. 437). Иван Иванович Пущин (1798-1859), самый близкий друг Пушкина в лицее. Впоследствии - видный декабрист, сосланный на каторгу. Оставил замечательные по правдивости и сердечному чувству «Записки о Пушкине».
  • Ты вспомни первую любовь. - Пушкин и Пущин оба увлекались Е. П. Бакуниной.
  • К портрету Каверина («В нем пунша и войны кипит всегдашний жар...») (стр. 438). О П. П. Каверине см. прим. к стих. «К Каверину», стр. 559.
  • Портрет («Вот карапузик наш, монах...») (стр. 445). Эпиграмма на лицейского гувернера и учителя рисования Сергея Гавриловича Чирикова. Он занимался стихотворством, а до службы в лицее был секретарем медико-филантропического комитета (поэт, писец). Неизвестно, какие обстоятельства в жизни этого гражданского человека имеет в виду Пушкин, называя его воином. В одной из лицейских песен о Чирикове есть подобный же намек: «...И походом // Я на Выборгской бывал».
  • Мартын - Мартын Степанович Пилецкий-Урбанович, надзиратель по учебной и нравственной части лицея. Ненавидимый лицеистами за ханжество, сыск и высокомерие, Пилецкий вынужден был уйти из лицея (в 1813 г.) в результате демонстрации лицеистов, возглавлявшейся Пушкиным.
  • Фролов Степан Степанович - надзиратель по учебной и нравственной части, в 1816 г. замещавший директора лицея, - отставной подполковник, человек невежественный, он был предметом постоянных насмешек лицеистов.
  • Энгельгардт Егор Антонович (1775-1862) - последний при Пушкине директор лицея (с 1816 г.).
  • «Я сам в себе уверен...» (стр. 416). Каверин Петр Павлович и Молоствов Памфамир Христофорович - лейб-гусары, друзья Пушкина.
  • «И останешься с вопросом...» (стр. 450). По поводу этого четверостишия И. И. Пущин рассказал в своих «Записках о Пушкине»: «Пушкин клеймил своим стихом лицейских сердечкиных, хотя и сам иногда попадал в эту категорию. Раз на зимней нашей прогулке в саду, где расчищались кругом пруда дорожки, он говорит Есакову, с которым я часто ходил в паре: «И останешься с вопросом...» и т. д.» (И. И. Пущин, Записки о Пушкине, М. 1956, стр. 64.)
  • Вельо - дочери придворного банкира, барона Иосифа Вельо, родом португальца (к их старшей сестре Софье Иосифовне обращено стихотворение «На Баболовский дворец», стр. 408). Экспромт относится к зиме 1816-1817 гг.
  • «Венец желаниям! Итак, я вижу вас...» (стр. 452). Фрагменты речи Пушкина, произнесенной им на заседании литературного общества «Арзамас», куда он был избран, вероятно, в августе 1817 г.
    Именем Тиртея - древнегреческого поэта-воина, воспевшего доблести спартанцев, - Пушкин называет Жуковского, участника Отечественной войны и автора стихотворения «Певец во стане русских воинов» (1812).
  • Славил... кисель и Александра. - Стихотворения Жуковского «Овсяный кисель. Из Гебеля» (1816) и послание «Императору Александру» (1814).
  • Смерть Захарову пророчила Кассандра. - Кассандра (жрица-пророчица) - арзамасское прозвище Дмитрия Николаевича Блудова, данное ему по названию баллады Жуковского. На одном из заседаний «Арзамаса», 16 декабря 1815 г., Блудов, по уставу Арзамаса, говорил «надгробное слово» одному из воображаемых «покойников» - члену «Беседы любителей русского слова», Ивану Семеновичу Захарову. Спустя шесть недель после речи Блудова Захаров умер (30 января 1816 г.).
  • «Лаиса, я люблю твой смелый вольный взор...» (стр. 462). Именем Лаиса называли куртизанок (по имени известной греческой гетеры, жившей в IV в. до н. э. в Коринфе).
    К кому именно обращены эти стихи - не установлено.
  • Послание к А. И. Тургеневу («В себе все блага заключая...») (стр. 464). Эти три стиха сообщены А. И. Тургеневым в письме к П. А. Вяземскому от 2 апреля 1819 г., где говорится, что «Пушкин начал послание» (Остафьевский архив князей Вяземских, СПб. 1899, т. I, стр. 210).
  • Ключи от рая. - Шутка по поводу службы А. И. Тургенева в министерстве просвещения и духовных дел. Камергерский ключ - знак придворного звания камергера: Тургенев был назначен камергером 22 февраля 1819 г. Сообщая об этой «не приятной новости» своему ближайшему другу Вяземскому, Тургенев писал: «Никому еще не вздумалось поздравлять меня, а все приходят с изъявлением соучастия в том, что меня постигло» (там же, стр. 195). Стихи Пушкина являются дружеской эпиграммой.
  • Элегия («Воспоминаньем упоенный...») (стр. 465). Элегия завершается двумя строками многоточия. (Именно в таком виде переписана она поэтом в его беловую «антологическую» тетрадь.)
  • Задунайский великан - генерал Петр Александрович Румянцов, возглавлявший во время первой русско-турецкой войны (1768-1774) Первую армию, одержавшую победу при Кагуле (1770).
  • Кагула памятник - обелиск в Царскосельском парке в память победы русских войск при Кагуле.
  • Мансурову (стр. 467). Мансуров Павел Борисович (1795 - ум. после 1880 г.) - поручик Лейб-гвардии конно-егерского полка, член кружка «Зеленая лампа», любитель театра.
  • Крылова Марья Михайловна - танцовщица, тогда пятнадцатилетняя ученица балетного училища.
  • Ласси - актриса французской труппы в Петербурге.
  • Казасси Марья Францевна - главная надзирательница Театрального училища в Петербурге.
  • На Стурдзу («Вкруг я Стурдзы хожу...») (стр. 470). Первый куплет несохранившейся сатиры на Стурдзу (о нем см. прим. к эпиграмме «На Стурдзу» («Холоп венчанного солдата...»), стр. 570.
  • Библическим Стурдза назван здесь потому, что он был деятельным членом Библейского общества и выступал в печати с трудами на церковные темы; он написал, по поручению Александра I, инструкцию для ученого комитета, в которой настаивал на введении в программы средних учебных заведений религиозных наук. Стихи представляют собою перифраз русской народной песни:

    Я вкруг печки хожу,
    Вкруг дубовенькия

    (вариант:

    Вкруг я бочки хожу,
    Вкруг дубовенькия).
  • Юрьеву («Здорово, Юрьев, именинник!..») (стр. 471). О Ф. Ф. Юрьеве - см. прим. к стих. «Юрьеву» («Любимец ветреных лаис...»), стр. 572. Стихи написаны на двойное торжество - именины Юрьева (20 или 23 сентября) и перевод его 20 сентября 1819 г. «за отличие и по собственному желанию» из армии в Лейб-гвардии уланский полк.
  • «Оставь, о Лезбия, лампаду...» (стр. 478). Набросок, не получивший развития.
  • Лезбия - имя, идущее из поэзии Катулла (I в. до н. э.). Так римский поэт называл свою возлюбленную, которой посвящены самые страстные его элегии, а впоследствии - самые резкие эпиграммы.

    • 1820

  • Нимфодоре Семеновой (стр. 483). Нимфодора Семенова (1788-1876) {по другим сведениям: род. в 1787. - И.П.} - оперная артистка, обязанная своим успехом не столько таланту, сколько своей красоте; сестра знаменитой трагической актрисы Екатерины Семеновой.
  • Поручик Барков Дмитрий Николаевич (1796 - ум. после 1850 {3.XII 1855. - И.П.}) - офицер Лейб-гвардии егерского полка, театрал, переводчик оперных либретто, театральный рецензент.
  • «Я видел Азии бесплодные пределы...» (стр. 484). Первое известное нам стихотворение, написанное после высылки из Петербурга, на Северном Кавказе.
  • Подкумок - горная речка, на берегах которой расположен Пятигорск.
  • Пустынные вершины - Бештау (Пятигорье), одиноко стоящая гора, верстах в семи от Пятигорска, имеющая несколько вершин. Во второй половине стихотворения отражены впечатления от Минеральных вод. Пушкин прожил на Северном Кавказе, вместе с семьей генерала H. H. Раевского, два месяца - с 5 июня до 5 августа 1820 г.

    • 1821

  • «Все так же ль осеняют своды...» (стр. 486). Стихи связаны с временным уходом со сцены высокоценимой Пушкиным трагической актрисы Екатерины Семеновны Семеновой (1786-1849). Восторженный отзыв о ней Пушкина см. в его статье «Мои замечания об русском театре» (1819) в т. 6.
  • Катенин Павел Александрович (1792-1853) - поэт, драматург и переводчик.
    Возможно, что эти стихи, извлеченные из черновой записной книжки, являлись частью задуманного Пушкиным большого послания «Зеленой лампе».
  • «Раззевавшись от обедни...» (стр. 493). Сатирические куплеты на кишиневских дам. Написаны в ритме джока, распространенного в Кишиневе молдавского танца.
  • Катакази Константин Антонович - кишиневский губернатор.
  • Греческие бредни - стих каламбурный; так назывался популярный в то время водевиль Н. И. Хмельницкого.
  • Маврогений - Петраки Маврогени - бессарабский помещик.
  • Еврейка - прозвище M. E. Эйхфельдт: находили, что она похожа на Ревекку, героиню романа Вальтера Скотта «Айвенго».
  • Тадарашка - Теодор Егорович Крупенский, брат кишиневского вице-губернатора.
  • Тарсис - сестра К. А. Катакази, карикатуры на которую Пушкин часто рисовал, подчеркивая ее выпуклые глаза; Жанлис - ее прозвище, по имени французской писательницы конца XVIII - начала XIX в.
  • «Эллеферия, пред тобой...» (стр. 498). Под видом стихов к женщине Пушкин воспевает здесь свободу: Эллеферия - греческое женское имя, а также по-гречески - свобода.

    • 1822

  • «Чугун кагульский, ты священ...» (стр. 510),
  • Чугун кагульский - по-видимому, это ядро или осколок его, увиденный Пушкиным во время поездки в Измаил в декабре 1821 г. (При Кагуле была крупная победа русской армии над турецкими войсками). Три дня, проведенные в Измаиле, Пушкин осматривал город, крепость, карантин, читал в крепостной церкви надписи с именами убитых на штурме Измаила. Всю ночь, не раздеваясь, сидя на диване, писал.
  • «Мой друг, уже три дня...» (стр. 511). Записка к приятелю, вероятно Н. С. Алексееву. Строка многоточия обозначает, что в этом месте не хватает нескольких строк.
  • Сижу я под арестом. - Пушкин был посажен под домашний арест (с 8 по 28 марта 1822 г.) за то, что он в ссоре ударял молдавского боярина Тадараки Балш.
  • Орест - синоним слова друг (по античному мифу о дружбе Ореста и Пилада).
  • Бахметев Алексей Николаевич - полномочный наместник Бессарабской области в 1816-1820 гг.
  • Смиренный Иоанн - Иван Никитич Инзов, наместник Бессарабской области, под началом которого Пушкин служил в Кишиневе.
  • Куконица - жена «кукона», молдавского боярина.
  • Таврида (стр. 513). Стихи посвящены воспоминанию о Гурзуфе, где Пушкин, по его словам, провел «счастливейшие минуты жизни» «посереди семейства почтенного Раевского» (письмо к брату от 24 сентября 1820 г.). Эпиграф взят из пролога к драме Гете «Фауст». Второй отрывок, в переработанном виде, включен Пушкиным в строфу XXXIII главы первой «Евгения Онегина».
  • {Перевод эпиграфа:} Возврати мне мою юность (нем.)
  • В. Ф. Раевскому («Не тем горжусь я, мой певец...») (стр. 517).
  • Раевский Владимир Федосеевич (1795-1872), майор егерского полка, стоявшего в Кишиневе, поэт, один из самых радикальных и твердых декабристов, близкий приятель Пушкина. 6 февраля 1822 г. Раевский был арестован за политическую пропаганду среди солдат. О предстоящем аресте он был предупрежден Пушкиным, случайно узнавшим об этом.
    Стихотворение Пушкина является ответом на послание Раевского «Друзьям», проникшее в Кишинев из Тираспольской крепости. В послании Раевский призывает Пушкина быть гражданским поэтом. Пушкин начал ответ Раевскому стихами:

    Недаром ты ко мне воззвал
    Из глубины глухой темницы,

    но не стал развивать этот замысел и написал послание «Не тем горжусь я, мой певец...», тоже оставшееся незавершенным и не посланным адресату.
  • На Ланова (стр. 521). Ланов Иван Николаевич - чиновник, сослуживец Пушкина в Кишиневе. «Человек... с понятиями о разделении лет и чинов, - вспоминал о Ланове современник. - Ему было за 65 лет, среднего роста, плотный, с большим брюхом, лысый, с широким красным лицом, на котором изображалось самодовольствие. Вообще, он представлял собою довольно смешной экземпляр». (Пушкин в воспоминаниях со временников, М. 1950, стр. 278.) Эпиграмма - результат ссоры Пушкина с Лановым. Поэт вспомнил о нем спустя три года в пятой главе «Евгения Онегина»:

    И отставной советник Флянов,
    Тяжелый сплетник, старый плут,
    Обжора, взяточник и шут.
  • «Дай, Никита, мне одеться...» (стр. 522). Отрывок из какого-то шуточного стихотворения, оставшийся в памяти кишиневского приятеля Пушкина.
  • Никита Тимофеевич Козлов - преданный слуга Пушкина. Никита отказался показать рукописные стихотворения Пушкина политическому сыщику Фогелю, предлагавшему за это пятьдесят рублей; он поехал с Пушкиным в ссылку - в мае 1820 г. и в 1824 г. приехал с ним из Одессы в «северную ссылку», Михайловское. В 1837 г. Никита сопровождал гроб с телом Пушкина из Петербурга в Святые Горы для погребения.

    • СПИСОК ИЛЛЮСТРАЦИЙ16


    Фронтиспис. А. С. Пушкин. Художник В. Тропинин. Масло. 1827. Гос. Третьяковская галерея. Москва.
    Стр. 16-17. Надежда Осиповна Пушкина, урожденная Ганнибал - мать поэта. Художник Ксавье де Местр. Миниатюра на кости. 1810. Всесоюзный музей А. С. Пушкина. Ленинград.
    Стр. 33. В. К. Кюхельбекер. Рисунок Пушкина.17
    Стр. 46. Ода «Вольность» с шаржированным портретом Павла I. Рисунок Пушкина. 1819.
    Стр. 48-49. Ода «Вольность». Беловой автограф Пушкина. 1817.
    Стр. 61. Александр I. Рисунок Пушкина. 1818-1820.
    Стр. 80-81. Сергей Львович Пушкин - отец поэта. Художник Сент-Обен. 1807.
    Стр. 96. Кн. А. М. Горчаков. Рисунок Пушкина. 1828.
    Стр. 112-113. Кишиневские профили. Рисунок Пушкина. 1821.
    Стр. 145. В. Л. Давыдов. Рисунок Пушкина. 1821.
    Стр. 149. П. Я. Чаадаев. Рисунок Пушкина. 1821.
    Стр. 160-161. А. К. Ипсиланти, К. Занд, Марат, Лувель. Рисунок Пушкина. 1821.
    Стр. 161. Наполеон. Рисунок Пушкина. 1822-1823.
    Стр. 168. Кишиневский пейзаж. Рисунок Пушкина. 1821.
    Стр. 180. Портреты кишиневских знакомых поэта. Рисунок Пушкина. 1821.
    Стр. 191. Калипсо Полихрони. Рисунок Пушкина. 1821.
    Стр. 202. Денис Давыдов. Рисунок Пушкина. 1825.
    Стр. 233. А. С. Пушкин. Автопортрет. 1820.
    Стр. 240-241. А. С. Пушкин. Художник К. Б., гравер Е. Гейтман.
    Стр. 272-273. А. А. Дельвиг. Художник П. Яковлев. Тушь, акварель. 1817-1820.
    Стр. 304-305. П. П. Каверин. Неизвестный художник. Карандаш, перо. Оригинал утрачен.
    Стр. 336-337. К. Н. Батюшков. Художник О. Кипренский. Карандаш. 1815.
    Стр. 368-369. В. А. Жуковский. Художник П. Соколов. Гравер А. Флоров.
    Стр. 369. А. С. Пушкин. Автопортрет. 1818-1820.
    Стр. 420. Титульный лист лицейской тетради Пушкина. 1817.
    Стр. 432-433. Е. П. Бакунина. Автопортрет. Карандаш, белила, уголь. 1816.
    Стр. 464-465. О. С. Павлищева, урожденная Пушкина, сестра поэта. Неизвестный художник. Карандаш. 1833.
    Стр. 497. П. А. Вяземский. Рисунок Пушкина. 1826.
    Стр. 505. «Влюбленный бес». Рисунок Пушкина. 1821.
    Стр. 519. В. Ф. Раевский. Рисунок Пушкина. 1822.


    1 Креста, сиречь не Анненского и не Владимирского, а честнаго и животворящаго. (Прим. А. С. Пушкина)

    2 Почему мне бояться сказать это?
    Марго пленила мой вкус (франц.).

    3 То есть в школе.(Прим. А. С. Пушкина.)

    4 Кому неизвестны «Воспоминания на 1807 год»? (Прим. А. С. Пушкина)

    5 Стансы

    Видали ль вы нежную розу,
    Любезную дочь ясного дня,
    Когда весной, едва расцветши,
    Она являет образ любви?

    Такою глазам нашим, еще прекраснее,
    Ныне явилась Евдокия;
    Не раз видела весна, как она расцветала,

    Но увы! ветры и бури,
    Эти лютые дети зимы,
    Скоро заревут над нашими головами,
    Окуют воду, землю и воздух.

    И нет более цветов, и нет более розы!
    Любезная дочь любви,
    Завянув, падает, едва расцветшая:
    Миновала пора ясных дней!

    Евдокия! любите! Время не терпит:
    Пользуйтесь вашими счастливыми днями!
    В хладной ли старости
    Дано нам ведать пыл любви?
    (франц.)

    6 Мой портрет

    Вы просите у меня мой портрет,
    Но написанный с натуры;
    Мой милый, он быстро будет готов,
    Хотя и в миниатюре.

    Я молодой повеса,
    Еще на школьной скамье:
    Не глуп, говорю не стесняясь,
    И без жеманного кривлянья.

    Никогда не было болтуна,
    Ни доктора Сорбонны -
    Надоедливее и крикливее,
    Чем собственная моя особа.

    Мой рост с ростом самых долговязых
    Не может равняться;
    У меня свежий цвет лица, русые волосы
    И кудрявая голова.

    Я люблю свет и его шум,
    Уединение я ненавижу;
    Мне претят ссоры и препирательства,
    А отчасти и учение.

    Спектакли, балы мне очень нравятся,
    И если быть откровенным,
    Я сказал бы, что я еще люблю...
    Если бы не был в Лицее.

    По всему этому, мой милый друг,
    Меня можно узнать.
    Да, таким, как бог меня создал,
    Я и хочу всегда казаться.

    Сущий бес в проказах,
    Сущая обезьяна лицом,
    Много, слишком много ветренности -
    Да, таков Пушкин.
    (франц.)

    7 Очень легко, сударыня,
    Принять Вас за сводню
    Или за старую обезьяну,
    Но за грацию, - о боже, нет!
    (франц.)

    8 Карамзин. (Прим. А. С. Пушкина.)

    9 Державин. (Прим. А. С. Пушкина.)

    10 Ломоносов. (Прим. А. С. Пушкина.)

    11 Куплеты

    Когда поэт в восторге
    Читает вам свою оду или поздравительные стихи,
    Когда рассказчик тянет фразу,
    Когда слушаешь попугая,
    Не находя, чему посмеяться, -
    Засыпаешь, зеваешь в платок,
    Ждешь минуты, когда можно сказать:
    «До приятного свидания».

    Но наедине со своей красавицей
    Или среди умных людей
    Истинное счастие оживает,
    Бываешь доволен, смеешься, поешь,
    Длите ваши мирные бдения
    И пойте на исходе вечера
    Вашим друзьям, вашим бутылкам:
    «До приятного свидания».

    Друзья, жизнь мимолетна,
    И все уплывает вместе с временем,
    Любовь тоже летун,
    Птица нашей весны.
    Слишком рано она исчезает, смеясь украдкой,
    И навсегда - прощай, надежда,
    Когда она упорхнет, не скажешь более:
    «До приятного свидания».

    Время бежит, печальное и жестокое, -
    И рано или поздно отправляешься на тот свет.
    Иногда - это бывает не так уж редко -
    Случай спасает нас от могилы,
    Удаляются полчища страданий,
    И черный ужасный скелет
    Уходит стучаться в другие двери:
    «До приятного свидания».

    Но что? я чувствую, что утомился,
    Утомляя моих дорогих слушателей.
    Хорошо, я спускаюсь с Парнаса,
    Он создан не для певцов.
    Меня вдохновляют куплеты,
    Я властвую над припевом.
    Довольно - прощай, перо!
    «До приятного свидания».
    (франц.)

    12 О волшебство первой любви!.. Виланд (нем.)

    13 «Твой и мой, - говорит Лафонтен, -
    Расторгло узы всего мира».
    Что до меня, я этому отнюдь не верю.
    Что было бы, моя Климена,
    Если бы ты больше не была моей,
    Если б я больше не был твоим!
    (франц.)

    14 Любовнику Аглая без сопротивления
    Уступила, - но он, бледный и бессильный,
    Выбивался из сил, наконец, в изнеможении,
    Совсем запыхавшись, удовлетворился... поклоном.
    Ему Аглая высокомерщдм тоном:
    «Скажите, милостивый государь, почему же мой вид
    Вас леденит? не объясните ли причину?
    Отвращение?» - «Боже мой, не то».
    «Излишек любви?» - «Нет, излишек уважения».
    (франц.)

    15 У меня была порядочная любовница,
    Я ей служил, как ей подобает, -
    Но головы ей не кружил,
    И никогда не метил так высоко.
    (франц.)

    16 Подбор рисунков и портретов в настоящем издании осуществлен Л. С. Плотниковым, консультация - Т. Г. Цявловской.

    17 С 1948 г. все рукописи Пушкина объединены в Институте русской литературы (Пушкинском Доме) в Ленинграде.